Текст книги "Эхо старых книг"

Навсегда и другая ложь
(стр. 11–28)

5 сентября 1941 г. Уотер-Милл, Нью-Йорк

Ставлю машину во дворе за конюшнями за два часа до условленного времени. Я нарочно приехала на ферму пораньше, чтобы напомнить себе: сегодня мы будем на моей территории, и я не позволю тебе взять верх. Вчера вечером ты застал меня врасплох – я слишком удивилась, обнаружив, что ты слоняешься по гостиной Уиттиеров рука об руку со своей стареющей подружкой. Теперь же я готова к любой игре, которую ты можешь затеять. Как говорится, предупрежден – значит, вооружен.

Смотрю на часы, наверное, уже в сотый раз, всеми фибрами души жалея о вчерашней опрометчивости, коря себя за то, что не придумала какое-нибудь оправдание, когда ты так ловко сюда напросился. По крайней мере, мне хватило мозгов отказаться от твоего предложения поехать вместе. Вместо этого я одолжила одну из машин отца. Когда я уходила, меня даже не спросили, куда я направляюсь. В этом смысле мне повезло. Если твоя жизнь не волнует окружающих, никто и не задается вопросом, где ты есть и когда вернешься домой.

Снова бросаю взгляд на часы. Я вся на нервах после долгой дороги из города и все еще сомневаюсь в правильности решения сюда приехать. Я могла бы позвонить тебе утром и отменить встречу, сославшись на погоду или изменившиеся планы. Найти телефонный номер Голди было бы несложно, а она почти наверняка знает, как с тобой связаться. Однако это было бы похоже на капитуляцию, и я подумала, что в последнее время сдаюсь слишком часто. Перед отцом, моей сестрой, Тедди. Не хочется включать в этот список еще и тебя. И вот я здесь, жду под навесом, глядя на дождь, и жду шелеста шин на гравийной дороге.

Я всегда любила Роуз-Холлоу, даже в дождливые дни. Мне нравится ощущение простора, это огромное голубое небо, большой старый дом из серого камня с дымоходами, мансардными окнами и плетистыми розами. А дальше, за конюшней и яблонями, – зеленые холмы, где мать катала меня на санках, когда я была маленькой.

Ей тоже нравилось здесь, вдали от городского шума и суеты. В этом я на нее похожа. Тогда я об этом не думала, но у нас с мамой вообще было много общего – так много, что отца и сестру это даже смущало. Несмотря на воспоминания, мне приятно сюда приезжать, особенно сейчас, когда никого другого это место не интересует. Теперь Роуз-Холлоу принадлежит мне, если не по документам, то по умолчанию, хотя пребывание здесь меня иногда печалит. Возможно, отец перестал бывать в конюшнях по той же причине. Слишком многое напоминает о спокойных временах – до того, как он отослал мать в больницу. Я бережно храню в памяти те дни. Хотя отец желал бы, чтобы я позабыла.

Я помню Элен – маман, как я называла ее наедине. Помню, она пахла лилиями и дождевой водой и говорила, как герцогиня, с мягким французским акцентом. Ее глаза – янтарно-карие, как мои, и всегда печальные – закрывались во время обращения к Богу. Она научила меня читать странные молитвы с причудливыми словами, которые казались мне слишком громоздкими. Помню, она листала альбом старых фотографий, которые хранила под матрасом, и рассказывала истории, предназначенные только для нас двоих. И еще я помню, что ее наказали, когда отец обо всем этом узнал, и что в конечном итоге это ее надломило.

Даже сейчас при воспоминании о ней у меня сжимается горло. Она была слишком нежной для такого человека, как мой отец, слишком хрупкой для тех условий, в которые он ее поместил. Отрезанная и от семьи во Франции, и от друзей в Штатах, после рождения ребенка она каждый раз в одиночку сражалась с депрессией. И с бездной вины, после того как брат, которого я никогда не видела, убежал в сад во время обеда в доме друзей и свалился в пруд. Эрнест утонул, когда ему было четыре года.

После всего этого ее стали одолевать изнурительные приступы меланхолии. Отец не мог ей простить такой слабости характера. «Слезы – пустая трата времени», – говорил он. Признак трусости, отсутствия воли. Он искренне в это верил, как я имела шанс убедиться, когда пустила слезу в ответ на его приказ готовиться к помолвке до конца года.

