Текст книги "Голодная дорога"

В воскресенье нам открылось тайное лицо политиков.

С визитом к нам пришли родственники Папы. Они привели с собой детей, робких и смущенных нарядными одеждами, которые они редко надевали. Стульев на всех не хватило, и Маме пришлось смирить свою гордость и занять стулья у соседей. Поселок кипел политикой. Родственники пришли с визитом, но также они пришли критиковать. Они напали на Папу за то, что тот не посещает их, не приходит на собрания жителей нашего городка, не вносит пай для покупки свадебных подарков, не принимает участия в похоронных делах и финансовых разбирательствах. Папа принял их критику в штыки. Он заявил, что никто ему не помог, никто не появился в период его кризиса; таким образом брань перелетала от одних к другим, вырастая в серьезные обвинения. Каждый говорил на пределе голосовых связок, и в какой-то момент все стали похожи больше на заклятых врагов, чем на членов большого семейства.

Они так распалились, что мне, наблюдающему все это, стало неловко находиться с ними в одной комнате. Их жены и дети старались не смотреть в мою сторону, и я стал подозревать, что они, так же как и мы, стремятся избегать нашего общества. После длительной ругани один из родственников постарался сменить тему, упомянув близящиеся выборы. Более неподходящей темы для разговора нельзя было себе и представить. Началась очередная перебранка, которая буквально забурлила в нашей маленькой комнате. Папа, который поддерживал Партию Бедных, во время споров дрожал всем телом, не в силах сдерживать ярость; наш родственник, поддерживающий Партию Богатых, был очень спокоен, почти презрителен. У него было больше денег, чем у Папы, и жил он в той части города, куда уже провели электричество.

Комната сотрясалась от перебранки, и временами казалось, что родственники сейчас набросятся друг на друга и начнут битву за власть. Но Мама пришла с подносом еды и напитков. Папа послал купить огогоро и орехи кола и обратился к предкам с молитвой, чтобы гармония не уходила из распростертых рук нашей семьи. Родственники ели молча. Поев, они молча пили. Разговор себя исчерпал. Когда тишина стала слишком гнетущей, жены родственников вышли в коридор с Мамой, и я услышал, как они смеются, в то время как мужчины сидели в комнате, смущенные тем, как мало между ними общего.

День уплотнился от жары. Голоса в поселке зазвучали громче, дети играли в проходе, ругались соседи; родственники сказали, что им пора уходить, и Папа не скрывал облегчения. Одна из жен дала мне пенни и назвала плохим мальчиком за то, что я к ним не захожу. Папа пошел всех провожать. Его не было довольно долго. Когда он вернулся, с ним случился приступ дурного настроения. Он ругал родственные связи и клял всех родственников, у которых было больше, чем у него, денег. Он произнес громоподобную обвинительную речь против Партии Богатых и когда достиг пика своего ораторствования, его взгляд упал на корзину с сухим молоком. Он стащил ее со шкафа и выбежал на улицу. Я слышал, как Мама умоляла его не выбрасывать молоко, а потом глубоко вздыхала. Папа вернулся обратно с пустой корзиной и демонским блеском в глазах.

Мама насупилась, и Папа обнял ее, притянул к себе и стал с ней танцевать; она поначалу отбивалась, но Папа прильнул к ней, и вскоре она уже примирительно хлопала его по спине. Я перевернулся на кровати: лихорадка оставляла меня, и я чувствовал себя лучше с каждым часом. Я слышал, как они танцуют, слышал слабеющие протесты Мамы, слышал, как Папа предложил отправиться на прогулку с визитами. Маме это понравилось. Папа пошел мыться, и когда он вернулся, в ванную пошла Мама. У нее это отняло немало времени, и пока она пудрила лицо, поправляла складки головного убора, надевала свои браслеты и бусы, свои повязки и белые туфли, поправляла волосы перед зеркалом, Папа уже спал на трехногом стуле. В комнате было очень жарко, и пятна пота проступили на французском костюме – его единственной выходной одежде. Когда Мама была готова, она совершенно преобразилась. Вся усталость от долгих часов работы, худоба ее лица, озабоченное выражение лба – все это исчезло в миг. Ее лицо сияло от свежести, помады и туши для глаз. Цвет кожи был смягчен кремом и румянами. И я увидел в Маме ту невинную красавицу, которая заставляла вибрировать сам воздух деревни, в то время когда Папа впервые положил на нее глаз. От нее шло особое излучение, а каждое ее движение наполняло комнату запахом дешевой парфюмерии. Пот стекал с ее напудренного лица, и глаза горели возбуждением. Она дотронулась до Папы, и он резко проснулся, с кровавыми глазами навыкате и мокрыми от пота лацканами пиджака.

