Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

«Мне кажется, – продолжает Леви, – этот эпизод наглядно подтверждает, как увеличивается год от года пропасть между тем, что было там на самом деле, и тем, как это представляется сегодня благодаря книгам и фильмам с их очень приблизительной правдой. Сегодняшнее представление неудержимо сползает к упрощениям и стереотипам. Хотелось бы поставить преграду на пути этого сползания и в то же время пояснить, что я говорю не о каком-то случайном явлении из недалекого прошлого и не об исторической трагедии; проблема эта гораздо шире, она связана с нашим неумением или неспособностью воспринимать чужой опыт, о котором по мере его удаления из нашего времени и пространства мы судим со все большей легкостью. Мы стремимся приравнять тот опыт к сегодняшнему, представляя себе освенцимский голод как голод человека, пропустившего обед, а побег из Треблинки как побег из римской тюрьмы Реджина Чели»[195]195
  Леви П. Канувшие и спасенные. М., 2010. С. 131–132.


[Закрыть].

Бараки концлагеря Дахау. 1945 г.

Хотя высказанное выше положение не нуждается в специальных доказательствах, нужно указать на несколько важных отличий тюрьмы и нацистского концентрационного лагеря. Впервые разницу между нацистским концентрационным лагерем и тюрьмой отметил еще в 1947 году психолог Герберт А. Блох. На основании интервью с несколькими сотнями женщин, которые были заключенными лагеря Маутхаузен и тюрьмы Ордруф, он установил, что социальные процессы в тюрьме и лагере существенно различались. Если в тюрьмах доминировали центростремительные интеграционные силы, то в концентрационных лагерях преобладали центробежные. Иными словами, в тюрьмах социальные связи между заключенными являются правилом, а в лагерях исключением, так как в последних отсутствуют условия, которые могли бы обеспечить сплоченность узников и стабильность их связей. В тюрьмах жизнедеятельность узников не сводится только к выживанию, в концлагерях именно выживание является главной задачей, что препятствует возникновению сообществ заключенных и приводит к «первобытному состоянию человеческой общности»[196]196
  Bloch, Herbert A. Personality of Inmates of Concentration Camps // American Journal of Sociology. 1947. 52 (4). Р. 337–339.


[Закрыть].

Кроме того, большинство заключенных отправлялись в нацистские лагеря по самому ничтожному поводу, который был именно поводом, но не виной, подлежащей искуплению, и там гибли. «Я и мои товарищи тысячу раз задавали себе вопрос, за что мы должны терпеть такую жизнь. Мы спрашивали об этом также других товарищей… «Преступление» одного из них заключалось в том, что он, работая в сельском хозяйстве, бил корову, а другого – в том, что он воровал вишни с дерева. Третий товарищ, работая на усадьбе, куда он был назначен, забыл дать лошади овес. Четвертый попал в лагерь за то, что он без отпускного билета поехал к своей сестре, проживавшей от него на расстоянии 50 километров», – вспоминали узники[197]197
  Бухенвальд. Документы и сообщения. М., 1962. С. 332.


[Закрыть]. Подавляющее большинство заключенных оказались в лагере вообще только из-за их национальной или расовой принадлежности, то есть в силу непреодолимой очевидности, которая не подлежит наказанию и не может служить причиной сегрегации и лишения свободы и жизни по определению. Кроме того, эти люди оказывались в лагере без судебной процедуры или приговора, а в самих лагерях они были полностью лишены любых прав и отданы во власть лагерного начальства, начиная с самых низших должностей типа капо[198]198
  Капо – обозначение «должности» привилегированного заключенного в Концентрационном мире. Обычно это староста барака или надзиратель.


[Закрыть].

Заключенные концлагеря Аушвиц выполняют работы по выравниванию и осушению местности на строительстве лагеря. 1940 г.

Важнейшей чертой лагеря, отделяющего его от тюрьмы, а также эффективным инструментом разрушения личности заключенных было помещение их в лагеря на неопределенное время, по сути навсегда. Приказ о концентрационных лагерях, изданный шефом гестапо (документ ПС-1531, США-248), требовал: «Ни при каких обстоятельствах не… разглашать продолжительность срока заключения, даже если таковой уже установлен рейхсфюрером СС и начальником немецкой полиции, либо начальником полиции безопасности и СД. Официально следует объявлять, что срок содержания в концентрационном лагере будет продолжаться «вплоть до дальнейшего уведомления»[199]199
  Нюрнбергский процесс. Сборник материалов в 8-ми томах. Т. 5. М., 1991. С. 515.


