Текст книги "Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны"

Глава 4
Зеленые чернила и микропленки

Почему люди вообще становятся шпионами? Почему они отказываются от безопасной семейной жизни, от друзей и от спокойной работы ради опасного и сумрачного мира секретов? И почему, в частности, кто-то поступает в разведслужбу одной страны, а потом решает переметнуться в лагерь противника?

Ближайшая параллель к тайной перебежке Гордиевского из КГБ – это, пожалуй, случай Кима Филби – англичанина, выпускника Кембриджа, проделавшего точной такой же путь, только в обратном направлении: оставаясь на службе в МИ-6, он тайно работал на КГБ. Подобно Филби, Гордиевский пережил глубокое идейное обращение, хотя первого коммунизм притягивал, а второго – отталкивал. Но обращение Филби произошло еще до того, как он оказался завербован МИ-6 в 1940 году, и он поступил туда служить, уже имея твердое намерение тайно работать на КГБ против капиталистического Запада. Гордиевский же поступил в КГБ, будучи лояльным советским гражданином, и не подозревал, что когда-нибудь может предать родину.

Шпионы бывают разные. Одни руководствуются идейными, политическими или патриотическими убеждениями. На удивление многими движет банальная корысть – их привлекает финансовое вознаграждение. Другие втягиваются в шпионаж из-за секса, шантажа, тщеславия, мстительности, разочарования или того особого стремления к первенству и духа товарищества, какое порождает секретность. Одни принципиальны и отважны. Другие алчны и трусливы.

Павел Судоплатов, один из опытнейших сталинских разведчиков, давал такие наставления сотрудникам, которым поручалась вербовка шпионов в западных странах: «Ищите людей, обиженных судьбой или природой: некрасивых, страдающих от своей неполноценности, добивающихся власти и влияния, но по стечению обстоятельств потерпевших поражение… Все они найдут в сотрудничестве с нами своеобразную компенсацию. Компенсацию тайную и тем более интересную. Ощущение принадлежности к влиятельной, могущественной организации даст им чувство внутреннего превосходства над окружающими их красивыми и преуспевающими людьми»[10]10
  Ищите людей обиженных судьбой или природой: Павел Судоплатов, цитируется в: HOLLANDER Р Political Will and Personal Belief.


[Закрыть]. Много лет в КГБ использовали аббревиатуру ЭДИП для обозначения четырех главных пружин, приводивших в действие механизм шпионажа: эгоизм, деньги, идеология, принуждение.

Но была еще и романтика, шанс прожить вторую – скрытую ото всех – жизнь. Некоторые шпионы – фантазеры. Малкольм Маггеридж, бывший сотрудник МИ-6 и журналист, писал: «Из своего опыта я знаю, что разведчики – еще большие вруны, чем журналисты»[11]11
  Из своего опыта я знаю, что разведчики: MUGGERIDGE М. Chronicles of Wasted Time. Part 2: The Infernal Grove. London, 1973.


[Закрыть]. Шпионская деятельность привлекает множество ущербных, одиноких и просто чудаковатых людей. Однако все шпионы мечтают обрести невидимое влияние, эту тайную компенсацию – обладание личной властью. Большинству в той или иной мере присущ и интеллектуальный снобизм – это тайное ощущение, что тебе известны важные вещи, которых не знает человек, стоящий рядом с тобой на автобусной остановке. Отчасти шпионство – работа воображения.

Решение шпионить на другую страну, действуя против собственной, обычно возникает в результате столкновения внешнего мира, часто воспринимаемого рационально, с внутренним миром, о котором у шпиона могут отсутствовать четкие представления. Например, Филби называл себя чисто идейным агентом, тайным солдатом, преданным делу коммунизма, но он умалчивал о том, что им двигали и иные силы – нарциссизм, чувство собственной неполноценности, отцовское влияние и стремление обманывать окружающих. Британец Эдди Чэпмен, преступник и двойной агент, действовавший в годы Второй мировой войны под кодовым именем агент Зигзаг, считал себя героем-патриотом (и это было правдой), но среди других его качеств были алчность, меркантильность и непостоянство – потому он и получил такое прозвище. Олег Пеньковский, русский шпион, предоставивший Западу важные разведданные во время Карибского кризиса, надеялся предотвратить ядерную войну, но помимо того он желал, чтобы ему доставляли в номер лондонской гостиницы проституток и шоколад, а еще он требовал встречи с королевой.

