Текст книги "Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия"

Барак концентрационного лагеря стал образцом предельно обезличенного, стандартизированного здания, которое можно построить везде, первым опытом массовой типовой застройки, легко воспроизводимой и легко уничтожаемой, лишенной любой оригинальности и ценности, архитектурным маркером, которым осваивались новые захваченные пространства. Именно барак концентрационного лагеря как символ нацистского государства в своем предельном выражении был универсальным знаком объединения Европы под властью Гитлера: бараки лагерей стояли на всей территории Германской империи – от Южной Франции до Минска и Киева.

Внутренний вид жилого барака в мужском лагере Биркенау.

Сделано после освобождения лагеря

Поскольку основной массой населения лагерей были обезличенные люди (биологические объекты) под номерами, имевшие исключительно утилитарное значение, то есть эти объекты использовались для решения тех или иных задач (копали землю не узники, а узниками), в архитектурном решении лагерей не было объектов, которые были бы запроектированы конкретно под них и учитывали бы их потребности. Главной задачей предельно стандартизированной архитектуры лагерей в этих условиях было придать массе узников форму, структурировать и организовать ее, до предела усилить мобилизационные возможности человеческой или даже биологической массы. Таким образом, архитектура, которая не могла зафиксировать, включить в себя конкретный образ, сама становилась шаблонной, безо́бразной, это была архитектура дискриминированного, десоциализированного пространства.

Пространство архитектуры – это всегда пространство встречи мастера и человека, говорящего и слушающего, это послание, имеющее адресата. Архитектурные комплексы лагерей не предусматривали этого пространства встречи, метафизического диалога, они были монологичны, ригористичны, возводились без интеллектуальных усилий, а только «инстинктом и волей»[225]225
  «Что сейчас необходимо, так это инстинкт и воля». Фраза из выступления А. Гитлера в Мюнхене 27.04.1923 года. Цит. по: Моссе Д. Нацизм и культура. Идеология и культура национал-социализма. М., 2003. С. 43.


[Закрыть], то есть без намерения создать что-то иное по сути. Таким образом, в архитектуре лагеря суть полностью совпадала с формой, а отсутствие скрытых смыслов, подтекстов не мешало никому прочесть основное послание, которое эта архитектура должна была донести до человека. А оно заключалось в том, что обитатели лагеря, сбитые в массу без различия принадлежности к социальным стратам, обязаны быть озабочены только порядком и эффективностью.

По замечанию архитектора Р. Колхаса, при проектировании здания одновременно создается его история[226]226
  Колхас Р. Дирижер мышления. Беседа с Улдисом Тиронсом // Rigas Laiks. Русское издание. Лето 2013. С. 47.


[Закрыть]. Постройки лагерей были зданиями без истории, так как история не создавалась, а поглощалась территорией лагеря. Не случайно после крушения Концентрационного мира и восстановления истории бараки – основа архитектурно-пространственной композиции лагеря – первыми исчезли с лица земли. Сегодня почти ни в одном бывшем концентрационном лагере не осталось бараков.

Грандиозные архитектурные проекты П. Трооста в Мюнхене и А. Шпеера в Берлине и Нюрнберге, часть которых была воплощена в жизнь, необходимо и неизбежно предусматривали архитектурный утилитаризм концентрационных лагерей (примечательно, что тот же А. Шпеер был создателем проекта типового концентрационного лагеря[227]227
  Дворниченко О. Чужие. Судьбы советских военнопленных. М., 2017. С. 384.


[Закрыть]. Символично, что концентрационные лагеря Бухенвальд, Заксенхаузен, Флоссенбург и Маутхаузен поставляли строительные материалы для воплощения проектов А. Шпеера). Задачей первых было, по мысли Э. Канетти, «собирать и удерживать огромные массы людей»[228]228
  Канетти Э. Гитлер по Шпееру. М., 2015. С. 7.


[Закрыть], и точно такую же задачу решали и концентрационные лагеря. И на Поле Цеппелина в Нюрнберге, и на аппельплацах Концентрационного мира тотальная власть встречалась с тотальной, предельно скученной и обезличенной людской массой лицом к лицу, это были территории, где происходила кристаллизация массы. Массу на Поле Цеппелина образовывали флаги, музыка, маршировка, выступления Гитлера, общее экстатическое напряжение. Массу на аппельплацах создавали насилие, казни, атрибутика и тоже напряжение, только иной природы.

