Текст книги "Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны"

В отличие от большинства сотрудников МИ-6, Гаскотт происходил из рабочего класса: он был сыном печатника, бросившего школу в четырнадцать лет, и рос в южно-восточном Лондоне. Он выиграл стипендию от Даличского колледжа, а потом изучал русский и чешский языки в Кембридже. Окончив университет в 1961 году, он неожиданно получил письмо с приглашением явиться на одну встречу в Лондон. Там он познакомился с жизнерадостным ветераном британской разведки, который рассказал ему о своей шпионской деятельности во Вьетнаме и Мадриде. «Меня очень тянуло к путешествиям, и я подумал, что это – как раз то, что мне надо», – вспоминал потом Гаскотт. В возрасте двадцати четырех лет он начал работать в британской внешней разведке, которая сама себя называла Секретной разведывательной службой, сокращенно СРС, хотя все остальные называли ее МИ-6.

В 1965 году Гаскотта отправили в Чехословакию – там как раз набирало силу движение за реформы. В течение трех лет он курировал шпиона под кодовым именем Фрид, сотрудника чешских спецслужб, а в 1968 году, когда полным ходом началась Пражская весна, вернулся в Лондон и стал отвечать за вербовку чешских чиновников в самой Чехословакии и за ее пределами. Советское вторжение заставило чешский отдел британской разведки резко убыстрить темп. «Нужно было хвататься за все возможности, какие подворачивались».

Папка с кодовым именем Даничек, лежавшая на столе у Гаскотта, касалась недавнего дезертирства младшего сотрудника чешской разведслужбы, чье настоящее имя было Станислав Каплан.

Вскоре после Пражской весны Каплан поехал в отпуск в Болгарию. Там он исчез, а потом объявился во Франции и официально сообщил французским спецслужбам о своем отступничестве. Каплан пояснил, что хотел бы перебраться в Канаду. Канадские спецслужбы поддерживали тесные связи с МИ-6, и опросить перебежчика отправили сотрудника разведки из Лондона. Канадцы, конечно, проинформировали о дезертирстве Каплана ЦРУ. Молодой чешский разведчик выражал готовность к сотрудничеству. К тому времени, когда папка с его делом легла на стол Гаскотта, досье, собранное на Даничека, составляло уже довольно пухлый том.

Каплана характеризовали как умного и прямолинейного человека, «любителя бега по пересеченной местности и противоположного пола». Он сообщил ценные подробности о «кухне» чешской разведки и рассказал о своих студенческих годах в Москве. Перебежчиков обычно просили назвать людей, которые, по их мнению, могли бы представлять интерес для западной разведки. В папке Каплана лежал список из приблизительно сотни имен, в основном чехов. Однако пятеро из названных Капланом людей были русскими, и один из них стоял особняком.

Каплан рассказал о дружбе с Олегом Гордиевским, своим товарищем по длительным пробежкам, попавшим на службу в КГБ и выказывавшим «явные признаки политического разочарования». В годы хрущевской оттепели друзья говорили о недостатках коммунистической системы. По его отзывам, Олегу была чужда зашоренность, он оставался человеком мыслящим, осуждал ужасы прошлых лет и во многом походил на него самого.

Гаскотт изучил перекрестные ссылки и узнал, что Олега Гордиевского посылали в 1966 году в Копенгаген консульским работником. ПЕТ поддерживала тесные связи с МИ-6. В досье датской разведки, собранном на Гордиевского, указывалось, что он, почти несомненно, работает на КГБ и, вероятно, оказывает поддержку нелегалам. Напрямую ни в чем уличить его не удалось, однако несколько раз он уходил от наружного наблюдения так ловко, что это наводило на мысль о профессиональной выучке. Он завязал кое-какие подозрительные знакомства – с полицейским и несколькими священниками. Благодаря подслушивающим устройствам, установленным у него дома, удалось выяснить, что семейная жизнь Гордиевского не клеится. После того, как он посетил секс-шоп и купил там порнографические журналы для геев, была предпринята «неуклюжая попытка шантажа», но результатов она не дала. В январе 1970 года Гордиевский вернулся в Москву и растворился где-то во чреве лубянского Центра. с тех пор о его деятельности ничего не было известно.