Тот внешний мир, который толкнул Гордиевского в объятья МИ-6, имел политическую и идеологическую окраску: мощными факторами воздействия и дальнейшего отчуждения стали для Олега строительство Берлинской стены и подавление Пражской весны. К тому же он был начитан в западной литературе, достаточно много знал о настоящей истории своей страны и собственными глазами видел демократическую свободу в действии, а потому понимал, что та социалистическая нирвана, какую изображают в коммунистической пропаганде, – чудовищная ложь. Он вырос в мире, где беспрекословное повиновение было возведено в догму. Отвергнув эту идеологию, он поклялся бороться против нее со всем пылом новообращенного, сделался столь же яростным и безоговорочным противником коммунизма, сколь преданными защитниками этого учения были его отец, брат и очень многие его соотечественники и современники. А так как он сам был продуктом системы, он из первых рук знал о беспощадной жестокости КГБ. Помимо политических репрессий отторжение в нем вызывало и культурное мещанство: Гордиевский люто ненавидел суррогатную советскую музыку и цензуру по отношению к западному классическому канону. Его душа требовала другого, более качественного звукового сопровождения к собственной жизни.

Труднее говорить о том внутреннем мире, что толкал Олега к измене. Ему всегда нравились романтика и приключения. Он наверняка бунтовал против отца – мучившегося от сознания собственной вины, но безотказного исполнителя воли КГБ. Бабушка с ее подпольной религиозностью, мать с ее молчаливым нонконформизмом, брат, умерший в 39 лет на службе у КГБ, – мысли об этом тоже могли оказывать на Гордиевского подспудное влияние и подталкивать к мятежу. Он не испытывал особого уважения к большинству коллег по КГБ – ленивых и нечистых на руку приспособленцев, которые, по-видимому, добивались повышения посредством политических маневров и подхалимажа. Он был гораздо умнее большинства окружавших людей – и сам это понимал. Брак Гордиевского к тому времени выдохся, заводить близких друзей оказалось трудно. Ему хотелось мести, самовыражения, а еще – любви.

Всем шпионам необходимо чувствовать, что их любят. Одна из наиболее мощных сил в шпионаже и разведке (а также один из ее главных мифов) – это эмоциональная связь между шпионом и куратором, между агентом и вербовщиком. Шпионам необходимо ощущать себя нужными людьми, частью секретного сообщества, им хочется, чтобы их вознаграждали, лелеяли, чтобы им доверяли. Эдди Чэпмену удалось установить такие отношения со своими кураторами из обеих разведок – британской и немецкой. Филби завербовал Арнольд Дейч, знаменитый своей харизмой разведчик-нелегал и «охотник за талантами» из КГБ. Филби так писал о нем: «Удивительный человек… Он смотрел на тебя так, словно в тот момент в его жизни не существовало ничего важнее, чем ты сам и разговор с тобой»[12]12
  Удивительный человек: BOROVIK G. Philby Files. P 29.


[Закрыть]. Умение пользоваться и манипулировать этой жаждой привязанности и самоутверждения и является одним из важнейших профессиональных навыков разведчика, ведущего агентов. Не было еще ни одного успешного агента, который не ощущал бы, что его связь с куратором – нечто большее, чем просто «брак по расчету», дело политики или выгоды: это было подлинное, прочное единение душ и умов посреди разливанного моря лжи и обмана.

При знакомстве с Филипом Хокинсом, своим новым английским куратором, Гордиевский испытал сразу несколько эмоций, но любви среди них точно не было.