На громадных площадях масса «оставалась незамкнутой»[229]229
  Там же. С. 8.


[Закрыть], то есть у нее была возможность роста вширь и возобновления за счет притока новых членов. Масса на аппельплацах была замкнута, благодаря чему не росла, а самопоглощалась, подпитываясь за счет новых этапов узников. И та и другая массы видели себя в этих пространствах, были архитектурно оформлены и выстроены в одном случае рядами монументальных колонн и объемами зданий, в другом – рядами бетонных столбов ограды и бараков, размеренно членящих пространство несуществования заключенного. Строгий ритм колонн и ритм столбов одинаково оформлял бытие жителя Берлина и узника концентрационного лагеря и становился, по словам нацистского критика Х. Шраде, «сущностным выражением порядка, который они сохраняли в себе»[230]230
  Маркин Ю.П. Искусство Третьего рейха. М., 2008. С. 69.


[Закрыть]. Именно поэтому можно констатировать семантическое сходство и даже совпадение Освенцима и Берлина, о чем уже подробно говорилось выше. При этом если Берлин стремился выйти за собственные пределы, был направлен вовне, делегировал пространство, мыслился как универсальная столица (столица столиц) мира, то Освенцим был направлен в себя, он втягивал людей вместе с окружающим пространством, поглощая не только его обитателей, но и архитектуру, превращая ее в типологию.

Насилие и боль

Главным инструментом, с помощью которого человека трансформировали в заключенного и поддерживали в этом статусе, служило насилие, выражавшее, по замечанию О. Седаковой, «своего рода манихейский взгляд на мир, на человека, на природу как на нечто дурное, пустое, инертное, абсолютно объектное»[231]231
  Седакова О. Вещество человечности. Интервью 1990–2018 гг. М., 2019. С. 15.


[Закрыть]. Концентрационный мир был территорий, где формировался «институт насилия» Третьего рейха, именно из лагерей уже институциированное насилие распространялось по Германии и странам, находящимся в орбите ее влияния. В системе Концентрационного мира насилие было важнейшим элементом «обряда перехода» из свободного мира в лагерь, «дьявольским крещением», как назвал его П. Леви[232]232
  Леви П. Передышка. М., 2011. С. 22.


[Закрыть], оформляя окончательный разрыв между этими двумя мирами.

Как осуществлялся этот переход? Согласно концепции антрополога Арнольда ван Геннепа, который описал «обряд перехода» и дал классификацию его составляющих, данный обряд символически оформлял и закреплял изменение статусов человека после попадания из одного социального пространства в другое. Поскольку статус маркирует принадлежность к определенной группе и установившейся в ней системе межличностных отношений, «обряд перехода» создает условия для признания индивидуума в новой группе в новом статусе, отключая иммунную систему принимающего сообщества.

А. ван Геннеп выявил три основные стадии перехода: «отделение» (separation), «промежуточное состояние» (transition) и «включение» (incorporation). Первая и третья стадии являются фиксацией расставания со старым сообществом и принятия нового статуса, а особое значение приобретает вторая стадия, на которой участвующий в обряде субъект не обладает никаким статусом, находясь в промежуточном состоянии. В этом состоянии он не только подвергается опасностям извне, но и сам представляет собой опасность для социума. Поэтому наиболее важная часть этого обряда связана с «ограждением» (containing) этого субъекта от остальных и с обеспечением прохождения этой стадии с наименьшим риском прежде всего для окружающих[233]233
  Геннеп А. ван. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов. М., 1999. С. 64–107.


[Закрыть].

Принятие человека в лагерь очень точно соответствовало приведенной выше схеме. Перемещение узников в лагеря в товарных вагонах, часто для скота («Мы увидели поезд для перевозки скота. Я сказала сестре: «Это какая-то ошибка. Они пригнали сюда поезд для скота, но ведь они не думают, что мы на нем поедем», – вспоминала одна из узниц[234]234
  Цит. по: Рис Л. Освенцим. Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса». М., 2017. С. 307.


[Закрыть]), летом, в жару, не давая возможности открыть окна или люки (при их наличии). Зимой транспортировка часто производилась специально на открытых платформах. Пища и вода в дороге, как правило, не выдавались, люди были вынуждены справлять естественную нужду прямо в вагонах, куда обычно заталкивали количество людей, значительно превышающее стандартную вместимость вагона, что приводило к массовой гибели людей уже в пути[235]235
  Подробнее об условиях транспортировки и ее последствиях см.: Датнер Ш. Преступления немецко-фашистского вермахта в отношении военнопленных во Второй мировой войне. М., 1963. С. 338–351.


