Текст книги "Бит Отель: Гинзберг, Берроуз и Корсо в Париже, 1957–1963"

Аллен с Питером быстро нашли в центре Амстердама Квартал красных фонарей. Аллен в радужных красках описывал его Керуаку: «Огромный опрятный квартал красных фонарей, чистый, тихий – девушки сидят на подоконниках первого этажа, словно манекены, словно голландские куколки в своих кукольных домиках; стекла чисто вымытых окон сияют, они сидят на стульях, скрестив ноги, и тихо вяжут в ожидании посетителей на тихих улицах – это все похоже на рай: они тебе не кричат, не хватают за руку – просто вяжут себе и вяжут, Нил бы сошел с ума». В Голландии проституция была легализована, условия жизни в амстердамском Квартале красных фонарей были лучше многих остальных, но по-прежнему многие девушки принадлежали сутенерам и жизнь их была печальна.

Питер обрадовался, увидев женщин на подоконниках, потому как уже думал, что секса в Европе нет. До этих пор ему не удавалось снять девушку ни в одном из городов, в которых они побывали, однако в Венеции они с Алленом ходили в публичный дом, а с Джеком сняли пару шлюшек в Танжере. Питер не мог ждать, пока они устроятся в Париже и он сможет вплотную заняться поисками девушки для себя. Несмотря на то что Питер был «женой» Аллена, так его иногда называл Гинзберг, ему нравились женщины. Он всегда хотел женщин, даже когда был в одной постели с Алленом, и за время их долгой связи, как правило, с ними жила еще девушка. Они оба понимали секс как способ распространения любви и старались заниматься сексом с как можно большим числом партнеров, часто даже организуя оргии. Этот момент в философии «Разбитого поколения» потом переняли хиппи как стремление к свободе секса.

Пока Гинзберг путешествовал по Европе, в Сан-Франциско 21 мая 1957 г. «Вопль и другие стихотворения» были арестованы по обвинению в непристойности, а человек, издавший эту книгу, – Лоуренс Ферлингетти – арестован. Американский союз по защите гражданских прав занялся этим делом, и надежд на благополучный исход почти не оставалось. Суть заключалась в том, подпадает ли это дело под статью о свободе слова, прописанную в конституции, несмотря на то что в ней содержатся так называемые непристойные слова. Литературный мир Сан-Франциско бурлил.

Поначалу Аллен написал Ферлингетти о своем желании оказать ему поддержку и выступить публично, но в Сан-Франциско все были так заняты и возбуждены, что забыли сообщать ему о ходе процесса, и он так и не узнал, приняли ли его предложение, кому он должен написать или какие статьи были напечатаны. Сначала, чтобы узнать новости, он каждый день ходил в «Америкэн Экспресс» в Париже и внимательно изучал The Times и Newsweek, но он был слишком далеко, чтобы играть какую-то активную роль, и весь этот процесс стал казаться ему чем-то совсем далеким и ненастоящим. Хотя, справедливости ради, надо заметить, что время от времени Ферлингетти писал ему, новости ему сообщала и бывшая подружка – Шейла Бушер. А в это время вся эта шумиха в прессе привела к тому, что «Вопль» стали раскупать, уже ближе к концу дела Ферлингетти трижды допечатывал тираж и запустил в печать еще около 10 000 экземпляров.

Из Калифорнии почта шла не очень быстро, но Аллен уверял, что все хорошо, и писал Луису, своему отцу: «Я тут что-то ничего не слышал о суде в последнее время, может, все уже и кончилось. Наверное, скоро The Times напечатает об этом статью». Он был рад, что находится далеко от места событий, зная, что, если бы он был там, это занимало бы у него все время, свободное от сна. Адвокат City Lights Джейк Эрлич решил прибегнуть к свидетельствам местных экспертов, а чтобы показать литературную значимость работы, апеллировал к известным в литературе именам, чтобы доказать художественную ценность произведения. Он призвал Марка Шорера и Лео Ловенталя из Калифорнийского университета в Беркли, Уолтера Ван Тилбурга Кларка, Герберта Бло и Артура Фофа из госколледжа Сан-Франциско, поэта Кеннета Рексрота, новеллиста Винсента Макхью, редактора книжного обозрения San Francisco Examiner Лютера Николса и даже литературного советника армии Соединенных Штатов.

