Электронная библиотека » Б. Якеменко » » онлайн чтение - страница 9


  • Текст добавлен: 24 апреля 2023, 17:00


Автор книги: Б. Якеменко


Жанр: Исторические приключения, Приключения


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Возвращаясь к боли, следует отметить, что боль была важным фактором лишения заключенного чувства свободы, идеальным мерилом реальности, границей между человеком и системой, так как любое столкновение с последней причиняло боль, если не физическую, то моральную. Исчезновение боли при соприкосновении с системой означало, что она приняла заключенного, то есть что он стал частью последней. Физическую боль в значительной степени усиливал тот факт, что ее трудно было осмыслить и оправдать. Боль, осмысленная как следствие пути к цели, переносится иначе. Вся христианская культура построена на страдании, лишениях, боли, осмысляемых как необходимое условие для достижения спасения. Однако, как писал В. Франкл, «для большинства заключенных главным был вопрос – переживу я лагерь или нет? Если нет, то все страдания не имеют смысла»[257]257
  Франкл В. Сказать жизни «Да». Психолог в концлагере. М., 2015. С. 131.


[Закрыть]
. Теперь стоит вернуться к тому, о чем говорилось выше, – в лагере насилие, как и боль, чаще всего не были ничем обусловлены. Человек подвергался насилию и испытывал боль, не понимая причины, то есть как животное. Немотивированное насилие лишало заключенного человеческой сути, так как не давало ему пространства для рефлексии – единственного средства примириться с болью.

Боль узника напрямую формировала язык лагеря и являлась важным фактором для осознания собственного одиночества узника. Боль в целом отрицает язык, а абсолютная боль упраздняет язык, по точному определению исследовательницы феномена боли Э. Скэрри, «низводя речь до звуков, предшествовавших языку»[258]258
  Scarry E. The Body in pain: The Making and Unmaking of the World. New York: Oxford University Press, 1985. P. 52.


[Закрыть]
, передать ее в рамках существующего опыта невозможно. Не случайно для того, чтобы описать свою боль, человек пользуется сравнительными категориями: «Это похоже на… Это как будто…» Боль является самым ярким выражением одиночества (не случайно тяжело страдающий человек часто хочет остаться один), лучше всего дает возможность убедиться в том, что никто не в состоянии помочь. Взять чужую боль на себя, как уже говорилось, невозможно, так как никто не может испытать боль за другого. При колоссальной скученности лагерей каждый узник переживал боль в одиночку, был одинок в своих страданиях. Можно утверждать, что «одиночество в толпе» достигло своего апогея благодаря насилию и боли именно в Концентрационном мире. То есть возникала еще одна связка между лагерем и узниками – боль, возникающая в месте связки. «Боль создает собственный мир, который не есть продукт собственной мысли, а вторжение иного мира в меня», – писал А. Ветлесен[259]259
  Ветлесен А. Философия боли. М., 2010. С. 34.


[Закрыть]
.

Помимо этого, насилие служило самым главным фактором деиндивидуализации человека, сводя его личность к набору безотказных, предсказуемых в любой ситуации реакций. Перефразируя А. Арто, можно сказать, что насилие в лагере вытекало из стремления уменьшить неизвестное до известного, редуцировать приобретенную до лагеря полноценность до изначальной биологической неполноценности. Насилием человек выворачивался наизнанку, приходил в состояние, когда не только ему, но и всем остальным вокруг становилось видно в нем абсолютно всё. С помощью насилия человек именно уменьшался, так как из него исчезало то, что составляет его сущность и создает индивидуальность – невысказанное и тайное, – и оставалась только социальная оболочка, наполненная инстинктами и рефлексами, абсолютно схожая с сотнями таких же других оболочек.

Насилие было необходимым условием изъятия администрацией лагеря отдельного человека из общей массы, средством его проявления для Концентрационного мира, перевода его из состояния знака человека в состояние человека как единицы, в которой биологическое доведено до предела, единицы, отрицающей любое сознательное бытие. Знак (номер), который в лагере заменял узнику имя, не может реагировать на насилие и боль, в отличие от биологического человека. Парадоксально, но факт: человек в лагере «проявлялся» для лагерной администрации и охраны как субъект именно тогда, когда подвергался экзекуциям, проваливаясь после них в общую массу, лишенную имен, типологических и семантических признаков человека. Знаменитое изречение Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» в пространстве лагеря должно было выглядеть как «Меня мучат, следовательно, я существую», и чем сильнее меня мучат, тем это неоспоримее.