Полагаю, теперь, когда я наконец согласилась выйти замуж за Тедди, он мною доволен. Я противилась, сколько могла, но в итоге отец победил, в чем он нисколько не сомневался. Однако я, как ты верно догадался, несчастна.

Я не горю желанием стать тенью, как это бывает с женщинами в семьях, подобных моей. Они становятся послушными, тихими существами, отходят на задний план, едва их полезность в качестве предмета для торга подходит к концу. Мы составляем меню, воспитываем детей, следим за последней модой, украшаем собой гостиную нашего мужа, когда он принимает гостей, и отводим глаза, когда его внимание обращается к юной красотке. Я же всегда мечтала о большем. Я хотела бы жить осмысленно и оставить после себя что-то достойное. Конкретных идей у меня, правда, не было. Может быть, что-нибудь, связанное с искусством или с преподаванием… Теперь, став женой Тедди, я лишилась этой возможности.

Я вдруг с изумлением обнаружила, что едва ли не завидую твоей подружке Голди с ее газетной империей и вольной жизнью. Каково это – быть капитаном собственного корабля, распоряжаться своей судьбой, жить независимо от мнения других?

Этой возможности я теперь тоже лишена.

Вид бриллианта на пальце левой руки возвращает меня из мечтаний в реальность. Неприятное напоминание. Скоро я выйду замуж, и, по мнению окружающих, ничего, кроме этого, мне и не нужно. У меня будет великолепное поместье в Нью-Йорке, уважаемая фамилия и пара сыновей, которые продолжат семейное дело. Дочери послушно и удачно выйдут замуж, как Сиси несколько лет назад. Это предстоит и мне, как только заставлю себя назначить точную дату.

Fin, как говорила маман. Конец.

Однако сейчас нет времени горевать по поводу необратимости принятых решений. Сердце екает от шороха шин. За лужайкой виден приближающийся автомобиль, и хотя одна часть меня надеялась, что ты не появишься, другая очень ждала встречи.

Ты выходишь из сверкающей серебристой машины с обилием хрома, и я понимаю, даже не спрашивая, что ты одолжил автомобиль у нее. По-моему, это совсем не твой стиль, хотя кажется странным знать такое о тебе, учитывая, что мы едва знакомы.

Вид у тебя непринужденный: ты одет в твидовый пиджак «Харрис» и свободные шерстяные брюки, на ногах – поношенные ботинки, на голове – шляпа, чуть сдвинутая набок. «Вот его настоящая одежда», – говорю я себе, когда ты подходишь. Вот кто ты есть на самом деле. Не светский лев, а деревенский парень, которого не беспокоит дождь и который уверенно чувствует себя в простой одежде.

На мне обычный наряд для верховой езды: куртка из серой фланели, белые бриджи и рыжие сапоги – их первозданный блеск выдает во мне новичка в конном спорте. Подарок от Тедди, который очень щепетильно относится к экипировке. Не знаю, зачем я так вырядилась. Погода с самого утра дала понять, что катания сегодня не будет, но я была обязана устроить достойное представление. У людей нашего круга есть униформа на любой случай, желательно с пришитой к ней модной этикеткой. Мы носим ее не потому, что она удобна или подходит для деятельности в данный момент, а потому, что именно это от нас ожидают. А мы всегда должны соответствовать ожиданиям общества.

Ты снимаешь шляпу и, встав под карниз, встряхиваешь ее, чтобы смахнуть капли дождя.

– Неподходящий день для верховой езды, – с ухмылкой говоришь ты. – Чем займемся?

При дневном свете и в простом одеянии ты выглядишь моложе, хотя не могу отрицать, что и дорогой костюм на тебе неплохо смотрится. Ты, наверное, вроде хамелеона – способен при необходимости раствориться в любой толпе. Только зачем кому-то может понадобиться такой навык? Задавшись этим вопросом, вспоминаю, как вчера вечером твои глаза методично осматривали комнату, словно делая мысленные фотографии.

Что же ты там выискивал? Или кого?

Мне вдруг приходит в голову, что мы впервые наедине. Мальчики, которые присматривают за конюшней, ушли на обед, а инструктор ушел домой из-за погоды. Теперь на нас никто не смотрит, и можно вести себя свободнее. Не знаю, почему меня это нервирует. Дело не в том, что я тебя боюсь. Я и не боюсь. Почти. Однако мне немного не по себе, когда ты рядом.

Ты смотришь на меня, дожидаясь ответа.

