Текст книги "Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи"

Я замолк. Мягкого средства, пожалуй, довольно. Второе, более сильное, я припас на потом. Пациентка поняла: здесь все борются, все тащат свою ношу. Не важно, спиртное это или раствор глюкозы. Груз одинаково велик. Жизнь – приключение и тяжелый багаж. Все мы, на свой манер, – скромные герои. Я так думаю.

Например, Фроттис. У нас в общежитии никто не знает, что она недавно потеряла лучшую подругу…

Знаете, в чем состоит одно из самых неприятных последствий учебы в мединституте? Твои знакомые между делом – например, между сыром и десертом – норовят узнать твое профессиональное мнение.

– У меня десны болят.

– Почисть зубы!

У всех у нас есть друзья, которые требуют проконсультировать их по-быстрому, когда у них вдруг появилась свободная минута: “Потрогай нарыв у меня на ягодице. Посмотри на эту родинку: она какая-то странная. А вот тут у меня чешется, нет, повыше, левее, теперь чуть ниже” – и так далее.

Мне кажется, это нормально. Если бы я был флористом, то приезжал бы к друзьям и составлял букеты прямо у них в саду.

В прошлом году у лучшей подруги Фроттис начались боли в брюшине, и она сделала томограмму.

Потом позвонила:

– Тут написано: “Опухолевидное образование на головке поджелудочной железы, множественные опухолевидные образования в печени”. Что это значит?

Фроттис окаменела у телефона, она поняла: это значит, что им уже не кататься вместе на лыжах будущей зимой.

С пациентом можно поговорить. С другом все гораздо сложнее. Фроттис ничего ей не сказала, решив, что лечащие врачи подруги рассердятся. Ведь иногда им не хочется спешить.

Они вдвоем отправились на распродажу.

– Они, конечно, слишком теплые, – сообщила подруга, хватая с вешалки брюки, – но ничего, я их возьму, они пригодятся мне зимой.

Фроттис промолчала.

А что сделали бы вы, если бы узнали, какая судьба ждет вашу подругу?

Фроттис молчала. Думаю, ей это далось нелегко.

Около 15 часов,

у меня в голове

Если бы мне пришлось применить сильное средство, я рассказал бы историю мадам Иокасты, женщины, крошившей ладонью кирпичи. Великая воительница и великолепная мать (хотя эти характеристики избыточны: невозможно быть великолепной матерью, не умея держать в руках оружие и не выбив парочку зубов) …

Когда мы познакомились, ей было шестьдесят два года. Очень приятная пациентка с ужасной историей, напоминающей о том, что, да, порой жизнь – злобная сука, и, да, люди умеют лаять почти как собаки.

В ординаторской я, чтобы снять напряжение, рассказал о ней моему тогдашнему коллеге-экстерну:

– Представь себе: она выросла под опекой государства, переходила из семьи в семью, потом муж сделал ей шестерых детей и смылся, старший из ее отпрысков попал в тюрьму: он бил мать. Собственную мать! Она поведала об этом так, словно малыш стащил яблоко. У нее нашли опухоль и полностью удалили матку. Хирург оказался дерьмовый, рассек гипогастрический нерв. Результат – потеря функций сфинктера. Теперь ей до конца придется жестко контролировать себя и ставить клизмы. Вишенка на торте: она долго копила на операцию по коррекции близорукости, заживление проходило плохо, попала инфекция, в результате – нагноение и расплавление тканей глазного яблока. Ее жизнь – это “Без семьи” и “Отверженные” в кратком пересказе.

Потом я выдал глупейшую фразу:

– На ее месте я бы точно знал, что делать!

Из коридора, куда выходила дверь ординаторской, послышался голос:

– Вы бы заботились о своих детях.

Я обернулся. Мадам Иокаста все слышала. Я чуть не умер со стыда. Один ее глаз словно говорил: “Ничего страшного, малыш, моя жизнь на всех производит такое впечатление”, зато в другом глазу ясно читалось: “Черт бы тебя побрал!”

Я попытался вспомнить, который из двух стеклянный, а какой живой, оставшийся ей, чтобы плакать.

Простите, мадам Иокаста.

Простите за все.

15 часов,

внизу

Моя мать всегда говорила: имена очень важны и умение взвешивать слова – тоже.