Эксцентричный и излучавший избыток энергии Ричард Бромхед подкупал Гордиевского своей «жуткой английскостью». Он был в его глазах одним из тех бравурных англичан, каких с восторгом описывал Любимов. Хокинс же был шотландец – и холоднее на несколько градусов. Весь такой правильный, невыразительный, неподатливый и черствый, как овсяная лепешка. «Он считал, что его обязанность – не улыбаться и любезничать, а смотреть на дело глазами юриста» – так отзывался о нем один коллега.

Во время войны Хокинсу приходилось допрашивать захваченных немцев. Несколько лет он занимался чешскими и советскими делами, в том числе перебежчиками. А главное, у него имелся непосредственный опыт курирования шпиона внутри КГБ. В 1967 году одна англичанка, жившая в Вене, обратилась в посольство Британии и сообщила, что у нее появился новый жилец – молодой русский дипломат, по-видимому, восприимчивый к западным идеям и довольно критично настроенный по отношению к коммунизму. Она учила его кататься на лыжах. Возможно, она еще и спала с ним. В МИ-6 этому русскому присвоили кодовое имя Пенетрабл (Пробиваемый), начали наводить справки и выяснили, что западногерманская разведка, BND, «тоже взяла след» и уже совершила попытку сближения с объектом. Тот оказался стажером КГБ и отреагировал на попытку контакта положительно. Было решено, что Пенетрабл станет общим англозападногерманским агентом. Курировать его с британской стороны поручили Филипу Хокинсу.

«Филип знал все досконально про КГБ, – говорил про него один коллега. – Ему и платили за скепсис. Курировать Гордиевского поручили ему, потому что выбор был очевиден: Филип говорил по-немецки и в тот момент не был занят». А еще он нервничал – и маскировал свое волнение проявлением агрессии. Свою задачу он понимал так: выяснить, не лжет ли Олег, и если нет, то какое количество информации он готов раскрывать и чего хочет взамен.

Хокинс предложил Гордиевскому сесть и приступил к допросу так напористо, словно дело происходило в зале суда.

«Кто ваш резидент? Сколько в вашем посольстве сотрудников КГБ?»

Гордиевский ждал более ласкового приема, ждал услышать похвалу и поздравление с принятым судьбоносным решением. А тут его бесцеремонно и жестко допрашивали, будто захваченного в плен врага, а не свежеиспеченного агента, настроенного на сотрудничество.

Позднее Гордиевский описывал свои ощущения: неприятный разговор «продолжался, как мне показалось, бесконечно долго, и я не был в восторге от этого».

В голове у Гордиевского промелькнула мысль: «Он не может олицетворять истинный дух английской разведывательной службы».

Потом допрос с пристрастием ненадолго прекратился. Тогда Гордиевский поднял руку и сделал заявление: он согласен работать на британскую разведку, но только при выполнении трех условий.

«Во-первых, – сказал он, – мой поступок не должен подставить под удар никого из моих коллег в КГБ. Во-вторых, я не желаю, чтобы без моего согласия меня фотографировали или записывали на пленку то, что я говорю. И в-третьих, вы не будете мне ничего платить. Я намерен работать на Запад исключительно из идейных соображений, а не из корысти».

Теперь настал черед Хокинса чувствовать себя оскорбленным. В его воображаемом зале суда свидетели, подвергавшиеся допросу, не устанавливали правила. Второе выдвинутое условие было невыполнимым. Если бы в МИ-6 решили вести записи бесед с Гордиевским, он бы никогда этого не узнал, поскольку такие записи по определению являлись бы секретными. Еще больше беспокойства внушал его превентивный отказ от финансового вознаграждения. В шпионской деятельности всем осведомителям предлагают подарки или деньги, это аксиома. Хотя, конечно, не следует давать им слишком много, чтобы они не захотели получать еще больше и не пустились в чрезмерные траты и тем самым не навлекли бы на себя подозрения. Деньги позволяют шпиону почувствовать себя ценным, являются зримой платой за оказанные услуги и, в случае необходимости, могут быть использованы как рычаг воздействия. И почему это он намерен выгораживать своих коллег-кагэбэшников? Значит, он по-прежнему собирается хранить верность КГБ? На самом деле Гордиевский отчасти хотел защитить самого себя: ведь если Дания вдруг начнет вышвыривать сотрудников КГБ, Центр сразу же примется за поиски предателя в своих рядах и рано или поздно вычислит его.

