Текст книги "Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа"

Но сейчас все белые чаны пусты.

Мы не могли все съесть.

Я знаю, где взять еще хлопьев – они хранятся в сарае снаружи, но я никогда прежде не выходила, чтобы наполнить чаны. Обычно это делают взрослые.

На улице камни хрустят у меня под ногами, я чувствую холодную землю сквозь подошвы старых черных кед, пахнущих резиной. С тем же успехом я могла бы идти босиком. До поступления в программу «Виктор» я ходила в этих кедах на цыпочках, делая вид, что на мне балетки.

Теперь подобное тщеславие невозможно.

Я толкаю большую деревянную дверь сарая. Она легко распахивается, и я вместе с чанами проскальзываю внутрь. Мне в нос ударяет аромат сусла и плесени. Впрочем, он не противный, просто необычный, с примесью дерева. Единственное окно заколочено. Я медленно иду в темноте туда, где виднеются очертания мешков.

Пока я наполняю чаны пшеничными хлопьями, глаза привыкают к темноте. Руки ныряют в большой мешок и выныривают обратно, а на мешке становятся различимы картинки и надписи. Под крупной, почти в натуральную величину, головой лошади красуются буквы: BRANFLAKES, и ниже: «ВЫСОКОКАЧЕСТВЕННЫЙ КОРМ ДЛЯ ЛОШАДЕЙ. 50 кг».

Теперь ясно, в чем дело!

Неудивительно, что у меня не получалось хорошей гранолы, ведь это для лошадей. И просрочено, уже больше года как. Я чувствую себя реабилитированной за то, что не смогла сделать ничего приличного из этих идиотских коричневых кусков. Да это даже не ПШЕНИЦА! Я вспоминаю, как дети часами пытались прожевать ее, до невыносимой боли в челюстях.

Ха! Кейт будет в восторге.

Интересно, когда я смогу рассказать ей об этом. Кейт спит в полуметре от меня, но, разумеется, мы с ней не разговаривали несколько месяцев.

Я волоку чаны с лошадиной едой в кухню. Другие девочки уже собрались и занимаются работой. При моем появлении все они смотрят вниз. Я тоже по привычке смотрю вниз – так проще всего избежать проблем. Просто смотри вниз, на пол из красного камня.

Не прекращай смотреть вниз.

Я сажусь на свое место и принимаюсь готовить, отмечая, что уже заляпала водой объявление об Ограничении тишины. Меня охватывает тревога.

Это добром не кончится.

* * *

Она сидит в ногах моей кровати. В комнате темно, но я хорошо ее вижу. Ее каштановые волосы уложены так аккуратно, словно она только что причесалась. Боковой пробор.

Я ни за что бы не смогла сделать такое.

На ней платье в горошек и белый нагрудник с лентами. Руки сложены на коленях.

– У тебя все будет хорошо, – шепчет она в темноте.

Я хочу верить ей.

– Такие вещи случаются постоянно. Я была больна, и я тоже не видела брата шесть месяцев. Но с ним все в порядке, и со мной все в порядке, просто сейчас я чувствую себя плохо. – У нее большие глаза, она смотрит прямо на меня. Улыбается и оглядывает наше общежитие. – Я всегда жила здесь, это моя комната, – говорит она.

Меня бьет дрожь; я хочу сказать ей, что общаться со мной небезопасно.

– Ты всегда можешь поговорить со мной, – произносит она, протягивая руку к моей.

Я открываю глаза, и она исчезает.

* * *

Вот уже шесть месяцев, как я в программе «Виктор».

Я осторожно прикасаюсь к бедру, нащупывая сквозь короткие штаны рубец и синяк. Следы побоев похожи на надпись Брайлем на коже. Избиения происходят довольно часто, наказание легко получить: достаточно двенадцати проступков в неделю или четырех в день. За разбитую тарелку можно схватить двойное взыскание.

Как и шрифт Брайля, порка используется, чтобы передать сообщение.

«Ты опять витала в облаках?»

«Ты явно где-то не ЗДЕСЬ!»

«Твой разум не сосредоточен на работе».

«Ты не с Богом».

С началом программы начались и публичные порки. Они становятся все более креативными с каждым новым приезжающим лидером. Однажды днем примерно двадцать детей, включая меня, вынуждены были сидеть и смотреть, как моего брата Джоэля избивают большой разделочной доской. Лидер, который порол его, просверлил в доске дюжину отверстий, чтобы она легче «рассекала воздух».