Мадам Абей поместили в четвертый бокс. Ей шестьдесят восемь лет, в ее машину на полном ходу врезался какой-то лихой ездун. Воротник, фиксирующий шею и голову, шина на запястье, иммобилизационный матрац, плотно облегающий туловище, – мадам Абей лежала недвижимо, как Нефертити в саркофаге.

– Как вы себя чувствуете?

– Не очень…

Нефертити показалась мне растерянной, испуганной, печальной и усталой, да, очень усталой. У нее были выцветшие зеленые глаза.

– Тот, кто с вами это сделал, скрылся?

– Ну да…

Я улыбнулся ей, в ответ – никакой реакции. Ничего, мне нравятся трудные задачки.

– Одно из тех происшествий, которые подкрепляют дурное мнение о роде человеческом, да?

– Правда…

Я выдержал ее взгляд:

– Вы что думаете? Вас будут лечить. Починят то, что сломал этот урод. Но я не имею в виду только кости. Думаете, вы попали в больницу? Ошибаетесь. Это Больница с большой буквы. Здесь все – СУПЕР! После пребывания у нас “Риц” и “Хилтон” покажутся вам грязными и неуютными, как мотель Бейтса в хичкоковском “Психозе”.

Я сразу угадал, что имею дело с киноманкой. Глаза так выцветают, только если человек просмотрел кучу хороших фильмов.

Я повторил:

– Вас будут лечить.

Нефертити улыбнулась, но в тот момент ее жизни считать, что дело выиграно, было пока преждевременно.

Маленьких трудностей не бывает. И я взвешиваю каждое слово.

У Нефертити могли быть переломы, значит, следовало позвать шефа Мегафона, хирурга-ортопеда. Это меня радовало не больше, чем перспектива, вырвав себе соски, броситься вплавь через Нил, не наложив повязку и не заправившись антибиотиками.

Некоторые позорят белый халат. Шеф Мегафон из их числа. Он никогда не говорил нормальным голосом, только орал. Разум изменчив, общение – одно из его проявлений. В том, что касается общения, у Мегафона коэффициент интеллекта был не выше, чем у устрицы.

Иногда я звонил ему как специалисту, чтобы посоветоваться. Когда Мегафон оперировал, посредником служил ассистент: он держал телефонную трубку у помойного ведра, именуемого ротовым отверстием нашего хирурга. Я слышал, как он выкрикивал проклятия в адрес всего отделения скорой помощи, его персонала и так далее. Для него наше отделение было чучелом, на котором он вымещал все свои комплексы.

Поэтому я взял за правило слегка ему хамить. Всякий раз я просил ассистента:

– Не могли бы вы передать кое-что от меня?

– Да, конечно.

– Выразите ему бесконечную благодарность за то, что он так доброжелательно меня выслушал и дал мудрые советы касательно обсуждаемого случая.

– Вы правда хотите, чтобы я ему это передал?

– А то!

– Хорошо… Интерн выражает вам благодарность за то, что вы его доброжелательно выслушали и дали мудрые советы касательно обсуждаемого случая.

Мегафон, верный своей натуре, ревел:

– Кто ЭТОТ ПРИДУРОК?

Придурок – это я. Интерн с львиной гривой, немного хам, немного врун. Хам – с хирургом, возомнившим себя Господом Богом, врун – с пациентами, чтобы лучше их лечить.

15 часов,

бокс 3

В соседнем боксе все громче звучал голос Фроттис. Моя коллега пела…

Я говорил, что она лечила своих пациентов тихо и незаметно. Надо было уточнить: “как правило”…

В третьем боксе плакала женщина – мадам Шен. Она боялась уколов. А ей предстояло сделать один из самых неприятных уколов – пункцию лучевой артерии для газометрии. Медсестра напрасно ее уговаривала, ничего не помогало. Фроттис тоже попыталась, но результат был тот же.

– Не хочу! Не хочу!

Она плакала, медсестра готовила инструменты. Фроттис чувствовала свое бессилие. Мадам Шен рыдала все сильнее.

Фроттис, преданная фанатка Майкла Джексона, повинуясь внезапному порыву, запела:

– Cause this is thriller, thriller night.

И стала танцевать как в клипе.

– Что она делает? – воскликнула мадам Шен, продолжая всхлипывать.

– Танцует, – спокойно ответила медсестра, – а я пока вас уколю.

Фроттис радостно продолжала:

– You know it’s thriller, thriller night.

Медсестра уточнила:

– Танцует и поет.