Хокинс начал было увещевать собеседника: «Сейчас, когда нам стало известно, какое положение занимаете вы в здешнем аппарате КГБ, мы не дважды, а трижды подумаем, прежде чем принять решение о высылке кого-либо из страны». Но Гордиевский железно стоял на своем: он не собирался сдавать своих коллег по КГБ, их агентов и нелегалов, так что придется оставить их всех в покое. «Эти люди не имеют никакой важности. Формально они агенты, но они не делают ничего плохого. И я не хочу, чтобы они попали в беду».

Хокинс нехотя согласился передать озвученные Гордиевским условия руководству МИ-6 и изложил дальнейший порядок действий. Хокинс будет прилетать в Копенгаген раз в месяц и оставаться здесь на длинные выходные. В течение этих дней они с Гордиевским смогут встретиться дважды и поговорить как минимум по два часа. Встречи будут проходить на другой явочной квартире (предоставленной датчанами – хотя эту подробность Гордиевскому не сообщили) в Баллерупе, северном пригороде столицы, в тихом районе возле конечной станции метро, на противоположном от советского посольства конце города. Гордиевский будет приезжать туда или на поезде, или на автомобиле – в последнем случае парковаться нужно на некотором расстоянии. Вероятность, что его заметит там кто-либо из коллег по посольству, была невысока, а если советские спецслужбы выставят где-нибудь поблизости соглядатаев, он наверняка об этом узнает. Больше приходилось опасаться слежки со стороны датчан. Ведь в прошлом ПЕТ заподозрила в Гордиевском тайного кагэбэшника и вела за ним наблюдение. Если теперь там прознают, что он ездит на тайные свидания в пригороде, то могут забить тревогу. О том, что МИ-6 взяла под свое крыло советского агента, в ПЕТ знало не больше полудюжины сотрудников, а имя этого агента было известно лишь двум-трем. Одним из введенных в курс дела был Йорн Брун, глава отдела контрразведки в ПЕТ и давний союзник Бромхеда. Бруну и предстояло следить за тем, чтобы его люди не ходили хвостом за Гордиевским в те дни, когда тот должен был встречаться с британским куратором. Наконец, Хокинс сообщил Гордиевскому номер телефона для экстренных случаев и передал ему чернила для тайнописи и лондонский адрес, на который можно отправлять любые срочные сообщения в промежутках между личными встречами.

Оба покинули явочную квартиру в дурном расположении духа. Первый контакт между шпионом и куратором никак нельзя было назвать удачным.

Однако в чем-то назначение на эту роль бесцеремонного и неулыбчивого Хокинса принесло в итоге неплохие плоды. Он был профессионалом в своем деле, как и Гордиевский – в своем. Русский оказался вверен человеку, который относился к своей работе – и к безопасности Гордиевского – с чрезвычайной серьезностью. К «шатанию без дела» (если вспомнить любимую фразу Бромхеда) Хокинс склонен не был.

Так начался ряд ежемесячных встреч, которые происходили в однокомнатной квартире на третьем этаже невзрачной многоэтажки в Баллерупе. Квартира была скромно обставлена датской мебелью, кухня оснащена всем необходимым. Аренду оплачивали в складчину разведслужбы Британии и Дании. За несколько дней до первой встречи в ОПП двое техников из ПЕТ, переодетые сотрудниками электрической компании, вмонтировали микрофоны в потолочные светильники и электрические розетки, а за плинтусами протянули соединительные провода к спальне, где – за панелью стены над кроватью – установили магнитофон. Так было нарушено второе из выдвинутых Гордиевским условий.