– Могу провести для вас экскурсию по конюшне, – предлагаю я. – И познакомить с лошадьми.

– С вашими подарками на день рождения?

В твоем тоне слышится насмешка, но она не вызывает раздражения, и я непроизвольно улыбаюсь.

– Да. С моими подарками на день рождения.

Твой пиджак и галстук намокли, на рубашке полупрозрачные пятна от капель дождя. От тебя пахнет крахмалом, теплой влажной шерстью и мылом для бритья. Отступаю подальше от этого запаха, мужественного и слегка волнующего.

– Попробую найти полотенце, чтобы вы могли вытереться.

– Не нужно. А вот от экскурсии не откажусь. – Твой взгляд скользит по моей фигуре, ненадолго задерживается на сапогах, прежде чем ты снова смотришь мне в глаза. – Кстати, выглядите как завзятый жокей. Отличный наряд. Жаль, не удастся его испытать. Возможно, мы выедем на прогулку в другой день, и тогда вы найдете ему достойное применение.

Отворачиваюсь, твое поддразнивание уже не кажется таким очаровательным. Ты следуешь за мной к двойным раздвижным дверям. Когда мы заходим в конюшню, шум дождя стихает, его сменяет густая непроницаемая тишина.

Внутри темно и прохладно, к ощущению сонливости примешиваются запахи влажного сена и конского навоза, и я вспоминаю, как в детстве, когда родители держали пони для нас с сестрой, заснула здесь на лошадиной попоне. В тот день тоже шел дождь, и я расстроилась, что Мистеру Оливеру не разрешили войти в дом, где тепло, поэтому я свернулась калачиком в его стойле, чтобы составить ему компанию. В поисках родители вывернули дом наизнанку, мама пришла в отчаяние, думая, что и меня, как бедного Эрнеста, постигла ужасная судьба. Когда конюх наконец обнаружил меня и привел в дом, отец так сильно меня тряс, что я сломала молочный зуб.

Тихий свист возвращает меня в настоящее. Ты стоишь рядом и крутишь головой, осматривая помещение. Высокий деревянный потолок и недавно прорубленные окна, свежий кирпичный настил в центральном проходе, блестящие новенькие двери и украшенные резьбой перегородки между денниками.

– Вот это да, – говоришь ты наконец. – Шикарно для сарая. Хотя, судя по виду камня, предполагаю, что он не новый.

– Нет. Дом был построен в 1807 году. Эта постройка появилась чуть позже, хотя тогда в ней, кажется, держали свиней или овец. Когда я была маленькой, здесь жил пони, но нам пришлось поднять крышу, прежде чем привезти новых лошадей.

– Держу пари, это обошлось вашему отцу в кругленькую сумму.

Пожимаю плечами, я ведь не имею ни малейшего понятия, сколько все это может стоить.

– Он отнес это к деловым расходам.

Ты смотришь на меня с удивлением.

– Он считает, у вас есть шанс заработать деньги с помощью этого вашего нового хобби?

– Я имела в виду другой бизнес.

– Позволите спросить, какой?

Мне становится смешно. Я тебя почти не знаю – точнее даже, совсем не знаю, – но у меня сложилось впечатление, что ты из тех, кто осмелился бы на что угодно.

– Это связано с Тедди, – тихо отвечаю. – С тем, что я согласилась выйти за него замуж.

– А, понимаю. Ваш отец думал, что, если он уступит насчет лошадей, вы увидите достоинства той жизни, которую получите в качестве жены Тедди, и с большей вероятностью примете его предложение.

– Что-то вроде того.

– То есть… подкуп.

– Так действует мой отец. Покупает все, что захочет. – «И сокрушает то, чего не может купить», – думаю я, но не говорю вслух. Я и так уже наговорила лишнего. – Давайте же познакомимся с лошадьми.

Я рада, что ты идешь за мной молча, оставляя свои домыслы невысказанными. Если повезет, лошади увлекут тебя настолько, что к этой теме мы уже не вернемся. Говорить с тобой об отце кажется неправильным. Не потому, что мне, вероятно, придется врать, а потому, что меня воспитали в убеждении, что семейные дела должны оставаться внутри семьи. Это правило отец вбил в голову всем нам: моей матери, сестре и мне. Верность семье и послушание ее главе – то есть ему. Я видела, что происходит, когда данное правило нарушают.

– Сколько лошадей вы здесь держите? – спрашиваешь ты, возвращая меня в реальность.

