Текст книги "Монастырь"

2. Кум и лепила.

После визита Котла, Игнат Федорович наскоро набросал все то ценное, что сообщил ему завхоз. Ценного набралось всего три строчки убористого текста. Но это, ободрил себя Лакшин, только начало. Теперь следовало по горячим следам навестить Поскребышева пока тот не начал удовлетворять свои разнообразные потребности.

Михаил Яковлевич Поскребышев был капитаном медицинской службы. Он ухитрялся одновременно обслуживать и роту конвойников, и взвод внутренней охраны зоны, и самих зеков. Впрочем, ко всем ним он питал одинаковые чувства, или, скорее, полное их отсутствие. Прием пациентов Поскребышев вел с апатичным видом, зачастую не давая себе труда выслушать больного до конца. Когда пришедший к нему начинал уж очень детально перечислять симптомы заболевания, Михаил Яковлевич прерывал говоруна и спрашивал:

– Говори четко: где болит?

И, следуя из ответа, рылся в своем шкафчике и давал пациенту несколько таблеток. Чаще всего это был глюконат кальция, вещество совершенно безвредное, но и бесполезное. Но, что самое удивительное, больные от него выздоравливали. Впрочем, славы целителя Поскребышеву это не приносило, у него даже не было прозвища, как практически у всех, кто так или иначе был связан с зеками. Его называли просто – лепила, а само это слово означало врача на блатном диалекте.

Впрочем, несколько раз активное нежелание Поскребышева ставить диагноз едва не доводило его до беды. Так случилось когда он отмахнулся от зека с приступом аппендицита и тот через два дня скончался от обширного перитонита. Но вскрытие производил сам Михаил Яковлевич, который и написал, что зек помер от отравления суррогатом спирта. Был небольшой шум, но указанный лепилой суррогат официально применялся в одном из производств и версия с отравлением прошла.

Другой раз объектом неверного диагностирования оказался солдат-вышкарь. Зимой, во время дежурства у него ветром сорвало шапку. Пост покинуть он не имел права, на его звонок начальнику караула с просьбой принести новую, он был послан далеко и надолго, а мороз тогда стоял градусов тридцать. У вышкаря за три часа на промозглом ветру оказались обморожены уши, а через пару дней он свалился с сильнейшей мигренью. И вновь Поскребышев облажался, не сумев определить менингит. Но и на этот раз все сошло Михаилу Яковлевичу с рук именно из-за его халатности. В журнале записи пациентов он попросту забыл отметить визит этого солдата. Поскольку официального обращения к медицине не было, то и винить ее не имело смысла.

Но кое-какие медицинские умения у Поскребышева все же наличествовали. Так, он без труда определял туберкулез, мог наложить шину на сломанную конечность, продезинфицировать и зашить поверхностное ножевое ранение. Особую страсть Михаил Яковлевич питал к стоматологии. Но лишь к одному ее направлению – хирургии, а точнее, к удалению зубов. И эту процедуру он делал виртуозно, хотя принципиально не пользовался обезболиванием.

Множество зеков и солдат лишились своих коренных в кабинетах Поскребышева. Причем сами вырванные зубы Михаил Яковлевич никогда не отдавал их прежним владельцам, а промывал спиртом и выставлял на особую полочку, где их собралась уже порядочная коллекция.

Кроме этой странной страсти, у лагерного лепилы было и другое увлечение. Впрочем, в медицинских кругах оно однозначно именовалось болезнью и носило неприятное название «наркомания».

К этому пороку Поскребышева привело банальное любопытство. Еще в годы обучения в военно-медицинской Академии, он попробовал промедол из шприц-тюбиков. А когда получил распределение в одну из частей, простое увлечение переросло в насущную потребность. Аптечки с препаратами на случай ядерной войны лежали на складах тысячами. И в каждой находилось полтора миллилитра вожделенного раствора. Неудивительно, что во время одной из ревизий Михаилу Яковлевичу не удалось скрыть пропажу промедола, но начальство предпочло не выносить сор их избы и Поскребышева перевели. Ему пришлось сменить еще три места службы пока судьба не закинула Михаила Яковлевича в учреждение АП 14/3.