Та порка была невероятно жестокой. А Джоэль – невероятно непокорным, из-за чего все и случилось. В то время похожие порки происходили почти каждый день, но именно ее я не забуду.

В тот день Мэри Малайзия читала новое письмо Дедушки под названием «Занимайтесь любовью с Иисусом». Она объясняла нам, что у нас есть возможность начать общаться с Иисусом по-новому: занимаясь любовью, взрослые члены группы могли испытать экстаз, и таким образом, фактически это был бы секс с Иисусом. «Письмо Мо» сопровождалось картинками-комиксами, которые изображали людей во всех сексуальных позах – с самим Иисусом. Вызовите Его дух и покажите, насколько вы действительно любите Его и преданы Ему, все в таком роде. Предполагалось, что те, кто не достиг взрослого возраста, должны были делать это наедине с собой.

Но здесь, у нас, нет никакого «наедине».

По окончании молитвы началось говорение на языках.

Тар-тар-тар-тара-бар

Тар-тар-тар-таааарабааар

Таааар-тар-тар-тар-таааарабар

Спасибо, Иисусе. Славься, Иисусе. Спасибо, Иисусе.

Перекрывающийся гул голосов набирает обороты.

Йа-а-а-тар-тар-тар-тарабааар

Тар-тар-тар-тара-бар

Тар-тар-тар-тара-бар

Аллилуйя. Славься, Иисусе. Спасибо, Иисусе.

Голоса становятся громче и быстрее.

Тарарабар

Дидубааааар

И тут сквозь языки звучит голос Джоэля:

– Да, Иисусе! О да! Так!

Его такой знакомый ироничный тон.

Тарабаааар

– ДАВАЙ, ИИСУСЕ! – говорит Джоэль громче.

Тааааарабааар

– Заполни меня своим СЕМЕНЕМ, ИИСУСЕ! – издевается Джоэль.

Спасибо, Иисусе. Славься, Иисусе. Спасибо, Иисусе.

– ТРАХНИ МЕНЯ СЗАДИ, ГОСПОДЬ, И ЗАПОЛНИ МЕНЯ СВОИМ СЕЕЕЕМЕНЕМ! – орет он.

Говорение на языках прекращается. Все глаза открываются. Мне хочется засмеяться, но выходка Джоэля парализовала меня, так же как и остальных.

* * *

Через несколько часов после молитвы наступает время наказания.

Входит Джоэль, его голова опущена. Тайтус, лидер, который будет его пороть, занимает свое место. Джоэль не только высмеял «Письмо Мо», но и приплел ко всему этому гомосексуальность, которая считается грехом.

Наказание Джоэля обещает быть ужасным, и никто из нас не может защитить моего брата.

Изо рта у меня вырывается пламя, быстрое, как лазер, и горячее, чем сера. Я прожигаю гигантскую дыру в стене, открывая с другой стороны сияющий золотом путь. Выбравшись через дыру, я сквозь горящую стену протягиваю руку Джоэлю.

– Скорее! СЮДА! ИДЕМ!

ХЛОП!

Первый удар возвращает меня к реальности.

Джоэль визжит, как щенок.

Затем слышится резкий вдох. Обычно во время порок Джоэль не издает ни звука. Дыры в разделочной доске делают свое дело, как и хотел Тайтус.

Публичные избиения – вещь коварная и эффективная. Большинству детей, таких как я, труднее смотреть на это, чем быть самим выпоротыми. Рядом со мной сидит Сафира, ее выпустили из изоляции ради представления. Повязки на ее обваренной руке ярко-оранжевого цвета и воняют испорченным мясом. А может быть, пахнет потому, что ей нужно сходить в туалет в ведро – меня бы стошнило, не будь я так сильно напугана.

ХЛОП!

– Нет, нет, нет! Пожалуйста! НЕТ! – плачет Джоэль.

Двоим взрослым приходится держать его, так сильно он уворачивается.

Я не могу смотреть; хотела бы я закрыть глаза. Но нам не разрешают так делать, и отворачиваться тоже не разрешают. Мы должны присутствовать при порках и смотреть – они хотят, чтобы мы помнили.

Мы будем помнить.

Я никогда не забуду этого.