Сперва встречи проходили напряженно, но потом, когда постепенно напряжение ослабло, сделались исключительно плодотворными. Взаимодействие, начавшееся в атмосфере колючей подозрительности, мало-помалу переросло в чрезвычайно прочную связь, которая была основана не на приязни, а на ворчливом взаимном уважении. Пусть не любовь, но профессиональное одобрение Хокинса Гордиевский заслужил.

Лучший способ проверить, не лжет ли собеседник, – задать ему вопрос, ответ на который тебе уже известен. Хокинс прекрасно знал, как устроен КГБ. Гордиевский с максимальной дотошностью описал ему все управления, отделы и подотделы обширного, сложного бюрократического аппарата внутри московского Центра. Кое-что из этого Хокинс и так уже знал; очень многое оказалось ему неизвестно – имена, круг обязанностей, технические приемы, методы обучения, даже внутренние споры и конкуренция, порядок повышений и понижений в должности. Обилие подробностей, сообщенных Гордиевским, доказывало искренность его намерений: будь это подстава, он бы просто не посмел рассказать столько. При этом он не просил у Хокинса какой-либо информации о МИ-6 и не предпринимал никаких шагов, каких можно было бы ожидать от двойного агента, пытающегося просочиться во вражескую спецслужбу.

Руководство МИ-6 вскоре убедилось в добросовестности Гордиевского. «Оказалось, что Санбим – то, что надо, – заключил Гаскотт. – Он играл без обмана».

Это убеждение укрепилось еще сильнее, когда Гордиевский начал описывать в мельчайших подробностях деятельность Управления «С» – отдела, занимавшегося нелегалами, где он проработал около десяти лет, прежде чем перейти в политическое крыло. Он рассказывал о том, как Москва по всему миру внедряет своих шпионов, замаскированных под обычных граждан, и для этого проводит «неохватную и чрезвычайно сложную операцию по созданию фальшивых личностей»: это подделка документов, манипуляции с регистрационными книгами, сдача кротов и сложная система методов, позволяющих вести, контролировать и финансировать целую армию советских нелегалов.

Перед каждой встречей Хокинс снимал панель в стене спальни, вставлял в магнитофон новую кассету и включал его. Он также вел конспекты от руки, но после встречи тщательно транскрибировал каждый записанный на пленку разговор и переводил его с немецкого на английский. На обработку часа магнитофонной записи уходило по три-четыре часа. Получившийся в результате отчет Хокинс передавал младшему сотруднику МИ-6 в британском посольстве, а тот пересылал его в Лондон вместе с магнитофонной лентой в дипломатической сумке, защищенной от досмотров. В штабе МИ-6 с нетерпением ждали этих отчетов. Британская разведка еще никогда не обзаводилась шпионом, столь глубоко внедренным в КГБ. Гордиевский как хорошо подготовленный разведчик отлично понимал, что именно желает получить МИ-6. В школе № 101 его обучили технике, позволявшей запоминать большие объемы информации. А память у него была феноменальная.

Отношения между агентом и куратором понемногу улучшались. Они просиживали часами по разные стороны большого журнального стола. Гордиевский пил крепкий чай и изредка просил пива. Хокинс ничего не пил. На посторонние темы они практически не говорили. Гордиевскому трудно было проникнуться симпатией к этому застегнутому на все пуговицы шотландцу «с аскетической внешностью пресвитерианского священника», но уважения он безусловно заслуживал. «Он не был легок в общении, не был склонен к шуткам, его отличала исключительная преданность своему делу. Он тщательно готовился к встречам со мной, задавал конкретные, заранее продуманные вопросы и записывал ответы на них». Британский куратор часто приходил с готовым списком вопросов, которые русский запоминал, чтобы попытаться найти на них ответы к следующей встрече. Однажды Хокинс попросил Гордиевского посмотреть один из его отчетов – обстоятельную докладную записку на немецком языке, излагавшую устройство описанной Олегом нелегальной сети. Русский был впечатлен: похоже, Хокинс оказался виртуозом стенографирования по-немецки, ведь тут не была пропущена ни одна деталь! И лишь позднее до него дошло: скорее всего, МИ-6 просто прослушивает квартиру. Олег решил не устраивать скандал из-за нарушенного условия, потому что подумал, что на месте Хокинса, пожалуй, и сам поступил бы точно так же.