Легкие сомнения появились, когда главным судьей был назначен У. Дж. Клейтон Хорн, ставший печально известным после того, как приговорил пять женщин-лифтеров к просмотру фильма «Десять поправок» и к обязательному написанию сочинения по теме фильма. Но то, как судья Хорн обошелся с делом, можно считать образцово-показательным, он изучил все подобные случаи в прошлом, в том числе и дело по «Улиссу» Джеймса Джойса, и принял во внимание конституционную сторону дела, считая, что обсуждаемая непристойность этой книги не является общественно значимой.

Аллен услышал о приговоре судьи Хорна в Амстердаме. Четвертого октября судья объявил «Вопль» не непристойной. Судья Хорн сказал: «Я не верю, что “Вопль” имеет какое-либо общественное значение. В первой части “Вопля” мы видим изображение ночного кошмара, во второй части рассказывается о том, как разрушительны эти видения в современном обществе для лучших сторон человеческой натуры, все то, что определяется как материализм, конформизм и механизация, ведет к войне. В третьей части рассказывается о человеке, на примере которого автор пытается показать ситуацию в общем. Во вступлении к “Воплю” утверждается, что все на свете свято, в том числе названы и все части тела. А завершается все мольбой жить праведно… Тема “Вопля” – это тема “неортодоксальных и противоречивых идей”. Грубый и вульгарный язык – просто художественный прием, упоминаются и половые акты, но, поскольку книга не имеет абсолютно никакого “социального значения”, она не может считаться непристойной». В заключение он сказал: «Прежде чем назвать то или иное произведение непристойным, следует вспомнить одно выражение “Honi soit qui mal y pense”»[26]26
  «Honni soit qui mal y pense» – «Позор тому, кто дурно об этом подумает».


[Закрыть] – и признал обвиняемых невиновными.

Конечно же, Аллен был очень рад приговору, хотя он и не был таким уж неожиданным, и написал Ферлингетти письмо, в котором спрашивал, кому он должен послать благодарственные письма, и извинялся за все беды, которые тот пережил из-за него. К письму Аллен приложил длинный список людей, писавших статьи, касавшиеся этого дела и способных писать рецензии на книги City Lights, ведь теперь это было довольно знаменитое издательство.

Как только он оседал где-то больше чем на пару дней, Гинзберг тут же начинал получать и отвечать на дюжины писем каждую неделю. Одним из его занятий была переписка с Evergreen Review. Evergreen как раз собирался опубликовать его большую поэму про Мехико «Siesta in Xbalba», а студия Evergreen Records уже выпустила альбом, в котором он наговаривал текст, это были отрывки из «Вопля». Аллен читал плохо, и ему было стыдно за эту пластинку. Ферлингетти заключил сделку с Fantasy Records (Беркли), которая обязалась выпустить полный альбом с записями чтения Аллена его собственных произведений, он приложил все усилия, чтобы Аллен записывался на студии в Париже. Находясь в Голландии, Аллен также продолжал работать литературным агентом. В прошлом именно благодаря ему вышла первая книга Керуака «Город и городок», он способствовал публикации и первой работы Берроуза «Джанки». Гинзберг был глубоко убежден в том, что его друзья – гении, и без устали продвигал их работы.

В Амстердаме Аллен общался с Ферлингетти и City Lights по вопросам авторских прав, копий обложек, отбора стихотворений для второй книги стихов Грегори «Бензин». Как только приехал в Амстердам, он написал Ферлингетти с просьбой предоставить ему список стихотворений, которые туда войдут, чтобы он мог написать вступление, и просил вернуть ему все не вошедшие стихотворения. Он хвалил Ферлингетти за то, что тот хотел опубликовать книгу, несмотря на недовольство многих сан-францисских поэтов, которым не нравилась манера письма Грегори: «Я знаю, что там все игнорируют Грегори, и рад, что ты не делаешь этого, я восхищен его нечеловеческой гениальностью и оригинальностью… Грегори считает, что верный цвет для обложки “Бензина” – яркие сплошные красные буквы на белом фоне. Ты это уже делал где-нибудь? (Красная окантовка? Белая обложка, как моя, красные буквы на белом?) А можно, чтобы было так же ярко, как сплошные красные буквы на знаке Esso[27]27
  Esso – марка моторного масла, Аллен имеет в виду яркие цвета рекламного щита.