[Закрыть]. Распоряжением РСХА от 27.08.1941 года предписывалось воздерживаться от любого рода освобождений из лагерей[200]200
  Освенцим. Гитлеровский лагерь массового уничтожения. Варшава, 1978. С. 47.


[Закрыть]. А. Малофеев, попавший в Бухенвальд, вспоминал: «Ко вновь прибывшим подошел немец в гражданском, отвел от стены, построил по трое и объявил, что они находятся в концлагере Бухенвальд и будут здесь вечно»[201]201
  Беглецы из плена. Воспоминания танкиста и морского артиллериста. М., 2010. С. 268.


[Закрыть]. То есть срок заключения никак не был связан с качеством работы узников и их усилиями по соблюдению порядка, как в обычных тюрьмах.

Неопределенность срока заключения, по признанию даже коменданта Освенцима Р. Хёсса, была самым мучительным и разрушительным фактором личностей узников. «Я говорил об этом со многими трезвомыслящими, благоразумными политзаключенными. Все утверждали в один голос: можно было вынести все тяготы лагерной жизни – произвол эсэсовцев или лагерного актива, суровую дисциплину, многолетнее принудительное сожительство, однообразие будней, но только не неизвестность срока заключения. Это разрушало даже самую сильную волю. Неопределенность срока заключения, – а его продолжительность часто зависит от совершенно ничтожных чиновников, – это, по моим наблюдениям и выводам, фактор, который оказывает самое плохое, сильнейшее воздействие на души заключенных. Профессиональный преступник, приговоренный, например, к 15 годам тюрьмы, знает, что он выйдет на свободу не позднее этого срока, а еще вероятнее, значительно раньше. Политзаключенный в концлагере, водворенный туда зачастую на основании невнятного доноса или усилиями недоброжелателей, направляется в концлагерь на неопределенное время… Его протесты и жалобы не имели смысла. При благоприятных обстоятельствах иногда случались, в порядке исключения, «пересмотры», которые заканчивались внезапным освобождением. Но все это были исключения. Как правило же, продолжительность срока определялась произволом судьбы»[202]202
  Комендант Освенцима. Автобиографические записки Рудольфа Гесса. URL: http://www.e-reading.club/chapter.php/1003046/9/Gess_Rudolf_-_Komendant_Osvencima._Avtobiograficheskie_zapiski_Rudolfa_Gessa.html.


[Закрыть].

Примечательно, что освобождение из лагеря нередко понималось нацистами не как выход за пределы Концентрационного мира (как в обычной тюрьме), а как перевод из одного лагеря в другой, что лишний раз подчеркивало непреодолимость системы в целом. Бывший узник Маутхаузена Н. Киреев свидетельствовал: «Первый лагерь был Гроссберен. Это штрафлагерь, под Берлином. Там такая система: два месяца, потом энтлассен, как они говорили. Дескать, ты отсидел достойно, значит, идешь на свободу. А на самом деле это была игра… Некоторые действительно искренне думали, и я тоже думал – свобода. Оказывается, у них такие передвиги. Из лагеря везут обратно в гестапо, повторяется тур истязаний. Некоторое время находишься в гестапо. И затем в другой лагерь направляют»[203]203
  Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах. М., 2016. С. 217–218.


[Закрыть]. Н. Киреевым отмечена важная деталь – переход из лагеря в лагерь осуществлялся не непосредственно, а непременно через гестапо, где заключенный каждый раз проходил череду истязаний, представлявших собой в этнографической терминологии «обряд перехода» из одного пространства в другое (подробно об этих обрядах и их значении в системе Концентрационного мира речь пойдет далее).

Выход из Концентрационного мира был в принципе невозможен – хотя бы потому, что лагерь без заключенных, системы насилия вокруг них, их смертей не мог существовать, он переставал быть ключевым проявлением нацистского государства. Освобождение «из жизни в жизнь» не было составной части природы Концентрационного мира, из лагеря выходили только через смерть. В многочисленных мемуарах зафиксирован тезис, который эсэсовцы неоднократно озвучивали узникам: «Сюда входят в ворота, а отсюда выходят через трубу». Поэтому любое освобождение заключенного (это случалось до начала Второй мировой войны или в качестве исключения, причем освобождали даже евреев[204]204
  После «Хрустальной ночи» (с 9 на 10 ноября 1938 года) нацисты отправили в концентрационные лагеря до 40 тысяч евреев, но в течение полугода почти все они были отпущены. См.: Майданек. Сборник материалов и документов. М., 2020. С. 13.