– А вы?

– Я вас собираюсь уколоть. А она танцует, смотрите на нее.

Фроттис размахивала руками, вопя во все горло:

– You’re fighting for your life inside a killer, thriller tonight.

– Она ненормальная!

– Я танцую! – воскликнула Фроттис.

– Да, буйнопомешанная! – подтвердила медсестра, осторожно втыкая иголку.

Мадам Шен, не сводя глаз с Фроттис, опасливо заметила:

– Она все танцует.

– И поет, – добавила медсестра, аккуратно набирая кровь.

– А вы?

– Я? Я вас уколола.

– Укололи?

– Ну да! – ответила медсестра.

– Но я почти ничего не почувствовала… Это колдовство!

Фроттис вся в поту рухнула на стул.

– Нет, это Майкл! This is Michael!

Фроттис поет очень плохо. Танцует тоже ужасно. Зато она потрясающе красиво курит и ест. Однажды попыталась заняться спортом. Впрочем, после пробежки никто не встречал ее бурными овациями: она заблудилась и домой вернулась на метро.

Ее любимый цвет – оранжевый, он красивый и подчеркивает цвет ее кожи – кофе с молоком. Мать у нее эфиопка, отец – наполовину поляк, наполовину немец. Атипичная смесь румяной булочки, жгучего перца и колбасы: одной рукой она ласкает, а другой втыкает иглу прямо в артерию. Какое счастье, что у нее нет третьей руки!

Только что один пациент не захотел лечиться у нее из-за ее цвета кожи.

– Ты, наверное, взбеленилась…

Фроттис ответила:

– Чушь! Работы меньше…

Вчера в четвертом боксе пациентка спросила у нее:

– Вы откуда?

– С Севера!

Пациентка криво улыбнулась:

– Нет, вы явно откуда-то издалека, правда? Откуда-то южнее…

Фроттис заявила:

– Я из Эфиопии.

Пациентка, на седьмом небе от восторга, вскричала:

– Я первый раз вижу эфиопку!

Фроттис ехидно осведомилась:

– Небось разочарованы?

Она предупредила меня, что однажды придет на работу, облачившись в бубу. “Я никогда не была в Африке, но если они хотят эфиопку, получат эфиопку”.

Она обожает портрет Джа Растафари, стоящий на кухне у ее матери (он также вытатуирован у нее на щиколотке: “Когда я смотрю на ногу, мне кажется, будто я дома”). Она любит читать и хотела бы иметь больше времени для чтения. Ей нравятся старые, потрепанные, залитые кофе книги. Сборник “Диагностика и лечение наиболее распространенных заболеваний” она обмакнула в горячий шоколад. Страницы пошли пузырями, корешок стал коричневым. “Меня это успокаивает, – призналась она, – кажется, что я прочитала книгу несколько раз”.

Ее расстраивает любой пустяк. На днях мы все вместе обедали в столовой.

– Почему ты так смотришь на Амели?

– Мне не нравятся люди, которые режут спагетти.

Я попытался ее успокоить. Стал говорить с ней о живописи. Чтобы привести в норму ее сердечный ритм, лучше всего перевести разговор на другую тему.

Она обожает импрессионизм.

– Этот стиль, я от него тащусь. Вменяй, мелкий!

Ее любимое выражение – “Вменяй, беби!”

Смысл его никому не понятен.

16 часов,

все там же, внизу

Время летело с дикой скоростью. Оно не имело права так ускоряться.

Я занимался маленькой девочкой, Фроттис – дедушкой.

Зашла Брижит позвать меня к телефону. Интернам крайне редко звонили по городскому телефону, и я немного занервничал… Может, я убил кого-то?

– Привет, старый! Это Сольвейг. – Фу, значит, я никого не убил. – Ты осматривал мою бабушку, мадам Абей. Она попала в ДТП, и пожарные[13]13
  Во Франции функции спасателей выполняют подразделения пожарных.


[Закрыть] предположили, что у нее перелом шейки бедра. Я очень испугалась.

Сольвейг – лучшая подруга Бланш и – какая неожиданность! – внучка Нефертити. Имя “Сольвейг” по-норвежски означает “ссора в доме”. Вот уж неправда: она всех вечно утешает и мирит. Я ее переименовал в Труд. Почему Труд? Потому что это одна из валькирий Одина. Эта идея мне очень понравилась: сохраняется скандинавское звучание, а поскольку Сольвейг помешана на верховой езде, то я ее представляю себе только в образе вагнеровской героини в шлеме, взнуздывающей боевого коня, с молотом в руке.