* * *

Позднее в тот же день я застаю Джоэля в одной из ванных комнат, со спущенными штанами, в попытках залатать свои раны. Ни в одном из туалетов нет замков на дверях, это не разрешается. Я замечаю ушиб на ягодице, такой сильный, что кожа треснула. Его задница выглядит мраморной, но «полосы на камне» – это кровоточащие трещины. Я закрываю дверь, прежде чем нас застанут здесь.

На следующий день против нас применяют новую тактику.

«Отныне порядок наказаний будет другим. Мы заметили, что некоторые из вас таят обиду против лидеров, руководящих порками. Что неправильно, поскольку порки есть проявление любви и исходят от Господа. Однако чтобы облегчить ситуацию для лидеров, теперь наказанных будут пороть индивидуально, и у них будут завязаны глаза».

Я рада новостям – никогда не хочу больше смотреть на то, как они делают такое с моим братом.

Но с их стороны глупо думать, что мы не узнаем, кто бил нас, лишь потому, что нам завяжут глаза. У каждого лидера есть свой синяк-подпись. Квадратная пряжка ремня – это Джуд. Мэри Малайзия любит использовать хлыст, от которого остаются полосы как у тигра. Тайтус использует крупную лопатку, от нее по коже шире распространяются синяки и царапины.

Фиолетовые и красные рисунки на наших телах – свидетельства того, что они делают.

Итак, сегодня, когда я вхожу в комнату для порки, в ней нет ни группы наблюдающих детей, ни Сафиры с ее воняющей рукой, ни братьев и сестер, которым было бы больно от того, что меня избивают плетью. Только трое лидеров, розга – и повязка.

Впервые за долгое время кто-то смотрит мне прямо в глаза, чтобы заговорить со мной. Это потрясает едва ли не сильнее, чем вид повязки.

– Ребекка, тебе известно, почему ты здесь?

Я киваю.

– Ты знаешь, что нам от этого гораздо больнее, чем тебе?

Я киваю опять.

– Смотри мне в глаза. Позволь мне увидеть твою улыбку. Ты все еще любишь меня?

Я улыбаюсь, я киваю.

И в комнате делается темно.

* * *

Девять месяцев, как я в программе «Виктор». Девять месяцев прошло с тех пор, как я говорила с кем-то, с тех пор, как я высовывала язык, девять месяцев с тех пор, как я слышала звук моего собственного смеха.

Девять месяцев с тех пор, как я стала невидимой.

Я приседаю на лестнице, хватаюсь за совок и щетку. Выметаю пыль из всех щелей, она скатывается маленькими серыми шариками, попадает в глаза. Лестница пахнет почти приятно. Это не самая плохая работа – лучше, чем уборка ванных. Гадость. С лестницей можно справиться быстро, притом есть возможность слегка пошуметь. Здорово иногда издавать какие-то звуки – пусть даже это всего лишь стук щетки, швабры или гудение пылесоса.

На площадке надо мной слышны приглушенные голоса. Несколько детей разговаривают, обсуждая что-то. Конечно, я не должна подслушивать, поскольку это тоже считается общением. Но я подслушиваю, тщательно выбирая момент, когда стукнуть щеткой, чтобы казалось, будто я очень, очень занята.

БАЦ, БАЦ, БАЦ.

«Новые Лидеры», «несколько новых подростков», «Крис Скотт возвращается». Щетка падает у меня из рук. Сердце колотится. Крис? Возвращается? Я не видела его с того дня, когда они объявили, что тут будет дом подростков. От волнения перед глазами туман.

Крис возвращается. Мой защитник. Мой брат. Крис ВОЗВРАЩАЕТСЯ!

Я поднимаю щетку и принимаюсь стучать по лестнице.

Продолжая выметать пыль, я думаю о том, через что Крису пришлось пройти, сколько раз его пороли, сколько неприятностей он себе нажил. Перед мысленным взором возникает картинка: Крис стоит перед лидерами и называет их «сукиными сыновьями».

