Текст книги "Эхо старых книг"

Сожалеющая Белль
(стр. 30–39)

5 сентября 1941 г. Уотер-Милл, Нью-Йорк

Есть сто причин не поцеловать тебя, тысяча, миллион, но я не могу вспомнить ни одной из них, когда твои глаза встречаются с моими. Твои губы так близко, твое дыхание учащается, у основания горла пульсирует крошечная жилка, неистово, как у птицы.

Я жду и почти надеюсь, что ты отстранишься, тем самым избавив нас обоих от хаоса, который мы собираемся устроить. Вместо этого ты отдаешься поцелую с такой захватывающей полнотой, что я уже не знаю, кто из нас дающий, а кто берущий. Растворяюсь в этом ощущении и твоем вкусе, в потребности, от которой я пытался себя отговорить, как только тебя увидел. Однако все уже свершилось, назад дороги нет, и сама мысль об этом ошеломляет меня, пока наши губы все дальше ищут и находят, поддаваясь друг другу.

Это совсем не входило в планы, трудно поверить, что я позволил себе такую безрассудность. Часть меня – та, что еще способна к рациональному мышлению, – почему-то уверена, что для тебя это внове, что ты никогда никому не уступала подобным образом. Мысль глупая, какая, подозреваю, рождается под действием морфина, введенного в вену. Вот бы эта эйфория длилась вечно… Но ей неизбежно должен прийти конец – и так оно и случилось.

* * *

Даже сейчас, спустя столько лет, не могу сказать, кто из нас наконец очнулся и прервал поцелуй. Хотелось бы думать, что это был я, но представить это трудно.

Тот поцелуй повлек за собой такое, о чем я не мог и мечтать. А затем – невыносимую потерю. С первого момента, с первых слов ты увлекла меня, как течение реки, и, не успел я опомниться, занесла так далеко в море, что я с головой ушел под воду. И ты дала мне понять, что это чувство было взаимно.

До сих пор не понимаю, как ты могла так меня целовать – будто готова отдать мне все на свете – и при этом сохранять холодную голову. Или, возможно, ты уступила течению в тот первый миг, как и в последующие моменты слабости. Вероятно, лишь позже, когда начал стираться эффект новизны, и ты осознала, что у тебя может быть со мной, а что нет, ты стала смотреть на вещи иначе.

Мы виделись на следующий день, и еще через день. Помнишь? Мы встречались днем у конюшни и вместе выезжали верхом или гуляли по лесу, где, как мы знали, нас не увидят, а там – держась за руки, время от времени останавливаясь для долгих, медленных поцелуев. Я был до смешного счастлив просто быть с тобой и притворялся, что ничего нет странного в том, что мы никогда не говорим о твоей помолвке.

Мы делали вид, будто Тедди не существует, осторожно обходили эту тему, словно минное поле. Потому что звук его имени, как признание реальности его существования, мог разрушить чары, окружающие нас.

В те моменты в Роуз-Холлоу мы, казалось, украдкой существовали вне времени, в мире, который создали мы сами, в мире, в котором живем только мы вдвоем. Нас охватило… Как же это назвать? Безумие? Да, это оно и было. И в первые дни нашего безумия я почти забыл, зачем приехал в Штаты. Я был околдован, доверчиво, безнадежно, сумасшедше влюблен. И позволил себе поверить, что и ты влюблена. От воспоминаний по-прежнему больно. Как живые, дышащие существа, они дожидаются, когда гаснет свет, и внезапно, против моего желания – а может, и повинуясь ему, – так ярко сияют в темноте, словно все случилось только вчера.

* * *

В первый день осени ты собрала корзинку для пикника. Мы выезжаем к озеру и, расстелив одеяло на траве, едим огуречный салат и холодную жареную курицу.

Теперь твой черед спрашивать о моем детстве. Я рассказываю о своих родителях, об их отношениях, о том, что отец всегда был для меня героем. Редкие каникулы на побережье в Борнмуте, мое недолгое пребывание в команде по крикету, напрасно потраченные университетские годы. Наконец, рассказываю, как после смерти отца (несколько лет назад, внезапно, из-за оторвавшегося тромба) его босс в «Лондон бзервер» благородно предложил мне работу, хотя до писательского уровня отца мне еще далеко.

Ты слушаешь с закрытыми глазами, подставив лицо солнцу, в уголках губ играет намек на улыбку, как будто ты видишь, чувствуешь запах и пробуешь на вкус каждое слово. На моей последней фразе ты открываешь глаза и всматриваешься в мое лицо.