Нефертити привезли с рентгена. Спасатели оказались правы: шейка бедра сломана. Я позвонил в хирургию. О счастье! Шефа Мегафона не оказалось на месте. Значит, шейкой бедра Нефертити будет заниматься интерн Пуссен.

– Она слабенькая, – забеспокоилась Труд. – Ей очень больно, и она не переносит морфина. А восстановительный период будет долгим?

Пуссен ее успокоил:

– Больные бабушки – мой профиль.

Девчонки – тоже его профиль: взгляды, смущение, слегка охрипший голос… Я почувствовал, что между ними словно искра пробежала. Следом за склонностью давать людям новые имена неизбежно обнаруживается и другая – женить их.

Она встретила его недели три назад: Пуссен об этом забыл, но валькирия Труд его узнала. В тот день ее мнение о хирургах-ортопедах радикально изменилось, она поняла, что они могут быть очень деликатными (уверяю вас, ставить рядом эти слова – “деликатность” и “ортопед” – полная нелепость!).

У Труд был двойной перелом правой лодыжки. В этой семье такие хрупкие кости!

Гипс – это книга почетных посетителей: наши друзья пишут на нем глупые шуточки, оставляют дурацкие рисунки.

Гипс – повод для бурных изъявлений дружбы. Вы сомневаетесь, кто вам друг, а кто нет? Сломайте ногу.

Когда настал день избавления, гипс валькирии Труд напоминал Розеттский камень в юмористической версии. Пуссен рассмотрел рисунки, прочитал шутки. Гипс он снимал втрое дольше обычного, он пилил его зигзагами, стараясь сохранить каждый элемент наскальной живописи. Шампольон со скальпелем, он сохранил артефакт и письменные свидетельства на нем. Произведения наивного искусства иногда ценны для нас и смотрятся неплохо. В данном случае в них выражались любовь и дружба. Валькирии Труд понадобилось совсем немного, чтобы изменить мнение о врачах: ей вполне хватило деликатности ортопеда.

Ортопеды могут быть наиделикатнейшими людьми в мире. Раз в год, но такое все же случается.

19 часов,

наверху

У меня нашлось немного времени, чтобы забежать на шестой этаж: там разносили еду. Утром, днем и вечером все блюда пахли одинаково.

Я прочел Жар-птице одну историю. Она попросила еще, я повиновался и поведал ей историю Брижит. Сегодня, когда Амели кромсала спагетти под испуганным взглядом Фроттис, Брижит подошла ко мне: “Я узнала о том, что ты делаешь. Это хорошо. У меня тоже есть для тебя история. Найди ей полезное применение”. Так я и поступил…

– Хроника номер тридцать четыре: “БУМ!” Врач, интерн, водитель “скорой” и Брижит отправились по вызову: парень сиганул из окна девятого этажа.

– Мы были собраны до предела! Не знаю, может, что-то такое витало в воздухе, но в тот день, честное слово, мы были собраны как никогда! Водитель не рулил, а пилотировал, мы были словно команда супергероя, мчавшаяся спасать вдов и сирот. Подъехав к зданию, я схватила чемодан с рентгеном (десять кило), набор для реанимации (еще десять кило), и мы влетели в вестибюль. Лифт в доме имелся. “Никакого лифта! – заорал доктор. – Если он сломается, пациенту крышка!” Конечно, как мы не сообразили? Пациент… Сейчас мы его… Черт бы его побрал, мы его вытащим, этого летуна, вернем к жизни, вытянем за веревочку, если понадобится, даже за ленточку стрингов!

Через четыре ступеньки мы доскакали до девятого этажа – скользили, летели, порхали, как невесомые частицы.

И наконец добрались, позвонили в дверь, едва дыша, обливаясь потом, но страшно довольные и гордые тем, что бежали так быстро ради спасения несчастного парня, возомнившего себя альбатросом. Дверь распахнулась, и маленькая женщина в фартуке, всплеснув руками, прокричала с негритянским акцентом:

– ЧЕГО ВЫ ТУТ ДЕЛАЕТЕ? Мой сын из окна упал, туда, вниз, ему там нужно помогать.