Парадоксально, но факт: в Концентрационном мире насилие являлось необходимым условием обретения смысла, так как только оно способно было пробудить сознание и мышление в человеке. Посредством насилия окружающие узника объекты попадали в орбиту его мировосприятия, то есть связь с ними давалась и воспринималась посредством насилия. Вступить в отношения с Другим (и в повседневном, и в онтологическом смысле) можно только посредством насилия, так как оно требовалось не только для общения с эсэсовцами и охраной, но и для поддержания связей с окружающими, стремящимися выжить за счет других. Выстроить социальные связи априорно означало включить в них насилие. Насилие трансформировало внешнее во внутреннее, привносило в человека извне смыслы и суть происходящего, становилось кровеносной системой Концентрационного мира, дающей этому миру связность и целостность.

Таким образом, лагерное насилие и связанная с ним боль, вторично изобретенные в Концентрационном мире, становились антропологическим пределом человеческого и приводили к принципиально новому понятию тела и представлению о нем, привносили телесность извне. Общепринятые представления о теле и понятия о нем, по замечанию Д. Кампера, связаны с христианским отношением к телу Христа, которое породило «теологию тела» и сделало мертвое тело (покойник, то есть «кто») притягательным, ввело его в границы человеческого бытия в виде гробниц в храмах, частиц мощей в иконах и реликвариях. А также с медициной, которая обозначило мертвое тело как труп («что») и сделала его предметом науки[260]260
  Кампер Д. Тело. Насилие. Боль. СПб., 2010. С. 87.


[Закрыть]
. В лагере с помощью насилия тело лишалось всех феноменологических признаков, дехристианизировалось, полностью исчезала его культурная составляющая, и оно, отброшенное в архаическое состояние, становилось только плотью, способной источать из себя только боль.

В заключение необходимо напомнить, что есть распространенное утверждение, согласно которому насилие раскрывает настоящего человека. На самом деле это не является очевидным – хотя бы из-за неопределенности категории «настоящий», под которым обычно понимается нереализуемая в повседневности схема «целостный идеальный человек (то есть несущий в себе весь набор положительных качеств) в идеальных (то есть нейтральных) обстоятельствах». Кроме того, экстремальные методы воздействия на человека (насилие, унижения и т. д.) закономерно вызывают экстремальные реакции, которые чаще всего неотрефлексированы, и поэтому их едва ли можно называть органически присущими человеку. Особенно если речь идет о кратковременном насилии (пытке, избиении). Скорее всего, речь должна идти о мгновенных, инстинктивных реакциях на внешнюю агрессию сознания или плоти, обгоняющих способность их ментальной фиксации, осознания и распознавания. То есть реакциях, не являющихся выражением целостного человека. Кроме того, ссылка на насилие (в широком смысле – обстоятельства, не зависящие от человека) обычно используется для оправдания собственной логики действий теми, кто применяет насилие.

Таким образом, насилие, особенно в Концентрационном мире, нельзя считать необходимым фактором окончательного раскрытия человека, прежде всего для самого себя. Скорее речь должна идти о принципиально новых физических состояниях человека и его психики, раскрывающихся в условиях экстремально агрессивной внешней среды. Важнейшим фактором формирования и закрепления этих состояний становилось их постоянство, когда «чрезвычайная реакция», в обычных условиях возникающая ненадолго и не являющаяся нормальной, теперь становилась регулярной, обыденной, естественной, формируя принципиально новый психологический и ментальный образ человека.

Одежда и нагота

Одной из стратегий Концентрационного мира было сознательное и максимальное приближение человека к принципиально новому биологическому и психическому состоянию. В процессе этого приближения обнаруживались новые формы психофизической жизни, которые прежде не имели условий для раскрытия и реализации. Их проявлению способствовали постоянное насильственное обнажение человека (животное по определению нагое), качество пищи, формы и особенности ее приема, отправление естественных надобностей, род занятий и множество других, более мелких деталей. Данное состояние часто сравнивают с состоянием животного как непосредственные свидетели, так и исследователи («Для них мы не были людьми, – говорит один из свидетелей. – Мы были животными. Понимаете? Не люди. Просто безымянные номера, подопытные кролики»[261]261
  Рис Л. Освенцим. Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса». М., 2017. С. 250.