– Ты правда так считаешь? Что тебе никогда не стать таким же хорошим писателем, как твой отец?

– Все так думают. Кроме моей мамы, конечно. – Я выдавливаю кривую ухмылку. – Она считает меня непревзойденным талантом. Но у любой мамы задача – верить в сына.

– Я тоже верю в тебя, – тихо говоришь ты.

Отвожу взгляд и молчу, стараясь не выпалить то, что крутится на кончике языка. Не стоит меня подбадривать – и ты не стала бы, если бы знала, чего я на самом деле хочу.

– С какой стати? – спрашиваю я вместо этого. – Ведь ты не читала ни слова из того, что я написал.

– Неправда. Я читаю все твои статьи. Вот уже несколько недель.

Отмахиваюсь от этих слов.

– В них нет меня самого. Это просто статьи на заказ.

– Так дай мне прочитать свой роман.

– Нет.

– Потому что у него нет пульса?

– Да.

– Я до сих пор не понимаю, что это значит.

– Так однажды сказал мой отец, прочитав написанное мною произведение. Я навсегда это запомнил. Он сказал, что у всех по-настоящему хороших произведений – не важно, художественных или документальных – есть сердцебиение, жизненная сила, исходящая от автора, которая, словно невидимая нить, соединяет его с читателем. Без этого работа мертва.

– А в сочинениях твоего отца билось сердце?

Невольно расплываюсь в улыбке.

– Еще как! К сожалению, это не передается по наследству. Талант не переходит от отца к сыну, и подражать ему тоже не выйдет. Это нечто уникальное для каждого писателя, и нужно отыскать этот пульс самому.

– Как же это сделать?

– Я задавал отцу тот же вопрос.

– И что он ответил?

– Надо писать. Потом писать еще и еще. Он жестко меня гонял.

– Потому что он в тебя верил, – тихо говоришь ты. – Как же тебе повезло иметь в своей жизни такого человека, который помогал тебе добиться желаемого.

Ем яблоко, разглядывая твое лицо и думая о печали, которая внезапно прокралась в твой тон. Хотел бы я знать, отчего она возникла и как от нее избавиться. Уже не впервые ощущаю меланхолическую атмосферу, царящую вокруг тебя, когда ты думаешь, что тебя никто не видит. И не впервые замечаю, как ты опускаешь глаза, когда я задаю определенные вопросы.

– Мне трудно представить, чтобы в детстве тебе могли хоть в чем-то отказать. – Произнося эти слова, я рискую, ведь ты можешь снова отгородиться холодным щитом, как это часто бывает, когда захожу слишком далеко.

Ты срываешь несколько травинок и начинаешь сплетать их косичкой у себя на коленях. Некоторое время молчишь, не поднимая взгляда, и я предполагаю, что ты решила оставить мою фразу без внимания.

– Мне хотелось бы провести семейный отдых на пляже, – вдруг тихо говоришь ты. – Я бы все отдала за такое лето.

Оглядываю буколический пейзаж – мягкие переливы темно-зеленых холмов, мерцающую гладь озера за деревьями с яркой листвой – и не могу найти в себе ни капли сочувствия.

– Как трагично, – насмешливо отвечаю я. – Приходится страдать каждое лето в столь ужасном месте. А потом долго ждать, когда же тебе подарят пони на день рождения. И как ты это пережила?

– Да, вот такая я, – отвечаешь ты, отбрасывая сплетенные травинки. – Избалованный ребенок, не знавший и дня разочарований.

Ты сердишься, надеясь замаскировать свою уязвимость, которую всегда отважно пытаешься скрыть. Однако мне прекрасно видна твоя необъяснимая, добела раскаленная печаль.

Внезапно с удивлением я осознаю, что это вовсе не печаль, а смирение. Покорный отказ от всего, что осталось незавершенным, неиспользованным, безответным. От будущего, которое тебе не суждено познать, потому что ты выбрала что-то другое – менее грандиозное, более безопасное.

– Ну, продолжай, – раздраженно бросаешь ты. – Скажи, что еще ты думаешь обо мне.

Швыряю недоеденное яблоко в кусты. Мне хочется взять тебя за руку, сплести свои пальцы с твоими и никогда не отпускать. Но это не очень хорошая идея, пока ты смотришь на меня таким колючим взглядом.