Гаскотт оставил в деле Гордиевского пометку – если этот способный, скрытный, возможно, гомосексуальный сотрудник КГБ снова появится на Западе, вероятно, имеет смысл попытаться установить с ним контакт. Олег оказался помечен как «лицо, представляющее интерес», и получил кодовое имя Санбим (sunbeam – «солнечный лучик»).

Между тем в Британии находились шпионы КГБ, с которыми нужно было что-то делать безотлагательно.

24 сентября 1971 года британское правительство выслало 105 подпольных сотрудников советской разведки – это была самая масштабная высылка шпионов в истории. Массовое выдворение, носившее кодовое название «операция „Фут“» (foot – «нога»), готовилось заблаговременно. Как и датчане, британцы пристально следили за аккредитованными советскими дипломатами, журналистами и торговыми представителями и четко понимали, кто из них – настоящие профессионалы, а для кого эта работа – просто прикрытие. Кагэбэшники стали шпионить совсем уж беззастенчиво, и британским спецслужбам не терпелось нанести ответный удар. Непосредственным поводом для этого стала перебежка Олега Лялина – сотрудника КГБ, притворявшегося торговым представителем советской трикотажной отрасли. На самом деле Лялин ничего не смыслил в коммунистических кофточках, а представлял высшее руководство Тринадцатого отдела КГБ – саботажного отдела, разрабатывавшего планы экстренных действий на случай войны с Западом. В МИ-5 ему присвоили кодовое имя Голдфинч (goldfinch – «Зяблик»), однако пел он как типичная канарейка: среди выданных им секретов были планы затопить лондонское метро, убить важнейших общественных деятелей Британии и высадить отряд диверсантов на побережье Йоркшира. Все эти откровения предоставили МИ-у долгожданный повод для действий, и из страны в одночасье вышвырнули всех до одного выявленных шпионов, тем самым ликвидировав одну из самых крупных резидентур КГБ в мире. На возвращение своей резидентуре прежнего размаха и могущества у КГБ уйдет два следующих десятилетия.

Операция «Фут» застигла Москву врасплох и повергла Первое главное управление в полный ужас. При Брежневе штаб внешней разведки быстро разросся: с 1960-х годов его штат увеличился с з тысяч до более чем 10 тысяч сотрудников. Массовая высылка была расценена как позорный разгром. Главу отдела, отвечавшего за Британию и Скандинавию (в силу исторических причин в ведомственной структуре КГБ два этих региона были объединены наряду с Австралией и Новой Зеландией), уволили, а на его место посадили Дмитрия Якушкина.

Якушкин, прозванный среди своих серым кардиналом, происходил из дворянского рода, но по убеждениям был стойким ленинцем. У этого коммуниста были аристократические повадки, но голос напоминал звуки пневматической дрели. На войне он служил в танковом полку, позже заведовал свиноводством в Министерстве сельского хозяйства, а потом его перевели в КГБ – на высокую должность заместителя заведующего американским отделом. В отличие от основной массы кагэбэшного начальства, Якушкин был человеком культурным, коллекционировал редкие книги и всегда высказывался откровенно – и громогласно. Первое соприкосновение Гордиевского с серым кардиналом заставило его сильно понервничать.

Однажды вечером, слушая тайком новости BBC, Гордиевский узнал, что Дания, на которую перекинулась цепная реакция от операции «Фут», выслала трех его бывших коллег-кагэбэшников, работавших под дипломатическим прикрытием. На следующее утро он упомянул об этой новости в разговоре с приятелем из датского отдела. Через пять минут у него на столе зазвонил телефон, и трубка взорвалась чьим-то оглушительным воплем: «Если вы и дальше намерены распространять в стенах КГБ слухи о выдворении наших сотрудников из Дании, то будете СТРОГО НАКАЗАНЫ!» Это и был Якушкин.