К тому времени он уже успел побывать в анонимной наркологической клинике, вылечиться от физиологической зависимости от наркотиков, но ни один врач, Поскребышев прекрасно осознавал это сам, не сможет вылечить от наркомании, если того не захочет сам пациент. А пациент не хотел. Мало того, пообщавшись с опытными наркоманами, Михаил Яковлевич понял, что не в промедоле счастье, точнее, не в одном промедоле. И с тех пор военврач начал употреблять все, что хоть каким-нибудь образом могло дать или забытье, или напротив, небывалую ясность рассудка.

У Поскребышева были богатейшие залежи таблеток, ампул, капсул. Все они бережно хранились его предшественниками и предназначались для солдат или зеков, но до адресата, естественно, не доходили. Михаил Яковлевич, не делая секрета из своего порока, частенько пытался поделиться своими таблетками с офицерами, но те брезгливо отнекивались, что нисколько не уменьшало самомнения доктора-наркомана.

К Игнату Федоровичу лепила относился со смесью почтительности, которая была вызвана тем, что от опера порой волнами исходило ощущение непонятной опасности, и запанибратской дружелюбности. Последняя появилась относительно недавно и объяснялась тем, что после кучи намеков, осторожных расспросов и блужданий вокруг да около Поскребышев уяснил для себя, что Лапша, вроде бы, ничего не имеет против его любви к травлению докторского организма разнообразной фармакологией.

Кум застал Михаила Яковлевича в солдатской больничке. Поскребышев сидел в своем кабинете и, покачиваясь на стуле, крутил перед глазами небольшой стеклянный пузырек. В нем, под слоем жидкости, перекатывалось что-то, поворачивающееся к оперативнику то белой, то темной частями.

– Зуб. – пояснил врач на безмолвный вопрос Лакшина. – Отменный моляр. Смотри, какие корни – мощные, разлапистые. Настоящий дубовый пень. И что? Его хозяин, некто Синичкин, довел этого красавца до Бог знает какого состояния! И теперь он, шестой, правый, нижний, плавает тут в спирту и ждет помещения на полку.

А теперь скажи, есть ли на свете справедливость?

Разумеется, Игнат Федорович и не собирался отвечать на такой риторический вопрос. Уже сам факт того, что Поскребышев затронул эту тему, значил, что врач уже успел принять какое-то из своих снадобий и теперь находится в благостно-философском расположении духа.

– Молчишь? – продолжал лепила, – И правильно делаешь, ибо само это слово – суть категория философская и по сему однозначной трактовкой не выражается.

– А как на счет справедливого акта вскрытия? – вставил Лакшин, который давно понял, если не заткнуть докторский фонтан, то он так и будет журчать до бесконечности.

– Вскрытие? – поднял брови Михаил Яковлевич. – Ах, да… Точно, привезли мне одного жмурика. Тоже ведь, посмотри, жил человек, никого не трогал…

– Зато тронули его… – холодно прервал Поскребышева оперативник. – И я хочу знать, не трогали ли его раньше и все такое…

– Я, собственно, еще не начинал… – врач развел руками в беспомощном жесте и по-простецки улыбнулся.

– Так, давайте, не откладывая, и начнем. Сам понимаешь, Михаил Яковлевич, писулька мне сейчас не нужна – нужна суть.

– Сейчас, так сейчас… – безропотно согласился Поскребышев. Он кликнул медбрата, приказал ему приготовить тело и инструменты для вскрытия, а сам подошел к прозрачному медицинскому шкафчику и стал перебирать упаковки с таблетками и ампулами.

– Для того, чтобы хорошо делать свое дело, – говорил лепила, обращаясь, скорее в пустоту, нежели к Игнату Федоровичу, – нужно для него особое состояние. Вот, скажем, зуб рвать надо в состоянии благорасположения ко всему сущему. А иначе боль с пациента может перескочить на тебя, а что это за врач у которого у самого зубы ноют?