– На данный момент здесь шесть денников, но заняты только четыре. – Я указываю на первые два стойла слева. – Эти две строго для верховой езды.

На нас смотрят две пары любопытных глаз: первая принадлежит чалой по имени Бонни Герл, вторая – толстому черному мерину моей сестры, получившему кличку Ниппер из-за его склонности кусаться. Меня он, правда, ни разу не кусал, а вот Сиси никогда не любила животных – да и людей, если уж на то пошло.

Бонни Герл фыркает, когда мы к ней подходим, раздувает ноздри, прядет ушами. Она чует запах свежего воздуха, чует вкус свободы, и мне грустно, что я не могу ее вывести. Еще раз фыркнув, она обнюхивает мою ладонь. Поворачиваюсь к ней лицом, целую в бархатистую рыжую мордочку – и как я не догадалась хотя бы принести угощение!

– Прости, девочка.

Она мягко тычет мордой мне в щеку, как будто прощая мою нерадивость. Нежно похлопываю ее и снова целую.

– Она вас любит.

– Мы давно вместе. Родители купили их, когда пони стал для меня слишком маленьким. Одну для меня и другую для сестры.

– Какая из них чья?

Открываю рот, собираясь сказать то, чего не следовало, но вовремя останавливаю себя и пожимаю плечами.

– Сиси на самом деле не очень-то любит лошадей, поэтому обе в итоге достались мне. Они уже немолоды, но по-прежнему сильны и выносливы.

– Это на них мы должны были сегодня кататься?

Киваю и протягиваю руку, чтобы погладить чуб Ниппера.

– Жаль, мы не можем их вывести. Я теперь приезжаю не так часто, как раньше. Думаю, им понравилась бы прогулка.

Улыбаясь, ты похлопываешь Ниппера по шее.

– Думаю, и мне тоже.

Ниппер ржет и отряхивается от прикосновения, но тут же тянется к тебе снова. Настороженный, но жаждущий контакта с человеком, он желает ласки и внимания. Смотрю на него – послушного, с надеждой выжидающего, что я потянусь к задвижке и выведу его наружу, – и меня окатывает волна печали.

– Бедняжка, – тихо говорю я ему. – Невесело, когда тебя все время держат взаперти. Ждешь, что тебя кто-нибудь выпустит?

Ты опускаешь руку, поворачиваешься ко мне и некоторое время молчишь. Делаю вид, что не замечаю твоего взгляда, но от его тяжести у меня покалывает затылок. Мне хочется крикнуть: «Что? Что ты такого увидел?» – однако я боюсь услышать ответ. Я всегда старалась открывать миру как можно меньше своих мыслей. Но сейчас, похоже, это не имеет значения. Ты понимаешь, каково у меня на душе – особенно в той ее части, которая мне не нравится. И хочешь, чтобы и я об этом узнала.

– Мы все еще говорим о лошадях? – спрашиваешь ты, когда молчание затягивается, став неловким. – Насчет «кто-нибудь выпустит».

Твой хрипловатый голос, разбивший тишину, меня слегка тревожит. Изображаю веселую улыбку, хотя осознаю, что мне это плохо удалось. И все же продолжаю притворяться.

– Конечно, о лошадях! О чем же еще? – Затем делаю шаг в сторону, быть может, слишком порывисто, и подхожу к денникам на противоположной стороне. – Идите сюда, покажу вам свои подарки.

Ты встаешь рядом, продолжая рассматривать мое лицо. Ты явно хочешь расспросить меня подробнее, но как будто боишься, что я испугаюсь и сбегу. В этом ты прав. Я могла бы.

– Это Крекер Джек Прайз, – говорю я, указывая на гладкого темно-гнедого жеребца с лучистыми глазами и тонкой белой полоской вдоль морды. – Он родился в тридцать девятом году, а это значит, что по лошадиным меркам он все еще ребенок.

– Красивый.

– Правда же? Тренеры говорят, он станет чемпионом. Сообразительный и с блестящей родословной. Его отцом был Темный Выскочка из Лексингтона, он хорошо зарабатывал, пока ему не пришлось уйти из спорта из-за оскольчатого перелома.

Ты выглядишь впечатленным.

– А я-то считал вас новичком. Со всем этими терминами вы кажетесь профессионалом.

Твоя похвала мне приятна. Улыбнувшись, чувствую себя немного увереннее.

– Я ведь говорила вам, что много читаю.