[Закрыть]?»

Вместе со вступлением Аллен писал Керуаку и о том, какой должна быть обложка произведения Корсо, и говорил: «Мы объединимся и сделаем так, чтобы его книгу раскупили – большинство, без сомнения, будет ее игнорировать, пока мы не заставим их заметить ее. Если верить Ферлу, все в Сан-Франциско считают его “позером”, поэтому-то он и не хочет публиковать его “Власть”». Из-за стихотворения «Власть» Гинзберг с Ферлингетти даже поссорились. Гинзберг считал, что это одно из величайших стихотворений Корсо. А Ферлингетти считал, что его могут назвать фашистским, в особенности литераторы в Сан-Франциско, и отказался включить его в сборник. Аллен был убежден, что Ферлингетти был не прав, и ловко обошел запрет Ферлингетти, часто приводя цитаты из «Власти» в своем вступлении, специально называя его «неопубликованным». (В дальнейшем оно вышло в следующей книге Корсо, выпущенной New Directions, «День рождения Смерти».)

Керуак согласился, и в сообщении на обложке написал, что Грегори «возвышается словно ангел над крышами и так же сладко, как Карузо и Синатра, поет итальянские песни, только он поет их словами. “Милые Миланские холмы” живут в его ренессансной душе, вечер спускается на горы».

Наступала осень и, проведя две недели в Бенилюксе, Аллен, Питер и Грегори сели на поезд на центральном вокзале Амстердама: вскоре каналы и старинные дома сменились низкими зелеными равнинами, дренажными канавами и коровами, а над ними простиралось огромное небо южной Голландии, и лишь бешено вращавшиеся ветряные мельницы нарушали покой.

Едва поселившись в Бит Отеле, они принялись исследовать Париж. В полдень они поднимались на фуникулере на Сакре-Кер и с террасы смотрели на Париж, весь освещенный огнями, а потом брели обратно по узеньким улочкам Монмартра, мимо крошечного виноградника на улице Сент-Винсент, кафе и скверов. Они частенько заглядывали в Нотр-Дам, стоявший напротив на другом берегу Сены, удивляясь окнам-«розам». Они обнаружили, что после косяка марихуаны цвет северной розы кажется невероятно насыщенным, большая ее часть состояла из голубого дымчатого стекла 1270 г. и изображала деву в окружении пророков, королей, судей и патриархов. Они проходили под устремленными вверх контрфорсами, похожими на ноги паука, окружающие апсиду и, заплатив пожилой леди в кассе пару франков, залезали на башню, чтобы увидеть горгулий Виолле-ле-Дюка. Грегори посвятил им стихотворение: «…Они так установлены / Вытянуты горгульи шеи / Сидящая на корточках задумчивость с рвущимся с уст криком…»

Они ходили в Сен-Шапель подивиться ослепительному блеску голубого дымчатого стекла. Они ходили в Музей Родена и частенько наведывались в Лувр, но, прежде чем они вплотную занялись походами по музеям, Аллен свалился с азиатским гриппом и почти две недели провел в постели с сильным кашлем, принимая снотворное, чтобы поспать и успокоиться. У них кончились деньги, их спас чек на десять долларов, который прислал отец Аллена, и те деньги, что они взяли взаймы у подруги Грегори. Тут подоспела и ежемесячная пенсия Питера из Общества вышедших в отставку военных, так что за номер они заплатить смогли. Питера уволили из армии за психическую неустойчивость, он называл свою пенсию «деньгами сумасшедшего».

