Текст книги "Путешествие в страну смерти"

Глава 6

– Мой дорогой Эшер, ужасная ошибка… ужасная ошибка.

Доктор Бэдфорд Фэйрпорт поддернул серые нитяные перчатки и посторонился, давая пройти дюжему белобрысому полицейскому, доставившему в участок музыкально настроенного пьяного. Вена заслуженно пользовалась репутацией города музыки. Оба пьяницы, с которыми Эшер провел прошлую ночь в камере, тоже все время пели, правда, несогласованно: один был поклонником Вагнера, другой предпочитал Штрауса. Долгая выпала ночь.

– Ошибка, черт! – Эшер закрыл саквояж, удовлетворенный хотя бы тем, что содержимое его осталось нетронутым. Даже слепки ключей были на месте, в потайном отделении. Чиновник в мундире предложил ему расписаться, другую бумагу он вручил Фэйрпорту. – Видимо, Кароли заметил меня, когда я давал телеграмму в Мюнхене. Полагаю, я еще легко отделался.

– Досточтимый герр остается с герром профессором доктором Фэйрпортом?

Эшер заколебался. Фэйрпорт сказал:

– Да-да, конечно! Никаких отговорок, мой дорогой Эшер, – добавил он, когда они вдвоем вышли в солнечный, подернутый дымкой день. – Коль скоро я поручился за ваше поведение в полиции, других вариантов быть не может. Все будет как в старые добрые времена.

С несколько кислой улыбкой Эшер припомнил чистую спаленку наверху строения, бывшего старой конюшней в «Фрюхтлингцайт» – санатории, прячущемся в тишине Венского леса.

– Вы, должно быть, провели ужасающую ночь, – щебетал Фэйрпорт. – Чудовищная безответственность! Я напишу о злоупотреблениях полиции в «Нойе фрайе прессе»! Поместить свидетеля в общую камеру! Вы могли подхватить там что угодно: от туберкулеза до оспы и холеры!

Старик закашлялся, и Эшер вспомнил, что у самого Фэйрпорта был туберкулез, оспой же он переболел в детстве. Его молочно-белая кожа была как бы попорчена мышами.

Выглядел он скверно. Впрочем, по-другому он никогда и не выглядел. Тринадцать лет назад, когда они встретились впервые, Эшер удивился, услышав от Максвелла, главы венского отделения, что доктору всего-навсего пятьдесят четыре года. Преждевременно сгорбившийся, сморщившийся, поседевший, он напоминал инвалида, что, по мнению Эшера, вряд ли способствовало репутации его лечебницы.

Но жители Вены, очевидно, полагали иначе. Они стекались в отдаленное поместье и платили огромные суммы за «негу покоя» и «омоложение» посредством химии, электричества и эзотерических ванн. Глядя сверху вниз на сутулого человечка (даже выпрямившись, он был бы по плечо Эшеру), Джеймс невольно задумался, не была ли борьба Фэйрпорта с людской старостью вызвана ненавистью к собственным недугам.

По расчетам Эшера, Фэйрпорту вот-вот должно было стукнуть семьдесят. Старик прихрамывал, так что иногда Джеймсу даже хотелось поддержать его. Лицо, усохшее от возраста. Дрожащие руки, как всегда, затянуты в серые нитяные перчатки. Фэйрпорт покупал их дюжинами. Надев раз, тут же отдавал в стирку, так что пару он изнашивал меньше чем за неделю. «Лидия бы уже поставила диагноз», – машинально отметил Джеймс.

Даже в облачный день город был ярок, как встарь. Лабиринты улиц пролегали среди подобных утесам зданий, коричневых и кремовых, с их якобы мраморными гирляндами, гримасничающими театральными масками, позолоченными решетками, крошечными балконами, мощеными внутренними дворами за большими мрачными дверьми.

Роскошная черная карета, просияв начищенной до золотого блеска медью, поравнялась с ними и остановилась. На козлах сидел огромный мужичина и хмурился из-под тяжелых обезьяньих надбровий. Столь же внушительный лакей спрыгнул с запяток, распахнул дверь, и Эшеру подумалось, что, должно быть, старик преуспевает в делах, коль скоро может позволить себе ездить с таким шиком.