Олег испугался, что его уволят. Но произошло нечто другое. Через несколько дней, когда сообщение BBC подтвердилось, серый кардинал вызвал его в свой кабинет и безо всяких экивоков перешел сразу к делу – на громкости сто децибел. «Мне нужен человек в Копенгагене. Там требуется восстановить нашу резидентуру, а вы говорите по-датски… Вам не хотелось бы поработать в моем отделе?» Гордиевский, запинаясь, проговорил, что всегда об этом и мечтал, но не уверен, что его отпустят из Управления «С». «Это уже моя забота!» – отрезал Якушкин.

Однако генерал, возглавлявший Управление «С», заартачился – из чистой вредности, какую нередко проявляет начальство, когда другое начальство пытается переманить чужого сотрудника к себе.

Поэтому все так и осталось по-старому – и оставалось до тех пор, пока Василий Гордиевский, завлекший Олега на службу в КГБ, не помог повышению младшего брата – причем самым неожиданным и радикальным способом, а именно – своей внезапной кончиной.

Василий уже много лет крепко пил. В Юго-Восточной Азии он заразился гепатитом B, и врачи запретили ему прикасаться к спиртному. Но он продолжал пить – и очень скоро свел себя в могилу в возрасте тридцати девяти лет. КГБ устроил ему пышные похороны с военными почестями. После трех оружейных залпов гроб, завернутый в знамя, опустили из катафалка на пол московского крематория. Гордиевский с горечью думал о том, как мало, в сущности, он знал о своем брате, которого ласково называл Василько. Мать и сестра – охваченные горем и несколько устрашенные присутствием кагэбэшных шишек, они стояли в обнимку чуть поодаль, – знали и того меньше. Антон явился на траурную церемонию в кагэбэшной форме и говорил всем, что гордится сыном, который всегда верно служил Родине.

Олег немного побаивался своего загадочного старшего брата. Он ничего не знал о нелегальной деятельности Василия в Чехословакии. Внешне отношения братьев казались близкими, но в действительности между ними пролегала широкая пропасть абсолютной секретности. Василий умер героем КГБ, у него имелись ордена и медали, и в итоге его заслуги, сыграв роль небольшого «морального рычага», благотворно сказались на карьере Олега, который не оставлял попыток перевестись из опостылевшего Управления «С» в британо-скандинавский отдел, под начало Якушкина. Полагая, что теперь наступил «самый подходящий момент» и начальству будет трудно в очередной раз отказать брату человека, умершего из-за последствий службы в КГБ, он снова вернулся к вопросу о переводе. с крайней неохотой отдел нелегалов наконец отпустил его. Были поданы документы на оформление датской визы, в них указывалось, что Гордиевский отправится в Копенгаген вторым секретарем советского посольства. В действительности же теперь он был сотрудником отдела политической разведки Первого главного управления КГБ в должности, которую ранее занимал Михаил Любимов.

Датчане могли бы отказать ему в визе, поскольку подозревали, что Олег работает на КГБ. Однако они решили, что лучше дать ему приехать – и установить за ним пристальное наблюдение. В Лондон было сообщено о его возращении.

Снова всплыл вопрос о его сексуальной ориентации. Ведь Гордиевский так и не доложил начальству о попытке гомосексуального обольщения, совершенной двумя годами ранее. В МИ-6 рассуждали так: если бы он об этом доложил, то, скорее всего, его не послали бы за границу во второй раз, потому что, согласно кривой логике КГБ, каждый сотрудник, вызвавший интерес у западной разведки, немедленно навлекает на себя подозрения. В МИ-6 полагали, что Олег решил умолчать о попытке соблазнения, – тогда как в действительности он просто ее не заметил. «Напрашивался вывод, что он решил все скрыть», – записал один сотрудник британского ведомства. Ну, а раз Гордиевский утаивает позорный секрет от своего начальства и если к тому же предположения Станды Каплана о политических взглядах друга верны, то к этому русскому, пожалуй, еще стоит поискать подходы.