К тому времени, как я добираюсь до нижней части лестницы, я уже уверена, что он возвращается, чтобы спасти меня. В моих фантазиях нет никакой логики: если бы речь шла о чем-то подобном, никто в нашем доме, тем более дети, не знал бы об этом. Не важно. Мое сердце жаждет, чтобы Крис меня спас. Я представляю, как мы вдвоем убегаем вверх по подъездной дороге, по тому шоссе, что ведет к тому городу. Вижу, как Криса переполняет гнев, когда я рассказываю ему о том, как со мной обращались. Я все ему расскажу. Все абсолютно. И о маме и папе тоже, как они не говорили со мной с того дня, как он уехал. О том, как ненавижу лидеров, и конский корм, и весь этот лагерь.

Кто знает, что он тогда сделает?

Я принимаюсь за разработку плана; нужно вести себя умно, нельзя кидаться к нему, едва он появится. Крис тоже в программе «Виктор». Надо дождаться подходящего момента; какое-то время вести себя трусливо.

Я поверить не могу, что он в самом деле возвращается.

* * *

Доли секунд, секунды, минуты и часы проходят словно в замедленной съемке; люди движутся в фокусе и вне его в кадре липкого бесконечного дня. Темнеет. Криса все еще нет. Я поражена, не может этого быть. Внутри поднимается желчная ярость на глупых детей на лестнице, на дурацкий ползущий улиткой день. И я реально зла на себя – идиотку.

Зачем я позволила себе поверить, что он скоро приедет? Дура. Вот именно поэтому и нельзя подслушивать.

Приходит время ужина. Мы выстраиваемся в линию и раскладываем по тарелкам картофель и печень. Не уверена, отдает ли печень металлическим запахом, или все дело в ржавчине от кастрюль. Усевшись в конце стола, я сосредотачиваюсь на том, чтобы смотреть только вниз, на мою еду.

– Я бы хотела сказать несколько слов! – На лестнице, ведущей в столовую, появляется Мэри Малайзия. Стоя там, она кажется выше, к чему всегда отчаянно стремится. В действительности она такая же маленькая, как я, что не мешает ей быть одним из самых жестоких Лидеров в стране, прославившихся своими зверствами.

– Мы хотим представить вам двух новых Пастырей. Они будут вашими Лидерами. Их задачей станет держать этот лагерь в форме, подростков – в тонусе и обеспечивать уверенность в том, что среди нас нет бездельников, – продолжает усатый рот Мэри Малайзии. Она перебрасывает через плечо густые волосы и отходит в сторону, освобождая место для вновь прибывших. – Некоторые из вас уже знают их – Дэвида Манчестера и Криса Скотта!

Вилка выскальзывает из моих дрожащих рук. В ушах нарастает высокий звон.

Они его обратили?

Крис входит. Он выглядит выше и кажется другим; скорее мужчиной, чем мальчиком. Лицо стало более угловатым, веснушки, кажется, потускнели. Он стоит прямо, абсолютно бесстрастный. Если он и видит меня, то смотрит сквозь.

Кусок печени застревает у меня в горле. Заклинивший. Сухой. Пойманный в ловушку. То, что я уже съела, хочет вернуться обратно. Каждый волосок на моем теле встает дыбом, на меня накатывает волна тошноты.

Это, наверное, фокус. Должно быть, таков его план. Это не может быть правдой.

Или, может быть, он действительно один из них.

* * *

Следующий месяц Крис ведет себя так, словно его телом завладел кто-то другой. Он выглядит и говорит, как Крис, но ничто из того, что он делает, на него не похоже. Как бы там ни было, иметь здесь его вместо моего брата – все равно что жить с призраком.

Каждый день я рассматриваю случившееся внутри так и этак, пытаясь понять, он задумал это или его обратили. И не могу отыскать ответ. Крис выговаривает мне. Назначает взыскания. Возглавляет молитвы. Но он никогда не бьет меня, никогда пальцем никого не трогает, и я никогда не видела, чтобы он проявлял жестокость.

Бывают дни, когда я уверена, что он один из них.

Но так ли это?

Если и нет, он никогда не подает виду. Даже наедине, ни на секунду.

* * *

Мое лицо покрывает пелена пота – горячего, липкого, бешеного. Я лежу без сна несколько часов. Звуки в комнате идут полным ходом – царапанье кожи, пораженной экземой, лепет во сне, астматическое дыхание. Но ночная симфония исчезает, когда начинают звучать голоса. Сначала они шепчут, затем бормочут, затем кричат.

Мои руки и ноги борются с простынями, в них я кажусь себе запеленатой, а одеяло подобно петле. Голоса заперты в двухъярусной кровати со мной. Близкие. И громкие.