[Закрыть]. Предельная скученность, издевательства, голод, зловоние, смерти в дороге наиболее слабых и неприспособленных были первыми маркерами перехода от общества, в котором человек был свободен, к обществу абсолютного отсутствия свободы, а также показателем смены статуса человека на статус животного. Искусственно создаваемая невыносимая теснота, которая неизбежно сопровождала узников в поезде, бараке, на построении, показывала и заключенным, и администрации лагерей, что нецелесообразных, неэффективных людей слишком много и государственная машина не просто оставляет за собой право проводить необходимые «селекции», но обязана это делать.

Июль 1941 г. Лагерный врач концлагеря Аушвиц доктор Тилё (справа в фуражке) проводит отбор венгерских евреев

Прибытие в лагерь становилось демонстрацией тотальности, апофеозом тектонического сжатия громадных масс людей в единое целое, пределом коллективизма, сплоченности, которые достигают сверхвеличин, сминая в единую массу не только сознание людей, но и их тела, благодаря чему возникает явление, которое можно определить как «социальная метамасса», становящаяся тем центром, в орбите которого вращается вся политическая и общественная жизнь, в соотношении с которым развиваются все процессы.

У человека, попавшего в сферу притяжения метамассы, остается два выхода. Или он поглощается ею, или же, при наличии сил и возможностей, он поднимается над ней – опять же только для того, чтобы ею управлять, то есть постоянно бороться с опасностью быть поглощенным метамассой. То есть в любом случае образ мышления и поступки человека становятся строго детерминированными и приемлемость действий, сколь бы незначительными и случайными они ни были, оценивается только в координате взаимоотношений с метамассой, которая контролирует все. В этих условиях не остается места даже для самой условной свободы (в этом смысле Концентрационный мир нацизма впервые в истории стал территорией, отрицающей свободу как таковую, любую, даже самую ничтожную, возможность свободы). И что особенно важно в рамках рассматриваемого сюжета, метамасса при всей своей монументальности и значительном биологическом «удельном весе» становится чрезвычайно уязвима для любого насилия и в целом для внешнего воздействия.

Прибытие в лагерь было построено на максимальном контрасте с прежней жизнью и даже дорогой в лагерь. После многих дней движения в темноте и духоте, без еды и воды, в невыносимой вони состав останавливался, двери открывались – и на людей, ослепленных светом прожекторов, обрушивался вал звуков: крики, ругательства, лай собак. «Los, Los, Los! Быстрее!» Эсэсовцы, орудуя прикладами винтовок, начинали выгонять из вагонов вновь прибывших. «Все происходило с такой быстротой, разительно отличавшейся от монотонной поездки, что казалось дезориентированным людям чем-то нереальным», – писал С. Аристов[236]236
  Аристов С. Повседневная жизнь нацистских концентрационных лагерей. М., 2017. С. 148.


[Закрыть]. Одной из задач такого «приема» было вызвать во вновь прибывших предельный ужас, который парализует волю, обезличивает и лишает человека субъектности. Для того чтобы избежать этого паралича, нужно было колоссальное усилие сознания, максимальное владение собой, но на это никто не был способен по определению, так как все видимое в первые минуты в лагере и потом превосходило и отрицало весь предыдущий опыт.

Здесь же, на платформе прибытия, происходила селекция (separation): молодые отделялись от старых, трудоспособные от нетрудоспособных, военнопленные от гражданских, больные от здоровых, евреи от всех остальных, после чего одна категория отправлялась на уничтожение, а другая – в лагерь[237]237
  Единственным визуальным документом, где запечатлен процесс прибытия людей в лагерь и их селекция, остается на сегодняшний день так называемый альбом Аушвица. Фотографии для него были сделаны в конце мая – начале июня 1944 года Эрнстом Хофманом либо Бернхардом Вальтером, эсэсовцами, в обязанности которых входило фотографировать узников на паспорта и брать отпечатки пальцев. Фотографии показывают прибытие венгерских евреев, депортированных из Закарпатья. Фотографии в альбоме иллюстрируют все, что происходило с евреями с момента прибытия транспорта в лагерь. Не зафиксирован только сам процесс уничтожения. Альбом был найден в казарме сбежавшей охраны выжившей узницей лагеря, 19-летней Лили Якоб. На фото в альбоме есть она, ее родители и младшие братья, погибшие в лагере. Цель создания альбома неясна, но очевидно, что он не предназначен ни для пропаганды, ни для личного использования. Лили хранила альбом у себя до 1980 года, когда передала его в Яд Вашем. В альбоме 56 страниц и 193 фотографии.