«Мне сделалось полегче, – писал Гордиевский. – Моя новая роль придавала смысл моему существованию». А роль эта, по его мнению, состояла ни больше ни меньше как в подрыве советского строя, в манихейской борьбе между добром и злом, которая приведет в конце концов к утверждению демократии в России и позволит русским жить свободно, читать все, что они захотят, и слушать Баха. В рамках своей основной работы в КГБ Гордиевский продолжал устанавливать новые контакты с датчанами, составлять статьи для местных просоветских журналистов и в целом обслуживать фрагментарную систему сбора разведданных, созданную копенгагенской резидентурой. Чем энергичнее он работал, тем больше мог рассчитывать на повышение, а значит, и на больший доступ к важной информации. Складывалась странная ситуация: он старался продемонстрировать свою лояльность КГБ, не вредя при этом датским интересам; одной рукой завязывал шпионские связи, а другой рукой распускал их, докладывая Хокинсу о каждом предпринятом шаге; смотрел в оба и держал ухо востро, чтобы не пропустить ни одного ценного сообщения или слуха, но при этом избегал проявлять излишнее любопытство.

Елена ни сном ни духом не ведала о том, чем занялся ее муж. «Шпион вынужден обманывать даже самых родных и близких людей», – писал позднее Гордиевский. Впрочем, Елена давно уже не была ему ни родной, ни близкой. Он не сомневался: случись жене узнать правду, она, как преданный сотрудник КГБ, обязательно сдаст его. Гордиевский прекрасно знал, как поступает КГБ с изменниками. В обход датских и международных законов его схватят оперативники отдела специальных операций, накачают наркотиками, обмотают бинтами, чтобы никто не опознал его, уложат на больничные носилки и в таком виде погрузят в самолет до Москвы, где допросят, подвергнут пыткам и затем убьют. В СССР для обозначения смертной казни использовался эвфемизм – «высшая мера наказания». Изменника приводили в специальную комнату, заставляли встать на колени, а потом приканчивали выстрелом в затылок. Иногда, впрочем, КГБ проявлял изобретательность. Ходили слухи, будто Пеньковского кремировали заживо и его казнь засняли на пленку, чтобы показывать в качестве устрашения потенциальным отступникам.

Невзирая на бремя двойной жизни и на опасности, которые она влекла за собой, Гордиевский был доволен: он в одиночку боролся против советского гнета. А потом он еще и влюбился.

Лейла Алиева работала машинисткой в бюро Всемирной организации здравоохранения в Копенгагене. Лейла была полукровка (мать русская, отец азербайджанец), высокая и стройная, с яркой внешностью, с копной темных волос, глубоко посаженными глазами и длинными ресницами. В отличие от Елены, она была застенчивой и несветской, но когда переставала стесняться, смеялась громко и заразительно. Ей нравилось петь. Как и Олег, Лейла родилась в кагэбэшной семье: ее отец, Али, дослужился до звания генерал-майора в рядах КГБ Азербайджанской ССР, а выйдя в отставку, перебрался в Москву. Лейла воспитывалась в строгих мусульманских традициях и детство провела почти в изоляции. Ее немногочисленных кавалеров родители подвергали строжайшим проверкам. Работать она начала машинисткой в конструкторском бюро, затем занималась журналистикой в комсомольской газете, а потом через Министерство здравоохранения подала заявку на секретарское место при европейском отделении ВОЗ. Как и всех советских граждан, желавших работать на какую-либо иностранную организацию за рубежом, Лейлу самым тщательным образом проверили на идейную надежность и лишь потом разрешили ей поехать в Копенгаген. Ей было двадцать восемь лет, она была на одиннадцать лет младше Олега. Вскоре после приезда в Данию Лейлу пригласили на прием, который устраивала жена посла, и та поинтересовалась, чем Лейла занималась в Москве.