Радость Питера от прогулок с Алленом по Парижу была омрачена новостями, которые сообщила мама о его брате Лафкадио. В его семье люди страдали душевными расстройствами, а старший брат Юлиус находился в клинике для душевнобольных. Младший брат Лафкадио часто вел себя странно, но Питер был убежден, что его не нужно помещать в клинику. Пока они жили в Сан-Франциско, Аллен с Питером приглядывали за Лафкадио и прошлым летом взяли его с собой в Мехико, но Лафкадио знал, что ему вряд ли когда-нибудь разрешат выехать за пределы Штатов. Когда Аллен и Питер отправились из Нью-Йорка в Танжер, Лафкадио вернулся обратно в Ньюспот, на Лонг-Айленде, где стал жить с мамой и сестрой-близняшкой Мэри. Раз в июле он предпринял попытку жить самостоятельно и снова переехал в город к бывшей подружке Аллена Элизе Коуэн, которая жила на Четвертой Восточной улице, но это не помогло, а Элиза, которая сама не отличалась крепким душевным здоровьем, отправилась на Западное побережье.

Лафкадио вернулся домой, в перестроенный курятник, в котором жила семья Орловски, но его мать Кэтрин решила, что ей трудно с ним управляться. Как-то во время спора он ударил ее, а она в отместку кинула в него большую металлическую открывалку, распоровшую ему руку до кости. Питер боялся, что Лафкадио закончит свои дни в клинике для душевнобольных вместе с Юлиусом, и решил, что он должен вернуться и приглядывать за своей безумной семейкой: защищать мать и сестру, быть старшим братом Лафкадио, постараться забрать Юлиуса из Центрального госпиталя Айслипа, где к тому времени тот провел уже шесть лет. Аллен вспоминал, что как-то в конце ноября Питер проснулся в слезах и сказал: «Юлиус в клинике, я не могу просто оставить его там и наслаждаться жизнью здесь, слоняться по миру, забавляя себя. Я уже почти год не был дома».

Но у Питера с Алленом не хватало денег, чтобы оплатить проезд Питера на пароходе, правда, Керуак был должен Аллену 225 долларов, он одолжил у Аллена его сбережения, когда тот служил в торговом флоте, чтобы добраться до Танжера. Теперь же, когда «В пути» отлично расходился, Джек ждал чека на большую сумму и, хотя и знал о проблеме Питера, не хотел посылать деньги Аллену, потому что боялся, что сам окажется на мели прежде, чем дождется денег. В своих письмах он продолжал, крайне раздражая Аллена, говорить о деньгах, но так и не послал их. В своем последнем письме он сказал Аллену, что заплатит ему в январе, когда придет следующий чек. Питер отправился в посольство Соединенных Штатов, чтобы просить о ссуде. Они снабдили его письмами к нужным людям, но предупредили, что вся процедура может занять несколько месяцев.

Летние туристы уехали, и, как и обещала мадам Рашу, Аллен с Питером переехали в более удобную комнату. Они поселились в номере 25 на третьем этаже, а в соседнем номере обитал Гай Карлофф – художник, благодаря которому они попали в отель. Голландец с американским паспортом, Карлофф был мужчиной ростом шесть футов с длинными черными волосами, которые он зачесывал назад с помощью геля. Когда он не рисовал, то читал Генри Миллера и вступал в длинные пьяные препирательства со своей подругой Шэрон Уолш, иногда при этом страдала мебель. Однако к Питеру с Алленом он относился хорошо и частенько подкармливал их; когда они только приехали, он выдал им фунт английского бекона и пачку английского масла. Питер был очарован им, и в письме к поэту Рону Левинсону он написал, что Карлофф «всегда занимался любовью с девушками при свете свечи и хорошо питался». Карлофф был из зажиточной голландской семьи, и она посылала ему достаточно денег, вот почему мадам Рашу иногда отпускала ему в кредит в баре и позволяла задерживать плату за жилье.