[Закрыть]
), однако редукция состояния узника лагеря до животного уводит исследователя в сторону чистой биологии или даже зоологии, которая легко многое объясняет. Узник в лагере точно так же не был животным, как и сам лагерь – тюрьмой, о чем говорилось выше, хотя элементы того и другого, безусловно, присутствовали.

Насильственное обнажение человека в лагере было очень важным и исключительно действенным психологическим средством подавления личности. Один из узников свидетельствует: «Если транспорт прибывал в Освенцим пополудни, узники проводили всю ночь, независимо от времени года и погоды, обнаженные, под голым небом»[262]262
  Концентрационный лагерь Освенцим-Бжезинка (Auschvits-Birkenau). Составил д-р Ян Зен. Варшава, 1957. С. 33.


[Закрыть]
. «На нас посыпались приказания: «Раздеться догола! Быстро! Los! В руках только ремни и обувь…» – писал Э. Визель. – Нужно было сбросить одежду в глубине барака. Там уже была целая куча. Старые и новые костюмы, рваные пальто, лохмотья… Мы обрели истинное равенство – равенство в наготе. И дрожали от холода»[263]263
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 25.


[Закрыть]
. «Мы несколько дней просидели без одежды, – вспоминал заключенный Освенцима Н. Васильев, – в чем мать родила»[264]264
  Вахсман Н. КЛ. История нацистских концлагерей. М., 2017. С. 273.


[Закрыть]
. Однако и это не предел. Заключенные шталага под Штукенброком содержались полностью обнаженными с начала сентября до ноября – два с половиной месяца[265]265
  Ткачева Т. Студенты нашли архив немецкого концлагеря // Российская газета. 14.12.2011.


[Закрыть]
. Т. Биргер обращает внимание на чувство, которое она испытала, когда ее заставили раздеться: «У меня не оставалось ничего своего, я превратилась в ноль, я была только голым телом – кожа да кости, – которое у меня тоже скоро отнимут»[266]266
  Биргер Т. Завтра не наступит никогда (на завтрашнем пожарище). СПб., 2001. С. 141.


[Закрыть]
. «Женщин заставили раздеться, – подтверждает другая узница. – В те времена люди были более стыдливыми, чем сейчас, и никогда не обнажались перед чужими. Для многих это было первым унижением. Потом их обыскали, проверив самые интимные места. Повели в душ, обрили – голову, подмышки, лобок»[267]267
  Вивьерка А. Как я объяснила моей дочери, что такое Освенцим. СПб., 2001. С. 12–13. Примечательно, что после этой процедуры людей чистили: «После этого «парикмахеры» чистили нас щеткой. Эта процедура была самой противной. «Парикмахеры» стояли около больших ведер с большой грубой щеткой в руках. Нам приказали по очереди снова встать на скамейку. Руки в стороны. Щетка исчезала в ведре, и «парикмахеры» «чистили» обритые места» (Людо ван Экхаут). То есть их чистили как вещи или как, например, чистят скотину.


[Закрыть]
. Необходимо подчеркнуть, что в то время у значительного количества женщин (особенно из ортодоксальных иудейских семей) не было опыта даже частичного обнажения и демонстрации своего тела не только перед незнакомыми людьми, но даже и перед собственными мужьями. «Я подумала, что Эрик был бы первым человеком, который должен был увидеть меня обнаженной»[268]268
  Эгер Э.Е. Выбор. О свободе и внутренней силе человека. М., 2020. С. 61.


[Закрыть]
, – вспоминала Э. Эгер.

Что касается бритья волос вновь прибывших, то следует обратить внимание на то, что этот акт имел не только гигиеническое значение. Стрижка волос, изменение прически – один из общепринятых маркеров кардинальной трансформации социального статуса и внутреннего состояния (субкультуры, пострижение в монашество и т. д.). Стрижка наголо в армии или в заключении всегда была важнейшим средством унификации субъектов, знаком их принудительного подчинения внешней структуре. «Лишиться волос, – писала узница Освенцима Зузана Ружичкова, – означало утратить чувство личности. Ведь все обритые казались похожими друг на друга»[269]269
  Ружичкова З., Холден В. Сто чудес. М., 2019. С. 173


[Закрыть]
. «Волосы были коронами, неотъемлемой частью женственности, а когда пальцы касались лысого черепа, оставалось чувство беззащитности и отчаяния», – вспоминала одна из узниц Освенцима[270]270
  Холден В. Дети лагерей смерти. Рожденные выжить. URL: https://topreading.ru/bookread/25824-vendi-xolden-deti-lagerei-smerti-rozhdennye-vyzhit/page-43. Полное бритье голов применялось не везде. В Бухенвальде, например, практиковалось сначала полное бритье головы, а затем, когда волосы начинали отрастать, выбривание машинкой через всю голову полосы, которую заключенные называли Hitlerstrasse («улица Гитлера»). Через некоторое время, когда волосы на выбритой части отрастали, обривали обе половины головы, и Hitlerstrasse теперь превращалась в хохолок. Эту процедуру повторяли постоянно.