– Осмелюсь предположить, вам потребуются горячая ванна и хороший отдых. – Взмахом трости Фэйрпорт отстранил кинувшегося помочь ему лакея. – Благодарю вас, Лукас… Я телефонировал Холивеллу – он сейчас глава венского отделения, вы помните его? Дал ему знать о вашем прибытии, но, если вы чувствуете себя достаточно хорошо, можно устроить встречу сегодня вечером.

Эшер размышлял. Стояло позднее утро, над каналом в прозрачном воздухе рассеивался туман. Хотя зима была на пороге, холод не казался таким влажным и жестким, как в Лондоне или Париже. Воздух нежен, как лепестки роз. В саду несколько выносливых граждан сидели на ограниченной цепями террасе маленького кафе, и Эшер живо припомнил вкус истинного венского кофе. Санаторий «Фрюхтлингцайт», затаившийся в глуши среди лесов и виноградников, находился всего в часе езды от города.

– Если не возражаете, – медленно произнес Эшер, – сначала я займусь кое-чем здесь. Необходимо выследить…

– Кароли? – Облезлые брови Фэйрпорта взбежали на лоб цвета рыбьего брюха. – Его адрес хорошо известен. Городской дом в Доблинге и квартира на Картнерштрассе… Надеюсь, вы не собираетесь заняться еще и фамильным замком Фекетело в Карпатах?..

– Нет, – покачал головой Эшер. – Имени того, кого надо выследить, я не знаю. Возможно, придется посидеть в ратуше, поднять записи…

Сделать это было необходимо, причем до захода солнца. Вроде бы времени хватало, и все же Эшер непроизвольно погладил запястье, ощупав сквозь перчатку и манжету серебряные звенья цепочки.

– Если мне будет позволено злоупотребить вашим гостеприимством, сначала я направлюсь в городские бани, затем – в ратушу. Когда вы закрываете вход в лечебницу?

Фэйрпорт сморщил губы в улыбке:

– Дорогой Эшер, мы в Вене! Персонал работает почти до одиннадцати, а я обычно засиживаюсь в лаборатории за полночь. Лечебница сейчас пустует – у нас были проблемы с электричеством, но теперь уже все исправлено. – Он порылся в кармане старомодного фрака и извлек ключ. – Если не увидите света в моем кабинете или лаборатории, отоприте сами. Я приготовлю для вас ту комнату, что выходит окнами в сад. Вы ее помните?

– Помню, – улыбнулся Эшер.

Но улыбка исчезла, стоило Фэйрпорту с помощью лакея Лукаса подняться в карету. Экипаж тронулся, каждая медяшка сияла, как гелиограф.

Эшер в самом деле помнил.

Помнил, как, сидя на подоконнике в этой чистенькой комнатке, смотрел вниз, на высокую стену, отделявшую сад от высокого шепчущего леса, а затем вновь перечитывал три телеграммы, найденные после возвращения с гор. О том, что было в этих телеграммах, вспоминать не хотелось.

Все три были от Франсуазы. Все три просили немедленно ответить. Но он уже встретился с ней в тот день в кафе «Нью-Йорк» (Фэйрпорт туго перебинтовал ему плечо и вкатил здоровенную дозу стимулянтов). Франсуаза упомянула о телеграммах мельком, но добавила, что теперь уже не стоит обращать на них внимания.

Это означало, что она установила, где он был на самом деле, сказавшись больным.

Это означало, что она заподозрила его в двойной жизни.

Это означало, что он был на волосок от провала. А Кароли вот-вот должен был возвратиться в Вену.

Она была достаточна проницательна, чтобы раскусить Кароли, прикидывающегося безобидным молодым идиотом. Почему же Эшер полагал, что она не раскусит его самого, прячущегося под маской чудака-ученого?

Он сидел на подоконнике, пока не кончился долгий летний день и белые розы на стене сада не обратились в молочные пятна. Было уже невозможно различить буквы на желтых листках телеграмм, но он и так знал, что там сказано.

И что ему теперь надлежит делать.

Эшер отогнал воспоминание. Стоило подумать о венском кофе, память переносила его в кафе «Нью-Йорк». Хотя Джеймс прекрасно понимал, что с лета 1895 года Франсуаза ни за что не переступит порог этого заведения, да и сам он постарается искать маленькие удовольствия где-нибудь в другом месте.