МИ-6 и ПЕТ готовились оказать ему теплый прием.

Глава 3
Солнечный Лучик

[9]9
  Вербовка Гордиевского описана в неопубликованной книге воспоминаний Ричарда Бромхеда «Пустыня зеркал» (названием послужили слова из стихотворения Т. С. Элиота «Геронтион»).


[Закрыть]

Ричард Бромхед был «нашим человеком в Копенгагене» и не слишком-то скрывал это.

Глава резидентуры МИ-6 в Дании – старомодный англичанин, получивший среднее образование в бесплатной школе, – был жизнерадостным и склонным к панибратству дядечкой. Людей, симпатичных ему, он называл «совершенными лапочками», а несимпатичных – «первосортными говнюками». Среди предков Бромхеда были поэты и искатели приключений. Семья его была родовитой, но обнищалой. Ричард окончил Марлборо-колледж, затем проходил воинскую службу в Германии, где ему поручили охранять 250 пленных немцев в бывшем лагере для британских военнопленных. («Комендант оказался олимпийцем по гребле. Мировой парень. Мы отрывались по полной».) Потом он поступил в Кембриджский университет, изучал там русский язык – и, по его собственным заверениям, забыл все до последнего слова, как только учеба закончилась. В Министерстве иностранных дел его завернули, работать в пекарню тоже не взяли, и он решил стать художником. Питаясь чуть ли не одним луком, он жил в обшарпанной лондонской квартирке и рисовал памятник принцу Альберту, когда один приятель подкинул ему идею – поискать место в Министерстве колоний. («Меня хотели послать в Никосию. Я сказал: „Чудесно. А где это?“»). На Кипре он оказался в частных секретарях у губернатора – Хью Фута. («Было здорово. И там был один чувак из МИ-6, он жил в саду, вот он меня и завербовал».) Попав в «фирму», он вначале получил назначение в Женеву и работал там под глубоким прикрытием в ООН, а затем – в Афины. («И там немедленно полыхнула революция. Ха-ха!») Наконец, в 1970 году, в возрасте сорока двух лет, ему доверили миссию МИ-6 в Копенгагене. («Меня вроде бы собирались отправить в Ирак. Но потом, как видно, передумали».)

Бромхед – высокий, красивый, безукоризненно одетый, всегда готовый пошутить и выпить, – очень скоро сделался знакомой фигурой в копенгагенских дипломатических кругах. Сам он свою подпольную работу называл «шатанием без дела».

Ричард Бромхед принадлежал к числу тех англичан, которые изо всех сил стараются казаться гораздо глупее, чем они есть на самом деле. Это был весьма виртуозный разведчик.

Едва приехав в Копенгаген, Бромхед вознамерился превратить жизнь своих советских противников в каторгу. с этой целью он начал действовать сообща с заместителем главы ПЕТ – склонным к юмору юристом Йорном Бруном, который «обожал активно досаждать дипломатам и прочим сотрудникам из соцлагеря, особенно русским, такими способами, которые практически не требовали финансовых затрат и почти не поддавались обнаружению». Для участия в «дразнительских операциях» (как называл их Бромхед) Брун отдал в его распоряжение двух своих лучших сотрудников – Йенса Эриксена и Винтера Клаусена. «Йенс был коротышка с длинными светлыми усами. А Винтер – великан, настоящий шкаф. Я прозвал их Астериксом и Обеликсом. Мы с ними страсть как поладили».)