[Закрыть]. Все это сопровождалось полным изъятием личных вещей и ценностей – одной из важнейших связок вновь прибывшего с внешним миром, а для оставленных в живых – также бритьем и дезинфекцией.

«Заключенным, входящим рядами в лагерные ворота, приказывают раздеться даже при двадцатиградусном морозе, – вспоминала одна из выживших узниц. – Затем, в соответствии с готовым поименным списком, вызываются заключенные отдельно, а комиссары – отдельно. Последних немедленно уводят в бункер и уничтожают. После них вызываются по именам евреи и солдаты вермахта. Эсэсовцы встречают их побоями и палочными ударами, забивая до крови. На этом этапе мы усваиваем, что в том месте, в котором мы оказались, цивилизация прекратила свое существование и началась эпоха беспощадного уничтожения. Мы понимаем теперь, что тюрьмы – это дома отдыха по сравнению с тем, что нас ожидает в этом доме смерти под названием Маутхаузен. После того как новые заключенные вошли в лагерь, их уводят в прачечную. Здесь у них отбирают одежду, обувь, деньги и все имеющиеся у них драгоценности. Затем наступает очередь душа, после чего с тела сбривают все волосы и проводят по нему щеткой с едкой дезинфицирующей жидкостью. Под конец бреют голову»[238]238
  Борьба женщин. URL: http://jhist.org/shoa/massuah02.htm.


[Закрыть].

Следует обратить внимание на одну важную деталь. В абсолютном большинстве случаев узники прибывали из цивилизованных мест и были чисты и опрятны. Так, эсэсовцев, по определению убежденных, что все евреи особо грязны, поражала чистота и порядочность еврейских женщин. «Он (эсэсовец. – Б.Я.) хотел осмотреть еврейских женщин и убедиться, действительно ли они девственницы. Еще он хотел узнать, чистые ли еврейские женщины. Осмотр удивил их, но в неприятном для них смысле. Они не могли поверить, что мы были такие чистые. Мало того, 90 процентов из нас были девственницами», – вспоминала одна из узниц[239]239
  Рис Л. Освенцим. Нацисты и «окончательное решение еврейского вопроса». М., 2017. С. 157–158.


[Закрыть]. И это при том, что большинство евреев проживали в самых непритязательных условиях, многие прибывали из гетто. Поэтому грубая, насильственная дезинфекция по прибытии имела, помимо необходимой санитарной составляющей, гораздо более важное значение психологического подавления, показывая узникам, что они грязны, как грязны низшие существа, и прибыли из отвратительного, нечистого, опасного места в мир чистоты и порядка. Таким образом, на месте узника начинал возникать фантом, созданный представлениями и фобиями лагерной администрации.

В чем состояла задача первого этапа (separation)? «Вступительный церемониал», – писал А. Кемпински, – был предназначен для быстрой ликвидации прежней модели жизни и быстрейшего переключения на лагерную модель. «Вступительный церемониал» не был специальным изобретением организаторов лагерной жизни. Он существует, разумеется не в столь сильнодействующей форме, в разных социальных институтах, особенно там, где необходимо быстро приучить новых членов данного института к обязательным в нем нормам. Для этой цели необходимо быстрое ослабление прежних моделей поведения, особенно тех, которые не соответствуют образцам, обязательным для данного института, при одновременном навязывании его собственных образцов»[240]240
  Кемпински А. Экзистенциальная психиатрия. М. – СПб., 1998. С. 135.


[Закрыть].

После этого наступала стадия transition – карантин, сопровождаемый переодеванием в лагерную одежду и присвоением номера (клеймением). На этой стадии общаться старым узникам с вновь прибывшими строго запрещалось (containing). На стадии incorporation происходило выделение места в бараке и включение в определенную группу с соответствующей маркировкой.