– С тобой должно быть что-то не так.

– Здесь ни с кем не может быть что-то НЕ ТАК, КРОМЕ ТЕБЯ!

– Что заставляет тебя думать, что ТЫ знаешь больше, чем ОНИ?

– С ТОБОЙ ЧТО-ТО НЕ ТАК!

– Тебе нужно сломаться.

– Позволь себе сломаться.

Я не могу сказать, принадлежат эти голоса Богу, дьяволу или же мне самой.

Осколки меня, воюющие друг против друга.

Я провожу пальцами по лбу, скользкому от пота, в надежде утихомирить маниакальный огонь. Внутри моя голова ощущается как клубок пряжи, попавший в кошачьи лапы. Кошка раздирает нити моего рассудка, безжалостно хватает их, тянет.

Я борюсь с этим, с ними, всю мою жизнь. Сражаюсь, потому что это – дом, правила и эта жизнь не кажутся мне нормальными; видеть насилие по отношению к моим братьям и сестрам неправильно, чувствовать себя загнанной до такой степени… конечно, это неправильно?

Я поднимаю тяжелую голову и оглядываю комнату, полную спящих девочек. Живут ли в их разуме те же голоса, что и в моем? Так же ли они пребывают все время в конфликте? Или они живут в мире с собой, потому что сдались? Было ли им даровано исцеление? Является ли Бог лекарством, как нам говорят? Поэтому они спят?

Мне нужно найти выход, и если физической двери нет, возможно, капитуляция – это ключ. Лидеры, мои родители, дети вокруг меня, как все они могут ошибаться? Как могу я знать, что правильно?

Как я смею?

Я хочу назад свой клубок шерсти, хочу, чтобы прекратилось это царапанье, хочу безопасности. Я хочу, чтобы прекратились злобные пинки моего разума, хочу отдохнуть от безжалостного царапанья.

Я должна сдаться.

Я беззвучно шепчу эти слова в ночи: «Пожалуйста, пожалуйста, Боже, покажи мне путь. Я знаю, что я плохая девочка, и я лгала, и я заслуживаю быть там, где я есть».

Я переворачиваюсь, утыкаюсь лицом в подушку, так что никто не может слышать меня.

Пожалуйста, сломай меня и сделай меня хорошим слугой.

Грубый хло́пок, старый, поношенный, удушающий, забивается мне в нос и рот.

Я плохая девочка, и я лгала, и я заслуживаю находиться там, где я есть.

Я глубже зарываюсь лицом в подушку.

Пожалуйста, сломай меня и сделай меня хорошим слугой.

Я повторяю эти слова снова и снова, пока не теряю им счет.

Я надеюсь, что чем дольше произношу их, тем более вероятно, что Он меня услышит. Если Он услышит меня, если Он поверит, что я искренна, если я стану достойной, Он освободит меня от того, что я чувствую.

Он освободит меня из этой невидимой тюрьмы.

6
«Двенадцать колен» – похищенные дети: 15 лет после

– Что ты думаешь насчет «Двенадцати колен»? – говорит Софи.

Мы едем из Северной Калифорнии в новую группу в Сан-Диего. Наш большой бежевый пикап грохочет у скал, огибая ручьи и оставляя внизу виадуки. Я выглядываю из окна, словно глупая собака, высунув язык, и наслаждаюсь звуками и запахами приключений. Я хочу чувствовать всё. Из наших убогих динамиков льются металика, немецкое техно, иногда классическая музыка. Саундтрек настолько подходит этим длинным отрезкам шоссе, что, кажется, смешивается с самим пространством и временем.

– Так что? – говорит Софи.

Я втягиваю голову внутрь пикапа. Губы у меня пересохли.

– Ну, я пока привыкаю к мысли, что мы едем к кому-то… ну, более реальному, чем Ананда. Пока все туманно.

– Я беспокоюсь немного, – отвечает Софи.

– О, да? – потянувшись к переключателю звука, я поворачиваюсь. Всматриваюсь в ее лицо, желая понять, насколько сильно она волнуется.

– Ну, я знаю, ты крепкий орешек. Но эта группа заинтересовала тебя, потому что она напоминает тебе о твоей собственной, так? Что, если там у тебя случится откат? Что, если мы увидим что-то по-настоящему отвратное, и тебя триггернет?

