Текст книги "Останови часы в одиннадцать"

– Как ее звали? – задал Корда еще раз свой сакраментальный вопрос.

– Сейчас… сейчас… Ольга… Ольга Климентович или Климонтович. У нее училась моя дочка в первом классе, а может, даже и дальше. Я ходила на родительские собрания и поэтому помню ее фамилию.

«Конечно, может, я и пойду за Ольгой, – лениво подумал капитан, – но все-таки надо узнать у девушки, куда делись часы. Да. Это не помешает. Даже если бы местечко не имело ничего общего с делом часовщика из Брудно. Книгу мог принести ему любой клиент».

Что-то тянуло его назад, в городскую библиотеку. При звуке открывающейся двери библиотекарша подняла голову: узнав капитана, она улыбнулась. В этой улыбке была, он не ошибался, скрытая симпатия. Девушка тоже нравилась ему. За это время вид комнаты со стеллажами разительно преобразился. Топилась печь, но главное, в комнате появились люди. Библиотека без людей вызывает уныние. Поминутно входили молодые парни, демонстративно волоча ноги, как этого требовал молодежный фасон.

– Я сейчас освобожусь, – сказала девушка, – волна пройдет, и снова будет пусто.

Капитан сел в читальном зале и стал терпеливо ждать.

– Ну как? Вы что-нибудь узнали от мамы? – послышался голос сверху. Он не заметил, когда она подошла.

– Да. Спасибо, много.

– Не может быть! Вы нашли Файгель?

– Мертвые не дают новые адреса. А когда исчезли часы с башни, вы тоже были маленькой? – пошутил он.

– Ну что вы, – обиделась она. – Часы пропали два года назад. Из-под самого носа утащили. Хотя дом и рушится, но были часы на башне. Частица прежнего великолепия. А теперь это настоящие руины. Я очень расстроилась, когда пропали эти часы, хотя библиотеке никакой пользы они не приносили.

– Испортились, – буркнул Корда. – Ну ладно, испортились, – автоматически повторил он.

– Они никогда не ходили. Я вам уже говорила! – напомнила она поспешно.

– Никогда, – повторил капитан, понимая, что совершенно безосновательно цепляется за какие-то часы. – Вы пробовали их ремонтировать? – спросил он, все более недовольный собой. Капитан вел себя, как жонглер, который хочет одурачить публику, неизвестно что у нее выцыганить, а вместе с тем пробовал убедить себя в том, что этого не делает.

– Кто может влезть на башню? – сказала девушка. – У нас нет такого часовщика. Наручные еще починят, но не такие. Старый владелец, кажется, привез их из Вены.

– А молодежь? – поинтересовался он, как всегда, не тем, что хотел узнать.

– Молодежь? – задумалась она. – Э-э, нет. У нас нет молодых, которые бы взялись за такой ремонт. Возня! Именно поэтому в течение многих лет я видела одно и то же время: одиннадцать. И каждый раз мне было не по себе. Вы знаете, как раздражают человека стоящие часы. Можно обойтись без дверной ручки, смириться с шатающимся столиком, с незакрывающимся окном, со многим другим, но часы должны идти.

– Одиннадцать ноль-ноль? – переспросил капитан. – Вы в этом уверены?

– Уверена! Ноль-ноль! А вы знаете, – вдруг оживилась она. – Я никогда не задумывалась, почему они остановились именно на одиннадцати. Когда? Может быть, во время войны? Или во время аграрной реформы? Нет?

Его забавляла та легкость, с которой люди поддаются влиянию самых обычных событий, как только разыграется их воображение. В этом имеется скрытое желание, чтобы произошло что-нибудь необычное, чтобы жизнь и мир хотя бы на короткое время утратили обыденность. Он улыбнулся.

– Любой механизм, за которым не следят, в один прекрасный момент останавливается, – сказал капитан прямо.

– Вы правы, – согласилась девушка, помешкав. Как быстро отказалась она от тайны! Она принадлежала к новому поколению рационалистов. – А какая разница, если бы они остановились на семь или пятнадцать минут позднее. Ходили точно и остановились точно. – Девушка рассмеялась.

– А, ну да что там, пускай кому-нибудь служат. Капитан встал.

– Спасибо за информацию, – сказал он безразлично-вежливым тоном. Ему сразу стало жаль ее, она сникла. Он заметил это и понял, что причинил ей боль, но уже давно смирился с тем, что не может позволить себе размякнуть, кто бы и как бы сильно ему ни нравился. Поэтому быстро добавил: – Вы очень много делаете в библиотеке. Даже сами не понимаете, сколько.

С ее лица исчезла натянутость, она пристально посмотрела на него.

– Да что я такое делаю, – сказала она с прежней интонацией. – Каждый что-то делает. Как умеет.

Влажный ноябрьский воздух окутал его, хотя было совсем не холодно. Он шел по темной аллее, разбрасывая ногами мокрые листья. Только оказавшись на улице, он спокойно констатировал, что ничего не узнал и, может быть, ничего больше не узнает. Он никогда не выйдет за круг, очерченный стрелками часов. Но даже это не могло заглушить, пригасить чувство удовлетворения. С того момента как капитан вошел в деревянный дом на Брудно, он был уверен, что часы приведут его к цели, хотя у Фемиды и завязаны глаза. Эта уверенность не покидала его и во время блужданий по уличкам местечка, вплоть до той минуты, когда он встретил девушку у библиотеки. Ключ к разгадке убийства на Брудно мог находиться в этом местечке. А может быть, в старой усадьбе, на башне разрушающегося особняка?

Глава V

Он кружил вокруг Малого рынка. Ему казалось, что несколько лет тому назад Баська назвала одну из улиц этого района Кракова.

Тогда он встретил ее возле сторожки, в Пиской Пуще. Как раз в тот момент, когда снимался со стоянки у озера. Байдарку он всегда оставлял на хранение у лесничего. С ним он был знаком с 47-го года. И здесь, сразу после войны, он искал Часовщика. Лесничий тогда был еще лесником и исходил эти леса вдоль и поперек. Все, кто не успел смыться за границу, в девяноста случаях из ста прятались в лесах Вармии, Мазур, Нижнего Шлёнска, Опольщизны.

Но человек, которого он искал, леснику не попадался. С той поры у него остались обширные знакомства среди работников лесного хозяйства. Эти знакомства пригодились ему позже, когда на один месяц он превращался в страстного водника.

Он шел с байдаркой на спине и на опушке рослого леса, посаженного еще немцами, встретил женщину. Она до такой степени завладела его вниманием, что он даже не заметил стоящую за ней машину.

– Осторожно! – крикнула женщина. – Вы мне выбьете стекла байдаркой!

Он остановился и осторожно опустил свою ношу на землю.

– Франэк, – произнесла она еле слышно.

– Идем, идем… Баська, – сказал он машинально. За него говорил кто-то другой, тот, двадцатилетний, молодой, безгранично верящий в жизнь. В ту жизнь, которая идет сама по себе, без подталкивания и никому не нужных раздумий.

– Но я…

– Идем.

Она следовала за ним послушно, автоматически, как прежде. Он слышал за собой тяжелое дыхание, но не сбавлял шаг, уводя ее в глубь лесной чащи в направлении замаскированного укрытия, случайно обнаруженного когда-то. Скрывшись в густой листве, они сели на землю, плечо к плечу.

– Ты жив, Франэк. Значит…

– Тихо. Я мертв. Все то… того никогда не было. Ты не переменилась, Баська, за столько лет. Ничуть. Когда я увидел тебя на поляне, я сразу понял, что это стоит моя девушка. Те же голубые прозрачные глаза, те же густые русые волосы. Где твои косы? – спросил он с легким укором. – Ты их укладывала в виде короны.

– Короны? – В ее лице постепенно появлялось понимание. – Ах да. Длинные волосы требуют большого ухода. Это немодно.

– Жаль.

– Чего жаль?

– Всего.

– Ничего не жаль, – ответила она спокойно, с убежденностью. – Кроме любви.

Он подумал, что это уже несущественно ни сейчас, ни в будущем.

Неожиданно Баська тяжело оперлась о него, вздохнула, как потерявшийся ребенок, возвратившийся домой. Ее волосы закрыли ему глаза, он почувствовал их запах, когда-то повсюду преследовавший его. Никогда не исполнившаяся, не испытанная радость, предчувствие которой он носил в себе с того, почти щенячьего возраста, глубоко скрытое, но никогда не забываемое. Он обнял ее, время разлетелось на куски, стало прахом, превратилось в булавочную головку, в песчинку, вылетевшую из разбитых песочных часов, чтобы никогда уже не следовать по своему направленному в бесконечность пути.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он лежал на спине и смотрел в просвечивающее сквозь листву небо. Ее волосы рассыпались по его груди, нежно щекоча кожу. Вдруг она в панике подняла голову.

– Меня ждет Мачек, – пробормотала она, – он думает… он думает…

– Спокойно. Ничего он не думает. Мужчины в таких случаях ничего не думают. Он думает, что ты пошла прогуляться. Где ты сейчас живешь?

– В Кракове.

– Что делаешь?

– Рисую.

Он поднял голову и впервые посмотрел на нее, как на чужого человека, ища на ее лице следы времени.

– Это потому ты такая же, как прежде, – сказал он убежденно.

– Не понимаю, – ответила она растерянно.

– Люди, у которых в жизни что-то есть, что-то такое… остаются собой. Всегда.

– А ты?

– Не будем говорить обо мне. Хорошо? Договорились? Это произошло не теперь. Это произошло тогда. И я остался там.

– Да, верно, – подтвердила она. – Ты прав. И даже не представляешь себе, до какой степени.

«Вот такой я странный, – подумал он. – Мне известно многое Бог весть откуда. Может быть, я понимаю женщин. В школе я дружил с одноклассницами. Позже с санитарками и разведчицами. Они рассказывали мне разные истории, хотя я не был в них влюблен. Откровенно говоря, я всегда охотнее разговаривал с девчонками, чем с ребятами. Баська это чувствовала. Я никогда не обидел ни одну девчонку. Только слабые мужчины грубы с женщинами. Тебя, Баська, я тоже отошлю к твоему Мачеку и прослежу, чтобы ты не наделала глупостей. То, что случилось, касается только нас. Мы взяли то, что у нас было отнято. Он не имеет к этому никакого отношения, и никому, никому до этого нет дела. На целом свете».

– Когда вы уезжаете? – спросил он.

– Сегодня. Мы собирались еще пообедать. Он кивнул головой.

– Я останусь здесь… иди. Он ждет. Я буду здесь до тех пор, пока вы не уедете. Баська, помни, это было на этой поляне, над рекой. Не надо… У тебя не должно быть никаких…

Она дерзко посмотрела ему в глаза.

– У меня нет и никогда не будет никаких угрызений совести, – сказала она твердо. – Не бойся. Я сама сюда пришла. Я этого хотела. Не ты.

Он улыбнулся: характер у нее тоже не изменился. Раньше она разрывала любые путы, имела собственное представление о чести, не терпела ничего показного. Говорила, что думала, и действовала открыто. Может быть, поэтому он ее и не забыл.

Она повернулась, чтобы идти.

– Я живу…

Она дала ему свой адрес и добавила, что может работать только в старых стенах Кракова. Адреса он не записал. Тогда казалось, что адрес ему никогда не пригодится. Он должен был выполнить задуманное. Такая задача исключала возобновление старых знакомств. Однажды он не смог не пойти на встречу с прошлым. Может быть, это объясняется внезапностью их встречи на поляне в Пиской Пуще? Но это случилось только однажды. Он не сомневался, что больше это не повторится. Он должен остаться один. С Ирэной он был один.

«Может, это не возле Малого рынка, а возле Марьяцкого костела? – думал он, блуждая по улицам Кракова. – Номер дома – шесть. Это я помню, но какая улица? Какая-то очень известная. Ее название происходит от ремесла. – Начал перечислять – Слесари, бочары, портные, ювелиры, каменотесы, стекольщики, каменщики, сапожники… Боже мой, что я за идиот. Сапожная. Надо возвратиться к Сукенницам[1]1
  Сукенницы – торговые ряды в центре краковского рынка.


[Закрыть]».

Он просмотрел список жильцов в подъезде. Нашел целых трех Барбар, но одна была написана вместе с мужем, Мачеем Баргело. Судя по номеру, мастерская помещалась высоко.

«Там, – сказал он уверенно. – Барбара Баргело. Б. Б. А если не там, попробую счастья с другими Барбарами».

Квартира находилась под самой крышей. Нажав па кнопку звонка, он все еще не был уверен, что попал куда следует. Долго никто не открывал, а потом послышался ее нетерпеливый голос.

– Я работаю, я ужасно заня… – говорила она, стоя уже в дверях, и тут же осеклась. – Входи, – сказала она, не колеблясь.

На ней был фартук, который сам с успехом мог бы сойти за абстрактную картину. Все еще не стерлись ее тонкие, аккуратно изваянные природой черты.

– Садись. Сейчас сварю кофе.

Она намочила тряпочку в терпентине, тщательно вытерла ею кисть, потом руки.

Потолок комнаты был косой, с одной стороны часть его была застеклена, по всем стенам стояли портреты. С них смотрели лица. Человеческие лица. Чаще всего старые, усталые.

– Иди! – крикнула она из-за двери.

Он остановился на пороге. Вторая комната была жилая и, как он успел заметить, очень хорошо обставленная.

– Лучше здесь. В мастерской, – запротестовал он.

– Хорошо, – согласилась она, не споря.

Взяла поднос с чашками, поставила его на пол перед единственным предметом – тахтой, накрытой ковром.

– Мне нравится здесь иногда вздремнуть, – объяснила она, – хотя воняет красками и терпентином.

Она села у его ног на подушку, рядом с подносом. Подала кофе и только тогда внимательно посмотрела ему в глаза:

– У тебя какие-нибудь неприятности?

Он пожал плечами. Обвел рукою стены, охватывая этим жестом портреты.

– Играешь в психологию? Заглядываешь людям в черепные коробки? Они это любят?

– Не знаю. Я люблю. Люди в массе не понимают, что портрет – это не фотография. И очень рады, когда похожи. Мою идею они чаще всего не замечают.

– И потому можешь на это жить? Разве не так?

– Пожалуй.

– А когда они тебя раскусят? Что будет тогда?

– Я перестану зарабатывать, и, может быть, один мой портрет когда-нибудь окажется в музее, – ответила она полушутя-полусерьезно.

– Они давно тебя должны разоблачить, Баська! – рассмеялся он.

– Спасибо за комплимент.

– Никакой не комплимент. Как странно, что они не видят, что ты рисуешь.

Она нахмурилась.

– Не так странно. Я не котируюсь на рынке. Мною не интересуются.

– Может, теперь заинтересуются. Идет смена курса, верно? Гуманизм снова в моде.

– Я никогда не интересовалась сменой курсов, – ощетинилась она.

Но он решил этого не замечать. Он хотел узнать, кем была и кем стала девушка, которую он любил.

– Поэтому я не понимаю, как ты можешь жить, – сказал он провокационно, – люди твоей профессии обязательно гонятся за успехом.

– От этой гонки бывает одышка, – прервала она его резко. – Не путай художников с ловкачами, держащими нос по ветру. Я писала портреты, – сказала она уже спокойно, – и во времена авангарда, и сейчас, и дальше буду заниматься тем же. Это все только кодовые названия. За ними скрывались тактические уловки разных людей, ловких и менее ловких, дьявольски умных и просто дураков. Прогрессивное искусство очень легко отличить, как хвойное дерево от лиственного. Пусть никто не убеждает меня в обратном, – бросила она гневно.

Тут он вспомнил, что прошло 28 лет и все, в том числе и людей, хорошо знакомых людей, надо выстраивать в этой перспективе.

– Тебя интересуют социальные преобразования! – сказал он истасканную фразу с оттенком упрека.

Она не хотела замечать в его словах издевки.

– Я не люблю лозунги, – сказала она прямо. – Хотя на самом деле все так и есть. Может быть, это покажется смешным, но в лозунгах содержится правда. Мы сделали из правды лозунги, идиоты, и теперь не знаем, как от них избавиться. – Она остановилась. – Меня интересует все, что меняется. Нет ничего ужаснее застоя. Жизнь в принципе очень коротка, кончается она абсурдно, и было бы нелепо, если бы человек не хотел построить что-то более разумное, чем то, что он получил в наследство. Увековечивать, копировать – бессмысленное занятие. Творить, да, это еще чего-то стоит перед лицом быстротечной жизни.

При слове «быстротечной» у него внутри что-то екнуло, как будто его ткнули иголкой. Ему захотелось ответить ей тем же.

– В тебе говорит художник, – сказал он с горечью. – Все вы, в сущности, тянули, тянете и будете тянуть влево. Каким бы это «лево» ни было.

Она упрямо замотала головой:

– Я не тяну в какое-то абстрактное «лево». Должна тебя разочаровать. Я реалистка. Сегодня коммунисты определяют все перемены в мире. И будут определять завтра. Скажи, зачем ты ко мне пришел? С того дня в пуще прошло много лет.

Последняя се фраза показалась ему почти бестактной, неделикатной, хотя обвинять ее в этом было не совсем справедливо, поскольку он отыскал ее сам.

– Оставь этот день, Баська. Хорошо? – сказал он чересчур резко. – Я сам не знаю, зачем пришел. Хотел тебя видеть.

– А мои слова все испортили? Да? – Она улыбнулась. – Я к этому привыкла. Но ты знаешь, что я не люблю принуждать себя врать. Даже для старых друзей.

– Дело не в этом, Баська, – сказал он устало. – Политика меня интересует постольку-поскольку. Еще вчера я должен был поехать в Яшовец в неплохой дом отдыха горняков. На десять дней. Не получилось.

– В ноябре на курортах скука смертная, – охотно согласилась она. – Я не люблю проводить отпуск на одном месте. Летом мы всегда ездим. Ты хорошо сделал, что пришел, – добавила она несмело.

Он улыбнулся и погладил ее по волосам.

– Не знаю. Вечером я уезжаю, – сказал он решительно. В ее глазах мелькнуло удивление:

– Куда?

– В Закопане, – когда он сюда входил, он не знал, что туда поедет.

– По проторенному пути? – съязвила Баська.

– Почему?

– Обычная трасса, – сказала Баська, – из Кракова в Закопане. – Но спокойствие ее было чисто внешним, на самом деле она пыталась понять, чего он от нее хотел или хочет, но не смогла и переменила тактику.

– Что тебя беспокоит, Франэк? – она произнесла это имя нерешительно, тихо, а может быть, ему только так показалось. И в этом не было бы ничего странного, если бы она считала, что оно давно уже забыто и никогда не было настоящим. – Через минуту будет поздно, – предостерегла она. – Помни. Я тебя предупреждала.

«Ха, если бы через минуту, – подумал он. – Уже давно поздно. По крайней мере 28 лет».

– Тсс… Бася, девочка моя… Ее передернуло.

– Не говори так, так говорил мне когда-то один парень. Я была до смерти влюблена в него. А он, наверно, этого не замечал, потому что ушел. У него были более важные дела. Уже давно нет того парня и той девушки, и не надо вызывать духов.

«Нет, – согласился он мысленно. – Нет той девушки. А у него не было более важных дел. Это важные дела выбрали его. Небольшая, но принципиальная разница. Помешала любви. Может, Баська всегда была такая, как сегодня, только я об этом не знал. Откуда я мог знать, кого я люблю? У меня не было времени разбираться в этом. Я даже не знал тогда, что она умеет рисовать. Тайные встречи темными вечерами, теплой весной, несколько дней одного лета. Небольшое местечко. Неизвестно откуда появляющийся и внезапно исчезающий поклонник. Она не обращала никакого внимания на общественное мнение. То была любовь, самая настоящая. Я не буду говорить ей об этом сейчас. Я не мог сделать этого тогда, а сегодня это выглядело бы шутовством. К тому же неизвестно, надо ли ей это. Правду она знает».

– Давно рисуешь? – поинтересовался он вдруг.

– Всегда. Я с детства что-нибудь малевала.

«О чем мы разговаривали тогда? Ни о чем. Мы вообще не разговаривали. Лежали в траве у реки. Держались за руки. Местные жители подглядывали за нами. Я целовал ее, как будто через минуту должен был умереть, как будто рушились небеса, я не мог взять ее, а потом бросить. Понимала ли она это тогда? Понимала. В противном случае… в лесничестве не могло произойти то, что произошло. Так просто и естественно».

– Уходишь? – с беспокойством спросила Баська, видя, что он встает.

– Да.

– Может быть, я могу что-нибудь для тебя сделать? – начала она снова, так как чувствовала, что ее охватывает страх за мужчину, который когда-то был ее парнем. А ведь никакого повода для этого не было. Когда-то они встретились на Мазурах, теперь он проездом у нее в Кракове. Ничего больше. И достаточно много, чтобы над этим задуматься.

– Нет, Баська, ты ничего для меня сделать не можешь, – ответил он неожиданно искренне, хотя был уверен, что не должен этого говорить. Вообще он не должен был делать ничего из того, что делал сейчас. Он сам оставлял за собой след и удивлялся тому, что потерял бдительность и не может победить желание путешествовать старым маршрутом. Потому что решал загадку, почему тот человек так мужественно умирал. И должен был ее решить. Это было так же бессмысленно, как выяснение отношений по прошествии многих лет. Как судорожное хватание за прошлое. Как неспособность жить будущим, которое является условием всякой жизни, надежд, свершений, придающих смысл и гармонию бегущему времени.