[Закрыть]
.

В гражданской практике насильственное бритье головы семиотически приравнивалось к гражданской казни (в Европе гражданских лиц, заподозренных в сотрудничестве с врагом (особенно женщин) нередко публично брили), в концентрационном лагере бритье волос было знаком скорого наступления физической смерти. «Они нас раздели догола, – вспоминает Л.Н. Бекетова. – И у меня была коса, вот такая вот, хорошая. Подошел, срезал косу, а я стою и думаю: «Ну, теперь, наверное, уже убивать будут»[271]271
  Остарбайтеры. Эпизод второй. URL: https://urokiistorii.ru/article/55315.


[Закрыть]
. Поэтому не случайно в некоторых лагерях для «отличившихся» в качестве меры поощрения существовало разрешение отрастить волосы.

Но в лагере людей (прежде всего женщин, которые мучительно переживали публичное насильственное обнажение даже перед отправкой в газовую камеру[272]272
  Полян П. Жизнь и смерть в Аушвицком аду. Центральные документы Холокоста. М., 2018. С. 78.


[Закрыть]
) не просто лишали одежды и сбривали все волосы, лишая последней условной защиты, но также грубо обыскивали и интимные места, еще раз гротескно, физически демонстрируя не только самому человеку, но и всем остальным его обнаженность и абсолютную уязвимость, приводя узника в состояние, которое психолог Терренс де Пре обозначал как «радикальную наготу». Для женщин насильственное публичное обнажение неизбежно связывалось с инстинктивным ожиданием сексуального насилия, вызывая паническое желание бежать, скрыться. «В этот момент многим хочется бежать куда-нибудь изо всех сил. Неважно куда», – вспоминал С. Вилленберг[273]273
  Цит. по: Рис Л. Холокост. Новая история. М., 2018. С. 331.


[Закрыть]
.


«Санитарная обработка» заключенных в концлагере Бухенвальд


Насильственное обнажение просто, но чрезвычайно эффективно создавало у человека ощущение полной зависимости от внешней среды и незащищенности, поскольку одежда психологически усиливала внутреннюю сопротивляемость. Д. Лихачев, оказавшись в заключении, обратил внимание на то, как надежно одежда защищала не только тело, но и сознание, и тем надежнее, чем больше был одет человек. «Третьим втолкнули в нашу «одиночку» профессионального вора. Когда меня вызвали ночью на допрос, он посоветовал мне надеть пальто (у меня с собой было отцовское теплое зимнее пальто на беличьем меху): «На допросах надо быть тепло одетым, будешь спокойнее» <…> Я сидел в пальто, как в броне»[274]274
  Лихачев Д.С. Воспоминания. СПб., 1995. С. 141.


[Закрыть]
. «Та грязная одежда и грубые башмаки на деревянной подошве, которые выдавались заключенным, – писал П. Леви, – были хотя и слабой, но защитой, и без них нельзя было существовать. Человек, лишенный одежды и обуви, превращается в собственных глазах из человеческого существа в червя – голого, медлительного, поверженного на землю. Он сознает, что в любой миг может быть раздавлен»[275]275
  Леви П. Человек ли это? М., 2011. С. 71.


[Закрыть]
. То есть одежда в действительности серьезно помогала лучше выдержать унизительную и опасную процедуру допроса или физического насилия.

Однако гораздо важнее, нежели психологическая, была социальная и онтологическая функция одежды. Одежда является важнейшей защитой ее носителя от «физического стыда» – стыда, возникающего от обнажения. Кроме того, одежда семантически «удваивала» тело, подражала ему, создавая ментальное расширение физического тела человека. В мировой культуре одежда была и остается важнейшим показателем статуса человека, его возможностей и внутреннего содержания личности. Социальный статус человека прежде всего подчеркивается именно одеждой, причем этот статус с помощью деталей костюма предъявляется не только окружающим, но и самому владельцу костюма.