– Вы, женщины, всегда так долго одеваетесь, – сказал он.

– Может быть, мы и бедные, но мы не страшные, – ответила Мама.

У Папы было хорошее настроение. Он протер глаза, сделал глоток огогоро, приказал мне никуда не выходить, просунул свою руку под мамину, и, словно картинка семейного счастья, они вышли в мир.

Я подождал, пока они уйдут. Затем встал, налил себе огогоро, проглотил его и вышел в проход понаблюдать за воскресным днем в поселении.

* * *

Пока день плавно переходил в вечер, плакавшие в поселке дети стали кашлять. Мужчины и женщины выстроились в очередь в туалет, и каждый жаловался на желудок. Женщин раздуло вдвое, и они сидели на табуретках рядом со своими комнатами. Мужчина внезапно отяжелел и его вытошнило возле колодца. Женщины стали кричать, что их отравили, и утверждать, что во внутренностях у них ползают крабы. Дети усугубляли картину вечера монотонным плачем. Как припев, то и дело возобновлялись звуки рвоты.

Все без исключения люди выглядели больными, и, проходя мимо, они смотрели на меня так, словно я был ответственен за их болезни. Вся радость и добрые чувства воскресенья уступили место стонам, недоуменным крикам и причитаниями о необходимости срочно обследоваться у знахарей. Так продолжалось весь вечер. Поселок превратился в место, где всех рвало; съемщики блевали у ограды и в проходах, в туалете и возле ванных, и сам этот звук начинал по-своему завораживать. Дети, не в силах сдерживать себя, бежали к туалету. Их поили касторовым маслом, чтобы нейтрализовать возможные яды, которыми они отравились. Но все было бесполезно. Я сидел и удивленно за всем наблюдал. Затем одна из жен кредиторов прошла мимо меня, ее скорчило, она повернулась ко мне с широко открытыми глазами, и со стоном, прозвучавшим как проклятие, обдала меня потоком непереваренных бобов, риса и желчи, испачкав мою воскресную одежду. Потом она исчезла на заднем дворе. Я вытер рвоту, пошел к ограде и набил камнями свои карманы. Я остановился, увидев, как Мама и Папа возвращаются с прогулки, и побежал в комнату. Папа был весел и пьян. Мамино лицо сияло от пота и любви, ее глаза блестели, и она излучала красоту.

– Что ты делал там на улице?

Я рассказал Папе о жене кредитора.

– И что ты собираешься делать?

– Кидать в нее камни.

– Иди и кидай! – ответил он.

Я вышел и стал кидать камни в дверь кредитора, промахнулся и разбил окно.

Кредитор вышел на улицу, выглядя безнадежно больным.

– Ты что, сумасшедший? – спросил он, потрясая мачете.

– Ваша жена облевала меня, – сказал я.

Кредитор разразился смехом, который ускорил позыв к рвоте, и он ринулся во двор.

– Все наверное съели что-то не то, – сказал Папа.

Мама заговорила о том, как странно везде видеть больных людей, ведь всех без исключения рвет на улице и дома. Все друзья, к которым они заходили, были больны. Кажется, что чума пришла к нам, пробравшись в самые наши внутренности.

– Весь мир болен, но моя семья чувствует себя отлично, – гордо заявил Папа. – Вот так Бог творит справедливость. По плодам узнаете их. Мы – крепкая семья.

Он продолжал говорить в том же духе, сладко напевая, пока в комнате не проснулась стрекоза, которая резко вспорхнула к потолку и стала биться о стены в пьяном полете.

– Это насекомое похоже на моего родственника, – сказал Папа.