И Брижит назидательно проговорила:

– Ты понимаешь, котик, в чем мораль этой истории? – Выдержала театральную паузу и продолжала: – Четыре человека в одной машине могут иметь за плечами двадцать пять лет учебы на всех, но оказаться никчемными, как чемодан без ручки.

Щеки Жар-птицы вновь ненадолго порозовели. Чего я добивался? Хотел прогнать бледность с ее лица. Сражение шло непрерывно. Я – художник и стану наносить на ее лицо только розовую краску. Даже если придется надавать ей пощечин.

21 час,

наверху

– …В общем, я не удивлюсь, если между Труд, внучкой Нефертити, и Пуссеном проскочила искра. Когда он недавно увидел ее в нашем отделении, то сделал мне знак, указывая на нее. На нашем секретном коде это означает: посмотри на ее рот, он словно иллюминатор корабля, который называется “Сделай мне хорошо, а потом можешь сделать больно”.

Жар-птица рассмеялась:

– Расскажи мне о нем!

– О Пуссене? Это мужчина в мире амазонок… Нежности в нем столько же, сколько дипломатичности у Ким Чен Ира. Он мечтает обойти пешком весь мир и ставит протезы людям, чтобы они могли ходить. Но он прочно застрял в больнице: приемы, дежурства. “Застрял” – это еще мягко сказано. В последний раз он видел солнечный свет, когда искал в “Гугле” материал о витамине D. Там было фото летнего восхода солнца. Он говорил мне: “Иногда я гуляю и вижу протезы и кости, которые плывут в воздухе”. Или: “Нет звука более сладостного, чем стук молотка по бедренному протезу ранним утром”. Он не накладывает швы, он запаивает. И говорит на своем собственном языке. Его голова набита текстовыми пузырями, как в комиксах. Он не ест, а делает “ням-ням”. Не прилаживает протез колена, а делает “тук-тук”. Не спит, а делает “хррррррррр”… Пуссен – самый видный в нашей больнице парень из тех, кто носит белый халат, вот только с волосами у него беда: он словно сбежал из концлагеря для сумасшедших фанатов “Плеймобил”.

– Он очарователен.

– Еще бы! Он затащил одну блондинку в постель, произнеся простенькую, но несомненно романтичную фразу: “Привет! Ты не против, если я займусь с тобой любовью in vivo?”[14]14
  Буквально: на живом организме (лат.).


[Закрыть]

Пуссен, мой верный товарищ, сидел со мной на одной студенческой скамье. За девять лет учебы он доказал мне, что видеть в людях только хорошее – самый достойный способ бороться с жестокостью этих самых людей и жизни вообще.

Его любимое выражение: “Нет холодной погоды, есть слабые люди”. У него гены северянина: он молчун. Однажды во время стажировки во Вьетнаме, в Ханое, мы попали в отделение гинекологии, вокруг рожала целая куча женщин. Много разных жидкостей, ни единого крика: вьетнамские роженицы сохраняют непроницаемое выражение лица. Они стискивают зубы, пишут эсэмэски мужьям, ожидающим снаружи, мучаются, но лица их остаются бесстрастными. Мне стало нехорошо, но Пуссен держался стоически. Одна из женщин тужилась до того сильно, что все смешалось – крики, поддоны с кровью, моча, фекалии, слезы, околоплодные воды… Акушерка схватила ножницы и подошла к ней. Я подумал: “Нет! Она этого не сделает!” Но она сделала. Мгновенно рассекла промежность. Поклон вам, женщины! Я был как в тумане, Пуссен и бровью не повел. На свет появились двое младенцев, один за другим. Они закричали. Это было великолепно. Это было потрясающе. Вьетнамский врач перевел, что мальчика назовут “Густой лес зимой”, а девочку – “Великая гора”. Я повернулся: Пуссен исчез. Он сидел в коридоре и плакал, как кающаяся Магдалина. Не знаю, какой будет жизнь этих малышей, но они совершили невозможное: Пуссен Молчун, мой бесценный друг, плакал. Украдкой, конечно, но все же плакал.

Тем вечером я говорил долго, пока моя пациентка не уснула, потом вернулся в общежитие, расположенное в трехстах метрах от входа в больницу.

Я вернулся к тем же звукам музыки и шагов, которые оставил здесь утром.

Очень хотелось устроить праздник. Сегодня я напьюсь. Лягу поздно, завтра вечером пойду спать пораньше. Похоже, все мы в один прекрасный день умрем: что ж, попробую жить по ночам.