Ее рассуждения относительно венских кафе вполне можно было приложить и к городским баням. Не столь широко распространенные, они были прекрасны по той же самой причине. Большинство квартир в переполненном городе испытывало недостаток горячей воды. Тысячи семейств до сих пор пользовались общими насосами и туалетами во внутренних дворах. И все же обитатели были весьма чистоплотны – пожалуй, даже чистоплотнее парижан, при всей фанатичной ненависти французов к малейшему пятнышку на оконном стекле. Тюремная камера, в которой ему пришлось заночевать, также не соответствовала мрачным фантазиям Фэйрпорта.

В банях Хейлигештеффан, истинной обители чистоты, людно было даже утром во вторник. Рабочие, студенты, бородатые буржуа, бесстрастно и добросовестно моющиеся в розовых мраморных бадьях под участливым взором мозаичных ангелов, и обычная венская иерархия: герр Старший банщик, просто Старший банщик, Младший банщик и, наконец, гарсон, собирающий полотенца. Эшер посетил парикмахера по соседству, побрился, сменил рубашку и нижнее белье, купленные им по пути из префектуры полиции, затем нанес краткий визит резчику ключей, которого знал еще в 1895-м, после чего почувствовал себя много увереннее. И все же чиновники в ратуше подозрительно косились на его помятый жакет, когда он попросил позволения просмотреть завещания на самые старые поместья в Альтштадте. Времени до наступления сумерек, когда толпы на улицах поредеют, было у него вполне достаточно.

Будучи одновременно шпионом и ученым, Эшер давно понял, что натура человека раскрывается особенно полно, когда внимание его сосредоточено на главном, причем этим главным для большинства является собственность. Самый свежий пример – похороны кузена, состоявшиеся три дня назад. В таких случаях люди совершенно забывают заметать следы. Банковские счета, завещания, копии, договоры на аренду – все это может выдать очень многое тому, кто обладает временем и привычен к архивной пыли.

Эшер начал с самых старых поместий Альтштадта – с этих отягощенных лепниной особняков, чьи фасады в стиле барокко выходили на узкие улочки и были практически недоступны глазу праздного зеваки. Сверяя записи о владении с завещаниями, а завещания со свидетельствами о смерти (и – что еще важнее – свидетельствами о рождении), он постоянно делал пометки в своем блокноте, пока молоденький клерк в очках не обратился к нему:

– Прошу прощения, герр профессор доктор, но мы закрываем.

За окнами уже стояли сумерки, еще часа полтора – и вспыхнут электрические фонари.

Как было условлено, Артемус Холивелл ждал его в кафе «Доницетти». Глава венского отделения был тридцатилетним бородачом в очках, неопрятным и чудовищно тучным. Когда-то они встречались в Лондоне. Холивелл выслушал рассказ Эшера о путешествии, и глаза его за толстыми овальными линзами напоминали зеленые оливки.

– Итак, этот Фаррен думает, что он вампир? – Холивелл наколол кусочек жареного цыпленка на вилку и отправил в розовый, по-девичьи нежный ротик. – Потому-то он вас и заинтересовал?

Эшер кивнул. Фактически так оно и было.

– Нечто подобное вы обнаружите и в Вене, и в Будапеште. В прошлом году я был в горах на востоке страны, и там ходили слухи об одном крестьянине, который умел обращаться в волка. Еще мне рассказывали, что в Черном Бору с вами перестанут общаться, если вы убьете зайца.

Он промокнул губы салфеткой, и у стола немедленно возник и вопросительно склонился бесстрастный Обер.

– Думаю, вы уже догадываетесь, – продолжал толстяк, выждав, пока тот удалится, – что вся эта история дурно пахнет.

По шее Эшера поползли мурашки. Он достаточно долго сотрудничал с Департаментом и знал, что может означать этот бесстрастный тон.

– Э-э?..

– Стритхэм. – Холивелл небрежно взмахнул вилкой. – Кроме шуток. Проклятый дурак! Поднял шум, известил французские власти о смерти этого мальчишки Крамера, как будто мало нам других неприятностей! А французы умыли руки и потребовали от венской полиции отправить вас обратно первым удобным поездом. Я выиграл день, сказав им, что понятия не имею, где вы сейчас находитесь. – Видя, что Эшер готов протестовать, он предостерегающе вскинул руку: – Что бы вы там ни обнаружили сегодня в ратуше, вы это делали без моего ведома.