А вот для вскрытия, как сейчас, состояние должно быть угрюмой сосредоточенности. Дабы и помнить о тщете всего подлунного мира, и, одновременно, не иметь смелости и наглости сравнивать себя с Демиургом, расчленяя при этом его творение…

Поскребышев болтал без умолку. Он, наконец нашел какие-то таблетки, принял сразу несколько штук. Его речь прервалась лишь на те мгновения, что врач запивал «колеса» водой. Однако, вскоре их действие начало проявляться и Михаил Яковлевич на глазах мрачнел. Через небольшой промежуток времени он умолк, сел, прислушиваясь к себе и, наконец, резко встал:

– Я готов. Пойдемте.

Лакшин уже не раз имел возможность наблюдать такую метаморфозу, но всякий раз поражался, хотя и старался не показывать вида, как воздействие лекарственных средств может радикально менять человека. Из расхлябанного болтуна, без меры жестикулирующего и выдающего на гора тонны чепухи, Поскребышев преобразился в серьезного делового человека, со скупыми, расчетливыми движениями, который говорит что-либо лишь в случаях крайней необходимости.

В операционной, которой предстояло послужить на время прозекторской, санитар уже заканчивал последние приготовления к вскрытию. Михаил Яковлевич, не останавливаясь, прошел мимо стола, на котором, покрытый зеленой простыней, лежал труп Гладышева. Врач, неторопливо и тщательно вымыл руки, с хрустом надел резиновые перчатки и лишь после этого знаком приказал санитару подать халат. Все это время Игнат Федорович хмуро стоял у входа в операционную, понимая, что раз полезен он тут быть не может, то нужно попытаться хотя бы не мешать.

– Что ж, начнем… – сухим тоном проговорил врач и подошел к столу с трупом. Его помощник немедленно сдернул простыню с тела.

Мертвеца уже вымыли и теперь Игнат Федорович получил возможность рассмотреть покойного Гладышева. Он оказался спортивного сложения, с рельефной мускулатурой живота. Волос на теле оказалось немного, да и те группировались на груди, да на лобке. Через мгновение, кум заметил, что вместо того, чтобы рассматривать тело покойника, он приник взглядом к его гениталиям, словно мужские достоинства мертвеца были самым важным во всем его теле.

– Это нормальная реакция. – холодно констатировал Поскребышев, перехватив взгляд Игната Федоровича и заставив того покраснеть и отступить на шаг, – Гениталии являются самым ярким пятном на человеческом теле и просто обязаны невольно притягивать взоры. Правда, рассчитано это на самок…

Михаил Яковлевич внезапно умолк, сам пристально уставившись на пах трупа. Затем, рукой в перчатке, доктор приподнял пенис, осмотрел мошонку странного черно-красного цвета. Хмыкнул.

– Что? – Настороженно спросил Лакшин.

Поскребышев не ответил. Оставив гениталии мертвеца, он прошелся пальцами по ногам, потом по рукам трупа, опять хмыкнул.

– Нож. – прозвучало требование.

Взяв мертвеца за волосы, Михаил Яковлевич сделал разрез от одного виска до другого. Обнажилась полоска кости. Крякнув, Поскребышев сильным движением стянул с черепа кожу головы. От такого зрелища Игната Федоровича замутило.

– Так и есть. – поднял брови врач.

– Что? – вынужден был повторить свой вопрос начальник оперчасти.

– Убийство.

– Точно?

– Смотрите, – врач указал окровавленным лезвием ножа на левую часть черепа. – Этому зычку проломили голову.

Место, на которое указывал доктор выделялось темно бордовым, почти черным квадратом на красно-розовой поверхности черепной кости и казалось утопленным по сравнению с остальной поверхностью головы.

– Ударили, скорее всего, ломом, или киянкой, молотком в крайнем случае. А на колья сбросили уже полутруп.