– Оно вылетело из молока.

– Что?

– Насекомое.

– Когда?

– Прошлой ночью. Все спали. И потом насекомое вылетело из молока.

– Так это молоко! – закричал Папа в момент внезапного озарения.

Он побежал в поселок, крича:

– МОЛОКО! ЭТО ВСЕ МОЛОКО!

Мама схватила тапок, погналась за стрекозой и с такой силой пришлепнула ее к стене, что она превратилась в мерзкое зеленоватое пятно. С видом величественного равнодушия она собрала остатки стрекозы и вымела их в проход, потом вытерла пятно тряпкой и направилась в комнату кредитора. Она потребовала, чтобы они отмыли свою рвоту с нашего порога и постирали мою одежду. Между тем Папа колотил во все двери, поднимая всех, и кричал, вне себя от своего пьяного открытия:

– Они отравили нас своим молоком.

Заявление Папы нашло отклик и превратилось в катящийся призыв, передаваемый из уст в уста, набиравший силу посреди рвотных звуков. Женщины стали вытаскивать контейнеры и корзины с молоком политиков и опустошать их на улице. Тут и там вырастали кучи гнилого молока. Рядом с другими бараками тоже вырастали свои кучи и, смотря вдоль улицы, я видел целый ряд таких куч белого молока. Жители нашего района собрались и устроили долгий митинг по поводу гнилого молока политиков.

Фотограф прохаживался от дома к дому, держась за живот, с бледным искривленным лицом. Из последних сил он фотографировал кучи молока и рвоту рядом с домами. Женщины и дети позировали ему. Он делал фотографии больных детей, мужчин в рвотной агонии, негодующих женщин.

Митинг шел уже много часов. Улица кипела от возмущения и кто-то предложил сжечь местные конторы Партии Богатых. Все были в ярости, но беспомощны и бессильны предпринять что-то конструктивное. К ночи все стали расходиться по домам, прихрамывая, сотрясаясь от пустых спазм, выблевав уже все без остатка.

С той ночи к нам стали относиться немного лучше. Все благодарили Папу за то, что он нашел причину бедствия. Жена кредитора отмыла с нашего порога свой непереваренный ужин, а сам кредитор не стал требовать с нас денег за разбитое окно. Всю ночь дети ни на секунду не замолкали. Но блевотный припев потихоньку сходил на нет, как будто знание причины каким-то образом облегчало болезнь. Да и туалетом пользоваться было уже невозможно.

Глубокой ночью Папа взывал к предкам. Он обращался к ним за советами, я упустил детали, но порой мне казалось, что от некоторых вопросов предки были в смущении. Мы пошли спать в добром настроении, укрепленные молитвой, благодарные за то, что легко пережили этот день, известный всем как День Молока Политиков. Той ночью я спал на мате. Когда темнота уже входила в мои сны, я вновь услышал Папу и Маму на кровати, двигающихся в такт музыке пружин. Потом движения прекратились. И голос из темноты сказал:

– Интересно, крысы проснулись?

Когда я снова пришел в бар Мадам Кото, в нем было полно больших голубых мух. Мне в ноздри сразу ударил запах шкур от животных, пота и гнилой плоти. Было жарко и душно, и бар был забит незнакомцами. Все они выглядели так же уродливо, как и те люди в прошлый раз.

Разница была в том, что клиентура причудливо обменялась чертами. Альбинос теперь был высокий, с головой в виде клубня ямса. У человека с опухшим глазом другой глаз теперь стал белым и прозрачным, как отполированный лунный камень. Двое мужчин, зловещие в своих темных очках, стали блондинами, и бедра их были странно изуродованы. Юноша без зубов стал женщиной. Я узнал их всех, несмотря на их переменившийся облик. Других я не знал. Один из них был похож на ящерицу с застывшими зелеными глазками. Были и нормальные люди, которые просто зашли после работы пропустить стаканчик вина. Зал был так запружен людьми, что мне пришлось буквально продираться через скопление тел. Люди стояли близко друг к другу и были навеселе, ругались и отпускали грязные шутки. Я слышал голоса, не принадлежавшие земле, языки иностранные и гнусавые, смех, который мог доноситься разве что из пней мертвых деревьев или из пустых могил. Я снова ощутил свою болезнь, пробираясь мимо тел, бледных и бескровных.

Мутанты-посетители полностью изменили бар. Все вдруг увиделось в скучном желтоватом свете. Сам бар создавал ощущение, что его перенесли куда-то в поддорожье, в морские глубины, в какой-то смутно припоминаемый и невыносимый ландшафт. От смеха мутантов свет становился тусклее. Их сливающиеся голоса вызывали во мне дрожь. И беззубая женщина, взвизгивая внезапно от удовольствия, вызывала во мне волны страха.

Я попытался занять свое обычное место возле глиняного котла. Все места были заняты, два карлика сидели на одном табурете, мирно попивая. Я сначала не узнал их, но оба они мне заулыбались. Беззубая женщина повернулась в мою сторону, уставилась на меня и очень медленно что-то вытащила из-под стола. Я смотрел на нее, очарованный магией ее движений. Когда она полностью вытащила эту вещь, я увидел, что это был мешок. Я вскрикнул и попытался убежать через дверь, но протолкнуться было невозможно. Толпа обступила меня, загородив путь, как будто они заранее специально сговорились, чтобы помешать мне уйти. Я опять закричал, но кто-то истошно засмеялся горловым смехом, и мой крик потонул в этом смехе. Я стал толкаться, но чем больше я старался работать локтями, тем теснее меня окружали.

Затем я понял, что в баре появились люди, материализовавшиеся, как могло показаться, из ночного воздуха. Посетители словно размножались, занимая каждый свободный участок пространства. Их гигантские фигуры высились надо мной. Их размножение пугало меня. Женщин без зубов стало две. Карликов стало четыре. Мужчин со светлыми волосами в темных очках стало три. Мужчина с опухшим глазом раздвоился, и у его двойника глаз опух с другой стороны. У меня не было оружия против их умножения, и я с ним смирился. Шум стал более низким. Все дрожало. Словно находясь в подводном мире, я стал медленно продвигаться: к краю скамейки. Я сел. Люди, окружавшие меня, то и дело поворачивались и смотрели на меня, словно им надо было удостовериться, тут я или нет. Я чувствовал, что виден со всех сторон, даже когда они не смотрели на меня впрямую. Я был убежден, что у них есть глаза на лице сбоку и на затылке. Но только когда я посмотрел на мужчину, такого высоченного, что, казалось, он доставал головой до паутины на потолке, я по-настоящему испугался.

У мужчины был широкий рот, вывернутые ноздри, которые неестественно дрожали, когда он вдыхал, и два больших непропорциональных уха. И, к моему ужасу, у него не было глаз. Я очень громко закричал и ударил этого человека в подбородок, а он наклонился ко мне и еще шире открыл рот, словно готовясь проглотить меня. Он так и застыл, наклонившись. Я в ужасе смотрел в рот, темный и уродливый, в глубине которого блестел диск, как отшлифованный лунный камень, и в страхе видел, как он поблескивает. Затем я понял, что смотрю в глаз. Я в шоке подался назад, но глаз вытянулся в мою сторону и затем повернулся вокруг своей оси как яркий кусок мрамора, засевший в горле. Я плюнул в глаз и побежал, в бешенстве расталкивая все на своем пути. Мужчина издал каркающий звук, снова наклонился с открытым ртом, но я уже был от него далеко.

На мгновение я почувствовал облегчение, но когда увидел, что люди опять окружают меня, снова пустился в бегство. Среди них были высокие безглазые женщины. Рядом со мной сидели мужчины в темных очках. Все трое повернули головы в мою сторону. Один из них снял очки, и вместо пустых белых глаз на меня смотрели нормальные глаза.

– Что с тобой происходит? – спросил он.

– Ничего.

– Тогда почему ты плюнул в рот тому мужчине?

– Этот мальчик ненормальный, – сказал другой из троицы.

– Не умеет себя вести, – сказал первый.

– Он пьяный, – сказал второй.

– Держи его, – сказал третий.

– Да, хватайте его, пока он не плюнул в нас.