– Я думаю, что, когда ребенок растет в богатстве, как ты, легко забыть, что не у всех было такое приятное детство, – тихо говорю я. – Это не значит, что он станет избалованным, но вряд ли поймет, как устроен реальный мир. Деньги избавляют имущих от тех испытаний, с которыми неимущим приходится сталкиваться каждый день. Нет ничего, что ты не могла бы купить или устроить. Для тебя нет ничего недосягаемого.

– Выходит, после нескольких дней, проведенных вместе, ты уже все знаешь о моих мечтах и разочарованиях, не так ли? – Ты вскидываешь подбородок. – Возможно, тебе будет интересно узнать, что я обменяла бы все летние месяцы, проведенные в Хэмптоне, на один семейный отпуск в Борнмуте.

Меня удивляет жар в твоем голосе, такой отличный от холода, который ты обычно излучаешь, когда злишься. Я задел обнаженный нерв. Это не гордость, а что-то другое.

– Я не хотел…

– Не важно. Не хочу больше говорить о лете.

– Тогда расскажи мне о своей матери.

Ты странно замираешь.

– Зачем?

Совесть колет меня иголками. Понимаю, что зашел на чувствительную территорию. Тем не менее продолжаю двигаться вперед, чтобы выманить тебя из норы.

– Потому что ты о ней ничего не рассказываешь. Про отца – постоянно, но никогда не говоришь о матери. Какой она была?

Твои глаза затуманиваются воспоминаниями, и ты отворачиваешься. Долго молчишь. Так долго, что я уже не надеюсь дождаться ответа. Наконец ты произносишь, не глядя на меня:

– Она была француженкой.

– Наверняка это не все, что можно о ней сказать.

Наблюдаю, как ты раздумываешь. Достоин ли я твоих воспоминаний, обнажения твоих уязвимых точек? Затем твое лицо смягчается, и я вижу, как сильно тебе хочется поговорить о ней, как будто ты давно ждала возможности поделиться историями о маме с кем-то другим.

– Не все. Она была чудесной и такой милой. Всегда самая красивая из всех присутствующих.

– Красавица бала, – тихо добавляю я. – Как и ее дочь.

– Нет. Не как я. Она ни на кого не похожа. – Ты смотришь вдаль, выражение твоего лица становится задумчивым. – Она была… исключительной. В ней чувствовалось что-то мечтательное, далекое. Как будто она пришла из совершенно другого мира. Это мне в ней нравилось больше всего. Именно этого мой отец так ей и не простил.

– Потому что она была француженкой?

– Нет, не в этом дело. Или не только в этом. – Ты вдруг улыбаешься, и на мгновение в твоих глазах вспыхивают детские воспоминания. – У нас с ней были секреты от отца и сестры. Некоторые истории она рассказывала только мне, а потом просила поклясться, что я ее не выдам. Она называла меня ma toute-petite – моя крошка.

– Похоже, она была чудесной женщиной.

– Ее звали Элен. – Твое лицо смягчается, когда ты произносишь имя, и оно звучит как вздох. – Оно идеально ей подходило. Элен была похожа на прекрасную фарфоровую статуэтку, которой лучше любоваться издалека. – Свет в твоих глазах тускнеет, голос становится тихим. – Она заболела, когда я была маленькой.

– Мне очень жаль, – искренне говорю я. Ведь я уже знаю, что будет дальше. Слышал кое-что, и не только от Голди. И все же я должен спросить, потому что ты не ведаешь, что мне известно. – Чем она заболела?

– Однажды вечером на званом обеде, на который мой отец пригласил нескольких важных инвесторов, у нее случилось что-то вроде нервного срыва. Произошла ужасная сцена. Пришел врач, дал ей какие-то таблетки, чтобы успокоить, а на следующий день ее увезли… в больницу. В лечебницу. Она так и не вернулась домой. Спустя год нам позвонили и сказали, что она умерла.

Твой голос дрожит, и ты умолкаешь. Я знаю, что есть еще подробности, но не настаиваю. Просто жду. Когда ты продолжаешь, глаза блестят от непролитых слез.

– Мне так и не довелось попрощаться.

Беру тебя за руку, внимательно наблюдаю за тобой и сжимаю твои пальцы в своих.

– Представляю, как было ужасно потерять маму – в столь юном возрасте. А твой отец… он, наверное, был потрясен, когда ответил на тот звонок из больницы.