– Идиот, – равнодушно согласился Эшер, думая уже о другом.

Время близилось к восьми. На улицах было еще людно, то есть по меньшей мере до десяти он может чувствовать себя в относительной безопасности. Вампиры начинают охоту позже.

– И все же, – сказал Холивелл, – что вас сегодня заинтересовало в ратуше?

Эшер поколебался и тихо ответил:

– Вампиры.

Лохматые брови Холивелла вздернулись.

– Здесь в них еще верят?

Глава венского отделения снова взмахнул вилкой:

– В основном цыгане. Официант в моем кафе клялся, что видел вампира на старой башне, примыкающей к дому на Биберштрассе, – когда-то она была частью городской стены. – Холивелл покачал головой. – «Мое кафе…» Я уже начинаю говорить как настоящий житель Вены. В один прекрасный день я скажу: «Мой ресторан». В Англии так можно говорить лишь о клубе.

– Не знаю… – Эшер лениво оглядел дубовые панели, мягкое мерцание газовых рожков, ощутил легкий всепроникающий запах угольной гари и почесал кончик уса. – Здешние кафе в самом деле напоминают вам лондонские клубы?

– Черта с два! – Холивелл расправлялся с жареным цыпленком, как хирург. – В члены клуба принимают голосованием. А сюда может зайти кто угодно. – Он бросил взгляд на шумную компанию субалтерн-офицеров в небесно-голубых уланских мундирах. – Вино ужасное, и я уже думаю: еще один вальс, еще одна оперетта, еще один концерт Моцарта – и я начну подбивать турок на новое вторжение, причем сделаю все, чтобы оно увенчалось успехом. Фаррен бывал раньше в Вене?

– Не берусь утверждать, – сказал Эшер. – Возможно, под чужим именем. Думаю, он должен скрываться сейчас в каком-нибудь старом доме, окруженном легендами, суеверным страхом, сплетнями…

Холивелл кивнул, задумался. Тут же вернулся Обер и с ним герр Обер. Первый убрал со стола, второй осведомился о десерте, причем с таким видом, словно боялся, что посетители могут в любой момент лишиться чувств от голода. Холивелл дал восхитившие герра Обера подробнейшие объяснения, каким должен быть десерт, после чего, подождав, когда оба официанта удалятся, снова повернулся к Эшеру:

– Я слышал, японцы проделали нечто подобное в китайской войне: устроили штаб-квартиру в пекинском доме с такой же недоброй славой.

– Я там был, – кивнул Эшер. – Да, именно так они и сделали. И поддерживали эту недобрую славу разными трюками в духе парижской оперы. Но здесь это сделать сложнее…

– Не сложнее, чем вы думаете.

Тут в дверях возникла небольшая суматоха: сверкая золотым шитьем, вошли два бравых офицера, каждый под ручку с ярко одетой девицей. Прочие субалтерны встретили их приветственным ревом. Эшер заметил, как Холивелл, оценивая обстановку, скосил в сторону вошедших выпуклый глаз. Не совсем обычная реакция для увлеченного яствами гурмана.

Взгляд его снова вернулся к Эшеру.

– Многие крестьяне – чехи, венгры, румыны и прочие – до сих пор живут представлениями семнадцатого столетия. Для них нет разницы, кто их покарает, если они вторгнутся в большой старый замок: его владелец, барон, или же нечистая сила. А вот горожане – те, конечно же, любопытнее…

– А о каком именно старом большом замке идет речь? – осведомился Эшер.

Холивелл усмехнулся и изящно отряхнул с бороды сахарную пудру:

– Их три или четыре. Один, что на Хаархоф, определенно слывет дурным местом, есть еще замок семнадцатого столетия на Баккерсгассе – там иногда в окнах видели огни. Городские официанты из венгров божатся, что вампиры обитают в особняке возле развалин старой церкви Святого Роха на Штайндельгассе – он принадлежит побочной ветви семейства Баттиани. Им же принадлежит дом на Форлаутштрассе неподалеку от старой крепостной стены – в том районе за последние десять лет бесследно исчезли несколько человек. Сами владельцы в большинстве своем предпочитают жить в загородных имениях.