[Закрыть]) создавало опасный прецедент, грозивший системе в целом, и такая практика была быстро прекращена. Не случайно администрация лагерей исключительно жестоко реагировала на побеги и попытки побегов заключенных вне зависимости от количества бежавших или пытавшихся бежать. Поэтому единственное удачное восстание заключенных в лагере Собибор в 1943 году привело к тому, что лагерь был немедленно закрыт, полностью уничтожен, а на его месте посеяли картофель – в указанной выше логике лагерь, из которого возможен массовый побег (и побег в принципе), не может существовать.

Нашивки-винкели, которые носили заключенные концлагерей.

Заключенные-иностранцы носили на «треугольниках» буквы, обозначавшие их национальность, например, итальянцы – I (Italien), голландцы – N (Niederlande), поляки – P (Polen), чехи – T (Tschechoslovarei), советские военнопленные – SU (Sowjetunion) без треугольника

Не менее опасна для понимания феномена Концентрационного мира не только связка «тюрьма – концлагерь», но и связка «концлагерь – концлагерь» (имеются в виду прежде всего советские лагеря), очень популярная в историографии[205]205
  См. материалы берлинского симпозиума 2007 года «Лагерь как пограничный опыт. Памяти Варлама Шаламова». URL: https://shalamov.ru/events/16/; Heller A. Auschwitz és Gulág. Budapest, 2002; Подорога В. Время после. Освенцим и Гулаг: Мыслить абсолютное зло. М., 2013; Pitzer A. One long night. A Global History of Concentration Camps. N.Y. – Boston – London, 2017; Шнайдер Т. Холокост: игнорируемая реальность // Неприкосновенный запас. 2009. № 9 и т. д. Дискуссия на эту тему здесь: https://www.quora.com/Why-is-Russian-gulag-so-rarely-mentioned-vs-German-labor-camps-despite-the-fact-that-a-lot-more-people-died-in-the-gulag-system и др.


[Закрыть]. Она дает превратное представление о функционировании системы нацистских концентрационных лагерей, уводящее от сути. Это связано прежде всего с разницей систем, породивших то и другое явление. С. Жижек в «Чуме фантазий» отмечает, что эта разница заключалась в том, что Советская Россия основывалась «на истинном событии», то есть Октябрьской революции, в то время как «фашизм был псевдособытием, ложью под видом аутентичности». Далее он со ссылкой на А. Бадью характеризует Советскую Россию времен Сталина как «бедствие», сохраняющее связь с «истинным событием», а нацистскую Германию – как «небытие», «имитирующее событие, как эстетическое зрелище, лишенное сердцевины Истины»[206]206
  Жижек С. Чума фантазий. Харьков, 2017. С. 118.


[Закрыть]. То есть в одном случае лагерь исправлял человека через жизнь (бытие), в другом через смерть (небытие), в советском лагере смерть не была главным итогом пребывания, она была следствием тех или иных условий и форм жизни, в ряде случаев «побочным эффектом» системы. В нацистском лагере смерть была целью, а ее достижение – основной задачей системы. Заключенные советского лагеря были нужны государству, узники нацистских концентрационных лагерей были не нужны даже самим себе, и поэтому такого рода явления, как указаны выше, там были невозможны по определению.

Необходимо указать так же и на то, что советский ГУЛАГ был естественным продолжением российской дореволюционной системы наказаний, включающей каторгу и ссылку. Каторжный и ссыльный опыт сотен и тысяч революционеров вошел в общественное сознание, в опыт политической борьбы и зачастую был необходимым условием социального признания статуса революционера. Внутренняя готовность пройти через лагеря и ссылки, пострадать была присуща менталитету первых поколений советских людей, что учитывала и власть. Поэтому в советской художественной и мемуарной литературе лагеря нередко описывались как важный фактор становления человека, как возможность самореализации (известные «шарашки»), как вынужденное место встреч культурных и образованных людей, где создавались новые и поддерживались старые связи.