– Ты уверен?! – Лакшин вгляделся в лицо убитого, словно надеясь что тот вдруг раскроет глаза и сам расскажет кто и за что лишил его жизни.

– Ошибиться тут невозможно. смотри, вся морда у него в ссадинах и кровоподтеках. Сам знаешь, зеки в лицо не бьют, а если и бьют, то уже приговоренного. Причем отметелили его незадолго перед смертью. За полчаса, максимум.

И еще могу посоветовать. От таких ударов на костяшках бьющего обязательно должны остаться следы. Присмотрись к своим зычкам. Авось и выцепишь кого…

Кума замутило от вида препарируемого трупа. Он покачнулся и едва не ухватился, чтобы удержать равновесие, за край операционного стола.

Новость не была для Игната Федоровича неожиданной, подспудно он был готов к такому повороту событий, но быть готовым и получить недвусмысленное подтверждение – это две совершенно разные вещи.

– Спирт есть? – с внезапной хрипотой в голосе спросил Лакшин.

– Боря, – врач уже вернулся к трупу и проводил разрез от горла до паха, – выдай товарищу майору сто грамм.

– Сто пятьдесят. – поправил кум.

– Сто пятьдесят. – согласился Поскребышев.

3. Завхоз на разборках.

После разговора с кумом Котел чуть ли не бегом помчался к себе в отряд. На плацу ему встретился один из прапоров, Володя по прозвищу Тощий. Тот проводил завхоза долгим взглядом, моментально определив, что у того за пазухой что-то есть, но, видя что зек вышел из штаба, где в тот момент находился лишь главопер, не стал останавливать и шмонать Исакова.

Всю дорогу до каптерки Игоря не оставляло странное ощущение, что его обманули. Казалось бы, ничего особенного не случилось, кум держался просто, но без излишних заискиваний. Говорил тоже всякие достаточно избитые истины, но все равно, у Котла осталось впечатление, что майор чего-то недоговаривал. Хотя, чего там, намеки кум давал самые прозрачные. Но откуда Лапша все знает?..

Буквально ворвавшись в каптерку, Исаков застал там Шмасть. Кряжистый, рябой, шнырь сидел, развалившись на стуле, и наблюдал за запаривающимся чифирем. Увидев Котла, Шмасть не шевельнулся, лишь скосил глаза на тяжело дышащего Игоря.

Ни слова не говоря, завхоз вытащил куль с чаем, положил на стол. Внутри что-то булькнуло. Услышав этот звук, шнырь растянул губы в улыбке:

– От кума?..

В ответ Котел неразборчиво буркнул и, развернув газету, вытащил из россыпи чаинок стограммовый бутылек коньяка. В первое мгновение на лице Исакова было лишь откровенное недоумение, его тут же сменила ярость и он изо всех сил сжал бутылочку в ладони, словно желая раздавить этот компромат.

– Чо, тяпнем? – равнодушно предложил Шмасть.

– Это… – у Котла не находилось нужных слов, – это же подстава! Ну, кум, ну, падаль!..

– Да не гоношись, – лениво протянул шнырь. – На хрен ему своего подставлять?

– Чего? – опешил Игорь. – С чего ты взял?

– А, – поморщился Шмасть. – Только не гони, что за жизнь с кумом перетирал. Хочешь, расскажу что было?

– Ну?

– Сначала Лапша тер за косяки, потом намекнул, что если не будешь дятлить – сгноит. А ты согласился…

– Да ты чо, гнида?! Чтоб я стукачом?!.. – замахнулся Котел.

Шнырь даже не пошевелился, чувствуя, что завхоз не посмеет его ударить:

– А чо такого? Один хрен – ты уже кумовской. С той минуты как белую бирку нацепил.

– А ты?.. – осторожно спросил Игорь.

– Ты прикидываешься, или в натуре не въезжаешь? – Шмасть насуплено взглянул на Исакова. – Стал бы я тут штаны протирать если бы не отрабатывал? Стоит куму зубом цыкнуть – и ты, и я будем на промке бычить. А то, какая от нас польза?