Одной из их любимых мишеней стал кагэбэшник по фамилии Братцев. Стоило только этому человеку войти в копенгагенский универмаг, как Клаусен проникал в трансляционную рубку и объявлял на весь магазин: «Господин Братцев из КГБ, вас просят подойти к окошку справочного бюро». После третьего такого вызова КГБ отправил Братцева обратно в Москву. Другой жертвой стал рьяный молодой сотрудник резидентуры, пытавшийся завербовать датского парламентария, который тут же доложил обо всем в ПЕТ. «Этот депутат жил в городке в двух часах езды от Копенгагена. Мы обычно просили его позвонить русскому и сказать: „Приезжайте немедленно, мне нужно сообщить вам нечто страшно важное“. Русский ехал к депутату, тот поил его водкой и скармливал ему всякую чушь. Потом русский ехал обратно, сильно под мухой, писал длиннющий отчет для КГБ и, наконец, в шесть утра ложился спать. А в девять ему опять звонил депутат и говорил: „Приезжайте немедленно, мне нужно сообщить вам нечто страшно важное“. Наконец, у русского случился нервный срыв, и он бросил это дело. Ха-ха! Датчане были большие молодцы».

Гордиевскому выдали визу. Бромхеду в МИ-6 поручили подобраться к новичку поближе и, когда наступит подходящий момент, прозондировать его. ПЕТ следовало держать в курсе событий, однако было решено, что это дело будет вести в Дании сама МИ-6.

Олег и Елена Гордиевские прилетели в Копенгаген 11 октября 1972 года. Они как будто вернулись домой. А из зала прилета за ними по пятам незаметно проследовал тайный агент великанского роста по прозвищу Обеликс.

В новой роли сотрудника политической разведки от Гордиевского требовалось уже не курировать нелегалов, а активно добывать разведданные и подрывать работу западных институтов. Говоря практическим языком, он должен был выискивать потенциальных шпионов, агентов и осведомителей, пестовать их, вербовать и затем вести. Такие люди могли найтись среди датских правительственных чиновников, политиков на выборных должностях, профсоюзных деятелей, дипломатов, предпринимателей, журналистов и вообще всех, кто имел доступ к сведениям, представлявшим интерес для Советского Союза. Особенной удачей было бы найти таких людей в недрах датской разведки. Как и в других западных странах, в Дании имелось небольшое количество пламенных коммунистов, готовых выполнять приказы из Москвы. Другие охотно променяли бы секреты на деньги (этот лучший смазочный материал для сложной машины шпионажа) или поддались бы на иные формы убеждения, принуждения или поощрения. Кроме того, сотрудникам линии ПР полагалось предпринимать «активные меры» для воздействия на общественное мнение, при необходимости сеять дезинформацию, поддерживать людей, имеющих влияние на общественное мнение, тех, кто симпатизирует Москве, и размещать в печати публикации, рисующие Советский Союз в выгодном (часто ложном) свете. КГБ давно овладел неприглядным ремеслом фабрикации «заведомо ложных сообщений». Согласно кагэбэшной таксономии, иностранцы, с которыми контактировали советские службисты, подразделялись на группы в порядке значимости: выше прочих ценился «агент» – человек, сознательно работавший на КГБ, обычно из идейных или финансовых соображений; ступенью ниже стоял «доверительный контакт», или негласный осведомитель, – человек, сочувствующий советскому строю и желающий тайно помогать, но не сознающий, что его дружелюбный знакомый из советского посольства работает на КГБ. Еще ниже стояли многочисленные открытые осведомители и «объекты разработки» – люди, с которыми Гордиевский в своей официальной роли второго секретаря периодически встречался в связи с рабочими делами. Конечно, существовала огромная пропасть между негласным осведомителем, который, возможно, всего лишь охотно шел на контакт и проявлял симпатии к СССР, и шпионом, готовым предать собственную страну. И все же иногда люди переходили с одной ступени на другую.

Гордиевский с легкостью влился заново в датскую жизнь и культуру. Михаил Любимов вернулся в Москву, чтобы занять высокий пост в британо-скандинавском отделе, а Гордиевский занял его прежнее место. Эта новая для него разновидность разведывательной работы оказалась и очень интересной, и довольно разочаровывающей: выяснилось, что датчане – слишком милые люди, чтобы становиться шпионами, слишком честные, чтобы заниматься подрывной деятельностью, и слишком вежливые, чтобы от всего этого сразу отказываться. Любая попытка завербовать датчанина наталкивалась на непрошибаемую стену учтивости. Даже самые пламенные датские коммунисты не желали идти на измену родине.