«Странные все-таки вещи творились нашими тюремщиками, – писал Д.С. Лихачев, отбывавший срок на Соловках в конце 1920-х годов. – Арестовав нас за то, что мы собирались раз в неделю всего на несколько часов для обсуждения волновавших нас вопросов философии, искусства и религии, они объединили нас сперва в общей камере тюрьмы, а потом надолго в лагерях комбинировали наши встречи с другими такими же заинтересованными в решении мировоззренческих вопросов людьми нашего города, а в лагерях широко и щедро с людьми из Москвы, Ростова, Кавказа, Крыма, Сибири. Мы проходили гигантскую школу взаимообучения»[207]207
  Лихачев Д.С. Воспоминания. СПб., 1997. С. 190.


[Закрыть]. Как бы противоречиво это ни звучало, но лагерь был отражением естественного порядка вещей, картой существующего государства, на которую были нанесены места работы, культурно-воспитательные части, газеты и журналы, книги, театры и даже музеи, как в Соловецком лагере особого назначения, доступные всем социальным категориям, находящимся в лагере (а пресса и книги, издававшиеся в лагерях, были широко доступны всем желающим: на «Соловецкие острова» – главный журнал Соловецкого лагеря особого назначения (СЛОН) – подписка принималась во всех почтовых отделениях Советского Союза). Поэтому о лагерях значительная часть населения страны знала или как минимум отдавала себе отчет, что их не может не быть. И наконец, система ГУЛАГа не знала категории лагерей смерти, так как, по замечанию О. Пленкова, в системе советских лагерей «не было ни одной категории заключенных, для которых смерть была абсолютно гарантирована»[208]208
  Пленков О.Ю. Что осталось от Гитлера? Историческая вина и политическое покаяние Германии. СПб., 2019. С. 98.


[Закрыть], в отличие от категорий комиссаров, цыган или евреев в нацистских лагерях.

Концентрационный мир нацистского государства был принципиально новым явлением, у которого были прообразы, но не было аналогов, то есть это была карта несуществующего, будущего, но так и не состоявшегося государства. В нем были и театры, и развлечения, но пользоваться ими могла только администрация лагеря и эсэсовцы. Этот мир был создан в обществе, значительная часть которого была готова воевать и даже умирать за Германию, но не испытывать мучения за нее в лагерях. Внезапный «скачок» в систему лагерей долго не позволял рядовым немцам осознать их реальность, поэтому далеко не все жители окружавших лагеря населенных мест лукавили, когда утверждали, что ничего не знали о происходящем в Бухенвальде, Дахау или Равенсбрюке. Д. Агамбен отмечает, что лагерная система нацизма рождается «не из обычного права, а из чрезвычайного положения и законов военного времени. <…> Лагерь – это пространство, открывающееся тогда, когда чрезвычайное положение начинает становиться правилом»[209]209
  Агамбен Д. Средства без цели. М., 2015. С. 44–45.


[Закрыть]. То есть лагеря смерти были закономерностью в нацистской Германии. Советская система допускала со временем исчезновение лагерей, нацистская нет (об этом уже говорилось и еще пойдет речь). Поэтому попытки понять данный феномен путем аналогий с обычной пенитенциарной системой, с системой ГУЛАГа, заранее обречены на неудачу, хотя некоторые совпадения по форме, но не по сути возможны[210]210
  Несколько отсылок в данной работе к лагерному опыту Д.С. Лихачева не направлены на поиск сравнений, а связаны с тем, что Лихачев очень точно описывал некоторые особенности психологического состояния узника в те или иные моменты. Некоторые западные исследователи также подчеркивают недопустимость указанных аналогий, как, например, Т. Лакер. См.: Лакер Т. Преданные террору. URL: http://gefter.ru/archive/18862.


[Закрыть].

Архитектурный образ

Архитектурное оформление, то есть внешний образ Концентрационного мира, в отечественной историографии никогда не становился предметом специального исследования, хотя данный образ не только точно отражал состояние этого мира, но и сам в значительной степени формировал ментальные и психологические состояния его обитателей. Важно понимать, что, соприкасаясь с архитектурой лагерей, мы сталкиваемся с явлением, в котором архитектура как таковая перестает иметь доминирующее значение, вытесняясь на периферию совершенно иных смыслов. П. Джекоб точно отмечает, что постройки концентрационных лагерей не есть «произведение архитектуры, как мы обычно думаем о нем, то есть нечто эстетическое и достойное анализа», так как это «маркер геноцида, а не архитектура». Здания концентрационных лагерей «были спроектированы эсэсовцами, построены принудительными рабочими и испытаны лагерными заключенными; каждая категория участников имела особое отношение к каждому зданию»[211]211
  Paul B. Jackot. Architecture of the Holocaust. URL: https://www.ushmm.org/m/pdfs/20170502-Jaskot_OP.pdf.