В 1958 г. приехал Берроуз, и Карлофф долго без всякого заметного успеха пытался убедить его в том, что у коммунизма куча грехов. Берроуз говорил, что Карлофф «всегда акцентировал то, что он относится к пролетариату в стиле “Мы – бедные художники”, и нес прочую чепуху. Я заметил, что у него был кредит почти в каждом магазинчике квартала. Оказалось, что у него очень состоятельные родители. У него были деньги. Так что это все было просто позерством. Французы не дают в долг, если знают, что у человека нет денег. Его картины были похожи на сигаретную фольгу. Собирают же люди сигаретные пачки, ну да, они симпатичны, вся эта позолота и т. д. Именно на них его картины и были похожи. Некоторые из них были очень большими».

В новой комнате было несоизмеримо лучше. Казалось, что она не сильно изменилась с XIX в., хотя, вероятно, стены были гораздо старше. Чтобы попасть в нее, сначала они шли по освещенной газовыми рожками лестнице, потом сворачивали на лестницу XVIII в. и в конце концов добирались до комнат, которые, вероятно, снимали на несколько месяцев люди, жившие далеко от Парижа и время от времени приезжавшие в столицу. Комната номер 25 находилась в передней части отеля, два окна с длинными шторами выходили на улицу. Стены были побелены. Там были большая кровать, здоровенный гардероб с зеркалом, раковина и рабочий стол. Эта была одна из немногих комнат в отеле, где была газовая плита. Они скинули рюкзаки и разложили одежду, Аллен достал из чехла переносную печатную машинку «Роял», сложил на столе стопками тетради и рукописи и повесил на стену портрет Рембо: он был дома.

Опубликование в журнале Life отчета о суде по делу «Вопля» спровоцировало большой интерес журналистов к битникам, но настоящая шумиха поднялась вокруг них после того, как в сентябре был опубликован «В пути» Джека. Несмотря на нападки литературного бомонда и статьи в популярных газетах, в которых их сравнивали с малолетними преступниками, многие интересовались тем, что они пишут. Аллен впервые начал думать о том, что писательством сможет не только сводить концы с концами, но и зарабатывать на жизнь. Тем летом в Венеции он получил чек на 100 долларов от City Lights – гонорар за «Вопль». Благодаря суду третье издание в 2500 экземпляров было распродано, и Ферлингетти пустил в производство четвертое, так что Аллен мог ждать следующего чека с суммой где-то от 100 до 200 долларов. Еще ему платил Evergreen Review, Partizan Review заплатил за два стихотворения, а Citadel Press хотела включить «Вопль» в антологию «Разбитого поколения». Пока он ждал следующего чека, какие-то деньги ему посылал брат Евгений и отец, что-то обещал прислать и Билл Берроуз. Аллен надеялся протянуть в Париже до Рождества, когда Керуак по идее должен был вернуть 225 долларов. Пока же Питер получал ежемесячно 50 долларов от Общества вышедших в отставку военных. Джек написал из Нью-Йорка и сказал, что «Вопль и другие стихотворения» хотят одновременно напечатать в твердом переплете и Viking Press, и Grove Press. Джек считал, что «Вопль» надо было напечатать хорошо, потому что «его же еще даже не начали читать». Даже несмотря на то, что City Lights не смог извлечь выгоду из суда или разместить ссылки на те места, где люди могут купить книгу, Аллен принял решение остаться с маленькими издательствами, которые первыми отважились его напечатать. Вся эта суета вокруг «Вопля» и битников, в общем, вылилась в огромное количество писем, так что в начале сентября, еще до окончания суда, Аллен жаловался отцу: «Горы корреспонденции растут, это становится уже настоящей проблемой. Слишком много суеты. Я уже начинаю думать, что “Вопль” недостаточно объемен и не выдержит этакого количества макулатуры». В то же письмо он вложил листик клевера, который сорвал на могиле Шелли в Риме: «Самый обычный листик – но я заплакал, когда увидел могилу Китса…»