Задумавшись, Котел присел на край стола, все еще сжимая в пальцах мерзавчик. Если верить шнырю, то вся зековская «верхушка» была на содержании оперчасти. И бугры, и шныри, и завхозы…

– А поскольку ты теперь под кумом, – тихо внушал Шмасть, – не рыпайся. Узнаешь чего, новость в клювик – и к Лапше. А уж он не забудет, подогреет, отмажет, в случае чего… Кумовским здесь лафа…

– Лафа… – с горечью выдавил из себя Исаков, – А как кто узнает? В момент ведь отпидорасят!..

– Ну, ты чо? – отмахнулся шнырь, – Здесь чо, беспредел? Пока разборки идти будут – тебя кум закрыть сто раз успеет, а потом в другой лагерь перекинет. Сколько раз уж так бывало!..

Исакову только и оставалось, что пожать плечами. Сидел он не так уж и долго, а в завхозах ходил и того меньше. Пошла всего вторая неделя как предыдущий завхоз откинулся по «удочке» и на эту должность отрядник назначил Котла.

– Ну, успокоился? – Шмасть встал и положил тяжелую ладонь на плечо Игоря. – Ты врубись, садят ведь не за то что воруешь, а за то, что попался. С нами, дятлами – та же херня. Будешь бошку на плечах иметь – никто и не заподозрит.

– А кто на меня стукнул, что я девку отметелил? – Котел прищурился и пристально посмотрел в глаза шнырю.

– Сукой буду – не знаю! – рассмеялся тот. – Ты думаешь, из девок никого кумовских нет? Да они стучат все поголовно!

– Представляю, – хмыкнул завхоз, – что они цинкануть могут…

– Зря лыбишься. – серьезно проговорил Шмасть. – Это жутко ценные сведения – кто сколько палок может кинуть. Если говно часто месишь – значит тебе и тут хорошо и ты забил на зеленого прокурора. А уж коли не месишь, и на клыка не наваливаешь – верняк побегушник.

– Да, кончай порожняки гонять! – Котел успокоился окончательно и уже внутренне смирился со своей новой участью. – Давай чихнем лучше… Один хрен больше делать не фига…

– Ты разливай, я сейчас. – подмигнул шнырь и, стукнув щеколдой, вышел в секцию.

Пока Исаков, обхватив раскаленную банку полотенцем, наливал чихнарку в два хапчика, Шмасть командовал мужиками из второй смены:

– Эй, мухоморы! Да, ты, Купец, и ты, Валенок! Не понял?.. Живо за ведрами и тряпками! Чтоб через полчаса пол блестел как котовьи яйца! Чо? Отмазки? Да я те Шмасть сотворю! Понял, да? Понял, нет? Если не понял, то как? Мухой, блин! Ясно?!

Слушая эти крики, гулко раздававшиеся под сводчатыми потолками бывших сестринских палат, где теперь обитали зеки, Котел ухмылялся под нос и завидовал. Он сам, конечно, неплохо командовал мужиками, заставляя тех и поддерживать порядок в секции, и выполнять разные поручения, типа отнести белье в прачечную или подмести асфальт в локалке, но до той уверенности, с которой раздавал распоряжения Шмасть, Игорю было далеко.

– Бычат. – довольно протянул шнырь входя в каптерку и запирая за собой дверь. – Давай, по капельке…

– А не застремают?

Шмасть звонко расхохотался:

– Чаек весь запах отобьет. Мы же с тобой не бухать собрались?

– А Пепел где? – полюбопытствовал Игорь.

– А, у отрядника. Стенгазету рисует.

– Наверное, надо позвать? – нерешительно предположил Котел.

– Щас. – кивнул шнырь и опять скрылся за дверью. Вернулся он через минуту вместе со вторым шнырем, Андреем Перепеловым, которому несколько усекли фамилию, в результате чего и появилось его прозвище – Пепел.

– Я, слышал, в наших рядах пополнение? – осклабился Андрей, сразу устраиваясь на стуле. – Есть чем обмыть?