[Закрыть]. Таким образом, постройки лагерей воплощают в себе прежде всего систему нацистского планирования и формы существования узников, насилие над ними и акты выживания. То есть содержание архитектуры концентрационных лагерей настолько доминирует над формой, что делает последнюю несущественной и почти полностью поглощенной этой формой. Внешний вид лагерных построек перестает иметь какое-либо значение, они представляются наблюдателю овеществленными, статичными актами геноцида, способом удержания травматического опыта, который именно в архитектурном воплощении приобретает вечную незавершенность и актуальность.

Пространство концентрационных лагерей и их планировка были строго геометричны. В основе планировки и геометричности, без сомнения, лежали прежде всего «градообразующие» принципы воинской части и промышленного объекта – завода или фабрики, где все обычно подчинено функциональности и нацелено на максимально точное и эффективное выполнение поставленных задач, а также на обеспечение и реализацию удобства управления. В этом смысле, вероятно, правильнее было бы говорить об инженерии, а не об архитектуре лагерей, так как последнюю больше занимает эстетика, но мы все-таки воспользуемся термином «архитектура».

Характерная деталь: первые лагеря в первой половине 1930-х годов (и затем уже на оккупированной территории СССР) часто создавались в бывших промышленных зданиях и на территориях предприятий и воинских частей, что накладывало отпечаток на организацию лагерной жизни[212]212
  Примечательно, что в СССР очень многие лагеря создавались в стенах бывших монастырей (в Даниловом, Ивановском и Новоспасском в Москве, в Спасо-Евфимиевом в Суздале, в Казанском в Рязани, Борисоглебском в Дмитрове, Александро-Невском в Борисоглебске Воронежской области, Екатерининской пустыни под Москвой и т. д.), самый известный из которых – Соловецкий монастырь – после организации на его территории лагеря стал символом ГУЛАГа. Монастырская обстановка, остатки быта, изуродованные, но сохраненные храмы – все это также служило фактором формирования особых черт менталитета узника.


[Закрыть]. Все лагеря имели прямоугольную форму, и только один из первых лагерей, Заксенхаузен, был спланирован в форме треугольника (есть мнение, что это было сделано для того, чтобы лучше простреливать территорию), которая, судя по всему, имела ряд уязвимых мест (прежде всего острые углы в планировке) и поэтому осталась единственным прецедентом в системе «градостроительного» планирования Концентрационного мира.

Строительство концлагеря Аушвиц. Слева – начальник строительства штурмбаннфюрер СС Карл Бишофф

Концентрационные лагеря можно описать как воскрешение опыта средневековых и древних городов, которые, в отличие от современных городов, раскрытых в пространство, закрывались стенами от внешнего мира, обусловливая абсолютную автономность, герметичность существования и логически связывая воедино все события, происходящие в пределах стен. Лагерь имеет три важнейшие архитектурные составляющие средневекового города: ворота, сторожевые вышки (башни) и связывающие их стены. Все эти составляющие приобретают в лагере особый, гиперболизированный характер.

Вышки и их охрана предназначаются не для отражения внешней угрозы, а для защиты от агрессии, идущей изнутри стен, которые имеют сходную с башнями функцию, – с той лишь разницей, по сравнению с городскими стенами, что к ограде лагеря даже нельзя подойти. Ворота лагеря предназначены почти исключительно для входа (выход из лагеря предусмотрен через крематорий), и проход через ворота семантически и семиотически полностью меняет человека, превращая его в ходячего мертвеца, бессловесную пронумерованную статистическую единицу.

В общей архитектурной системе лагеря сторожевые вышки имели еще одно важное значение. По мысли Ю.М. Лотмана, семиотика пространства всегда имеет направленность и ее типологическим признаком является направление взгляда, точка зрения некоего идеального наблюдателя[213]213
  Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2000. С. 681.