– Потрясен… – повторяешь ты деревянным голосом, глядя на наши сплетенные руки. – Да, уверена, что так оно и было. После ее отъезда люди перешептывались. Жена, слетевшая с катушек посреди званого обеда, – уже достаточно плохо, но смерть в сумасшедшем доме и статьи об этом во всех газетах стали настоящей катастрофой для человека, который большую часть жизни посвятил выстраиванию своего положения в обществе. Тем не менее он знал, на чем сыграть. Многострадальный муж трагически овдовел. Таблоиды это проглотили. Большинство из них, во всяком случае.

Впервые слышу, чтобы ты выражала столь явное неодобрение в адрес отца, а из-за резкости твоего тона это кажется еще более неожиданным.

– Ты не очень-то его любишь, верно?

Замечаю, как ты вздрагиваешь от этого вопроса, словно поняла, что открыла мне слишком много.

– Пожалуйста, забудь, что я сейчас наговорила. Я тогда была ребенком и сильно страдала. Хотела найти виноватого.

– А твоя сестра?

– Что – сестра?

– Как она это восприняла?

Ты снова уклончиво пожимаешь плечами.

– Люди переживают утрату по-разному.

– Вы с ней были близки?

– Она меня вырастила, – произносишь ты, хотя это не ответ на мой вопрос. – Когда мама умерла, ей только исполнилось семнадцать, но Сиси заняла ее место так уверенно, словно готовилась к этому всю свою жизнь. Каждую минуту своего дня она посвящала заботе об отце: следила за домом, писала за него письма, организовывала званые обеды. Она стала для него незаменимой.

Звучит как-то натянуто, не то чтобы откровенно враждебно, но с ноткой неприязни.

– Немного странно, не так ли? Семнадцатилетняя хозяйка особняка? В этом возрасте большинство девушек думают о нарядах и женихах, а не составляют недельное меню.

Твои губы дрогнули в слабом подобии улыбки, которая не добавила тепла твоим глазам.

– Сиси всегда отличалась от других девушек. С юности у нее был настолько целеустремленный характер, что она могла броситься на боевую гранату, потребуй этого отец. Мы с сестрой никогда не были близки – ни до смерти матери, ни после, – но Сиси заботилась обо мне. Она обо всем заботилась. Трудно предъявлять какие-то претензии столь ответственному человеку.

– И все же что-то мне подсказывает, что претензии у тебя есть.

– Конечно, нет.

– Здесь только мы, – тихо напоминаю я. – Тебе не обязательно ее защищать передо мной. Как и отца.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

– Я вижу, как ты сдерживаешься, боясь выдать лишнее. Ты замыкаешься, едва я задаю вопрос о ком-нибудь из них. А если случайно и говоришь то, что думаешь, сразу же сдаешь назад.

– Конфиденциальность очень много значит для моего отца. И преданность. На самом деле это для него самое главное. Семья на первом месте. Но у него есть на то веская причина.

– Правда?

– Мой отец очень богатый человек, и кое-кому это не нравится. Некоторые жаждут увидеть его крах.

– Кто же это?

– В основном конкуренты по бизнесу. И газетчики.

– Вроде той, на которую я работаю. – Мы вступаем на опасную территорию. – Почему пресса желает ему зла? Он ведь просто частное лицо. Разве твой отец сделал что-то такое, что вызывает их неудовольствие?

– За прошедшие годы были… всякие истории. Слухи. – Ты снова отворачиваешься. – Неприятные.

– Какие слухи?

Высвобождаешь свою руку и смотришь на меня, плотно сжав губы.

– Ты задаешь вопросы, как журналист.

– Или как мужчина, который хочет знать о тебе все.

– А ты который из них?

Пока ты вглядываешься мне в лицо, тебя снова окутывает холодная мантия. А я завороженно любуюсь тем, как солнце рисует тени под твоими скулами, как ветерок играет прядями твоих волос.

– Второй, – тихо говорю. – Скорее второй.

Вновь беру твою руку в свою, сплетаю наши пальцы, наклоняюсь, чтобы тебя поцеловать. Когда наши губы соприкасаются, я ощущаю твое недоверие, вернувшуюся настороженность, а затем чувствую, как ты таешь, когда твои губы приоткрываются навстречу моим. Я укладываю тебя на колючее одеяло и целую, пока у меня не начинает кружиться голова, пока какая-то разумная часть моего сознания понимает, что мы приближаемся к точке, из которой уже не будет пути назад. У меня едва хватает сил отстраниться и вспомнить, что ты не моя, что ты принадлежишь другому миру – и другому мужчине.