Все эти стадии были пронизаны насилием в самых разнообразных формах, которое окончательно закрепляло новое состояние узника. Важной особенностью этого насилия являлось то, что оно было немотивированным, изощренным и начиналось в первые минуты прибытия в лагерь, о чем свидетельствует большинство выживших. «Кто как стоял, так хватал что было ближе под рукой и полуодетый, оставляя части одежды и своих вещей… выскакивал на перрон, – вспоминал один из очевидцев. – Когда прыгал, то, прежде чем касался ногами земли, получал удар: кулаком, палкой, прикладом винтовки или сапогом. Многие сразу падали на землю, заваливая дорогу следующим, которые по необходимости опрокидывались на своих предшественников, создавая таким образом кучи вьющихся человеческих тел. Неистовые крики и проклятия, а также удары, наносимые с большим умением и знанием, не прекращались ни на минуту»[241]241
  Концентрационный лагерь Освенцим-Бжезинка (Auschvits-Birkenau). Составил д-р Ян Зен. Варшава, 1957. С. 31.


[Закрыть].

«Нас встретили десятки заключенных, которые колотили дубинками кого попало, куда попало и без всякой причины»[242]242
  Визель Э. Ночь. М., 2017. С. 70.


[Закрыть], – писал Э. Визель. В.Я. Бойко вспоминает, с чего началось его пребывание в Освенциме: «Как только закончилась процедура клеймения, эсэсовец, сидевший за столом, проставил вытатуированный на моей руке номер в мою сопроводительную карточку и в только что заведенную освенцимскую. Потом он встал и без единого слова начал избивать меня. Я упал, ударился головой о пол и потерял сознание. Очнулся, когда двое узников волокли меня, голого, в строй таких же голых людей. Дикая боль сковывала все тело, сверлила затылок, кружилась голова, и к горлу подкатывала тошнота. Очевидно, я получил сотрясение мозга. Так меня, штрафника, встретил Освенцим»[243]243
  Бойко В.Я. После казни. URL: http://litresp.ru/chitat/ru/Б/bojko-vadim-yakovlevich/posle-kazni/5.


[Закрыть].

«Заключенные торопливо, глотая воздух, вышли, по привычке стали в ряд, – передавал свидетельство узника Сырецкого лагеря В. Давыдова писатель А. Кузнецов. – Вокруг были колючие заграждения, вышки, какие-то строения. Эсэсовцы и полиция. Подошел здоровый, ладно сложенный русский парень в папахе, галифе, до блеска начищенных сапогах… в руках у него была палка, и он с размаху ударил каждого по голове: – Это вам посвящение! Слушай команду. На зарядку шагом марш! Бегом!.. Стой!.. Кругом!.. Ложись!.. Встать!.. Гусиным шагом марш!.. Рыбьим шагом!.. Полицейские бросились на заключенных, посыпались удары палками, сапогами, крик и ругань. Оказалось, что «гусиным шагом» – это надо идти на корточках, вытянув руки вперед, а «рыбьим» – ползти на животе, извиваясь, заложив руки за спину. (Узнали также потом, что такая зарядка давалась всем новичкам, чтобы их ошарашить; били на совесть, палки ломались на спинах, охрана вырезала новые.) Доползли до огороженного пространства внутри лагеря, там опять выстроились, и сотник по фамилии Курибко прочитал следующую мораль: – Вот. Знайте, куда вы попали. Это – Бабий Яр»[244]244
  Кузнецов А. Бабий Яр. Роман-документ. М., 2015. С. 334.


[Закрыть].

То есть это насилие «на входе» можно обозначить как инициирующее насилие, которое должно было четко обозначить переход в иной мир, кардинально отличный от того, из которого пришел узник. Итальянец Лиджери, прибывший в Маутхаузен, вспоминает: «Когда распахнулись входные ворота, нам показалось, что нас поглотила пасть огромного чудовища, как детей в сказке, потерявшихся ночью в лесу. <…> Не знаю, не знаю ничего, даже не знаю, страдаю я или нет, ясное у меня сознание или я сошел с ума, бодрствую я или во власти кошмарного сна, я еще на земле или во чреве адовом, не знаю, не знаю, не могу понять…»[245]245
  Цит. по: Адриано Рокуччи. Христиане в концлагерях. Некоторые размышления о христианах в концлагерях: опыт коммунизма и нацизма. URL: http://pravmisl.ru/index.php?id=370&option=com_content&task=view.


[Закрыть] Именно это кардинальное отличие лагерной реальности от всех привычных форм бытия, неготовность к переходу из одного мира в другой приводили к тому, что больше всего узников погибало в первые недели пребывания в лагере. От адекватного понимания происходящего в буквальном смысле зависела жизнь. Но, как отмечала психолог Х. Блум, если узнику удавалось выжить в первые недели, его возможности уцелеть и выбраться из лагеря возрастали многократно[246]246
  Bluhm H. How did they survive? Mechanism of Defence in Nazi Concentrations Camps // American Journal of Psychoterapy. 1999. Vol. 53. № 1. P. 100. Исследование было проведено почти сразу после войны, в 1948 году. На основании свидетельств 12 выживших узников концентрационных лагерей.