– А нет ли среди них Кароли?

– Кажется, особняк на Баккерсгассе принадлежит пражской ветви семейства. Но не нашей птичке. Кароли – очень большой клан. – Зеленоватые глаза за толстыми линзами оживились, как если бы Холивелл предвидел следующий вопрос собеседника. – Вам нужна помощь?

Эшер заколебался. Вспомнились окровавленные останки лица Крамера, липкая от крови серебряная цепочка, пересекающая чудовищную рану на горле. Продавец в Пале-Рояле клялся, что серебро настоящее. Облапошил простофилю-туриста, всучив ему посеребренную медяшку. Мальчик, наверное, даже не услышал приближения Эрнчестера.

– Многого предложить не могу, – продолжал Холивелл. – Стритхэм – осел, но в этом он был прав. В средствах мы теперь ограничены. Но если вам нужен человек…

За оправленными в золоченые рамы окнами кафе «Доницетти» по мостовой, кутаясь в воротники, спешили прохожие. Над каналом вновь вздымался туман, размывая очертания величественных зданий, чьи роскошные парадные лестницы уводили в темные чердачные комнатенки, где ютились каменотесы, вышивальщики, официанты – с женами, детьми и дядюшкой Томом Коббли в придачу. Узкие улочки между домами, куда солнце заглядывало лишь в полдень, уже лежали во тьме.

Один из адресов, занесенных сегодня Эшером в блокнот, был назван и Холивеллом: особняк на Штайндельгассе возле развалин старой церкви Святого Роха.

– Нет, – мягко сказал Эшер. – Нет, полагаю, что справлюсь сам.

Особняк на Штайндельгассе оказался типичным для древних городов заброшенным гнездом местной знати: массивный серый дом в пять этажей, вклинившийся между ветхим многоквартирным зданием и дворцом некоего герцога Монтенуово, сверкавшим по случаю бала как рождественская елка. Высокие окна мерцали светом газовых рожков, слегка озаряя тесную улочку. Эшер ясно видел хрустальные канделябры и расписанный в стиле барокко потолок. И все же такое впечатление, что гости, съехавшиеся на бал к Монтенуово, вряд ли принадлежали к высшему свету.

Особняк Баттиани был погружен во тьму.

«Забавно», – подумал Эшер, помедлив перед аркой входа. Большинство старых аристократов пытаются увеличить свои доходы, сдавая первые этажи пустующих особняков под магазины, а чердаки – под жилье. Кстати, дома на Хаархоф и Баккерсгассе, осмотренные Эшером после беседы с Холивеллом, также стояли темные и заброшенные. Как этот. Терпеливые мраморные атланты на крыльце и обильная лепнина вокруг окон покрыты пылью, однако (с интересом отметил Эшер) на дверных петлях и замках – ни следа ржавчины.

Несомненно, особняк был самым древним строением на этой улице.

Согревая озябшие руки под мышками, Эшер медленно прошелся мимо огромных дверей. Не рассчитывал он оказаться на улице в столь позднее время. Туман и холод разогнали прохожих. Эшер слышал, как вдали пробило одиннадцать. Отметив, что мостовая перед крыльцом не слишком изношена, он обернулся, запоминая расположение этого переулка в лабиринте улочек между кафедральным собором и старой Юденплац. Вон за той аркой вполне мог скрываться вход во внутренний двор. Возможно, украшенный колоннами. Сам двор, очевидно, невелик, если, конечно, длина здания соразмерна фасаду.

Эшер двинулся в путь, пытаясь обойти квартал. По мере того как он удалялся от освещенного дворца Монтенуово и жилого квартала, озноб пробирал все сильнее. Старый инстинкт твердил о близкой опасности, но если уж он вернется завтра в Париж, то надлежит хотя бы передать своему преемнику как можно больше сведений.

Эшер свернул в короткий переулок; плеснула под ногами мелкая лужица. В сгущающемся тумане тлела маленькая жестяная лампа, укрепленная высоко на стене, – единственный здесь источник света. Он снова обернулся, сознавая, что эта часть города не менее опасна, чем берег Темзы. Даже опаснее, потому что стены были настолько высоки, что скрывали трубы и шпили, по которым можно было бы сориентироваться.