* * *

Как бы мне хотелось сказать, что именно это остановило меня в тот день, что моя сдержанность была вызвана благородным угрызением совести… но это совсем не так. Я остановился, потому что знал: однажды ты пожалеешь о нашем романе – пожалеешь обо мне, – и мысли о том, что я стану объектом сожаления, безрассудной ошибкой, из-за которой однажды ты испытаешь раскаяние, было достаточно, чтобы привести меня в чувство. И еще – абсолютная уверенность в том, что я не переживу, когда это случится. Если б только потом я не выкинул эти мысли из головы… Ты ведь сожалела обо мне, верно? Хотя и не так сильно, как я сожалел о тебе, дорогая Белль. Не так сильно.

Навсегда и другая ложь
(стр. 29–36)

22 сентября 1941 г. Уотер-Милл, Нью-Йорк

Ты пишешь о сожалении. Кто бы мог подумать! Будто только у тебя одного есть на то причины. Не сомневайся, у меня их тоже хватает, и все они связаны с тобой. Поразительно, что ты вообще осмелился вспомнить тот день.

Тогда, на пикнике, ты без конца выпытывал у меня информацию. Умасливал улыбкой – своей весьма натренированной улыбкой, – заявляя, что хочешь знать обо мне все, в мельчайших деталях. Притворялся, что заботишься о моих чувствах, а на самом деле лгал. Твои искусные губы со всеми этими словами и поцелуями… И все ложь. Ты спрашиваешь, помню ли я? Конечно, помню. Как я могу забыть?

«Здесь только мы». Так ты сказал.

Но и это было неправдой, не так ли? Она была там с нами. Твоя щедрая дама со связкой газет. И в тот день, и с самого начала. Шептала тебе на ухо. Дергала за ниточки.

Интересно, это она тебя подучила? Как растопить лед своим обаянием и семейными историями? Или твоя ложь возникла спонтанно? Наверное, тебе следовало попробовать себя в актерстве. Меня твой талант, как видишь, убедил. Иначе с чего бы я раскрыла тебе душу и сама вручила оружие, которым можно меня ранить? И не только меня, но и всех нас?

Тот день был только началом, но да, я его помню. И сейчас, пока я пишу, удивляюсь, как можно было не понимать, к чему все это идет… и к чему стремишься ты.

Ты спросил о моей матери, и я немного о ней рассказала. Я помню ее, словно сотканную из тени, как мерцание плавно сменяющихся образов, то исчезающую, то появляющуюся вновь, так что порою казалось, будто я ее выдумала. Однако Элен существовала в реальности, как бы моему отцу ни хотелось, чтобы это было не так. И какое-то время она была всем моим миром.

Есть прекрасные воспоминания о ней, о которых я не упоминала, хотя ты, возможно, и так о них знал, но спросить не удосужился, потому что тебя интересовали только мрачные стороны. И ты быстро сообразил, что делать с этой информацией, как только она оказалась у тебя в руках, верно? Какой, должно быть, знаменательный день это был для тебя. Как ты, наверное, смеялся надо мной, наивной дурочкой. Но сейчас я расскажу тебе остальное – не потому, что жду от тебя раскаяния. Вряд ли ты на это способен. Расскажу потому, что ты должен увидеть эту женщину такой, какой ее знала я.

Я уже говорила, что Элен была красавицей. Некоторые называли ее самой красивой женщиной в Нью-Йорке. Но я умолчала о том, что меня считали очень на нее похожей. У меня такие же темные волосы и янтарные глаза и, полагаю, такая же фигура. Возможно, именно поэтому отец редко смотрел на меня – ведь я напоминала ему ту молодую женщину, на которой он когда-то женился, хотя, конечно, мне до нее далеко.

Я называла ее маман, но только наедине. Отцу не нравилось, когда она говорила по-французски. Мы проводили дни вместе, только мы вдвоем, закрывшись в ее комнате, где пахло лилиями и сливочным французским мылом. Она доставала фотоальбом, который прятала от глаз моего отца, и мы вместе листали страницы. Альбом был обтянут гладкой, как масло, кожей, с инициалами Элен, оттиснутыми золотом на лицевой стороне. Под фотографиями стояли непонятные подписи странными буквами, но она читала их вслух.