[Закрыть]. Архитектурное пространство лагеря создавалось с учетом взгляда сверху, с вышек, и создавалось таким образом, чтобы со всех точек наблюдатель видел практически аутентичную картину, что было необходимо для моментального реагирования на любые непредвиденные ситуации. Поэтому направление взгляда совпадало с направлением выстрела, пространство должно было быть максимально простреливаемым. Не было смысла видеть то, во что невозможно было выстрелить, траектории выстрела определяли не только характер и формы архитектуры, но и систему внутренних взаимоотношений обитателей. В координате «экономики выстрела» оценивалась человеческая жизнь.

«Почти ежедневно, – вспоминал Б. Беттельгейм, – какой-нибудь охранник, играя своим пистолетом, говорил заключенному, что пристрелил бы его, если бы пуля не стоила три пфеннига и это не было бы для Германии столь разорительно»[214]214
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце. URL: https://www.litmir.me/br/?b=108094&p=47.


[Закрыть]. В свою очередь, взгляд узника при передвижении по лагерю в перспективе всегда упирался в вышки или стену, что подчеркивало безысходную замкнутость пространства, а постройки лагеря со всех сторон были одинаковыми, пространство не членилось, оставалось единообразным, нигде нельзя было найти точку, с которой пространство лагеря выглядело бы иным, хоть в чем-то отступающим от своей подавляющей, монологичной сущности.

Ворота концлагеря Бухенвальд с надписью «Каждому свое». Апрель 1945 г.

Лагеря состояли из нескольких частей, среди которых (в рамках рассматриваемого сюжета необходимо это повторить) основными были бараки, аппельплацы (площади для построений), хозяйственные постройки (вещевые склады, лазарет, кухня, бараки-туалеты и т. д.) и крематорий, выстроенные по стандарту. Территория была обнесена каменной стеной (или стеной из колючей проволоки на бетонных столбах), и ее высотными доминантами были входные ворота (часто с башенкой, как в Бухенвальде, Освенциме, Дахау, Заксенхаузене), караульные вышки и трубы крематория(ев). За территорией лагеря (в «пригороде») располагались хозяйственные угодья, казармы СС и жилые дома администрации. Нередко лагеря включали в себя обширные территории для размещения землянок или палаток узников, когда последних оказывалось слишком много.

Архитектура лагеря прежде всего была тем основным языком, с помощью которого нацистское государство визуально общалось с людьми, выброшенными за семантические границы этого государства. Если за пределами лагеря архитектура воспринималась и понималась в коммуникативном и структурном контексте, по выражению А. Раппапорта, как «вторичная моделирующая система», где первичной моделирующей системой считался язык и речь, то есть язык слов»[215]215
  Раппапорт А. Архитектурная пропедевтика: язык архитектуры. URL: http://papardes.blogspot.com/2015/09/3.html.


[Закрыть], то в Концентрационном мире возможности языка и архитектуры как средства социокультурной коммуникации уравнивались, в то время как функция архитектуры как искусства эстетической организации пространства и моделирования универсума отступала на второй план. Архитектура лагеря становилась метафорой тотальности, точным отражением бытия узников, которое характеризовалось полным обобществлением как имущества, так и их самих, стандартизацией, шаблонностью действий заключенных и их нацеленностью на выполнение необходимых производственных задач. Эта архитектура отрицала эстетику, вытесняла ее, заменяя идеологией и бессодержательной, рефлекторной бесчеловечностью.

Взаимоотношения человека и среды всегда строятся по амбивалентной схеме: либо человек подчиняет себе окружающее пространство, осмысляет его и овладевает им, либо среда подчиняет себе человека, формируя у последнего определенный стиль мышления, черты характера и паттерны поведения. Бесспорно то, что во взаимоотношениях лагерной среды узник всегда оставался субъектом, а среда – объектом. Причем узник был субъектом без субъектности, а среда была объектом, доходящим до пределов объектности, или, в терминологии Т. Мертона, становилась гиперобъектом, то есть объектом настолько масштабным в своей онтологии, что привычные формы и инструментарий понимания этого объекта оказывались нерабочими. В этих условиях оказывались постижимы только внешние формы проявления гиперобъекта (одной из таких наиболее очевидных и наглядных форм и была архитектура), но не сам гиперобъект, что приводило к тотальному подчинению узника среде, поглощению ею любого субъекта, который оказывался в ее «силовом поле». Важно обратить внимание на то обстоятельство, что тотальное подчинение распространялось не только на узников, но и на эсэсовцев, которые переживали такие же существенные личностные деформации, как и заключенные. Отсюда парадоксальное единство в каких-то формах узников и эсэсовцев, проявление в тех и других невозможных ранее качеств: сверхжестокости или, наоборот (у эсэсовцев), стремления помочь узникам или даже спасать их.