День третий

Bye Bye Macadam

Рон[15]15
  Рон (Rone, наст. имя Эрван Кастекс, р. 1980) – французский музыкант и продюсер.


[Закрыть]

6 часов утра,

в общежитии

Рядом с больницей был ресторан, где мы роскошно поужинали накануне вечером. Потом я потащил Пуссена и Бланш в соседний бар. Я пил, танцевал, а главное – я спал не один. Утром в моей постели лежала девушка. У меня трещала голова, вид стен в комнате вызывал тошноту.

Пятнадцать лет назад интерны развесили украшения к Рождеству. Они так и остались висеть с тех пор. Чтобы довести декор до совершенства, его дополнили экзотическими деталями: цветочными гирляндами и постерами с изображением заката. В общем, фантазия на тему “Рождество на Гавайях”.

Мы приняли в нашу компанию кита: ростом два метра, черно-белый, надувной, но наполовину сдувшийся. Его звали Вилли Декамерон. В конце вечеринки, когда один из нас чувствовал себя пьяным, грустным и одиноким, он танцевал с Вилли посреди зала.

Мы жили в большой ветхой постройке. Стены покрасили дешевой краской прямо поверх облупившейся старой. Результат оказался предсказуемым. Но все же это был наш дом.

Никто не жаловался на нездоровые условия в общаге. В отличие от пола в больнице, здесь никто ничего не дезинфицировал. Санитарные службы обнаружили в водопроводных трубах легионеллу.

И нам запретили пользоваться душем…

Амели, не желая мыться в больнице, нашла способ защиты: она задерживала дыхание, быстро обливала все тело водой, выключала душ, намыливалась. Глубокий вдох – и снова под душ. Ополоснуться, выдохнуть, закрыть кран. Глубокий вдох. Возращение к жизни. Таким упражнениям несложно обучиться. Но в один прекрасный день кто-нибудь мог упасть в обморок. Рискованно.

Дезинфекция должна была дать результат через две недели. Амели это не устраивало. Она пообещала найти решение значительно быстрее.

7 часов,

по дороге в больницу

Каждое утро я посылаю солнцу египетское приветствие. Моя мать показала, как это делается, когда мне было шесть лет. Она опустилась на колени позади меня, подняла мои руки к небу, развернув ладони навстречу дневному светилу.

– Жизнь – это дар. Мы об этом быстро забываем. Чувствуешь тепло на лбу? Чувствуешь, как лучи скользят между пальцами? Ты чувствуешь – значит живешь. Не забывай об этом.

Войдя в здание, я встретил Анабель. Она работала всю ночь. Несмотря на круги под глазами и изможденный вид, она была очень красива.

– Я опять лажанулась!

– Перестань подвозить случайных попутчиков.

Она рассмеялась и рассказала о своих ночных приключениях.

Обычным людям, конечно, неведомо, что кардиостимуляторы разносят в клочья печи крематория. Когда пациенты умирают, прибор у них извлекают.

Было два часа ночи. Где-то наверху умерла пациентка.

Медсестра предупредила Анабель:

– Она велела ее кремировать, но у нее стоит кардиостимулятор.

– Я его удалю до прихода родственников. Ты им сообщила?

– Минут через двадцать.

Ночью люди и слышат плохо, и изъясняются невнятно. В общем, моя подруга поняла так, что родственникам собираются звонить через двадцать минут. А медсестра имела в виду совсем другое…

В отделении народу было полным-полно: в палату на место выбывшей пациентки уже поместили другую больную. Тело лежало на каталке в коридоре.

Кардиостимулятор извлечь не так-то просто. Со временем он прочно соединяется со своим хозяином: мышечные волокна растут, образуя связки между аппаратом и внутренними стенками грудной клетки.

Анабель старалась и так и сяк, напрягая все силы.

Сидеть верхом на еще не остывшем теле пациентки – такое трудно забыть.

Но когда родственники застают тебя верхом на усопшей… Тут и слов-то подходящих не подобрать!

Начало восьмого,

наверху

Жар-птица живо интересовалась тем, что происходит вокруг нее, постоянно требуя, чтобы ей рассказывали обо всех новостях. Полюбопытствовала, что там за оживление в коридоре:

– Я слышала, как отъехала “скорая”. Что случилось? А твоя подруга Фроттис, она тоже с ними? Что-то серьезное?