Но бывали исключения. Например, Герт Петерсен – лидер Социалистической народной партии Дании, а позже депутат Европейского парламента. КГБ присвоил Петерсену кодовое имя Зевс и занес его в списки «доверительных контактов»: он передавал секретные сведения военного характера, которые добывал во внешнеполитическом комитете Дании. Это был хорошо информированный и очень жадный до выпивки человек. Гордиевского поражала (и даже немного восхищала) его способность поглощать немыслимое количество пива и шнапса за счет КГБ.

Новый советский резидент в Копенгагене, Альфред Могилевчик, назначил Гордиевского своим заместителем. «У вас светлая голова, вы энергичны и к тому же обладаете способностью находить с людьми общий язык, – сказал ему Могилевчик. – Кроме того, вы хорошо знаете эту страну и говорите по-датски. Так чего же еще мне желать?» Гордиевского повысили до звания майора.

Внешне все выглядело прекрасно – Гордиевский плавно продвигался вверх по служебной лестнице, но в душе у него царил хаос. За два года, проведенные в Москве, он стал относиться к коммунистическому режиму еще менее приязненно, а вернувшись в Данию, проникся лютым отвращением к советскому ханжеству, лицемерию и коррупции. Он стал больше читать и коллекционировать книги, которые нельзя было иметь в домашней библиотеке в России: произведения Александра Солженицына, Владимира Максимова и Джорджа Оруэлла, а также западные исторические труды, в которых изобличались ужасы сталинской эпохи. Из Канады просочились известия о перебежке Каплана. Его институтского друга заочно судили в Чехословакии за разглашение государственной тайны и приговорили к двенадцати годам тюрьмы. Гордиевский был потрясен, но задумывался иногда и о том, услышали ли на Западе его собственный крик возмущения после подавления Пражской весны. Если да, то почему не последовало никакого отклика? А если западная разведка когда-нибудь попытается выйти с ним на контакт, примет он их заигрывания или же отвергнет? Позднее Гордиевский утверждал, что только и ждал, когда же ему подадут сигнал с той стороны, однако в реальности наверняка все было куда сложнее, чем представало в памяти задним числом. Впрочем, так бывает почти всегда.

Вращаясь в дипломатических кругах, Гордиевский часто замечал одного высокого общительного англичанина.

У Ричарда Бромхеда имелись две фотографии Гордиевского – обе ему предоставили датчане. Один снимок был сделан тайком во время его прошлой командировки, а второй, более свежий, взят с его заявления на получение визы.

«Передо мной было суровое, но совсем не неприятное лицо. Человек это был явно упрямый и закаленный, и я не представляю, как – даже в тех обстоятельствах, что описывались в лондонском донесении, – кому-то могло прийти в голову, что он гей. В любом случае он не выглядел человеком, к которому западной разведке будет легко подступиться». Подобно многим другим представителям своего поколения и класса, Бромхед полагал, будто все геи ведут себя и выглядят так, что это сразу выдает их с головой.

Их первая личная встреча произошла в краснокирпичном здании копенгагенской мэрии (Radhus) на открытии художественной выставки. Бромхед знал, что там будет советская делегация. Как завсегдатай «дипломатического ланч-клуба», где вращались вперемешку настоящие дипломаты и тайные шпионы, он уже завел знакомства с несколькими советскими чиновниками. «Я довольно близко сошелся с одним жутким коротышкой, он был родом из Иркутска, бедолага». Бромхед заметил этого низкорослого иркутянина в группе советских дипломатов, среди которых был и Гордиевский, и ринулся к ним. «Без излишней назойливости, приветствуя всех сразу, я сумел адресовать это общее приветствие и Олегу. Я не стал спрашивать, как его зовут, а сам он не назвался».