– И я снова стану просто испуганным ребенком? – улыбаюсь я.

Софи кивает, не отводя взгляда от дороги, но я чувствую исходящую от нее тревогу.

– Я думала об этом, да.

Да, думала, но, наверное, не сочла серьезной проблемой.

– Ладно, нам нужна система? – говорит Софи.

«Системы» – наш спасательный круг в дороге. У нас есть системы для всего. Как выжить без горячей воды, как сохранить «веганский образ жизни», когда приходится есть штуки вроде дрожжевого хлеба. Мы изучаем тонкости и особенности пикапа: переключаемся между двумя бензобаками, так как никогда не знаем, какой из них полон. Мы узнаем, что нашу душевую лучше использовать в качестве кладовой. Благодаря всем этим системам нам удается не развалиться посреди шоссе (в прямом и переносном смысле). Мы поем дурацкие песни, обмениваемся шутками, понятными только нам двоим, придумываем собственный язык, аббревиатуры типа МРСЭ. Она означает: Мы Разберемся С Этим. Где бы мы ни застряли, что бы ни произошло, мы кричим: «МЫЫЫЫРААААААСЭЭЭЭЭ!» Такова декларация нашего отношения ко всему, что встает на нашем пути: МРСЭ с фотоаппаратом, МРСЭ с заявками на финансирование фильмов, МРСЭ с бензобаками, МРСЭ с ужином и с погружением в очередную коммуну.

Мы пытаемся – неуклюже и безуспешно – уклониться от штрафов за превышение скорости. Спим под звездами и просыпаемся с рассветом в холмах или на автостоянке «Уолмарта». Иногда балуем себя ночевками в придорожных гостиницах, которые называем «мотели убийств», из тех, что в фильмах типа «Настоящего романа» выглядят какими угодно, но только не романтичными. Ну знаете, в которых хочется спать при свете. И все равно это – роскошь: в мотеле горячий душ, есть (пригоревший) кофе и твердокаменная выпечка под названием «завтрак включен».

– Да, нам, наверное, нужна система. А еще – присматривать друг за другом.

Мое лицо в зеркале заднего вида смотрит с вызовом: «Ты правда потеряешься в «Двенадцати коленах»?»

Мы можем пойти туда, с нами все будет в порядке. «Двенадцать колен» – ерунда в сравнении с группой, где я родилась.

* * *

К «Двенадцати коленам» я присматривалась уже какое-то время. У них есть нечто общее с «Детьми Бога» – в частности, они армагеддонисты и верят во второе пришествие Христа. Однако адепты «Двенадцати колен» называют его Яхшуа, будучи убеждены, что Христос, которого мы знаем, Христос новозаветной традиции, одержим Сатаной. Согласно верованиям группы, дьявол переместился во времени, чтобы завладеть Христом и христианской верой, однако большинство христиан просто еще не знают об этом. Секта считает, что после конца света верные тысячу лет будут править миром вместе с Яхшуа, вплоть до Страшного суда.

Страшный суд представляет серьезную важность для многих христианских верований. Это что-то вроде их «Оскара» – огромное мероприятие, на котором планируются победители и проигравшие: агнцы и козлища. Козлищам уготована геенна огненная, тогда как агнцам – вечная жизнь. У меня нет никаких сомнений относительно того, к кому я принадлежу при таком раскладе.

Конечно же, к козлищам.

Лучше заранее приготовить купальник для плавания в озере с лавой.

Так же как «Дети Бога», представители «Двенадцати колен» отрицательно относятся к истеблишменту и церкви. Другое странное совпадение – название кафе, с которого началось движение: «Маяк». То же, что у первой миссии «Детей Бога». Основательница «Двенадцати колен» Джин Спрингс создала группу в 1972 году, и это было служение для подростков. Я дважды проверила, прежде чем убедиться: нет, организационно они никак не связаны с «Детьми Бога», «Двенадцать колен» появились в Теннесси.

Может, есть какая-то книга, в духе «Как организовать культ: пособие для чайников»? И первая глава в ней – «Как ПРАВИЛЬНО назвать ваше кафе?»

«Двенадцать колен» как религиозное движение представляют собой попытку возродить церковь первых веков христианства, как ее описывает «Книга Деяний»: «Все же верующие были вместе и имели все общее. И продавали имения и всякую собственность, и разделяли всем, смотря по нужде каждого»[21]21
  Деяния 2: 44, 45.