[Закрыть].

Примечательно, что увеличивающаяся продолжительность пребывания в лагере была прямо пропорциональна девальвации ценности жизни для узника. Г. Лангбейн засвидетельствовал характерную сцену: группу людей, недавно находившихся в лагере, отправили в газовую камеру, о чем они знали. Один из них, старик, упал, не будучи в силах идти дальше, после чего охранник закричал: «Если ты не встанешь, я тебя пристрелю!» Старик крикнул: «Нет, не убивай меня, я пойду», кое-как встал и вернулся в колонну обреченных, для того чтобы быть убитым через несколько минут[247]247
  Langbein H. People in Auschwitz. The University of North Carolina Press, 2005. Р. 312.


[Закрыть]. Для узника, прожившего в лагере год или два, даже если он не превращался в «мусульманина», жизнь утрачивала свою экзистенциальность. Возникала апория: для того чтобы выжить, нужно было как можно скорее истребить в себе всякое сознание ценности и уникальности жизни, то есть впустить смерть в пространство своей онтологии (об этом подробнее в главе «Финал»).

Возвращаясь к роли насилия, следует подчеркнуть, что с его помощью нацисты добивались того, что понятия «человек» и «заключенный» начинали совпадать. В повседневной жизни статус и самоощущение личности обычно шире или у́же состояния человека, что приводит к стереоскопичности восприятия мира и внутреннему конфликту, являющемуся необходимым условием личностного роста.

Почему в концентрационных лагерях такое значение придавалось насилию, почему жизнь Концентрационного мира была пронизана насилием? Физическое насилие было главным средством актуализации для человека его собственного тела, то есть насильственной индивидуализации. После того как в результате присвоения номера, переодевания в казенные вещи, бесконечных унижений личность человека стиралась, нивелировалась, обобществлялась и больше не могла быть предметом рефлексии, единственным концептом человека, открытым для воздействия, оставалось его тело и, в более широком смысле, телесность – имплицитно включенное во все жизненные процессы (еда, сон, деятельность, досуг) неосознанное антропологическое ощущение себя.

Убийство одним из эсэсовцев заключенного концлагеря Дахау Абрахама Боренштайна. 15 мая 1941 г.

Насилие в этих условиях становилось невербальной формой общения Концентрационного мира с телом узника, средством подчинения тела лагерю, способом отнятия у тела «онтологического статуса воли»[248]248
  Левинас Э. Время и другой. Гуманизм другого человека. СПб., 1998. С. 230.


[Закрыть] (Э. Левинас). Указанные выше тело и телесность, антропологическая самоатрибуция вне лагеря постоянно заслонялись желаниями, эмоциями и действиями. Последние, ощущаемые явно и имеющие целеполагание, в обычной повседневности выходят на первый план, создавая видимость антропологической полноты бытия. В концентрационном лагере желания, эмоции и действия узника в силу целого ряда факторов отступали на второй или даже третий план, оставляя на первом плане тело и телесность в самом грубом, буквальном антропологическом и физиологическом выражении. В этих условиях насилие становилось сначала средством превращения человека только в тело, плоть, мясо, материю, а затем – лишения человека собственности на тело, то есть на последнее, что у него оставалось. Говоря словами Ф. Ницше, «я» заключенного становилось «телом, только телом, и ничем больше; а душа есть только слово для чего-то в теле»[249]249
  Ницше Ф. Так говорил Заратустра. М., 1997. С. 56.


[Закрыть].

Кроме того, тело, испытавшее на себе насилие, принимало на себя функции памяти того, кому оно принадлежало. По мере того как человек, подвергавшийся насилию, утрачивал полноценную экзистенцию, способность помнить не только то, что было, но прежде всего себя, тело все больше становилось непроизвольной, не зависящей от сознательной воли человека «биологической памятью», которая «помнила болью» и внешними следами насилия только то, что должно было внушить страх. Особенностью этой памяти является то, что травматический опыт, создающий ее, превосходит любые возможности его познать и передать другому. Поэтому данная память приобретает максимально субъективный характер и направлена на самого человека. В этих условиях боль, основной стимулятор этой памяти, ощущалась максимально остро.