У них завязался сбивчивый разговор об искусстве. «Стоило Олегу заговорить, как вся его суровость пропала, – вспоминал потом Бромхед. – Он оказался улыбчивым, и улыбка у него была настоящая, не фальшивая, как часто бывает у кагэбэшников. Этот новичок держался естественно и, похоже, искренне радовался жизни. Он мне сразу понравился».

Бромхед доложил в Лондон, что контакт с объектом установлен. Главной трудностью оказалось собственно общение. Бромхед позабыл почти весь свой русский, по-датски знал всего горсточку слов, знания немецкого тоже катастрофически не хватало: тот язык, на котором он понукал немецких военнопленных, в данных обстоятельствах ему никак не годился. А Гордиевский, прекрасно говоривший по-немецки и по-датски, совсем не знал английского. «С горем пополам мы друг друга понимали», – говорил Бромхед.

Советское, британское и американское посольства соседствовали, образуя странный дипломатический треугольник. Разделяло их кладбище. Невзирая на стужу холодной войны, между советскими и западными дипломатами происходило довольно активное общение, и в течение следующих недель Бромхеду удалось напроситься на несколько встреч, где присутствовал Гордиевский. «Завидев друг друга на дипломатическом приеме, мы кивали друг другу поверх чужих голов».

Вербовка разведчика из стана противника требовала особенно сложных па-де-де. Чересчур откровенная попытка сближения отпугнула бы Гордиевского, а слишком деликатный сигнал мог бы просто остаться незамеченным. В МИ-6 гадали: хватит ли Бромхеду ловкости и изящества, чтобы исполнить столь хитроумный танец. «Он был очень общительным, но вел себя немножко как слон в посудной лавке, к тому же его хорошо знали в советском посольстве – и распознали в нем агента МИ-6». Бромхед же в типичной для него манере просто решил сам устроить вечеринку – и пригласил Гордиевского вместе с другими советскими чиновниками. «От ПЕТ была девушка, игравшая в бадминтон. Они подумали, что, может быть, у этой девушки и Гордиевского найдутся общие интересы». Лене Коппен училась на зубного врача, впоследствии она стала чемпионкой мира по бадминтону в женском одиночном разряде. Она была очень хорошенькая и совершенно не подозревала, что ее используют как приманку. По словам одного оперативника из МИ-6, сам подход «не задумывался как сексуальная ловушка». Но если Гордиевский все же окажется гетеросексуалом, а бадминтон приведет к постели, то тем лучше. Однако ничего не вышло. Гордиевский выпил пару бокалов, перебросился с Коппен несколькими короткими незначительными фразами и откланялся. Как и предсказывал Бромхед, этот русский оказался дружелюбным, но совершенно неприступным – и в социальном, и в спортивном, и в сексуальном отношении.

А в Лондоне советским отделом теперь заведовал Джеффри Гаскотт. Он обсудил дело Санбима – Солнечного Лучика – с Майком Стоуксом, высокопоставленным сотрудником разведки, который вел дело Олега Пеньковского – самого успешного на тот момент советского шпиона, работавшего на Запад. Пеньковский был полковником ГРУ – военного аналога КГБ. В течение двух лет, начиная с 1960-го, находясь под совместной опекой МИ-6 и ЦРУ, он поставлял своим кураторам в Москве разведданные научного и военного характера. В числе прочего он сообщил о размещении советских ракет на Кубе, и эта информация позволила президенту США Джону Ф. Кеннеди одержать верх во время Карибского кризиса. В октябре 1962 года Пеньковского поймали, арестовали, допросили в КГБ, а в мае 1963 года расстреляли. Стоукс был «внушительной, в физическом смысле слова, фигурой» и очень много знал о вербовке и ведении советских шпионов. Сообща Стоукс и Гаскотт разработали амбициозный план: устроить Гордиевскому «проверку на вшивость» и выведать его симпатии.