[Закрыть]. Я знаю наизусть эти стихи Священного Писания. Мои родители очень любили их и часто цитировали в доказательство того, что сам Иисус заповедал христианам жить коммунами. А не так решили чокнутые сектанты, которые просто пытаются наложить лапу на вашу машину, дом и деньги.

«Двенадцать колен» считают себя отдельным святым народом. Вот как они объясняют свой образ жизни.

Изучив историю и пророчества Ветхого Завета, мы поняли, что должен существовать святой народ, доказавший любовь к Мессии, прежде чем Он вернется на Землю. Составлять сей народ должны были люди, отделенные от других народов мира, ведущие жизнь, подчиненную Его заповедям.

Единственный случай, когда адепты секты могут присоединиться «к миру» – проповедуя (на иврите) и танцуя (под еврейскую музыку), а также ведя бизнес. «Двенадцать колен» владеют сетью заведений «Желтые гастрономы», с помощью которых содержат сообщества и рекрутируют новых членов. Культ иногда называют «Народ желтых гастрономов». В этих шумных кафе подают органическую – вкусную – еду, матча латте, фасолевые салаты и домашние бургеры.

Верования секты содержат ряд классических ингредиентов. Есть герои (они сами), злодеи (система), бунтующая молодежь, харизматический лидер и структура или история, соединяющие все вместе с целью придания «смысла».

Очевидно, что создать мир за пределами общества намного легче, когда пребываешь с ним в конфронтации, а лучше – в славной битве.

Но «Двенадцать колен» пошли дальше. Группа верит, что все другие конфессии – падшие, а мир представляет собой погрязшую во грехе вавилонскую блудницу. Группа являет собой Новый Израиль, пестующий чистое поколение, чтобы обеспечить приход тысячелетней власти Яхшуа.

Что кажется мне на самом деле интересным во всех этих хорошо знакомых верованиях, так это стремление всех культов «вырастить поколение чистых». Что означает подобный подход для детей? Разрешают ли им играть и свободно проявлять себя? Просто быть детьми?

– Что в голове у людей, которые пытаются превратить собственных детей в «невест Христовых» или солдат? – спрашивает у меня Софи.

– Думаю, им казалось, что, если они правильно нас воспитают, вне мирских влияний за пределами коммуны, абсолютно чистыми от «системы», они бы, возможно, в каком-то смысле принесли миру исцеление.

Я ловлю себя на том, что переключилась на обсуждение моего детства.

Вселенная «Двенадцати колен» уже смешалась с моей? Так быстро?

«Двенадцать колен» одеваются в соответствии со своими представлениями о «правильном»: очки в золотой оправе, длинные платья или штаны-баллоны, накидки и сандалии-биркенштоки. Не считая накидки, мне приходилось видеть этот образ в Сан-Франциско, Лондоне и Нью-Йорке. Им щеголяли настоящие хипстеры. Однако одежда «Двенадцати колен» скорее призвана сформировать у членов коммуны ощущение единства и поддерживать в них скромность, нежели демонстрировать «пробужденность».

* * *

Мы въезжаем в городок поблизости от Сан-Диего, где условились встретиться с нашим контактом из «Двенадцати колен». Бензозаправка сияет зеленым светом, темно и тихо, лишь изредка слышатся звуки проезжающих автомобилей. Мы ждем. Я щелкаю по экрану телефона, наши лица окатывает голубым сиянием, сменяющимся красным, стоит мне нажать кнопку записи в голосовой заметке.

– Мы на месте. Переходим к «Двенадцати коленам». – Я подношу голубое свечение ближе к губам.

– Мы устали, – встревает Софи.

– Нам понадобилось куда больше времени, чтобы сюда добраться, чем мы рассчитывали, – добавляю я.

– У Мамаситы свой способ передвижения по дорогам, ей плевать на наши расчеты, – говорит Софи.

БАМ-БАМ-БАМ!

Я подпрыгиваю от резкого стука в окно. Сквозь стекло, в дюйме от меня, на нас смотрит женское лицо, без косметики, с прямым пробором.

– Господи! – восклицаю я, роняя телефон.

– Вы те британские девушки? – интересуется женщина тоном, которым обращаются к человеку, врезавшемуся в тебя на дороге.