Организация архитектурного пространства лагеря отличалась регулярностью, которая, по мысли Г. Ревзина, есть важнейший признак политического доминирования[216]216
  Ревзин Г. Как устроен город. М., 2019. С. 45.


[Закрыть], статикой (кардинальной перепланировки, замены архитектурных объектов местами, изменения их функционала и развития общего «ансамбля» не предусматривалось) и авторитаризмом стиля, создающими иллюзию отсутствия времени и создателя этого пространства. Людям в нем отводилось строго определенное место и точно зафиксированные направления движения, определяемые, как уже говорилось, траекторией выстрела.

В данном пространстве не существовало точки восприятия архитектурного пространства, с которой это пространство воспринималось бы целостно и гармонично. Именно поэтому узники описывают здания, в которых они работали и жили, фрагментарно (отдельные комнаты, детали зданий, например дымоходы) или просто как функциональные места: кухня, туалет, ворота. «Этот вид радикальной фрагментации, – пишет П. Джэкот, – говорит не только о травме памяти (всегда частичной), но и о сведении пространства и зданий к составным элементам. Эта неспособность видеть пространство в целостности является результатом того, что необходимость просто остаться в живых поглощает все остальные способности восприятия»[217]217
  Paul B. Jackot. Architecture of the Holocaust. URL: https://www.ushmm.org/m/pdfs/20170502-Jaskot_OP.pdf.


[Закрыть]. Природа зданий, их функционал доминировал и определял восприятие и его уровни. Данная организация пространства была пронизана идеей тотального воздействия на всех находящихся в орбите этого пространства и принудительного подчинения узников одной идее.

Главной реперной точкой архитектуры, основной постройкой Концентрационного мира, воплощающей всю суть системы, был барак лагеря (Blok. Haftlingsunterkuftbaracke). Преобладающим настроением в экстерьерах и интерьерах барака было подавление и насилие, с которым постоянно сталкивались все чувства узника. Избитому, изголодавшемуся, больному телу предназначались усиливающие страдания жесткие деревянные нары с соломенными матрацами и одним одеялом, под которым в страшной тесноте лежало несколько человек. Зрением узник в бараке постоянно встречался с десятками таких же измученных лиц или видел трупы умерших за день или за ночь, к зловонию, царившему в бараках, обонянию необходимо было долго привыкать, ночью приходилось слушать стоны умирающих, бред больных и вскрики спящих, а днем – ругань узников и крики начальства.

Окна барака – важнейшая деталь, которая в значительной степени делает постройку местопребыванием человека, – если они были (в Освенциме ряд бараков был вместо окон оборудован только потолочными отверстиями), не столько впускали свет, сколько вводили в тело барака окружающее пространство лагеря, делали его стены проницаемыми, лишали их и без того незначительной защитной семантики. Таким образом, барак экстерьером и интерьером актуализировал, максимально обострял телесность узника, который, находясь в бараке, то есть формально укрывшись за его стенами от лагеря в целом, еще более ощущал давление и насилие окружающего пространства. По общей мысли А. Павельчинской, это была территория агрессии даже тогда, когда эта агрессия никем конкретно не выражалась[218]218
  Pawełczyńska A. Values and Violence in Auschwitz. A Sociological Analysis, trans. Catherine S. Leach, Berkeley: University of California Press. 1980.


[Закрыть].

Главная караульная концлагеря Аушвиц

Внешне бараки представляли собой длинные деревянные одноэтажные здания, которые предназначались почти исключительно для ночевок (в каждом бараке была и «комната отдыха» с печью и простой мебелью, и помещение для старшего по бараку, «блокового», и иногда некоторые другие подсобные помещения), поэтому основное пространство барака (shlafraum) было занято трехъярусными нарами, на которых можно было только лежать. Нары предназначались не только для сна, это было основное и единственное «жилое» пространство заключенного – на нарах он жил, хранил вещи, ел. А. Павельчинская описывала нары в бараке как одно из двух мест, где существовало «личное пространство узника» (другим было рабочее место), однако это место было настолько ограниченным, что не было способно создать даже минимальную личностную среду[219]219
  Pawełczyńska A. Values and Violence in Auschwitz. A Sociological Analysis, trans. Catherine S. Leach, Berkeley: University of California Press. 1980. С. 50–64.