Нигде ни единой живой души. «Пора заканчивать и убираться отсюда», – подумал он.

Оказавшись в следующей узкой улочке, Эшер опознал в глухой кирпичной стене с маленькой дверью черного хода тыл искомого особняка Баттиани.

Сзади – совсем близко – послышался шум шагов. Эшер обернулся, припал спиной к стене и был схвачен незнакомцем. Из темноты, тяжело дыша, подбегал второй. Эшер рванулся и нанес тому, что держал его, удар кулаком в челюсть. Мужчина отпрянул, позволив Джеймсу извернуться, но тут в руку вцепился подоспевший сообщник. Ухватив свободной рукой мерзавца за волосы, Эшер бросил его затылком о стену. Машинально отметил резкий запах табака, пота, грязного белья. Боль пронзила бок, но он еще сумел сделать подсечку, отодрать вцепившиеся в горло пальцы и ударить вновь.

Он почти не видел их в темноте узкой улочки и рванул наутек вслепую. Кто-то ухватил его за полу пальто, но не удержал. Он бежал, спотыкаясь, расшибая плечи о стены, упал, оступившись на выбоине мостовой, поднялся снова. Судя по боли в боку, его пырнули ножом.

Эшер метнулся в проулок, который, по его расчетам, должен был вывести на Зейтцергассе, но грязноватый свет из высокого окна справа обозначил перед ним глухую стену. Кинулся назад, за угол, где тени были погуще. Превозмогая боль, извлек из ботинка нож и всмотрелся в гулкую темноту, откуда уже надвигался топот преследователей.

Затем рука, подобная стальным челюстям капкана, взяла его чуть выше локтя, а другая, холодная, как труп, и неодолимая, как смерть, зажала рот. Он был увлечен куда-то назад и вниз, в холодную сырость, пахнущую мокрым камнем, землей, крысами, а затем захлопнулась дверь – и полумрак входа исчез.

Ноздрей коснулся аромат парижских духов, смешанный с запахом свернувшейся крови.

– Не надо кричать, – шепнул женский голос.

Эшер молчал. Его запястья и горло были защищены серебром, но вампир мог в крайнем случае просто свернуть ему шею.

Затем он был отпущен – и вслушался, пытаясь определить, сколько их здесь.

Разумеется, чужого дыхания он не услышал. Спустя секунду прозвучало еле уловимое шуршание юбок.

«Она сказала это по-английски», – наконец сообразил он.

Затем чиркнула спичка.

Эшер моргнул. Крохотный золотой огонек выхватил из мрака белое как мел лицо, вплел светло-коричневые нити в обрамляющие его черные волосы. Джеймс увидел размышляющие глаза вампирши – цвета палой листвы на дне мелкого пруда.

И узнал Антею Фаррен, герцогиню Эрнчестер.

– Я не понимаю причины, – сказал Исидро.

Садясь за карты, он снимал перчатки. Руки у него были тонкие, белые, с длинными пальцами, и Лидия вновь обратила внимание на утолщенные ногти. Мышцы не увеличены нисколько, хотя она знала, что эти изящные руки с легкостью могут гнуть стальные прутья.

– Я предполагаю, что причиной является некий вирус или даже несколько вирусов.

Лидия рассортировала свои карты: туз, король, десятка, восьмерка и семерка червей; дама, валет, семерка и десятка пик; почти нет треф – одна десятка; дама и валет бубновой масти.

Вагон первого класса был погружен в сон.

– Потому что клетки тела перерождаются?

Она помедлила, несколько удивленная тем, что вампир имел понятие о вирусах, потом вспомнила про медицинские журналы в его доме. За картами и беседой страх перед Исидро постепенно убывал, и Лидия задумалась, не с этой ли целью он предложил ей скоротать время за пикетом. Или, может быть, вампир, как тетя Лавиния, не любил путешествовать в одиночестве?

– Во всяком случае, это могло бы объяснить повышенную чувствительность псевдоплоти к серебру и некоторым травам, – сказала она спустя секунду. – Не говоря уже о воспламенении от солнечного света.