Вечером 2 ноября 1973 года, только Олег и Елена встали из-за стола (ужинали они в унылом молчании), как в дверь квартиры громко постучали. На пороге Гордиевский увидел улыбавшегося Станду Каплана, своего давнего университетского друга.

Гордиевский изумился – а потом вдруг очень испугался.

«Боже мой! Какими ветрами, черт возьми, занесло тебя в наши края?»

Они пожали друг другу руки, и Гордиевский впустил Каплана, прекрасно сознавая, что с этого момента игра непоправимо меняется. Ведь Каплан – перебежчик. Если бы кто-то из соседей Гордиевского увидел, что Каплан входит к нему в квартиру, уже одно это вызвало бы подозрения. И потом, была еще Елена. Даже если бы их брак был благополучным, она, как верная долгу службы сотрудница КГБ, обязана была бы доложить начальству о встрече мужа с известным изменником.

Гордиевский налил старому другу виски и познакомил его с Еленой. Каплан рассказал, что работает теперь в Канаде страховым агентом, а в Копенгаген приехал к подруге-датчанке. Он увидел имя Олега в списке дипломатов и вот решил нагрянуть к нему. Каплан как будто не изменился со студенческих лет – у него были все те же развязные ухватки и открытое лицо. И все же его выдавало легкое дрожание руки, державшей стакан с виски. Гордиевский понял, что его давний друг лжет. Каплана подослала к нему какая-то западная спецслужба. Это была проверка, причем очень опасная. Неужели это и есть долгожданный отклик на тот телефонный разговор – спустя целых пять лет после подавления Пражской весны? И если да, то на кого же Каплан работает? На ЦРУ? На МИ-6? На ПЕТ?

Разговор едва клеился и все время сбивался. Каплан рассказал о том, как дезертировал из Чехословакии, как через Францию попал в Канаду. Гордиевский мямлил что-то уклончивое. Елена, похоже, всполошилась. Уже через несколько минут Каплан, осушив стакан, встал: «Не стану более задерживать тебя. Если не возражаешь, давай пообедаем завтра вместе и тогда спокойно обо всем поговорим». И Каплан назвал ресторанчик в центре города.

Закрыв за гостем дверь, Гордиевский сказал Елене, что все это странно. Почему Каплан появился вот так внезапно, без предупреждения? Та ничего не ответила. «Какое странное совпадение, что его вдруг занесло в Копенгаген», – добавил Олег. По выражению лица жены оставалось непонятно, о чем она думает, заметно было только, что ей тревожно.

Гордиевский намеренно опоздал на встречу в ресторане – ему необходимо было вначале удостовериться, что за ним не следят. Ночью он почти не спал. Каплан ждал его за столиком у окна. Судя по его виду, он был спокоен. Друзья поговорили о прошлом. А в кафе напротив, через дорогу, сидел за столиком какой-то крепко сложенный турист и читал путеводитель. Это Майк Стоукс нес дозор.

Визит Каплана был до мелочей распланирован и отрепетирован. «Нам нужно было придумать убедительное объяснение, зачем Каплан решил встретиться с ним, – вспоминал Гаскотт. – с другой стороны, мы хотели, чтобы он понял: его прощупывают».

Каплану было поручено рассказать о своей перебежке, о преимуществах жизни на Западе и о Пражской весне. И оценить реакцию Гордиевского на его слова.

Гордиевский понимал, что к нему присматриваются. У него напряглись плечи, когда Каплан заговорил о драматических событиях 1968 года в Чехословакии. В ответ Гордиевский заметил лишь, что советское вторжение потрясло его. «Мне нужно было взвешивать каждое слово. Я шел по краю пропасти». Когда Каплан подробно рассказал о своей перебежке и о том, как хорошо ему теперь живется в Канаде, Гордиевский кивнул – как будто одобрительно, но в то же время нейтрально. «Я сознавал, что, хоть мне и следует подавать положительные сигналы, терять контроль над ситуацией ни в коем случае нельзя». Он понятия не имел, кто прислал Каплана прозондировать его, а спрашивать напрямик, разумеется, не собирался.