Насилие заставляло человека болью постоянно чувствовать свое тело, то есть ощущать себя противоестественно, находиться в состоянии несоизмеримости с собственной телесностью, ибо человек чувствует себя хорошо, когда не ощущает своего тела. Существенной особенностью боли и ее отличием от других чувств является то, что боль не направлена ни на один объект во внешнем мире, а только на того, кто ее испытывает. В то время как остальные чувства указывают на происходящее за пределами человека, боль указывает на то, что происходит в этих пределах. Телесных пределах. То есть боль актуализирует тело, приводит к его предельным ощущениям и заставляет полностью на них сосредоточиться. Чем сильнее боль, тем больше человек есть свое тело, и только тело. От обладания телом, присущим человеку за пределами лагеря, заключенный с помощью насилия переключался на «себя как тело», происходило отчуждение себя в пользу тела. Это было важно не только как эффективное средство подавления заключенного, но и как надежная превентивная мера: человек, постоянно занятый собой, и не просто собой, а именно своим телом, не способен восстать против системы.

Боль заставляла заключенного, по точному выражению Д. Кампера, «телесно думать», жить внутри боли, оказываться в состоянии, когда реагирует на происходящее не сознание, а тело. Согласно наблюдению Т. Манна, чем сильнее страдает человеческое тело, тем больше оно является физическим. А если учесть, что страдания в Концентрационном мире были предельны, то, следовательно, и ощущение тела приближалось к своему физическому пределу. Под воздействием насилия тело человека было вынуждено вести, по выражению С. Сонтаг, «непрекращающуюся борьбу с силой тяжести, сражалось с желанием упасть, улечься, свернуться»[250]250
  Сонтаг С. Сознание, прикованное к плоти. Дневники и записные книжки 1964–1980. М., 2014. С. 227.


[Закрыть]. Таким образом насилие стало безупречным средством, заставляющим заключенного сосредоточиться только на себе, на своем теле. При этом тело, подвергающееся насилию, больное, разрушающееся, лишается исходной объектности, то есть перестает быть телом, так как только эта объектность и придает телу ценность, создает телесность.

Это обостренное «чувствование» разрушающегося, деформирующегося тела приводило рано или поздно к конфликту с ним, закономерно вызывало ощущение бремени и желание избавиться от него, так как тело оказывалось неспособным молчать, когда его бьют, отвечало болью, в то время как сам человек должен был научиться молчанию в ответ на моральное и физическое насилие. Боль говорила вместо слов, и это «болевыражение» было тоже опасно: если узник показывал, что ему больно во время истязаний, это часто могло закончиться смертью, поэтому боль надо было прятать. «Во время процедуры охранник пристально следил за мной, но я оказался в состоянии скрыть боль»[251]251
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 4. С. 57.


[Закрыть], – вспоминает Б. Беттельгейм «операцию», проведенную в лагерном лазарете, подчеркивая, сколь многое зависело от выдержки узника.

Феномену боли в последние несколько десятилетий было посвящено множество работ, многие из которых проанализированы в монографии В. Лехциера[252]252
  Лехциер В. Болезнь: опыт, нарратив, надежда. Очерк социальных и гуманитарных исследований медицины. М., 2018. С. 22–62. Необходимо также указать на работы Г.Р. Хайдаровой «Феномен боли в культуре», СПб., 2013 и монографию Е. Скэрри «Тело в боли. Создание и разрушение мира», Нью-Йорк, 1985 (Scarry E. The Body in pain: The Making and Unmaking of the World. New York: Oxford University Press, 1985), где феномен боли осмысляется с философских позиций.


[Закрыть], однако в этих работах отдельного внимания боли в Концентрационном мире не уделялось. Начиная говорить о боли за колючей проволокой концентрационного лагеря, стоит обратить внимание на замечание Д. Морриса, который писал, что «еврей в нацистском лагере смерти в 1943 г. живет с иным отношением к боли, чем пациент американского онкологического госпиталя в 1990-м»[253]253
  Цит. по: Лехциер В. Указ. соч. С. 47.


[Закрыть]. Следует подчеркнуть, что эта разница отмечается не только в координате хронологической вертикали, но и по горизонтали, на уровне социумов и этносов. Евреи традиционно рассматривали боль как абсолютное зло, и именно поэтому страдания переживались ими гораздо сильнее, нежели представителями других этносов[254]254
  Там же. С. 54.