Одежда, функционирующая как социальная кожа, показывает единство лиц определенного статуса, принадлежность к сообществу и одновременно отличает члена последнего от всех остальных, находящихся за пределами сообщества. Таким образом, снятие одежды с человека превращается в акт снятия социальности, лишает человека возможности выстроить отношения не только с окружающими, но и с самим собой. Прежде всего прежним. «У них ничего не осталось от прежней жизни – ни единой вещицы, ни фотографии, ни одежды»[276]276
  Вивьерка А. Как я объяснила моей дочери, что такое Освенцим. СПб., 2001. С. 13–14.


[Закрыть]
, – подчеркивает одна из узниц.

Еще одна важная внешняя функция одежды – нивелировать физические различия между людьми, так же как и физические недостатки. Эта особенность наиболее наглядно сохраняется сегодня в священных одеждах различных религий (ряса в христианстве, ихрам в исламе), которые имеют свободные, широкие, ниспадающие формы, не сковывающие движения и одновременно закрывающие человека от шеи до пят. У обнаженных людей, особенно в группе, возникают наглядные, семантические, анатомические различия тел, различия, которые до момента обнажения не значили ничего. Но теперь они – и только они – имеют значение. Обнаженный человек, таким образом, отбрасывается в архаический опыт, когда обнажение было естественным и маркировалось как значащий фактор. То есть в опыт, который давно утрачен, что приводило к растерянности и в итоге – к потере самого себя.

Здесь важно понимать, что если можно сымитировать, изобразить свой социальный статус и положение даже без одежды, то имитация физического совершенства или несовершенства невозможна. Обнаженный человек tale quale, он самоочевиден себе и другим, что в условиях лагеря было или роковым, или счастливым обстоятельством. Это позволяло властям лагеря управлять человеком «в биологически чистом виде», без социальных и культурных посредников в виде статуса или одежды, что делало власть администрации лагеря абсолютной, а заключенного – тотально подчиненным. Подтверждает это положение тот факт, что, как пишет Г. Леви, «некоторые убийцы на суде говорили, что эти обнаженные тела было проще убивать»[277]277
  Леви Г. Преступники. Мир убийц времен Холокоста. М., 2019. С. 73.


[Закрыть]
.

Стоит обратить внимание и на замечание С. Лема, который объясняет непременную наготу узников (особенно перед казнью) не только чисто практическими соображениями, не только необходимостью «маскировки убийства». «Объяснение, будто немцы, бережливые по натуре, и в этом случае думали лишь об одежде, заведомо ложно, придумано задним числом. Речь шла вовсе не об одежде, которая, кстати сказать, сплошь и рядом истлевала на складах, сваленная там бесполезными грудами». В логике парадокса он обращает внимание на то, что «плененных в бою – например, повстанцев – не заставляли обнажаться перед расстрелом… Нагими умирали самые беззащитные – старики, женщины, дети, калеки. Какими явились на свет, такими и шли они в мокрую глину. Убийство было здесь суррогатом правосудия». С. Лем уподобляет палачей отцу перед детьми (существенной чертой маленького ребенка является обнажение, которого не стыдится ни сам ребенок, ни его родители), и этот отец «должен был покарать их заслуженной смертью, как отец по заслугам наказывает детей розгой». Далее он проводит аналогии с людьми, предстоящими перед Судией на Страшном суде, – отличительным признаком этих людей также становится нагота. Не случайно, по мнению С. Лема, «убийцу, оказавшегося единственным вершителем их судеб, переполняли одновременно палаческое вожделение и ощущение божественного всемогущества»[278]278
  Лем С. Провокация. URL: https://booksonline.com.ua/view.php?book=26145&page=11.


[Закрыть]
. То есть он обращает внимание на невольную мистериальность происходящего, которая в реальности оборачивалась чудовищным и трагическим фарсом, где все было выворочено наизнанку, подделано, изуродовано до неузнаваемости. Все, кроме смерти, которая была невыносимо реальна.

Таким образом, в Концентрационном мире власть достигала своего апофеоза, выражавшегося в том, что ни одно ее действие против подчиненного не содержало в себе ничего аморального (а раздевание человека без его согласия есть одно из самых аморальных действий в европейской культуре) и являлось юридически и нравственно допустимым. Идеальный узник должен быть гол, то есть максимально унижен, нагота становится одной из важнейших его примет. Именно поэтому узников публично обнажали при любой возможности. Закономерным следствием, продолжением этого состояния, идеальным выражением наготы становилось молчание (о молчании речь пойдет в отдельной главе о языке лагеря). Обнаженный беседующий человек, если он не находится в пространстве, где обнажение допустимо (как, например, баня или кабинет врача), выглядит противоестественно, он неадекватен, выпадает из общей системы порядка и подлежит изоляции или, как в данном случае, даже уничтожению.