– Он, по-моему, относится к вам более сдержанно, по сравнению с остальными.

– Лошади не похожи на людей. У них не бывает любви с первого взгляда. Для установления связи требуется время. С Ниппером и Бонни Герл я, можно сказать, вместе выросла. Они были как домашние питомцы. А вот со скаковыми лошадьми все иначе. Это, скорее, спортсмены, а не товарищи. К тому же пробудут они здесь недолго. Их привезли для знакомства и воспитания.

– Для воспитания?

– Их учат реагировать на команды, привыкать к седлу. Но это только начало. Когда они подрастут и смогут обучаться на скаковом кругу, их переведут в Саратогу.

– К лошадям Тедди?

Я замираю, встревоженная тем, что снова всплыло его имя.

– Да, полагаю. Крекер Джек будет готовиться зимой и весной и, надеюсь, следующим летом начнет участвовать в гонках двухлеток.

Ты проходишь дальше, чтобы заглянуть в последнюю кабинку.

– А как зовут эту красавицу?

Смотрю на каштановую кобылку с точеной мордой и идеально симметричными белыми «носочками», и правда красавицу, несмотря на ее далеко не гламурную родословную, и чувствую новый укол вины.

– Не знаю, если честно. Я еще не подобрала имя. Тренеры не сулят ей славное будущее, но мне она кажется многообещающей. По крайней мере, я на это надеюсь. На данный момент я зову ее Маленькая Девочка. Не оригинально, но сойдет, пока она не получит официальную кличку. Правда, мне нужно поторопиться и поскорее принять решение.

– Есть какой-то срок?

– Выбрать кличку чистокровному скакуну – большое дело. Есть множество правил, которым нужно следовать. Например, в имени должно быть не более восемнадцати символов. И это целый процесс. Вы представляете жокей-клубу шесть кличек в порядке вашего предпочтения, а последнее слово остается за ними.

– Разве это справедливо?

– Таковы правила. Я склоняюсь к кличке Свит Ранауэй. Не факт, что одобрят, но пока что это лучший из вариантов.

У тебя странное выражение лица. Ты слушаешь меня с таким напряженным вниманием, что мне хочется отвести взгляд.

– Назовите ее Обещание Белль, – вдруг предлагаешь ты.

– Обещание Белль?

– Вы же сказали, что она многообещающая.

– Да, но кто такая Белль?

– Вы. – На мгновение ты опускаешь глаза, почти смущенно. – Так я мысленно назвал вас, когда мы впервые встретились. В тот вечер вы были первой красавицей бала. Хотя, подозреваю, вы красавица любого бала и в любой вечер. Во всяком случае, с тех пор я думаю о вас именно так.

От твоих слов у меня загорелись щеки.

– Вы думали обо мне?

– Не скромничайте. Вам это не идет.

– Мы едва знакомы, – напоминаю я почему-то дрогнувшим голосом. – Откуда вам знать, что мне идет?

– Я хотел бы это исправить.

Пытаюсь скрыть волнение за нервным смешком.

– Ну если я Белль, то как же звать вас? Хемингуэй, наверное? Или Хеми?

– Мне все равно. Главное, зовите.

Отвожу взгляд. Ты флиртуешь со мной, и мне это нравится. Возможно, даже чересчур. Делаю шаг назад, но твоя рука легонько касается моей.

– Не уходите. Пожалуйста.

– Зачем вы приехали? – спрашиваю я прямо. – Чего вы хотите?

– Я же сказал – чтобы поговорить. Я думал, нам удастся поболтать во время езды, но можно обойтись и без лошадей.

Ты идешь обратно к открытым дверям конюшни, берешь там пару деревянных табуретов, ставишь их возле дверного проема. Я с раздражением наблюдаю, как ты вешаешь шляпу на ближайший гвоздь, садишься на один из табуретов и ждешь – с видом мужчины, привыкшего добиваться своего. Вопреки здравому смыслу я сажусь рядом.

Ливень усилился, и вокруг нас будто задернули плотный серый занавес. Только ты, я и шум дождя по крыше. Все мои чувства вдруг обострились, каждый нерв напряжен.

Ты улыбаешься, пытаясь меня обезоружить.

– О чем будем говорить?

Я смахиваю с рукава воображаемую ворсинку.

– Вы сами предложили, вот и задавайте первый вопрос.

– Хорошо. Расскажите мне о своем детстве.

Я озадаченно моргаю.