[Закрыть]. Таким образом, говоря о боли в пространстве Концентрационного мира, необходимо помнить, что восприятие боли и отношение к ней является отражением культуры, социального контекста, мировосприятия окружения и т. д., что означает, что понять сегодня боль, которую почти восемьдесят лет назад испытывал узник Освенцима или Дахау, даже прибегая к аналогиям, можно будет лишь приблизительно.

Физическая боль была главным следствием насилия и выполняла важнейшую роль социального стигматизатора, определяла лагерное бытие как существование в пределах боли, или, как сказал бы М. Хайдеггер, «бытие-в-боли». Боль не сопровождала какие-то явления жизни в лагере – она находилась в центре этой жизни, она сама определяла значимость явлений, так как последние могли быть разными, но боль была во всех. Подъем, построение на «аппеле», еда, работа, даже сон семантически и физически сопровождались, пронизывались болью. У этой боли, как и у смерти, не было статуса, это была «боль вообще», которая была везде, но ее нигде нельзя было найти, чтобы «договориться» с ней, и не существовало адекватного инструментария для ее объективации.

Поскольку боль была неотъемлемой частью окружающего мира, с ней нельзя было бороться, не вступая в борьбу со всей системой воспроизводства боли, что было невозможно по определению. Следовательно, ей нужно было сдаться или ее нужно было терпеть. Для того чтобы терпения хватило, узнику необходимо было выдумать оправдание причиняющего боль насилия, найти его причину прежде всего в себе самом, согласно наблюдающемуся в таких ситуациях психологическому феномену, заключающемуся в том, что человек не может бесконечно выносить немотивированное насилие. Согласиться с тем, что он невиновен и постоянно находится в окружении садистов и зверей, объект насилия психологически не в состоянии без риска быстро погибнуть. В результате подвергающийся насилию узник сам придумывал себе вину (это подметил еще Ф. Кафка), то есть оправдывал насилие, что, по А. Камю, становилось апофеозом системы. «Когда понятие невиновности истребляется даже в сознании невинной жертвы, над этим обреченным миром окончательно воцаряется культ силы»[255]255
  Камю А. Бунтующий человек. URL: https://www.litmir.me/br/?b=132473&p=34.


[Закрыть].

Однако на этом процесс не заканчивался. Если виновен узник, то противоположная сторона (эсэсовцы) должна быть автоматически хотя бы частично оправдана. Поэтому многие узники считали эсэсовцев внутренне порядочными и добрыми, но вынужденными маскировать эту доброту и порядочность насилием, чтобы себя не выдать. Не случайно старые заключенные лагерей постоянно конфликтовали с новичками из-за неспособности последних точно и быстро выполнять команды лагерной администрации. «Иногда кто-нибудь из эсэсовцев, повинуясь минутной прихоти, отдавал бессмысленный приказ, – вспоминал Б. Беттельгейм. – Обычно приказ быстро забывался, но всегда находились «старики», которые еще долго его соблюдали и принуждали к этому других. Однажды, например, эсэсовец, осматривая одежду узников, нашел, что какие-то ботинки внутри грязные. Он приказал мыть ботинки снаружи и внутри водой с мылом. После такой процедуры тяжелые ботинки становились твердыми, как камень. Приказ больше никогда не повторялся, и многие не выполнили его и в первый раз, потому что эсэсовец, как это часто случалось, отдав приказ и постояв немного, вскоре удалился. Тем не менее некоторые «старики» не только продолжали каждый день мыть изнутри свои ботинки, но и ругали всех, кто этого не делал, за нерадивость и грязь. Такие заключенные твердо верили, что все правила, устанавливаемые СС, являются стандартами поведения – по крайней мере, в лагере»[256]256
  Беттельгейм Б. Просвещенное сердце // Человек. 1992. № 2. С. 79.


[Закрыть].

Погрузка людей, ставших жертвами очистки краковского гетто.

Они отправляются в лагерь смерти

Вместе с этим закономерно возникала необходимость хоть в какой-то мере оправдать лагерное бытие, частично перенести «подпорки» своего существования только с негативных сторон на условно позитивные. Таким образом устанавливалось нестабильное, зыбкое, но все же психологическое равновесие, позволяющее выжить, но для его поддержания заключенным приходилось соглашаться и оправдывать бесчеловечные порядки, усваивать многие привычки и склонности насильников и убийц из охраны, давая последним карт-бланш на продолжение насилия. Главным следствием этого равновесия было то, что источником своей боли становился сам узник.