Наконец, лишение одежды в лагере становилось символическим убийством человека, так как, расставаясь с одеждой, знаком и носителем прежней жизни, заключенный не обретал новую жизнь, а вступал в пространство смерти, которая должна была сбыться в нем спустя какое-то время. «У нас не было мужества, не было смелости сказать им, нашим милым сестрам, чтобы они разделись догола, – писал один из членов зондеркоманды[279]279
  Зондеркоманда («Sonderkommando» нем. «отряд особого назначения») – особое подразделение узников концентрационного лагеря, которое было предназначено для встречи тех, кто был определен на уничтожение, сопровождения их в газовую камеру и уничтожения тел погибших. Зондеркоманды существовали, помимо Освенцима, в Треблинке, Белжеце, Хелмно, Майданеке и Собиборе.


[Закрыть]
З. Градовский, – ведь вещи, которые на них надеты, – это теперь их последняя оболочка, последняя защита в жизни. Когда они снимут одежду и останутся в чем мать родила, они потеряют последнее, что привязывает их к жизни. Поэтому мы не требуем, чтобы они разделись. Пусть они останутся в своей «броне» еще мгновение: ведь это их последнее жизненное укрытие!»[280]280
  Градовский З. В сердцевине ада. Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима. М., 2011. С. 126.


[Закрыть]

Однако, пока человек еще физически существовал, в обнаженном состоянии он становился апофеозом беззащитности и уязвимости. Обнажение лишало субъекта возможности защищаться даже психологически, так как у него, по выражению В. Франкла, «не оставалось ничего, кроме собственного тела… ничего, кроме нашего в самом прямом смысле голого существования»[281]281
  Франкл В. Сказать жизни «Да!». Психолог в концлагере. М., 2015. С. 41.


[Закрыть]
. Публичное обнажение и неизбежный страх беспомощности, а также стыд, связанные с этим актом, приводили человека в состояние конфликта с самим собой. «Если нагота заставляет нас испытывать стыд, – пишет Д. Агамбен, – то это происходит потому, что мы не можем спрятать то, что хотим уберечь от взгляда, и неудержимое стремление убежать от себя наталкивается на неоспоримую невозможность бегства»[282]282
  Агамбен Д. Homo Sacer. Что остается после Освенцима. М., 2012. С. 112.


[Закрыть]
.

Желание спрятаться и невозможность это сделать становятся экзистенциальной или даже онтологической «проблемой наоборот», кардинально противоречащей состоянию Христа на кресте, когда он мог сойти, но не хотел, так как без этого бы не было спасения. Данное состояние Христа стало архетипом становления и развития человека, выход из этого состояния не через избавление от страданий, а через преодоление их стал маркером личностного, духовного роста. При этом важно понимать, что данное состояние, как и спасение, является не происходящим во времени, а совершающимся постоянно, длящимся. Это именно состояние, а не действие, природа которого предусматривает хронологическую завершенность. В лагере описанная выше «проблема наоборот» («хочу, но не могу») обретала также форму длящегося состояния, сопровождающего заключенного все время пребывания в лагере и неизбежно приводившего его к уже упоминавшейся «выученной беспомощности» и превращению в ребенка, о чем еще пойдет речь.

Обнажение и стыд, связанный с ним, были первыми актами и ощущениями, которые приходилось совершать и испытывать человеку при транспортировке в лагерь и сразу после прибытия. То есть стыд вызывало столкновение с принципиально иной реальностью. Для понимания разницы этих реальностей важна мысль М. Хайдеггера о том, что стыд – это нечто большее, чем чувство, которое переживает человек. Скорее это эмоциональная тональность, которая пронизывает все его бытие. Стыд – это род онтологического маркера, который отмечает место, где максимально обостренно сходятся человек и бытие. Стыд также может быть описан как полутон бытия. То есть если до лагеря человек видит в жизни полутона, которые отлагаются от фундаментального основания бытия, придают ему полноту и их распознавание обусловлено «бытием бытия», то в лагере человек не видит ничего, кроме полутонов, в которых полностью растворяется бытие. Кроме того, стыд точно отражал состояние обнаженного человека, которое можно описать формулой «я ничего не могу». То есть в этой ситуации, по точному выражению Т. Горичевой, «стыд возникает от бессилия и сознания своих границ. Бессилие ведет к фатальному, неизбежному»[283]283
  Горичева Т. О священном безумии. Христианство в современном мире. СПб., 2015. С. 359.