Ей хотелось, чтобы в ее палате жизнь била ключом.

У меня была припасена для нее целая куча историй:

– В прошлом семестре я проходил часть практики в больнице, а другую – у доктора Спрута Кихота. Он работал врачом в Ж. на окраине М., который находился на окраине Д., окраины черт знает чего. Короче, Ж. более всего подходило под определение жопы мира. Дон Спрут Кихот – хороший врач, к тому же старый врач, потрепанный жизнью и ужасно придирчивый. Дело даже не в том, что он терпеть не может румын, арабов, чернокожих, гомосексуалистов, младенцев, которые кричат слишком громко, и младенцев, которые кричат недостаточно громко, больных фибромиалгией, “рвачей и их пособников”, президента и прочих… Нет, дело не в этом, а в том, что, “понимаешь, мир катится неведомо куда”. По вечерам, возвращаясь с практики, я ненавидел все человечество. Держитесь подальше от скептиков: это заразно. Внезапно заболеваешь этим, как чумой, и в сердце наливаются бубоны. Однажды он вышел от больного и, встретив чернокожую женщину, которая несла на руках малыша в детский сад, обронил с безнадежным видом:

“И тут они, где их только нет…” Я сразу же вспомнил о своей сестре, которую удочерили мои роди тели. Кожа у нее темнее самых темных полосок на шкуре бенгальского тигра. Позвонил ей вечером и потребовал, чтобы она родила мне как можно больше черненьких племянников и племянниц. Я с ними отправлюсь в Ж., и там под окнами доктора Спрута, нарядившись в юбки из пальмовых листьев, воткнув в нос кости и сделав вид, будто режем курицу, мы станцуем бамбулу.

– Я тоже приду! – вскричала Жар-птица. – Если смогу, обязательно приду!

Я протянул ей руку, и она ее пожала: заметано.

Я люблю сестру и ее кожу цвета тигриных полосок. Моя светлая, почти белая грива прекрасно ее оттеняет, как Жозефину Бейкер[16]16
  Жозефина Бейкер (1906–1975) – знаменитая танцовщица и актриса.


[Закрыть] ее жемчужное ожерелье. Она словно пантера-сирота, воспитанная в львином семействе.

– У меня есть еще одна старшая сестра, стоматолог.

Жар-птица вытаращила глаза и в ужасе уставилась на меня. Я возмутился:

– Ну почему люди так боятся стоматологов?

– Догадайся, умник! У них в кабинете приходится разевать рот и терпеть боль. По доброй воле туда не ходят.

– Но с моим стоматологом вы не знакомы. Рост метр шестьдесят, голубые глаза, улыбка, способная вызвать ливень над Сахарой. К тому же, если вам четыре года, она научит вас ездить на велосипеде и сочинять стихи. Я мог бы еще добавить, что она очень милая, но до этого никому нет дела. Всем ведь надо, чтобы она была хорошим врачом и не делала больно. Она такая и есть. У нее в кабинете висит большая белая доска. Человек садится в кресло. Она берет черный маркер и, как и всем своим пациентам, объясняет ему: “Смотри, вот твой зуб. Я сейчас сделаю то-то и то-то потому-то и потому-то. Вот здесь тебе не будет больно. А вот здесь тебе будет больно потому-то и потому-то. Но по-другому никак нельзя. Тебе все понятно?” И поворачивается к пациенту. И улыбается. И над Сахарой идет дождь. Мой стоматолог дает урок всем: сначала объясни, потом лечи. А если вдобавок получится при помощи улыбки сделать пустыню зеленым садом, так это здорово.

– Вы часто видитесь?

– Да, каждый уикенд.

Вспомнив о последней семейной трапезе, я едва сдержал улыбку. Мне часто приходится повторять самому себе одну фразу: “В жизни бывает и хуже”. Моих друзей и близких это бесит. Особенно сестер. В жизни и вправду всегда случается что-нибудь более серьезное, более страшное, более горестное. Все зависит от того, как посмотреть. Разрушительный недуг, убийца-смерть, всевластная жизнь заставляют вас держать голову прямо и смотреть на то, что называется “Самым Главным”. Мои сестры целый час пекли пирог, а потом уронили его на пол и переругались.

Я вспомнил о Жар-птице и заявил:

– В жизни бывает и хуже.

Они посмотрели на меня так, будто хотели убить.