– Вам действительно интересно об этом говорить? – Маргарет неловко поежилась, не поднимая глаз от рукоделия.

После трех часов безуспешного обучения игре в пикет она вновь вернулась к своей вышивке и теперь боролась со сном, прислушиваясь к их беседе. В дискуссию о железнодорожном транспорте, тонкостях пикета, математических парадоксах карточной игры и музыкальной композиции (в чем Исидро был искушен более чем кто-либо из знакомых Лидии) Маргарет вставляла время от времени замечания, что-де, хотя ранее не покидала Англию, про упомянутый исторический памятник читала в мемуарах лорда Байрона.

Уже два или три раза она пыталась увести разговор подальше от физической сущности вампиризма, но теперь голос ее прозвучал по-детски жалобно. «Вот глупышка», – подумала Лидия.

Вампир сбросил три карты, положив их рубашкой вверх рядом с колодой, взял другие.

– Может быть, это прозвучит странно, но я по сей день не понимаю, что случилось с моей плотью той ночью в церквушке у реки, когда я возвращался от дамы сердца… В ту пору у меня всегда была возлюбленная. Девушек с южного берега нисколько не смущало, что я испанец из свиты принца-консорта… – Он приподнял за уголок две другие карты и невозмутимо отложил в сторону. – Возможно, что изменение плоти и обострение чувств и разума – совершенно разные явления.

Лидия сбросила трефы и две бубновые карты, взяв взамен опять же восьмерку треф, пиковый туз и червовую даму. После четырех или пяти партий, в которых Исидро неизменно брал верх, она уже начинала постепенно разбираться в игре и даже приблизительно могла сказать, какие карты у него в данный момент на руках, хотя знание это мало чем ей помогало. Дон Симон был терпеливый учитель, мягкий, но беспощадный. Но даже ему пришлось отступить перед полной неспособностью Маргарет к карточной игре, что расстроило гувернантку чуть ли не до слез.

– Кровь питает плоть, – сказал Исидро. – Мы, конечно, можем по необходимости пить кровь животных. Или кровь человека, не убивая его при этом. Но только человеческая агония питает наш мозг. В противном случае способности наши слабеют: нам становится труднее внушать иллюзии и проникать в сознание живых людей. Мы уже не можем погрузить их в сон или заставить идти, куда нам надо.

Маргарет ничего не сказала, лишь нервно проткнула иголкой вышивку.

Исидор собрал карты.

– Собственно, никакими иными умениями мы не владеем, если, конечно, не брать на веру остроумные построения мистера Стокера. Лично я не представляю, как кто-либо может превратиться в летучую мышь или крысу. Сколь бы малым весом я ни обладал, все равно я гораздо тяжелее этих тварей. Хотя рассуждения этого человека Эйнштейна заставляют кое о чем задуматься…

– Вы отражаетесь в зеркалах? – Лидия обратила внимание, что на зеркало в купе наброшен шарф, скорее всего принадлежащий Маргарет, – голубой, с огромными алыми и желтыми розами, а оконное стекло плотно задернуто шторами.

Вспомнилось и огромное венецианское зеркало в доме Исидро, занавешенное черным кружевом.

– Конечно. – Исидро сдал карты. – Физические законы не меняются. Многие из нас избегают зеркал из-за концентрации серебра. Даже на расстоянии ощущение не из приятных. Но главное: мы не можем внушить иллюзии сами себе, как внушаем их людям, и видим в зеркале действительно то, что в нем отражается. Поэтому от зеркал мы держимся подальше. Изучать себя не так уж и приятно. Четыре пики, старшая – десятка.

Игра затянулась далеко за полночь, пока за окном не показались огни Нанси. Очарованная и утомленная, Лидия вернулась в свое купе, но, одолеваемая страхами, уснуть так и не смогла. Сквозь шторку из коридора сеялся слабый полусвет. Однажды его пересекла какая-то тень, и Лидия представила Исидро, беззвучно скользящего вдоль вагона, вникая в сновидения дамы с маленьким песиком, или тех двух братьев, что сидели с Лидией и Маргарет за одним столиком в ресторане, или проводника, спящего в кресле, или поваренка… Как дегустатор пробует вино.

Ей очень хотелось бы знать, о чем говорили Маргарет и Исидро, оставшись наедине.