[Закрыть]
.

Стыд, ужас, голод, боль, злость составляют сущность человека, подменяют его, он перестает существовать «на самом деле» и приходит к осознанию «небытия бытия». Таким образом нагота становится экстремальным признаком, заместителем бытия, признаком хоть и второстепенным, но который становится в условиях лагеря важнее главного. А поскольку нагота публична, то есть это новый опыт переживания наготы, она дает опыт первого ощущения себя иного, приводит к повторному узнаванию себя через стыд. Характерно то, что, по воспоминаниям, чувство стыда у узников вызывало не обнажение запретных мест тела, а обнажение в целом, любой части тела, кроме традиционно открытых. «Из-за переполнявшего нас стыда, – вспоминала узница Освенцима Р. Вайсс, – мы даже не понимали, какие части тела нам закрывать руками»[284]284
  Weiss R. Journey through hell. A woman’s account of her experiences at the hands of the Nazis. Published by Vallentine Mitchell. London, 1961. P. 47.


[Закрыть]
.

Это узнавание, как правило, несло в себе опыт разочарования и отвращения. Заключенных поражали перемены, происходившие с ними и отчетливо видимые при каждом обнажении, ужасала скорость, с которой менялось и становилось отвратительным, отталкивающим собственное тело. «Мои руки даже не узнавали моего тела, когда терли его», – свидетельствовал Х. Герман[285]285
  Полян П. Жизнь и смерть в Аушвицком аду. Центральные документы Холокоста. М., 2018. С. 503.


[Закрыть]
. «Я никогда бы, например, не подумал, что могу так скоро превратиться в дряхлого старика, – вспоминал И. Кертес. – Дома для этого требуется время – по крайней мере пятьдесят – шестьдесят лет; здесь же хватило трех месяцев, чтобы тело мое отказалось мне подчиняться. Нет ничего более мучительного, более удручающего, чем день за днем наблюдать, день за днем подводить грустный итог, какая часть тебя безвозвратно ушла в небытие. Дома хоть я и не слишком много внимания обращал на свой организм, в общем жил с ним в согласии, даже – если можно так выразиться – любил его… Я только поражался, наблюдая ту скорость, тот сумасшедший темп, с которыми, что ни день, уменьшалась, таяла, пропадала куда-то покрывавшая мои кости плоть с ее упругостью и надежностью. Каждый раз, когда мне приходило в голову взглянуть на себя, меня что-нибудь удивляло: какой-нибудь новый неприятный сюрприз, какое-нибудь новое безобразное явление на этом все более странном, все более чужом мне предмете, который когда-то был мне другом, был моим телом. Я уже и смотреть на него не мог без некоего двойственного чувства, некоего тихого отвращения; со временем я еще и по этой причине перестал снимать одежду, чтобы помыться»[286]286
  Кертес И. Без судьбы. URL: http://detectivebooks.ru/book/1744658/?page=25.


[Закрыть]
.

Стоит напомнить, что идея бессмертия, которая владела общественным сознанием Европы в первой половине ХХ столетия, и идея смерти как рискованной игры (последняя зародилась в немецком романтизме) строились на эстетике красивого тела, на фоне которого смерть выглядит романтичным, прекрасным переживанием, которое не только не страшно, но воодушевляет и даже привлекает, что позволяло допустить возможность достижения бессмертия. Мортальные сюжеты европейского искусства того времени (особенно направления ар-нуво) постоянно сталкивают красивое обнаженное, чаще всего женское, тело и атрибуты смерти, которые лишь усиливают эстетические впечатления. Конфликт великолепных форм и бесформенной, бессильной смерти пронизывает литературу модерна[287]287
  Фриче В. Поэзия кошмаров и ужаса. Несколько глав из истории литературы и искусства на Западе. М., 1912.


[Закрыть]
; тело, в итоге побежденное смертью, все равно остается бессмертным – прекрасным, завораживающим, подчеркивающим своими формами неспособность смерти победить красоту. Тело умирает, но занявшая место души его эстетика остается жить, сохраняя способность привлекать к себе. Примечательно, что нацистской культурой позднее было заимствовано это взаимоотношение красивого, совершенного, утверждающего античные каноны тела и смерти.