В своей переписке с отцом Гинзберг затрагивал многие темы, и, как правило, прилагал к ним длинные описания тех мест, где он побывал, сопровождая их оценками политической ситуации в мире. К примеру, узнав его позицию по поводу запуска Россией первого спутника 4 октября 1957 г., Луис назвал его сторонником России. Аллен писал: «Первым, чему мы все здесь удивились после изобретения человеком огня, стал запуск спутников 1 и 2». Америка с трудом смирилась с поражением, что вполне логично, будущее не за нами, не за Америкой, как мы привыкли думать». В своих журналах Аллен писал: «Теперь, когда Россия вышла вперед, кажется уже не важным, что именно Америка достигнет Луны, вырвавшись за пределы нашей планеты. Если Америка уже не сдержала своего обещания одержать крупную моральную победу, то теперь получается, что она просто побирушка. Что за обещание? Установить в мире братскую свободу, построенную на торжестве закона. Мы поднимем поэзию на новую высоту и обогатим мир». Луис был социалистом, не принимавшим коммунизм ни в какой форме, и ему казалось, что Аллена должно расстроить то, что Россия одержала победу в космической гонке. С годами Луис становился все большим и большим консерватором, их переписка часто становилась очень жаркой. Но большую часть ее составляли добродушные споры о поэзии, длине строк, Уильямсе и Уитмене.

Аллен вполне абстрактно интересовался практически всеми религиями, кроме той, что была его культурным наследием, и в сентябре Луис спросил Аллена, что тот думает по поводу того, что он еврей. Аллен ответил, что ему не нравится, когда его называют «еврейским» поэтом. Позднее он всячески старался избегать интервью еврейским газетам или появления в антологии еврейских поэтов. В ответ на письмо Луиса он написал: «Я думаю, что не хочу опираться на иудаизм (впрочем, и на буддизм тоже). Это теоретически позволяет мне соотносить себя с вечностью, а не с чем-то приземленным, то есть не с самим собой, с тем, кем я являюсь. Если сказать по-другому, я скорее Поэт, и это больше того, что я еврей. Конечно же, я и еврей, и поэт. Но между этим непреодолимая пропасть – сама жизнь, – и она все увеличивается. Я увлекся изучением слов Будды (и некоторых высказываний хасидов, встречающихся и в дзен-буддизме), потому что он понимает, например, что самосознание человека, который ограничивает себя самого каким-то рамками, чистая условность – и ведет к кажущемуся конфликту… Иудаизм, так же как и буддизм, кажется связанным со старинными анахронизмами всей этой системы, которые стали одновременно и правилами, и самой организацией, и мне это несимпатично. Ограничения в еде, элементы правосудия “око за око”, бабушка колотит Евгения, нисхождение самосознания в ортодоксальном иудаизме или раскрытие себя в бесконечной пустоте: душа остается душой – ни иудейской, ни буддистской. Я иногда даже задумываюсь над тем, американец ли я. И часто посреди ночи я думаю о том, кто же такой этот писатель Аллен Гинзберг, уж точно, это не я». Позже Гинзберг изменил свое мнение и с начала 1970-х говорил о том, что он – буддист.

Аллен занялся изучением французской поэзии и вскоре понял, что за то время, что они жили во Франции, он стал значительно лучше понимать французский. В магазине «Галерея Марс» на бульваре Сен-Жермен он нашел несколько сборников поэтов, имеющих отношение к кубизму и сюрреализму, – Макса Жакоба, Роберта Десноса, Пьера Реверди, Генри Пишета, Леона-Пола Фарга, Блеза Сандрара и Жака Преве: «Все оригинально и полно жизни… Мне захотелось улучшить свой французский, и я откопал их в оригинале, прочитав их длинную растянутую писанину, что они публиковали последние 50 лет, я понял, что они все неплохие люди». Он с радостью обнаружил сборники стихов и памфлетов Владимира Маяковского и Сергея Есенина, переведенные на французский, тогда их еще не перевели на английский, и последний показался ему великим поэтом. В своем письме Луису он рекомендовал его как «великого поэта, подобного Лорке или Элиоту, – первый великий голос, возвещающий о приходе нового века – века, в котором ведущая роль принадлежит Востоку».