– Привет. Да, это мы, – отвечаю я.

– Я Деруша. Пошли. Наше ранчо трудно найти, особенно в темноте.

Я прослеживаю ее взгляд – Деруша смотрит на красный огонек телефона у меня под ногами. Похоже, я ее разозлила.

Поднять его или оставить так?

– Вы идете? – спрашивает Деруша, словно ждет целый день.

Я связалась с коммуной пару недель назад, объяснив, что мы с Софи режиссеры-документалисты и очень интересуемся «Двенадцатью коленами». Заверив их, что мы не станем снимать без разрешения и хотим понять, как устроена жизнь в группе.

Я фанат гонзо-журналистики и, поскольку выросла в секте, опасавшейся посторонних, подумала, что лучшим способом заглянуть за кулисы «Двенадцати колен» будет пожить с ними, попытавшись наладить близкие отношения. Пожить у них они разрешили, а на счет съемки обещали «подумать».

Чего я им не сказала, так это что на самом деле меня интересуют их дети.

* * *

– По-моему, Деруша милая, – слегка улыбаясь, говорит Софи, когда мы отъезжаем от автозаправки.

Мы попали к «Двенадцати коленам» в один из наиболее тревожных периодов их истории. Недавно полиция провела рейды во всех их коммунах в Германии и забрала оттуда детей. Один журналист по имени Вольфганг присоединился к группе и провел в ней шесть месяцев под прикрытием (вот это преданность делу!). Вольфганг установил повсюду скрытые камеры, желая заснять на пленку абьюзивные практики, в существовании которых в коммуне не сомневался. Он собирался передать записи властям и публично разоблачить секту. В результате полиция ворвалась в четыре коммуны и забрала восемьдесят детей. Мы договорились о приезде с группой в пригороде Сан-Диего до истории с рейдами. И все равно я удивлена, что после всего этого они согласились пустить нас к себе.

Грузовик Деруши срывается с места резче, чем мы ожидали, и несется сквозь непроглядную черноту. Мамасита кренится, стараясь догнать его. Вокруг ни фонарей, ни дорожных знаков. Мы поднимаем пыль, почти кинематографической дымкой клубящуюся в свете фар. Над дорогой нависают деревья, похожие на картинку из жуткой детской книжки: силуэты извивающихся, покрытых шипами темных рук.

– Б-р-р-р! – дрожу я. – Как будто они пытаются нас схватить.

– А может быть, удержать? – не отвлекаясь от дороги, предполагает Софи. – Если понадобится, ты найдешь путь обратно?

– Не уверена, – отвечаю я.

Надо внимательнее следить за дорогой.

– GPS? – уточняет Софи.

– Нет, никакого сигнала.

Мы въезжаем на территорию ранчо. Холмы врезаются в ночное небо – звезды яркие и прекрасные, но их четкость напоминает о том, что мы далеко от города. Далеко от цивилизации. Мы выходим из пикапа на свежий холодный воздух. Запах грязных сельскохозяйственных угодий и острого навоза жжет мне ноздри.

– Идемте за мной, – говорит Деруша и, не оборачиваясь, двигается вперед.

Мы идем в направлении сияющих огней коммуны, и хруст наших шагов по гравию в ночи оглушителен. Звук напоминает мне о гравии рядом с моим домом, где я жила подростком. Его можно было услышать на втором этаже. Почти самодельная сигнализация.

Не отставая, мы следуем за Дерушей к небольшому зданию в задней части коммуны. Деруша открывает деревянную дверь. За дверью простая комната с двумя деревянными двухъярусными кроватями.

– Вы будете жить здесь – со мной, – говорит Деруша.

Мы входим. Комната освещена желтоватым светом и пахнет пылью. Деруша распахивает дверцу высокого деревянного шкафа и указывает на висящие в нем накидки и длинные платья.

– Здесь мы все носим одну и ту же одежду. Мы уважаем ваш выбор одежды, но пока живете с нами, пожалуйста, надевайте эти платья и покрывала.

Она оглядывает нас с головы до ног и замечает:

– Вашу одежду нельзя носить в присутствии мужчин. Она слишком соблазнительна.

Я бросаю взгляд на Софи. На нас обеих безразмерные фланелевые футболки и мешковатые джинсы. Такой прикид правда может соблазнить кого-то и увести от Бога?