– Я была журналисткой, – ответила девушка. – И мне хотелось бы написать что-нибудь о Дании.

– Тогда нужно познакомить вас с пресс-атташе в посольстве, товарищем Гордиевским.

Так Олег Гордиевский и Лейла Алиева принялись сообща работать над статьей для комсомольского журнала, посвященной трущобному району Копенгагена. Статью эту потом так и не напечатали. Но очень скоро их сотрудничество переросло в нечто иное. «Общительная, умная, обаятельная, со своеобразной внешностью, она отличалась к тому же и прирожденным остроумием, и страстным желанием нравиться окружающим. Я влюбился в нее с первого взгляда, и наша любовь, вспыхнув, словно молния, озарила нашу жизнь». Освободившись от неусыпного родительского надзора, Лейла самозабвенно закрутила роман с женатым мужчиной.

«Поначалу он казался мне таким серым, – вспоминала Лейла. – Повстречав его на улице, вы бы его просто не заметили. Но когда мы начали разговаривать, я была поражена. Он столько всего знал! Он оказался таким интересным человеком, с прекрасным чувством юмора. Потихоньку я в него влюбилась».

Природная незлобивость и мягкая простота Лейлы – после спесивой склочности Елены – стали для Гордиевского настоящим бальзамом на душу. Сам он привык все просчитывать в человеческих отношениях, постоянно оценивал и собственные, и чужие поступки и слова. Лейла же была простодушна, отзывчива и раскованна: Олег впервые в жизни почувствовал, что его обожают. Гордиевский принялся знакомить свою молодую возлюбленную с новыми для нее произведениями литературы, раскрывавшими мир идей и вещей, запрещенных в СССР. По его настоянию она прочла «Архипелаг ГУЛАГ» и «В круге первом» Александра Солженицына, где описывались мрачные зверства сталинизма. «Он давал мне книги из своей библиотеки. Я приняла его близко к сердцу, этот водопад правды. Он просветил меня». Лейла с самого начала поняла – без чьих-либо подсказок, – что Гордиевский служит в КГБ. Однако мысль о том, что интерес к подобным книгам может указывать на скрытое диссидентство, никогда не приходила ей в голову. На тайных свиданиях они строили грандиозные планы. Они решили, что обязательно заведут детей. В КГБ с неодобрением относились к супружеским изменам сотрудников, а к разводам и того хуже. «Мы встречались в глубочайшей тайне. Любое фото, которое свидетельствовало бы о связи на стороне, могли использовать против него, и тогда последовало бы очень серьезное наказание. Его могли выслать из страны в 24 часа». Им нужно было набраться терпения. Впрочем, Олегу было не привыкать к медленным и тайным ухаживаниям.

Гордиевский не покладая рук трудился на обеих своих работах. Еще он много играл в бадминтон. Лейла снимала квартиру вместе с другими двумя девушками, а Елена часто бывала дома, так что уединяться им с Лейлой приходилось крайне редко и с соблюдением множества секретных предосторожностей. Но здесь обман (с сопутствующей ему тревогой) возводился уже на новую ступень: Гордиевский изменял Елене вдвойне – на профессиональном и на личном уровнях. Разоблачение на любом из них грозило катастрофой. Маскировать следы двойной измены приходилось тщательно и осторожно. Раз в несколько дней он посылал Лейле шифрованное сообщение – и (каждый раз в разных копенгагенских гостиницах) изменял жене. Раз в месяц он отправлялся в ничем не примечательную квартиру в скучном датском пригороде – и там изменял родине. За год он выработал систему уверток, усыплявших бдительность советской разведки и подозрительность жены. Его тайные связи – и с Лейлой, и с МИ-6 – становились все глубже. Олег чувствовал себя в безопасности. Только здесь он ошибался.

Однажды зимним утром молодой сотрудник датской разведки спешил домой, к себе в Баллеруп, как вдруг он заметил припаркованную машину с дипломатическими номерами. Этот тихий переулок находился очень далеко от любых дипломатических анклавов, и молодого человека – хорошо подготовленного, востроглазого и чрезвычайно бдительного, – разобрало любопытство. Он подошел поближе, пригляделся и понял, что этот автомобиль принадлежит советскому посольству. Интересно, что понадобилось советскому дипломату в этом сонном пригороде в выходной день, в семь вечера?