Аллен делал кое-что для Ферлингетти, который хотел опубликовать сборник стихов Жака Преве в переводе, но никак не мог получить разрешение. Аллен предложил сходить к агенту Преве, его потрясла разница между агентом Преве и теми литературными агентами, которых он знал в Нью-Йорке. Офис находился на острове Сен-Луи в hotel privéе, доме, построенном в XVI в. Прислуга в черном провела его в заставленную книгами студию уважаемой пожилой леди, игравшей со своим пуделем. Аллен нанес четыре визита, но, несмотря на то что леди была очаровательна и учтива, ничего так и не произошло, и Ферлингетти так и не получил письма, которого ждал. В конце концов дело решилось, и «Пароли» Жака Преве вышли девятой книгой в серии карманных покетов, а предыдущей книгой был «Бензин» Грегори.

Вскорости Аллен, Питер и Грегори обнаружили, что в Париже героин был лучше того, что они брали в Мехико или у Билла Берроуза в Нью-Йорке. Главным поставщиком в отеле был человек по прозвищу Хадж, это имя означало, что он совершил паломничество в Мекку. Он был известен, потому что предлагал очень хороший товар. Аллен писал Джеку: «Героин был таким чистым, что мы нюхали его, просто нюхали, без всяких этих мерзких влагалищных иголок, и нам становилась так же хорошо, как после гашиша, но это все длилось дольше и сильнее». Марихуану было легко достать, и стоила она дешево – «для посещений Лувра».

Аллен, который был заядлым любителем музеев и достопримечательностей, с удовольствием разглядывал каждый дом и улицу. Ему нравились запущенные дома XVI в. в его quartier, нравились неизвестно откуда возникавшие маленькие скверики, шумные торговые улочки, канавы, по которым, чтобы прочистить их, дважды в день пускали воду. Он разглядывал восхитительные завитушки Гектора Гимара на входе в метро, сделанные в 1900 г. в чистейшем стиле ар-нуво[28]28
  Павильоны Парижского метрополитена архитектора Гимара, установленные в 1899–1913 гг., стали визитной карточкой французской столицы. Изумительные чугунные решетки, украшающие входы в метро, стали неотъемлемой частью парижского пейзажа. Гектор Гимар был одним из наиболее ярких представителей ар-нуво во Франции.


[Закрыть]. Париж – изумительное место для прогулок, но Аллен редко заходил дальше «Табака Сан-Мишель» – любимого местечка жильцов Бит Отеля, или одного из уличных кафе на бульваре Сен-Жермен, бульвар тогда по-прежнему был вымощен булыжником и выглядел точно так же, как во времена построившего его сто лет назад барона Гусмана. Питер часто гулял вместе с Алленом, а Грегори обследовал город самостоятельно, как правило, с одной из своих многочисленных подруг, и частенько только под утро возвращался в их номер в отеле.

Аллену нравилось гулять по Мосту искусств, длинному и тонкому железному мосту, перекинувшемуся через Сену и соединявшему Лувр и Институт Франции; строили его первоначально как пешеходный, и люди могли сидеть на стульях, стоящих между апельсиновыми деревьями в кадках. Тут, из этого тихого рая, можно было разглядывать рыбаков на острове Сите и сказочное парижское небо. Другим его любимым местом, где можно было просто посидеть и подумать о жизни, был Люксембургский сад, он был разбит на итальянский манер, но атмосфера там царила абсолютно французская, там всегда было много студентов из близлежащего парижского университета, которые читали или загорали на скамейках. Люди собирались кучками, усаживались на спинки тяжелых железных стульев, дети катались на осликах или пускали плавать по пруду кораблики. Здесь давали представления кукольные театры, выступали музыканты, пожилые люди играли в карты и лото, иногда с близлежащего корта доносился стук теннисного мячика.