[Закрыть]. То есть именно в бараке отсутствие свободы ощущалось узником особенно остро, даже в бараке он не мог стать самим собой хотя бы ненадолго. «Наш вечер в бараке после окончания долгого рабочего дня отнюдь не был отдыхом – это было очередное испытание», – пишет узница Биркенау П. Левинская[220]220
  Цит. по: Hermann Langbein. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 98.


[Закрыть]. «На каждой кровати спало по два человека, – вспоминал узник лагеря в Кройцбурге В. Тутов. – Это был не сон, а сплошное мучение. Кровать 70 см шириной – как ни укладывайся, все равно тесно. Заснул один, другой перевернулся и разбудил соседа, и так всю ночь ругань, а то и драки»[221]221
  Беглецы из плена. Воспоминания танкиста и морского артиллериста. М., 2010. С. 72.


[Закрыть].

Бараки Биркенау вмещали по 60 трехъярусных секций (всего 180 спальных мест), каждое из которых было рассчитано на четырех заключенных, то есть барак вмещал до 700 человек. Лучшими местами считались нижние и средние – верхние обычно были уже под самым потолком. Но была и еще одна проблема: если человек слабел, то у него не хватало сил забраться на третий ярус и он вынужден был ночевать на полу или в ногах у тех, кто спал ниже. Стульев в бараках не было. «Изначально полы в бараках были земляными, позже они были застланы плоским кирпичом или цементными плитками. Зимой бараки не отапливались. Двух металлических буржуек, которые всё-таки установили, не хватало для прогрева всего помещения. Не было и санитарных удобств. Только в 1944 году раковины и туалеты были установлены по углам всех блоков. Электрического освещения вначале тоже не было. В кирпичных бараках заключенные спали на соломе, расстеленной на нарах; тонкие матрасы, набитые «деревянной шерстью», были подстелены на нары в деревянных бараках»[222]222
  Освенцим. Условия жизни. URL: https://urokiistorii.ru/article/888.


[Закрыть]. Бараки в Освенциме делились по функционалу: в одном размещались капо, в другом канцелярия, еще один был отведен под бордель.

В стандартном бараке для узников размещалось от 150 до 250 человек, поэтому отличительным признаком пространства барака была теснота. Узник Освенцима Е. Ковалев вспоминал: «Барак был забит – там человек семьсот было. Очень много»[223]223
  Узник Освенцима № 148568: Болеть было нельзя – сразу отправляли в крематорий. URL: https://echo.msk.ru/blog/v_radionov/2047010-echo/.


[Закрыть]. «Проходы настолько узки, что два человека в них расходятся с трудом, – свидетельствовал П. Леви, – площадь пола так мала, что все обитатели блока не могут одновременно стоять, половина по крайней мере должна лежать на нарах. Отсюда запрет заходить в чужие блоки»[224]224
  Леви П. Человек ли это? М., 2011. С. 55.


[Закрыть]. Теснота, скученность, формируемая планировкой и архитектурой лагеря, решала важную задачу – лишала узника пространства, подвижности, то есть физической свободы, становилась ретранслятором требований, предъявляемых узникам администрацией, заставляла придерживаться установленного порядка вне зависимости от желания узника. В результате вся жизнь и деятельность узников превращалась в поиск недостающего жизненного пространства, поиск, сковывавший все другие формы самовыражения. Таким образом, бараки, аккумулирующие в себе семантически всю нацистскую систему подавления личности (насилие, лишение свободы, скученность, страдания), были сублимацией лагеря.

Барак был, если применить к нему терминологию Р. Сеннета, «мертвым пространством», то есть пространством, образованным за счет стирания жилого (обжитого, личного) пространства, на месте которого возникает «место пребывания», территория, где не живут, а спят, пережидают, терпят, прячутся. Такое пространство не может создать образ жизни, оно лишено индивидуальности, характерных черт, вернее, они перестают иметь какое-то значение, кроме утилитарного, как архитектура автобусных остановок, мостов или железнодорожных станций, где ждут транспорта или передвигаются.