– О детстве?

– Хочу узнать про вас все. Вы заплетали волосы в косички? Кто был вашим первым мальчиком? Вам нравилось в школе?

– Кос не было, – отвечаю я, хотя понятия не имею, почему тебя это волнует. – И имени первого мальчика я не помню. А вот школу я терпеть не могла. Хотя нет, не саму школу. Мне не нравились девочки из моего класса. Как и директриса, миссис Кавано, которая меня невзлюбила за то, что я задавала слишком много вопросов и выводила каракули во время уроков.

– Каракули?

– На полях в школьной тетрадке.

– Писали имя своего мальчика?

– Стихи, – отвечаю я коротко.

– Вы сочиняете стихи?

Ты заметно удивлен. Да я и сама удивилась. Много лет не вспоминала о тех глупых стихах, которые сейчас вдруг пришли мне на ум.

– Все девочки так делают. Пишут дурацкие стишки о своих чувствах.

– Любовные поэмы?

Смеюсь, но сразу останавливаю себя, чтобы ты не принял мой смех за флирт.

– Что я могла тогда знать о любви? Нет, я писала всякую чушь. Чепуху о птице в клетке, которая мечтает вырваться на волю, взмыть в небо над городом и улететь далеко-далеко. Еще одно о том, как заблудилась в лабиринте из кустарника. Живая изгородь росла все выше и выше, и я не могла найти выхода.

– Глубокая вещь.

– Это был вздор, как говорят по вашу сторону океана. Но в то время я обожала поэзию. Читала все, что попадалось под руку, иногда – неприличное для девушки моего возраста. Я была убеждена, что, когда вырасту, стану Элизабет Барретт Браунинг.

Ты так пристально рассматриваешь мое лицо, словно что-то в нем ищешь.

– И когда вы собирались мне об этом рассказать?

Вопрос кажется странным, такой обычно задают человеку, которого знают много лет.

– В смысле – когда? Мы ведь только недавно познакомились.

Твои губы изгибаются в чувственной улыбке.

– Я постоянно забываю.

Не знаю, как тебе это удалось, но теперь ты как будто сидишь ближе. Мир словно сжался вокруг этой двери, и остались только мы с тобой, наши голоса и грохот дождя. И все же, поморгав, я вижу, что твой табурет стоит ровно там, где ты его изначально поставил. Опускаю глаза и смотрю на свои сапоги.

– В тот вечер, когда мы встретились… – говоришь ты, а затем добавляешь: – …в отеле «Сент-Реджис»… – словно мне нужно об этом напоминать. – Мы говорили о книгах, о Хемингуэе, Диккенсе и Бронте, но вы и словом не обмолвились, что тоже пишете.

– Потому что я не пишу! – Прозвучало слишком напористо, и я смягчаю тон: – То были всего лишь детские причуды, из которых вырастаешь. Знаете, как бывает, когда увлекаешься чем-нибудь так страстно, что на какое-то время полностью этим захвачен, а потом раз – и все кончено.

– Что же произошло?

Вздрагиваю от неприятных воспоминаний. Но ты смотришь на меня так внимательно, так пристально.

– Миссис Кавано, – отвечаю я наконец. – Она забрала у меня одну тетрадь и показала отцу. Там было… В то время я подражала Сафо. «Краснеющее яблоко, несобранное, забытое». Я понятия не имела, что все это значит, да и не особо интересовалась. Меня привлекали сами слова, их ритм, боль, которую они передавали. Мне хотелось как-то переписать их по-своему, поэтому я начала экспериментировать, пытаясь подражать этому прекрасному лиризму. Отец пришел в ярость. Назвал мои сочинения «грязью». Велел отдать ему все тетради, а потом при мне выдернул из них все страницы и разорвал в клочья. После чего вообще запретил читать любые стихи. Некоторое время я держала под кроватью дневник и продолжала писать, но сестра нашла его и донесла. Вот так завершилась моя поэтическая карьера.

– Сколько вам тогда было?

– Четырнадцать. Или пятнадцать.

– С тех пор вы ничего не писали?

– Нет.

– А почему бы не взяться снова?

Пожимаю плечами и отвожу глаза.

– Нет смысла.

– Но вам ведь есть что сказать?

– Вовсе нечего.

– Вот уж не верю.