Недавно выпал снег, и от машины в сторону вели свежие отпечатки ног. Сотрудник ПЕТ прошел по следам неизвестного около 2оо метров и подошел к подъезду многоэтажного жилого дома. Оттуда как раз выходила датская супружеская пара – и они любезно придержали за собой входную дверь. Мокрые следы вели по мраморному полу к лестнице. Они привели любопытного молодого человека к двери квартиры на втором этаже. Изнутри доносились негромкие звуки беседы. Разговор велся на каком-то иностранном языке. Следопыт записал адрес и номер машины.

На следующее утро на стол Йорна Бруна, главы датской разведслужбы, легло донесение: советский дипломат, подозреваемый в принадлежности к КГБ, посещал квартиру в Баллерупе, где удалось подслушать, что он разговаривал на неопознанном языке, возможно немецком, с неизвестным лицом (или лицами). «Это дает повод для подозрений, – заключал автор донесения. – Мы должны что-то предпринять».

Но прежде чем механизм датской слежки оказался бы приведен в действие, Йорн Брун вырубил мотор. Неуместный рапорт был изъят из дела. Излишне рьяного молодого сотрудника похвалили за проницательность, а затем «отфутболили», отделавшись невнятным объяснением, почему брать обнаруженный след не имеет смысла. Не в первый раз случалось, что служба безопасности своим чрезмерным усердием едва не загубила секретную операцию, о которой ей знать не полагалось.

Гордиевский был потрясен, когда узнал о том, как близок он был к провалу. «Эта промашка стала для нас сильным ударом, и ее последствия ощущались еще долго». с тех пор он ездил в Баллеруп только на подземке.

Его отказ называть чьи-либо имена через несколько месяцев ослаб и утратил силу. Нельзя сказать, что этих имен было так уж много. Сеть советских агентов и осведомителей в Дании была, как он и сообщил, до жалости мала. Был Герт Петерсен, охочий до выпивки политик, был тучный полицейский в датском департаменте иммиграции, изредка поставлявший кое-какие сведения, и было несколько нелегалов, внедренных в разных уголках страны, – те просто ждали начала Третьей мировой войны. По словам Олега, сотрудники КГБ в Дании гораздо чаще сочиняли что-то про свои контакты, чтобы оправдать регулярное расходование выдаваемых им денег, чем действительно с кем-то встречались. Эта обнадеживающая информация была передана ПЕТ. Датчане проявляли осмотрительность, не трогая тех немногочисленных шпионов, на которых указал Гордиевский, поскольку их арест сразу же дал бы понять, что внутри КГБ окопался осведомитель. В ПЕТ избрали другую тактику: пристально наблюдать за горсткой датских агентов КГБ и выжидать.

Если в Дании у КГБ практически не было шпионов, достойных этого звания, то этого никак нельзя было сказать о соседних скандинавских странах.

Гунвор Галтунг Хаавик[13]13
  О делах Хаавик и Трехолта рассказывается в: Andrew С., Mitrokhin V The Mitrokhin Archive. О деятельности копенгагенской резидентуры см.: ЛЮБИМОВ М. Записки непутевого резидента; Шпионы, которых я люблю и ненавижу.


[Закрыть] была неприметной сотрудницей Министерства иностранных дел Норвегии. Бывшая медсестра, она работала теперь секретарем и переводчиком и уже готовилась выходить на пенсию. Это была миниатюрная, довольно застенчивая женщина с мягким характером. Кроме того, она была ветераном разведки – шпионкой с почти тридцатилетним стажем, тайно получившей советский орден Дружбы за «особые заслуги в укреплении взаимопонимания между народами». В каком-то смысле она действительно поспособствовала укреплению взаимопонимания, передав в распоряжение КГБ несколько тысяч секретных документов.