Да, я прав, и они это знали, но в тот момент для них не было ничего хуже…

И все-таки они были там, со мной, на нашей кухне. Все были живы, и в запасе у нас имелся целый день, чтобы все переделать. Прибраться и начать сызнова. И это не пустая или бессмысленная трата времени, поскольку мы будем вместе.

На свете тысячи седьмых палат и тысячи больных. Им очень хотелось бы испортить пирог и снова его испечь вместе с теми, кого они любят.

В то же самое время,

в машине скорой помощи

Их было четверо:

• шеф Покахонтас, сконцентрированная до предела;

• Брижит, твердой рукой наполнявшая шприцы;

• Водитель, уверенный в себе, вдавивший в пол педаль газа;

• Фроттис, присоединявшая электроды и готовая прижать их к телу больного.

Ее немного трясло, потому что пожарный постоянно повторял по радиосвязи одну и ту же фразу: “Мужчина, сорок пять лет, остановка сердца в результате ДТП, обширное ранение волосистой части головы”.

Одни и те же слова, один и тот же тревожный голос: “Мужчина, сорок пять лет, остановка сердца в результате ДТП, обширное ранение волосистой части головы”.

Фроттис повторяла за ним: “Мужчина, сорок пять лет, остановка сердца в результате ДТП, обширное ранение волосистой части головы”.

С небольшим дополнением: “У тебя получится, у тебя получится, у тебя получится!”

Фроттис хотела спасать жизни, причем намеревалась приступить к этому немедленно.

Машина затормозила, двери открылись, бригада устремилась на поле боя: шеф – великое божество Маниту, Брижит со шприцами в обеих руках – настоящая боевая машина, Фроттис – заезженная пластинка, повторявшая: “У тебя получится, у тебя получится, у тебя получится!”

Внезапно Покахонтас подняла руку, сжатую в кулак, и всех остановила:

– Отбой, все кончено.

Она указала на эскалоп, лежащий на обочине дороги.

– Что это? – наивно спросила Фроттис.

– Правое полушарие головного мозга, – произнесла шеф Покахонтас и повернулась к пожарным: – Какой идиот рассказывал по рации об обширном ранении волосистой части головы? – Потом снова обратилась к Фроттис: – Знай: возможности медицины не безграничны. Помощь не оказывают в трех случаях: выраженные признаки разложения, трупное окоченение. А третий? Помнишь?

– Голова отделена от шеи более чем на… Я не помню, на сколько сантиметров.

Шеф Покахонтас смерила пожарных презрительным взглядом и процедила:

– Тридцать. Но на слово не верь: мужчины любят прихвастнуть насчет размеров.

Около 8 утра,

наверху, палата 7

– А какое у тебя прозвище здесь, в больнице?

Я покраснел.

– У меня их несколько. В данный момент – “В мире животных”.

– Почему?

– Во время последних выездов с бригадой у меня были странные происшествия с животными.

Она захлопала в ладоши:

– Расскажи!

– Не очень-то веселые истории…

Она пожала плечами и снова хлопнула в ладоши:

– Рассказывай!

Тем хуже, сама захотела.

– Много лет я до смерти боялся собак. Однажды нашу бригаду вызвали к мальчику трех лет. Приступ эпилепсии. К тому времени, как мы приехали, малыш бился в конвульсиях уже двадцать одну минуту. Вдохнул все, что съел, легкие забились до отказа. В общем, он умирал.

Я замолчал. Не хотел рассказывать ей ни о матери в состоянии шока, ни о героических усилиях Брижит, ни об отчаянии нашего водителя, здоровенного мужика, чей тоскливый взгляд я поймал мимоходом.

Зато я рассказал ей о собаке. Это был огромный доберман, нечто среднее между собакой Баскервилей и Жеводанским зверем[17]17
  Жеводанский зверь – легендарное чудовище, похожее на волка, совершившее более двухсот нападений на людей в Маджеридских горах на юге Франции в 60-е годы XVIII века. Споры о его природе продолжаются по сей день.


[Закрыть].

– Он встретил нас, не издав ни звука и поджав хвост, и позволил пройти внутрь. В дом вошли пятеро чужаков, а он и ухом не повел. Хуже того, он плакал. Крутился возле окна, смотрел, как мы суетимся вокруг его маленького хозяина, и ныл, и скребся в стену, и скулил, скулил без конца.