Другое направление европейской культурной традиции, направление, особенно ярко выраженное в венском модернизме, оказавшем значительное влияние на довоенную европейскую культуру в целом, выражалось в форме нарочитого, гипертрофированного внимания многих художников, фотографов, акционистов к дефектам человеческого тела и в целом к ущербным, больным, асоциальным людям. В работах первых подчеркивалось, что внешняя физическая уродливость является непременным отражением внутренней ущербности, маркером пороков и извращений последних. По словам Р. Брухер, «грубая плоть изувеченного тела оказывалась главным способом выразить внутреннее состояние изображаемого»[288]288
  Брухер Р. Картинки из клиники. Искусство и безумие Эгона Шиле и Гюнтера Бруса // Искусство. Венский миф. 2019. № 1 (608). С. 62.


[Закрыть]
.

Соответственно, в пространстве лагеря безобразное, уродливое, больное, состарившееся тело отталкивало, несло на себе печать распада, становилось символом, знаком не просто неизбежной, но окончательной и безобразной смерти, что вступало в противоречие с прежней системой культурных координат и духовных ценностей узника и внутренне разрушало его. Как писал Ж. Амери, «происходило тотальное крушение эстетического представления о смерти»[289]289
  Амери Ж. По ту сторону преступления и наказания. Попытки одоленного одолеть. М., 2015. С. 42.


[Закрыть]
. В лагере никакого конфликта тела и смерти не было – смерть и обветшавшее, избитое, исхудавшее тело сливались, становились неразличимыми. Еще живой человек приобретал тело трупа, что вызывало психологические ассоциации живого человека с мертвым. Кроме того, при взгляде на себя у узника деформировалось самовосприятие, вид распадающегося, изуродованной телесной формы убеждал в тотальном распаде внутреннего содержания и заслуженности страданий. Глядя на свое тело, человек, как один из чеховских героев, испытывал желание «сбросить его с себя», он становился чужим для себя самого и оттого боялся себя и своего тела как важнейшего и последнего личностного маркера, как вместилища порока (красивое тело символизирует, выражает Истину). Гностическое стремление к избавлению от тела парадоксальным образом становилось единственным, хотя и невыполнимым условием дальнейшей жизни.

Д. Агамбен отмечает, что испытывающий отвращение боится себя в объекте отвращения, боится быть им узнанным. «Человек, испытывающий отвращение, узнает себя в неприемлемом отличии, то есть субъективирует себя в абсолютной десубъективации»[290]290
  Агамбен Д. Homo Sacer. Что остается после Освенцима. М., 2012. С. 114.


[Закрыть]
. Испытывая отвращение, человек находится во власти того, что нельзя принять, того, что уничтожает самотождественность. Но парадокс в том, что это неприемлемое составляет сущность физической природы человека (физиология). Первый опыт столкновения с лагерной действительностью становится опытом отвращения к себе, тем более что все вокруг убеждает, что совершенство, тем более физическое, в лагере невозможно. Эстетика тела стремительно исчезает, и последнее начинает вызывать прямо противоположные чувства.

Таким образом, в лагере были созданы и эффективно функционировали механизмы, с помощью которых происходило возведение безобразного в категорию эстетически положительного. Безобразие тела, так же как и одежды и всей жизни в лагере, стало возможным и приемлемым, так как эстетический момент был поглощен идеологией, согласно которой враг, преступник обязан быть безобразен не только для администрации лагеря, но прежде всего для самого себя. Здесь вновь приходится видеть вывернутую наизнанку схему европейского христианства, согласно которой плотская красота – от дьявола, а безобразное, уродливое тело является признаком высоких внутренних добродетелей (не случайно, например, в некоторых источниках первых веков христианства апостол Павел представлен уродливым, существовали древние предания о безобразии Христа, нарочито безобразны были древнерусские юродивые, многие блаженные уже Нового времени имели серьезные внешние дефекты). Однако в лагере безобразное тело было только безобразным телом, лишенным любого содержания. Сама реальность лагеря не давала наполнить это тело хоть каким-то содержанием, кроме одного: самое безобразное зрелище, вид распадающейся плоти, становилось апофеозом, знаком всего трагического, что происходило в лагере, и именно этот знак был воспринят и опознан послевоенным европейским социумом в сохранившейся этической и эстетической системе координат.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации