Текст книги "Останови часы в одиннадцать"

Глава VI

Капитан Корда завтракал и смотрел из окна кафе. В доме напротив находился антикварный магазин, в огромной витрине которого висела керосиновая лампа. «В Варшаве такую не достанешь», – подумал он. Магазин открывался в одиннадцать. Он решил зайти сюда на обратном пути. Времени было еще много. Поезд пришел во Вроцлав в семь утра. Нарушать покой старой женщины в такой ранний час не стоило. Поэтому он сидел и размышлял над тем, можно ли эту лампу переделать на электрическую.

«Десять часов самое удобное время для визита», – решил капитан. Потом пошел в Орбис и купил себе обратный билет, хотя могло оказаться, что информация учительницы укажет иной маршрут. Но он был убежден, что в данном случае быстрота действий не ускорит ареста убийцы. По всей вероятности, корни этого дела находились в далеком прошлом. Такие преступления распутываются шаг за шагом, чаще всего благодаря историческим исследованиям, а на это уходят недели.

Бывшая учительница Ольга Климонтович не проявила никаких признаков волнения. Высохшая, костлявая, она продолжала относиться к людям немного свысока, как к своим ученикам.

Капитан представился.

– Спасибо, – сказала она сухо, не взглянув на документ. – Я не боюсь людей. Я всю жизнь занималась их воспитанием.

– Да, но не каждому и не все можно сказать, – заметил капитан.

Она снисходительно улыбнулась.

– В моей жизни не было ничего такого, о чем бы я не могла говорить с любым человеком.

«У нее, наверно, была трудная жизнь», – подумал он про себя не без сочувствия.

– Во время оккупации вы часто посещали имение Донэра, не правда ли? – громко спросил он.

– Конечно. Там был ребенок. Я занималась с ним.

– Чей ребенок?

– Мы не знали чей. Пан Кропивницкий, родственник Донэров и одновременно попечитель имения, во время немецкой оккупации нашел малютку на дороге, ночью, недалеко от железнодорожных путей. В 1942 году ей могло быть лет пять. Она говорила, что ей пять лет. И еще мы знали, что зовут ее Йоля.

Учительница совершенно спокойно и не задумываясь, без всяких личных ассоциаций упомянула фамилию убитого.

«Не слишком ли гладко у меня все идет, – подумал Корда. – Человек, которого мы ищем, так просто в руки не дастся. Кто он?»

Но именно потому, что капитан знал тонкости следственной работы, он решил направить внимание учительницы на личность ребенка. Пока.

– А родители этой девочки не нашлись?

– До конца войны ничего не выяснилось.

– А позднее?

– Не знаю. Немцы в 1944 году арестовали пана Кропивницкого и увезли из имения.

– Вы не знаете, за что?

– Конечно, знаю, – и на ее лице появилась высокомерная улыбка. – За помощь партизанам. Все имения, принадлежавшие полякам, – сказала она с нажимом на каждое слово, – помогали партизанам.

– А что стало с ребенком?

– Девочке удалось спрятаться. В ту ночь, – добавила учительница. Она возвращалась в прошлое, это было отчетливо видно по ее лицу. – На территории парка и в самом особняке под конец войны разыгралось сражение партизан с гестапо. Немцы убили семнадцать наших парней. Их могилы вы найдете на городском кладбище. В третьей аллее от входа. Сейчас на крестах написаны настоящие фамилии и дата смерти. Тогда мы хоронили их как неизвестных. По понятным причинам. Из этой бойни никто не вышел живым. У немцев было двое убитых и несколько раненых. Их увезли на грузовике. Девочке как раз исполнилось семь лет, если считать дату ее рождения верной. Я проходила с нею программу первого класса.

– А почему она не ходила в школу?

– Начальная школа во время войны у нас была, но пан Кропивницкий очень привязался к девочке. Он не хотел, чтобы ее кто-нибудь увидел. Это был ребенок из эшелона. Кто-то каким-то образом высадил ее из поезда. Она не знала, где до этого жила. Говорила, что в городе, и видно было, что это городской ребенок. Но совершенно точно, не из большого города. Если бы из большого, то мы очень легко установили бы, из какого, например, при помощи картинок, но повятовая Польша дает много возможностей. Впрочем, она говорила, что долго жила с мамой в какой-то комнате с зарешеченными окнами. В Павяке[2]2
  Павяк – тюрьма на улице Павей в Варшаве.


[Закрыть] было много таких случаев, в других тюрьмах, кстати, тоже.

– Как вы думаете, девочка была полькой?

– Без сомнения.

– Как она спаслась в ту ночь?

– Она спряталась в буфете, за тарелками. Она любила туда забираться вначале, когда пан Кропивницкий только что ее принес. Она была очень истощена и смертельно напугана. Потом она называла пана Кропивницкого «дедушкой» и, кажется, сама в это поверила. Но в ту ночь убежище, которое когда-то выбрал затравленный ребенок, к счастью, стало местом спасения уже большой девочки. Это был громадный глубокий буфет. Весь помещичий фарфор помещался в этом буфете. После боя ее нашел там администратор имения. Дом администратора стоял ближе к фольварку, на отшибе. Это его и спасло. Девочка лежала без сознания среди осколков, буфет весь был изрешечен пулями.

– Кто видел, как гестапо забирало Кропивницкого?

– Люди из фольварка. Они видели, как немцы подобрали своих убитых и раненых, вывели связанного Кропивницкого. Сели в машину и уехали.

– Это была засада?

– Никто в местечке ни днем, ни вечером не видел гестапо. Никаких грузовиков. Грузовики спрятать трудно. Они приехали позднее. Уже тогда, когда началась стрельба.

– А партизан люди видели?

– Тоже нет. Они приходили и исчезали, как духи. В противном случае им никто не смог бы помочь.

«Да, ты права, – подумал капитан. – Я в этом кое-что понимаю».

– Кропивницкий в имение вернулся?

– Нет. Все его следы были утеряны. Насколько мне известно, и по сей день.

«Наоборот, – возразил Корда про себя. – Как раз появились, чтобы исчезнуть. На этот раз уже навсегда».

– Впрочем, – добавила учительница, – не одного его.

– Кого вы имеете в виду?

– Шесть миллионов людей, – сказала она с достоинством.

– А из имения?

– Тогда? Никого больше не взяли. В особняке жил только Кропивницкий и девочка.

– Один? – удивился капитан.

– Один. Совершенно.

– А кто ему готовил? Кто убирал такой большой дом?

– Женщины. Из фольварка. Но не ночевали. Пан Кропивницкий не хотел, чтобы кто-нибудь оставался на ночь.

«Наверняка не хотел иметь свидетелей. Чего? – лихорадочно думал капитан. – Только контактов с лесом? Это было достаточно распространенное явление».

– Кто потом взял девочку?

– Администратор. Они взяли ее к себе. Кстати, он еще вел дела. Но недолго. Это было уже в конце войны. Почти. С девочкой я заниматься перестала. Ходить было опасно. Ребенок долго болел. Пришли русские. Потом земельная реформа. Послевоенный хаос. Я снова организовала польскую школу. Работы было по горло.

– Девочка в нее ходила?

– Девочка? Нет. Их уже не было в имении. Однажды администратор упаковал свои вещи и спешно выехал. Спасал свое состояние. Он неслыханно нагрел руки на войне. С этой точки зрения девочке исключительно повезло, если она потом воспитывалась у них.

– А где сейчас администратор имения Донэра?

– Я не знаю, куда они уехали. Видите ли, новая власть многого от меня ждала. Я работала день и ночь. Местечко лежало в развалинах. Негде было разместить школу, только после того, как мне дали особняк…

– Разве школа помещалась в особняке? – перебил ее Корда.

– Да. До пятидесятого года. Потом там была дирекция госхоза. Я получила новое здание.

– Гм. А как звали…

– Администратора звали Кшиштоф Дэмбовский, – перебила учительница. – А жену – Зофья. У них был один сын, Рышек. В 1944 году ему было примерно 12 лет.

– Кто, по вашему мнению, может знать, что стало с Дэмбовским?

– Рада Народова. Только. Они сторонились людей из местечка. Администраторы больших поместий сами происходили из шляхты. Донэр не принял бы другого. А тот в душе презирал людей из местечка. Может быть, Дэмбовские давно уже в Вене. Может быть, они спасли не только свое добро и отвезли его Донэрам. Возможно, что Йоля теперь австрийская подданная.

«Возможно, ее воспитал наш детский дом, – съязвил про себя капитан. – Что вероятнее всего».

Ольга Климонтович была в достаточной степени сбита с толку вопросами о ребенке, чтобы можно было переходить к основному вопросу.

– Простите, что я отнимаю у вас столько времени…

– А, не беспокойтесь… не беспокойтесь, – ответила учительница со слегка раздражающим высокомерием.

– …не могли бы вы мне рассказать что-нибудь конкретное о пане Кропивницком?

– Самую малость. А собственно, ничего. Я приходила заниматься с ребенком. Мы говорили о здоровье Йоли и ее успехах в учении. Разговор никогда не переходил на личные темы. Мы говорили о трудностях с солониной и мукой, как все тогда в Польше, без исключения. Впрочем, именно в конце войны никаких затруднений у меня не было. Имение платило мне за Йолю натурой.

– Какой характер был у пана Кропивницкого? Что он был за человек?

– Замкнутый. Ребенка любил… любил до безумия.

– Что он делал целыми днями, если хозяйством не занимался?

– Он занимался ребенком и часами, – ответила она просто.

– Часами? – повторил капитан, как бы не совсем понимая смысл и цель этого занятия.

– Он любил часы. Старые. Что в этом странного? – в свою очередь удивилась Ольга Климонтович.

– И много их было в имении?

– Несколько, потом несколько десятков.

– И на башне, – бросил капитан небрежно.

– На башне? Ах да. Действительно, были часы и на башне, над каплицей. Хотя нет, – она снисходительно улыбнулась. – Эти часы установил еще сам Донэр. Пан Кропивницкий любил брегеты, небольшие антикварные игрушки.

– И что с ними стало?

– С часами? – еще больше удивилась учительница.

– Да, – подтвердил капитан, как будто бы его интерес к каким-то ничего не значащим часам был вполне естественным.

– Не знаю, – заколебалась она, – наверно, то же, что и с мебелью. Ее вывез администратор. Во время земельной реформы разрешалось забрать мебель. После ареста пана Кропивницкого доверенным лицом остался Дэмбовский. Ведь всю войну на счет Донэров в Вену шли из Польши деньги. Связь могла оборваться на время советского наступления, но сразу же по окончании войны мало-помалу почта снова заработала. Люди ездили туда и обратно, легально и нелегально, как кому хотелось. Вы не помните этот ужасный хаос? Можно было слона перевезти через границу, а не только письмо или бумаги.

Капитан видел, что она считает его совершенно беспомощным и не очень умным человеком.

– Скажите, пожалуйста, а часы на башне во время войны ходили?

Представитель закона забавлял ее все больше и больше.

– Конечно. А что им не ходить? Я всегда по ним проверяла время, когда шла на урок к девочке. Это были хорошие часы. Венские.

– А когда они остановились?

Пожилая женщина посмотрела па Корду как на умственно неполноценного. Она даже начала подозревать, что мужчина, с которым она разговаривает, не тот, за кого себя выдает.

– Может быть, вы все-таки проверите мое удостоверение? – спросил спокойно капитан.

Учительница смутилась, потому что он угадал ее мысли.

– Если нет, то, будьте любезны, вспомните, часы на башне ходили вплоть до вашего отъезда из местечка или испортились раньше?

Он привел ее в легкое замешательство, она оставила свой высокомерно-снисходительный тон. Это принесло ему некоторое удовлетворение.

– Нет, я не слышала, чтоб они испортились.

– Например… во время стрельбы, – подбросил капитан.

– Нет, часы не были разбиты. Дом был изрешечен пулями только изнутри. Но, может быть, вы и правы… – она стала мучительно вспоминать, – в те годы, когда я руководила школой, еще в особняке, часы, кажется, уже не ходили. Да, – она с облегчением вздохнула. – Просто я забыла, – сказала она быстро. – Но не из-за возраста. Есть в жизни периоды, которые помнишь хуже, другие же запоминаются до мельчайших подробностей. Период оккупации я помню день за днем, даже час за часом. Так медленно шло время.

Первые послевоенные годы представляются мне сейчас как картины, рассматриваемые из окна поезда. Иногда я даже не знаю, что относится к середине, что к концу и что к началу. Да, когда я была руководительницей нашей первой послевоенной средней школы, часы на башне уже не ходили.

– Вы в этом уверены или поддались моему внушению?

– Я? Внушению? – улыбнулась она уже знакомой капитану улыбкой. – Учитель, который поддается внушению, не сможет удержать в руках класс. А я, слава богу, не могла пожаловаться на дисциплину своих бывших воспитанников. У меня тогда просто не было времени заниматься остановившимися часами. Мне нечем было отапливать помещение, некому было преподавать физику, химию, математику. Война забрала многих профессиональных учителей. Мы были на передовой в прямом смысле этого слова. Часы! Вы правы, они были испорчены. Может быть, от сотрясения. Русские брали наш город три раза. Все дома растрескались. Те, которые уцелели. Что уж говорить о часах!

– А не можете ли вы вспомнить, какое время показывали остановившиеся часы?

Она опять посмотрела на сидевшего перед ней человека как на безумца.

– Нет, – ответила она решительно, чтобы прекратить этот нелепый разговор. – Я никогда не обращала на это внимания. Во всяком случае, сомнительно, чтобы я могла столько лет помнить такую ничего не значащую и никому не нужную подробность.

«А вот и нет, – подумал капитан. – Ты ошибаешься, моя дорогая. Просто у тебя нет воображения. Совершенно. И это должно было всю жизнь тебе мешать, хотя ты, без сомнения, была хорошей учительницей».

– А особняк после войны ремонтировали?

– Что считать ремонтом? – заметила с горечью пожилая женщина, и Корда догадался, что она недовольна тем состоянием, в котором находится старая резиденция. В душе он полностью был с ней согласен. – Госхоз делал в имении ремонт, когда брал здание для дирекции, – сказала учительница. – Побелили стены, сменили электропроводку.

«Тогда-то и ликвидировали следы сражения, – понял капитан. – Теперь они не видны».

– Как вы думаете, мог ли Кропивницкий спастись от гестапо? – спросил вдруг Корда.

Она подняла на него живые умные глаза. Перемена темы разговора принесла ей заметное облегчение.

– Что вы, они бы его разорвали в клочья. У них было двое убитых… Никто, кого они взяли из нашего местечка, уже больше не вернулся. Почему пану Кропивницкому должно было привалить такое счастье?

– Но ведь это всегда возможно.

– Разумеется. Чудеса бывают. Но его никто больше не видел.

– Администратор имения Донэров тоже исчез, – заметил капитан.

– Да. Такой ход рассуждений приводит к тому, что пан Кропивницкий может быть только в Вене. У своих родственников. Если это они помогли ему освободиться.

«Скорее всего они, – согласился капитан. – Но как бы там ни было, одно непонятно, почему он остался в стране. Из увлечения часами сделал себе профессию. Даже прежнюю фамилию оставил и спокойно жил с начала шестидесятых годов в Варшаве. Почему? На каком основании? По какой такой причине спустя столько лет его кто-то убивает?»

– В той стычке никому спастись не удалось? – спросил капитан еще раз в тайной надежде, что учительница даст ему какой-то другой конец нити, за который можно будет потянуть.

– Из наших никто. Никто не вышел из парка.

– Откуда у вас такая уверенность? – рассердился капитан.

– На похоронах был их командир.

– Ах так? – Ему стало немного легче.

– Да. Пришел. Рисковал жизнью. Семнадцать парней послал он в усадьбу и семнадцать трупов опознал.

– Кто это был?

– Псевдоним Бородатый. Отец одной из моих учениц. Лех Квашьневский. Умер в прошлом году в Варшаве, – добавила она с едва заметной иронией, но, может быть, это капитану только показалось.

– Дочь живет в Польше?

– Естественно. Вышла замуж. Работает. Она кассир в кругляшке, в PKO[3]3
  PKO – всеобщая сберегательная касса.


[Закрыть] на Аллеях Йерозолимских. Маженка Квашьневская, по мужу Павлицкая.

Капитан погладил кота, но посвистеть канарейке побоялся, чтобы не привлечь к ней его внимание.

– Алоизы так сыт, что канарейка его не интересует, – дала последнюю информацию Ольга Климонтович.

Глава VII

Он лежал на кровати в туристской гостинице и смотрел на бревенчатый потолок. Под окном шумела горная река. Вот уже несколько дней в нем боролись два противоположных чувства: надежда и отчаяние. Кроме ключа к загадочному поведению Часовщика в момент смерти он также искал новую цель в жизни. Он еще надеялся, что, поскольку с тем покончено, ему удастся хоть что-то воскресить из молодости. Но его все время преследовало такое ощущение, что он уже никогда ничего не сможет сделать так хорошо, как ему бы хотелось, потому что за ним ползет отвратительная тень смирения.

«Это не имеет смысла, – думал он. – Поднимусь один раз на Каспровый Верх, если не будет тумана, и вернусь в бюро. К Ирэне. Я сказал Михалу, что никогда на ней не женюсь. А почему бы и нет? Единственный по-настоящему разумный шаг. Кроме того, у меня не так уж много лет впереди. Куда рыпаться? Ирэне тоже немало, она умеет ценить покой. Черт побери, разве я его когда-нибудь искал?»

Он встал и прошелся по комнате, посмотрел в окно. После ранних в этом году снегопадов вода весело прыгала по камням. Дело шло к зиме. Ели в долине стояли в белых шапках, как на рождество.

Он снял с колышка куртку, ловким движением застегнул «молнию». В носу пересохло, словно перед похолоданием. Пошел редкий снег. Он любил ходить в горы, это давало хорошую нагрузку ногам, и он начинал ощущать, что живет, что-то преодолевает…

В первые послевоенные годы он регулярно наведывался в Бюро учета населения больших городов – без результата. Дома у него собралась целая картотека фамилий и адресов, всевозможных сведений. Делая ставку на систематичность поисков, он и не предполагал, что наткнется на Часовщика таким образом.

Если бы не повышенный интерес к любым упоминаниям о часах и часовщиках, разговор с молодым человеком, инженером, приехавшим на преддипломную практику, прошел бы мимо его сознания. В одну из суббот инженер собирался в Варшаву, на Брудно, к часовщику. Скорее по привычке, чем сознательно, он спросил инженера, почему он тащится с часами в Варшаву. То, что он услышал, чуть не свалило его с ног. Это была фамилия человека, которого он безрезультатно искал четверть столетия. Больше он ни о чем его не спрашивал. Боялся себя выдать. Он родился на правом берегу Вислы и Прагу знал как свои пять пальцев. Все зависело только от него. Осторожность и рассудительность взяли верх. Расспросы, даже ничего не значащие, всегда если не сразу, то когда-то наводят людей на размышления.

Во время двух служебных командировок в Варшаву он установил точный адрес Кропивницкого. Это было несложно. На улице Св. Винценты ходить в районный народный Совет не надо. Достаточно спросить стоящих у подъездов подростков, где находится такая-то мастерская. В Брудно люди все еще знают друг друга.

Ситуация окончательно прояснилась, когда молодого инженера потянуло на медные рудники. Туда он уехал летом 1971 года, а 1 ноября, Задушки,[4]4
  Задушки – День поминовения усопших.


[Закрыть] показалось ему символической и вполне подходящей датой…

Он взбирался на гору и думал о том, как трудно дался ему последний год. Наконец-то Часовщик попал в поле его зрения. Он взял было его на мушку, но понял, что должен подождать, пока один ничего не значащий вопрос, заданный инженеру, не выветрится у того из памяти.

«Каким осторожным я был, пока не покончил с этим мерзавцем. А теперь дрожу как осина, потому что мне захотелось жить, жить, а Часовщик не хотел отправляться к праотцам так, как я себе представлял это 28 лет тому назад. Мне бы сидеть сейчас на работе. А вечером сходить с Ирэной в кино. В конце концов я накликаю на себя беду».

Но в общем-то он не испугался: просто не верил, что кто-то мог его найти. Этот кто-то должен уметь играть в шахматы, логические игры, решать математические задачи, а не служить в милиции!

Он был в семье единственным сыном. Родители его давно умерли. Близких родственников не было, а дальние никогда его не видели, как, впрочем, и он их. Отец приехал в Варшаву до войны из полесской деревни. На собственный страх и риск, потому что был неплохим бондарем. Женился на девушке, продавщице продовольственного магазина. Он сделал хороший выбор, а о девушке говорили, что она могла бы метить и выше, не будь ее нареченный так чертовски красив. Мать до последних дней не бросала торговлю, благодаря чему смогла послать сына в гимназию. Они с отцом решили не иметь больше детей, потому что хорошее образование могли дать только одному ребенку.

«Война все перечеркнула, – думал он, продолжая взбираться на гору. – Но уже был аттестат зрелости. Если бы не мать, школу я бы не закончил. Это мой единственный, впрочем, с каждым годом все более слабый козырь. Плюс практика. Провал отца после облавы на Зомковской убил мать. Если бы она была жива… Если бы она была жива, я не смог бы стать Ежи Коваликом. Все пошло бы по другому пути. Забавно. Даже если бы я теперь захотел, я не смог бы вернуться к своему настоящему имени. Только Баська знает Франэка, но она одна никогда не знала ни одной моей фамилии. Интересно, даже не спрашивала об этом. Если бы кто-нибудь неожиданно и крикнул за спиной: „Казэк Олендэрчик!“ – я обернулся бы? Нет. С Ежи Коваликом я чувствую себя хорошо, настолько, что, даже если б мог, не вернулся уже к Казэку Олендэрчику. Олендэрчика просто нет, так же как нет Франэка. Если уж на то пошло, то после смерти Часовщика я для всех только Ежи Ковалик. Баська? – предостерег его внутренний голос. – Да. Я мог тогда не выйти из пущи. Но она никогда никому ничего не скажет. Впрочем, что она может сказать? Что во время войны знала парня по имени Франэк? А что дальше? Кроме этого, она обо мне ничего не знает. Когда я случайно встретил ее возле машины в пуще, она боялась его громко произнести. Она не выдаст меня даже под пытками…»

На улице моросило. Снег перешел в дождь, как в ноябре. Укладывая вещи в чемодан, он дал самому себе слово покончить с привидениями. Конец всегда является магическим продолжением начала, и изменить уже ничего нельзя. Он был абсолютно убежден, что должен узнать последнее: почему Часовщик не боялся ночных гостей, не испугался призрака из прошлого, не хотел бороться за свою жизнь. Мерзавец и трус валяется в ногах, молит о пощаде, заклинает.

«Йолька, да, – сказал он себе строго и решительно. – Пойдешь к черту на рога. Тебе недостаточно предостережений? Достаточно. Но для очистки совести надо серьезно поговорить с девушкой. Да так, чтобы это был последний разговор. Я не вычистил пистолет, – вспомнил он. – Глупости. Вычищу».

Он затянул сильнее, чем это надо было, ремешки на чемодане. Его уже ничего не соединяло с миром честных людей.

«Прозрение – операция болезненная, но сделать ее надо. Не открутишься. И… пропади оно все пропадом».