Аллен всегда любил посещать литературные местечки и поставил себе целью посетить все кафе, где собирались литераторы: Dôme, Deux Magots, Brasserie Lipp, Flore, Rotonde, Closerie des Lilas и La Coupole. Особенно ему понравилась Le Select на бульваре Монпарнас с огромным тентом и неоновой вывеской, написанный причудливыми буквами, любимое местечко Рэдклиф Холла и леди Уны Трубридж, Пикассо, Кики де Монпарнас, Андре Жида и Макса Жакоба. Как только у него появлялись деньги, он сидел в той части кафе, что располагалась на улице, и потягивал кофе, наблюдая за проходящими мимо знаменитостями. Во время этих событий в Бит Отеле Честер Хаймс написал несколько книг, сидя в уличной части Select, привлекающая глаз фигура в габардиновом плаще с короткой стрижкой и маленькими усиками. Он был похож на одного из тех детективов, о которых писал. Многие обитатели отеля любили собираться там и обсуждать планы на вечер. Тринадцатого ноября Гинзберг написал Керуаку: «Я сижу в кафе Select и плачу… я на той неделе написал первые несколько строк будущей огромной элегии, посвященной моей матери:

 
Прощайте
Длинные черные сапоги
Прощайте
Точеная талия и стальные пояски
Прощайте
Коммунисты и драные чулки
…
Твои глаза – изумление
Твои глаза – лоботомия
Твои глаза – удар
Твои глаза – развод
Только твои глаза
Твои глаза
Твои глаза
Твоя смерть и охапки цветов
Твоя смерть – в окна больше не бьет солнечный свет.
 

Мне лучше пишется, когда я плачу, словом, я написал несколько страниц подобных рыданий, мне пришло в голову растянуть эти рыдания на целую поэму, потом поработаю над ней и создам большую элегию, может быть, она не будет такой уж скучной местами, мне просто нужен ритм, подобный плачу».

Те 56 строчек, что он написал в Select, стали «Кадиш. Часть IV», и они претерпели лишь незначительные изменения: были убраны несколько повторяющихся строчек, некоторые образы слились в один: ритм стал казаться более «плотным». Большая часть «Кадиша» была написана за один раз в то время, как он ехал в Нью-Йорк, но идея написать поэму родилась именно в Париже. И хотя она и не стала такой известной, как «Вопль», ее часто называют лучшей поэмой Гинзберга.

Аллен читал Андре Бретона, и совершенно очевидно, что структурно эта часть «Кадиша» построена по модели поэмы Бретона «L’Union libre» («Свободный союз»), впервые она была опубликована в июне 1931 г.

 
Моя жена с животом похожая на гигантскую клешню
У моей жены спина птицы удирающей вертикально
Спина цвета ртути
Со светящейся спиной
Ее затылок похож на круглый камень и мокрый мел
…
В сексе моя жена похожа на морские водоросли, и очень мила
В сексе моя жена – как зеркало
У моей жены глаза полные слез
 

«Кадиш» – это биография Наоми Гинзберг, матери Аллена. Наоми была больна, у нее была прогрессивная шизофрения, или, как тогда называли, dementia praecox. В детстве Аллен часто не ходил в школу и оставался дома, чтобы присмотреть за матерью, потому что она слышала голоса и ползала на четвереньках по квартире, она верила, что бабушка Аллена думала о том, как бы ее убить. В детстве Гинзберга центральное место занимала шизофрения Наоми, и это оказало на него огромное влияние. В его дневнике, который он вел в Бит Отеле, есть строчка: «Идя и мечтая по улице, я вдруг понял, что я люблю свою маму и что она все детство унижала меня, и эта ее ненормальность…»

Наоми входила в коммунистическую партию и иногда, когда хорошо себя чувствовала, брала Аллена и его брата Евгения на собрания в Патерсоне, штат Нью-Джерси, где они тогда жили. В детстве вокруг Аллена всегда кипела политическая активность: марши, ралли, чтение воззваний, письменные кампании. Его отец был школьным учителем и поэтом, у которого вышло два сборника. Он был социалистом, и они с Наоми часто спорили на политические темы. Наоми работала натурщицей и частенько расхаживала по квартире нагишом. Она не была красавицей: она была полненькой, а на животе были видны шрамы от операций. Аллен думал, что стал гомосексуалистом, видя постоянно свою мать в таком виде, и жаловался, что всегда нравился женщинам, похожим на нее.