Моей любимой фотографией была та, где Элен еще школьница, неловко застывшая перед объективом, с зачесанными назад волосами и огромным бантом. Я видела в ней себя и очень хотела быть похожей на нее, когда вырасту. Любила я разглядывать и остальные снимки. Отдых на море в Ле Сабль д’Олон. Семейные ужины при свечах. Праздничные торжества, которые растягивались на несколько дней. И все люди на них улыбались. Я никак не могла понять, куда же подевался этот альбом. Когда я однажды спросила у сестры, она заявила, что никогда его не видела. Однако вскоре после того, как нам позвонили из больницы, я заглянула в комнату матери, а Сиси перебирала там вещи. Через несколько дней я пробралась туда снова, и все исчезло. Ящики комода опустели, гардероб стоял пустой. Даже в ящиках туалетного столика, где Элен хранила свои духи и кремы, ничего не осталось. Как будто мамы там вообще никогда не было. Как будто ее стерли из бытия.

Тогда я поклялась, что никогда не забуду ее. Потому что именно этого они и хотели – мой отец и Сиси. Хотели, чтобы все просто вычеркнули Элен из своей жизни. Но я помню ее. Помню и хорошее, и плохое.

Когда мы с ней были вместе, она часто смеялась, но еще ребенком я чувствовала в ее веселости что-то фальшивое. Я этого никогда не показывала, однако со временем притворяться становилось труднее. Внезапная буря слез, нетронутые подносы с едой, визиты врача в любое время дня и ночи. Это всегда случалось внезапно, она как бы замыкалась в себе, словно кто-то надвинул темную тучу на солнце.

Однажды я подслушала разговор прислуги на кухне: по их словам, проблемы начались после рождения моей сестры. Доктор назвал эту болезнь «родильной хандрой». Болезнь вновь заявила о себе после того, как появился мой брат, но отец был так счастлив иметь сына, что изо всех сил старался терпеть ее плаксивое настроение. Она подарила ему наследного принца, и на какое-то время этого было достаточно. Но когда бедняжка Эрнест утонул, состояние Элен сильно ухудшилось. Несколько лет спустя появилась я – дочь, а не сын, которого так ждал мой отец. Мама опять сражалась с депрессией. После смерти Эрнеста третьего приступа «родильной хандры» она уже не вынесла. Элен так и не выздоровела, и со временем ей сделалось только хуже. Гораздо хуже.

Не знаю, сколько мне было лет, когда я это почувствовала. Начиналось все постепенно, по мелочам. Элен перестала петь. Много спала, иногда целыми днями. Когда я просила ее пересказать какую-нибудь из давних историй, говорила, что слишком устала или не может их вспомнить. Но, казалось, было что-то еще. Такое впечатление, что она боялась. Не знаю, чего. Я-то думала, взрослые ничего не боятся. Жизнь словно виделась ей слишком трудной. Она запиралась в своей комнате и сидела там по несколько дней. Не ела, не мылась и не показывалась никому на глаза. А потом вдруг выходила, как ни в чем не бывало, и снова светило солнце. Меланхолия – так тогда это называли.

Отец ей никак не помогал. Когда у Элен случались такие эпизоды, он злился на нее, и поэтому они постоянно ссорились. Однажды Сиси прокралась по коридору и подслушивала у двери спальни: он орал, что супруга позорит его доброе имя, а Элен плакала и говорила, что ей от многого пришлось отказаться, чтобы стать его женой. Как-то раз и я попыталась подслушать, но долго не выдержала. Он выкрикивал ужасные вещи – тогда я еще не знала таких слов, но теперь все понимаю. Ему было стыдно за нее. Он стыдился ее слабости – как женщины и как человека.

Но эту часть истории ты уже знаешь.

Со временем приступы учащались и длились все дольше. Однажды Элен вышла из дома и где-то пропадала целых три дня. Ее нашли в отеле в Нью-Джерси, где она зарегистрировалась под вымышленным именем. Газеты неплохо поживились в те дни. После этого отец уволил ее врача и вызвал специалиста по женским болезням, известного своей осмотрительностью. Доктор прописал ей таблетки от нервов. На какое-то время ситуация улучшилась, Элен стала более уравновешенной. И вот однажды вечером отец устраивал важный ужин для потенциальных инвесторов какого-то своего нового предприятия, и прямо там, за столом, в разгар обсуждения газеты Генри Форда «Мичиган индепендент» и ее кампании против теории международного еврейства, у Элен произошел нервный срыв.