– Я не такая, как вы, – говорю я ровным голосом, пока этот странный сеанс признаний не зашел слишком далеко. – У меня нет глубины. Нет… содержания, думаю, так бы вы это назвали. Если не считать содержанием мой трастовый фонд. Я не из тех, кто путешествует по миру в погоне за мечтами или выступает на конгрессах, как ваша подруга Голди. Когда-то я воображала себя такой, но быстро разочаровалась в подобных идеях. Я именно та, какой вы меня увидели, когда спрашивали о лошадях… Избалованная дочка богатого человека, привыкшая получать все, что захочет.

– А цена за это – послушание?

Выдерживаю твой проницательный взгляд, словно бросаю этим вызов.

– Не жалейте меня.

– И не думал. Каждый из нас делает свой выбор: бизнес, политика, брак по расчету. Люди называют это компромиссом.

– И у вас с Голди то же самое? – спрашиваю я, отчаянно желая переключить внимание на тебя. – Компромисс?

Ты вздыхаешь.

– Опять Голди. Ладно, спрашивайте. Что вы хотите узнать?

– Вы двое…

– …любовники? – заканчиваешь ты. – Не нужно стесняться. Я рад поделиться всеми пикантными подробностями. Только будьте готовы, они довольно мрачные.

Сижу очень тихо, решив не выдавать своей реакции, даже если подробности меня шокируют.

– Правда в том, что мои отношения с Голди… – Ты делаешь паузу, потирая подбородок. – Как бы сказать поделикатнее? Носят финансовый характер.

Забыв о своих намерениях, вытаращиваю глаза.

– Вы берете у нее деньги? За… Нет. – Я поднимаю руку. – Не важно. Даже знать не хочу.

– Бог мой! Да у вас грязные мысли, не так ли?

– У меня? Вы же сами…

Ты ухмыляешься, как будто я сказала что-то ужасно смешное.

– Она сейчас покупает новый журнал и предложила мне стать автором колонки. Зарисовки о жизни. Социальные темы. Не совсем Хемингуэй, но какой-никакой заработок, пока не появится что-то получше. И мне придется общаться с американской молодежью, вот как вы. Кто знает, возможно, я даже получу одну-две оплачиваемые командировки по стране.

– А как же насчет романа, который, как вы говорили, однажды опубликуете? Когда это произойдет?

Теперь твоя очередь отвести взгляд.

– Боюсь, до этой мечты пока далеко.

– Нет времени?

– Нет пульса.

– Что это значит?

– Что в сюжете пока отсутствует жизнь. И пока я не придумаю, как его реанимировать…

– …будете писать очерки о жизни и сопровождать своего босса на светские мероприятия?

– Скажу совсем откровенно, я даже жить буду у Голди, пока не найду собственную квартиру. Комнаты отдельные!

Смотрю на тебя скептически.

– Я с ней не спал, – твердо заявляешь ты. – И не планирую.

– Не думаю, что все, кто с ней спал, заранее это планировали. Она как большой блондинистый паук.

– Кажется, я слышу нотку ревности?

– Ревности? – одариваю тебя холодным взглядом. – Я помолвлена с одним из самых завидных женихов Нью-Йорка.

Ты встаешь, подходишь к раскрытым дверям и, сунув руки в карманы, смотришь на залитый дождем двор перед конюшней.

– Когда я говорил о браке по расчету, я имел в виду Тедди. Сказать вам, почему?

– Меня не интересует, что вы думаете о моем женихе.

– Вы боитесь того, что можете услышать? Боитесь, что я окажусь прав?

– Я не боюсь ничего из ваших слов.

– Неужели?

Внезапно ты снова оказываешься прямо передо мной, и я напрягаюсь из-за внезапной близости. Хочется увеличить дистанцию, но деваться мне некуда – если только нырнуть под твою руку и выбежать под дождь. Вместо этого я откидываю голову и смотрю в твои спокойные ясные глаза.

– Да.

– Даже если я скажу, что хочу вас поцеловать?

Ты не ждешь разрешения, но я даю его, когда твои губы смыкаются с моими. И, когда мое тело прижимается к твоему, мне приходит в голову, что мы с тобой шли к этому с самого начала. Что тихий огонек, который вспыхнул, когда я впервые тебя увидела, однажды переметнется сюда и застанет меня врасплох. И если я дам ему шанс, он охватит меня пламенем. А я не стану сопротивляться.

«Вот так это должно быть», – думаю я, когда наше дыхание сливается воедино, а внутри все плавится.

Вот так. Вот так. Вот так.