Котел показал коньяк.

– У, ништрюк! – хохотнул Пепел. – Сто лет конину не хавал.

– Сто лет? – губы Шмасти растянулись в кривой ухмылке, – А кто третьего дня водяры хлопнул?

– Так то водочка… – умильно проговорил Пепел.

– Ладно, будем базары базарить, или обмывать? – сурово спросил Исаков.

– Знамо дело – обмывать! – отозвались шныри.

Появился третий стакан, в который Котел сразу плеснул примерно треть мерзавчика и долил чифирем. Остальное он разлил по первым двум хапчикам.

– Ну, за нашего нового друга! – провозгласил тост Шмасть.

Шныри и завхоз сдвинули стаканы, отхлебнули по паре глотков. Игорь тут же потянулся за карамелькой и захрустел, выдавливая из ее внутренностей густое повидло. Чай с коньяком подействовал сразу. По телу Исакова разлилась приятная теплота, и он, впервые за последние полгода, понял, в каком же диком напряжении он прожил все это время.

– Эх, хорошо… – невольно вырвалось у Котла.

– Угу. – кивнул Пепел.

Игорь сделал еще два небольших глотка и понял, что пришло время кое-что узнать.

– Слышьте, мужики, – Исаков посмотрел сперва на Андрея, потом на Шмасть, – А в натуре, что за мужик был этот Гладышев?

Пепел отхлебнул из хапчика, сплюнул чаинку:

– Странный он был…

– Кой хрен странный, – махнул рукой Шмасть, – гонщик.

– Не скажи, – Андрей покачал головой, – Был бы гонщиком – не висеть бы ему на решке…

– Мужики, за что базар-то? – уточнил Котел.

– Да, пустое, – Шмасть наморщил нос так, что рыжие волосы из него затопорщились в разные стороны.

– Короче, хотел он в побег уйти. – пояснил Пепел.

– Да как?

– Сам не слышал, но сосед его по шконке, Ацеулов, знаешь такого, раз слышал, что Гладкий базарил за тайные ходы. Будто они проходят сквозь все эти стены и ведут на волю.

– И чего?

– А ни хрена. Эти базары тут кажный день идут. – презрительно хмыкнул Шмасть.

– А, может, в натуре ходы есть? – предположил Исаков, – стены-то вон какие толстенные…

– Были бы ходы, – веско проронил рябой шнырь, – их менты в первую голову разнюхали бы. Разнюхали – и замуровали.

– А если не все? – с ухмылкой спросил Андрей.

– Брось! Если кто нашел бы, пошел в бега, знаешь какой шухер бы поднялся?

– А ведь был такой шухер… – поднял указательный палец Пепел. – шесть лет назад отсюда четверо ушли. И с концами.

– Телега это… – скривился Шмасть. – Небось менты по тихому мочканули – и вся недолга…

– Как знать… Эти бегунки ведь с нашего отряда были…

– Ну тебя в манду, – шнырь жадно отхлебнул чая, крякнул, – Вроде, с верхним образованием чувак, а в такую лапшу веришь…

– Может, ты скажешь, что и привидений не бывает?

– Не бывает! – отрезал Шмасть.

– А ты пошоркайся ночью на третьем этаже. Не слыхал сколько зеков там чеканулось?

– Параша! На третьем, сам знаешь, – одни старперы, да кухонные боксеры. У них поголовно 62-я, а это что значит? Правильно, с мозгами у них не вась-вась.

– Но не будут же столько лет одни и те же порожняки гонять? Если идут базары про ходы и привидения – значит есть на то причина.

– Ага, ты чифирю с колесами нахавайся – еще не такое приглючится…

Котел слушал эту беззлобную перепалку шнырей и никак не мог сообразить, рассказывать о ней куму, или Лапша и так знает про все зековские слухи. Когда же хапчик опустел, Исаков, вспомнив слова Шмасти про клювик, решил, что сообщить об этом разговоре след в любом случае. Даже если шныри сами передадут куму содержание всей беседы.