Никогда не забуду тот вечер – хотя я пыталась. Мне было семь лет. Внизу стоял такой шум, что мы с Сиси выбежали из комнат и стали наблюдать за происходящим из-за перил лестницы. Отец, с красным от гнева лицом, уводил маму из-за стола. Ее крики отражались от стен, когда ее силком тащили вверх по лестнице. Чтобы остаться незамеченными, мы с сестрой забежали в одну из комнат для гостей и через приоткрытую дверь заметили, как отец распахнул дверь спальни Элен, толкнул ее внутрь и запер на ключ.

От этого зрелища меня затошнило. Ужасно было видеть ее такой разбитой, а его – таким холодным. Я тогда многого не понимала. Но сестра поняла – по крайней мере, так ей казалось. Помню, она вышла в коридор, когда ссора затихла, и слушала приглушенные всхлипы матери со странным выражением на лице, не то чтобы с улыбкой, но почти. Затем снизу, из столовой, раздался голос отца, самым серьезным тоном объяснявшего гостям, что его жена переживает тяжелые времена после смерти их сына.

– Понимаете, она винит себя. Сколько бы мы ни говорили, что это был несчастный случай, Элен отказывается себя прощать. Мы надеялись, что со временем ситуация наладится, но, боюсь, произошло обратное. А с появлением младшей дочери все пошло под откос.

С моим появлением. Отец перекладывал вину на меня.

И это было не ново. Однажды я услышала, как в разговоре с Сиси он назвал меня ошибкой. Однако еще хуже, когда он говорил такое незнакомцам. По его словам, это я была виновата в болезни матери.

В ответ на речь отца раздались сочувствующие возгласы, в основном женские, от супруг инвесторов, хотя слов я разобрать не могла.

– Да, – продолжал отец. – Это был тяжелый удар. Но сейчас меня больше волнуют девочки. Врач опасается, что поведение матери может оказать на них плохое влияние. Он предложил отправить ее немного отдохнуть, и, хотя до сих пор я этому противился, теперь думаю, что он, возможно, прав.

И снова на губах Сиси заиграла легкая улыбка, как у кошки, которая только что слизала остатки сливок.

– Вот теперь посмотрим, – прошептала она скорее себе, чем мне. – Посмотрим.

«На что посмотрим?» – хотела спросить я, но промолчала, потому что все еще плакала, а сестра повернулась и ушла. Доктор появился через несколько часов после ухода гостей. На следующее утро приехала карета «Скорой помощи» и забрала ее в больницу под названием «Крейг-Хаус» в Биконе. «Ей нужно отдохнуть», – сказал отец и погладил меня по голове, когда маму провезли мимо меня, привязанную к каталке, немигающую и бледную.

В тот день я так сильно рыдала, что мне стало плохо. Ее комната – где мы провели столько чудесных дней – была заперта, а ключ спрятан, как будто отец боялся, что болезнь Элен может быть заразной.

Дом, который и прежде не был уютным, превратился в склеп, мрачный, пустой и тихий. Отец обещал, что мы сможем ее проведать. По воскресеньям будем ездить в северную часть штата с цветами и ее любимыми коробками вишен в шоколаде. Но так и не навестили. Ни разу. Год спустя, накануне первого Рождества с момента ее отъезда, раздался телефонный звонок. Утром один из санитаров нашел маму мертвой. Она упала на нож. Ужасный несчастный случай.

Однако это была вовсе не случайность. Все знали, что речь идет о самоубийстве, но от этого слова людям становится не по себе, поэтому историю замяли.

Вот о чем я не рассказала в тот день, когда ты спросил о моей матери. Потому, что говорить об этом больно. И потому, что воспоминания слишком личные. Вместо этого я поделилась только хорошим, тем, что могла произнести вслух. Но тебе этого было недостаточно.

Спрашиваешь, помню ли я тот пикник? Как будто можно забыть хоть одно мгновение вихря, который нас закружил, и тех нескольких месяцев, когда ты шептал «навсегда» – а я тебе верила. Я помню, как ты внимательно слушал, взяв меня за руку, а когда я договорила, не стал выпытывать большего. И правда, ты никогда на меня не давил. С другой стороны, тебе и не нужно было. Как я вскоре узнала, у тебя имелись другие способы получить желаемое.