Я крался по стеночке, не спуская с них глаз. Пока я смотрел на них, они стали трансформироваться, теряя свои прежние оболочки. Их плечи мгновенно сгорбились и выпучились. Их глаза заблестели через очки, и зубы превратились в клыки. Я медленно крался и, дойдя до угла, снова занял наблюдательную позицию. Клиенты перестали видоизменяться, превращаясь во что-то новое. Но то, что скрывалось в них, проступало сквозь прозрачную кожу. Через какое-то время я подумал, что мои глаза играют со мной нехорошие шутки, или лихорадка входит в меня такими странными путями, и закрыл глаза. Когда я их открыл, безглазой женщины уже не было. Я выбежал из бара на задний двор.

Мадам Кото сидела на стуле, держась за голову. Время от времени ее рвало и она стонала. Белого ожерелья на ней не было. Она выглядела, как придавленный носорог, усевшийся на стул. Я дотронулся до нее, и она очнулась.

– О, это ты! – сказала она.

Ее лицо было провалено. Она казалось больной.

– Что с вами случилось?

Она кисло на меня посмотрела, но ее одолел позыв к рвоте. Она схватилась за живот и сказала:

– Это все молоко.

– Вы пили его?

– Конечно, – рявкнула она.

– Мы – нет.

Она ничего не ответила. Ее одолел очередной спазм. Она выглядела жутко.

– Что это за люди в баре?

– А что в них такого?

– Это те, которые унесли меня.

– Когда?

– В последний раз, когда я был здесь.

– Чушь!

– Правда!

– Куда они унесли тебя?

– На реку.

– Какую реку?

– Я не знаю. Но все они колдуны и ведьмы.

– Откуда ты знаешь? Может, ты сам один из них?

– Посмотрите сами.

– Чего мне на них смотреть, они просто балбесы. Съели весь мой суп. И я сейчас не в состоянии разбираться с ними.

– А что мне делать?

– Я не знаю. Делай, что хочешь, но оставь меня в покое, или меня вырвет на тебя.

Она сказала это таким злобным тоном, что я поверил, что она может это сделать. Я пошел назад к бару и встал у двери. Я прислушивался к громким замысловатым речам этих людей: они галдели, стучали по столам, и вдруг я сделал внезапное открытие. Впервые я четко осознал, что все они не человеческие существа. Их уродство было слишком внушительным, и, казалось, их не волнует слепота и безглазие, их выгорбленные спины и беззубые рты. Их мимика и движения были не в ладу с их телами. Они казались просто каким-то ассорти из частей разных тел. Я ясно осознал, что все они – духи, которые взяли напрокат человеческие черты, чтобы поучаствовать в человеческой жизни. Говорят, что духи часто такое проделывают. Им скучно быть только духами, они хотят распробовать человеческую жизнь, боль, пьянство, смех, секс. Иногда они делают это, чтобы причинить вред или соблазнить детей или взрослых и увести в свою реальность. В тот момент, когда я увидел их как духов, которые пили пальмовое вино и не пьянели, насмехаясь над природным устроением человеческого тела, все встало на свои места. Я понял, что их привлек фетиш Мадам Кото. Мои мысли подкрепил тот факт, что они буквально кишели под этим фетишем. Я уже знал, что мне делать. Я добежал до Мадам Кото и сказал:

– В вашем баре полно духов!

– ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ! – прокричала она.

Я выскочил со двора и обошел вокруг бара, ища ветку с разветвлением на конце. Я шел по тропинкам в поисках палочки, но все они были недостаточно длинные или прочные. Я ушел дальше в лес и заслушался голосами деревьев поверх ровных ритмов топоров за работок. Деревья стонали, падая на своих соседей. Наконец я нашел подходящую ветку, обстругал ее, немного оцарапавшись о сучки, и побежал в бар.

На заднем дворе Мадам Кото все еще сидела на табурете, напоминая носорога с отбитым рогом. Она держалась за голову и издавала низкие стонущие звуки. Я вошел в бар через входную дверь. Еще недавно маскировавшиеся духи откровенно распоясались. В баре началась настоящая оргия. Они веселились, прыгали вверх-вниз, танцевали под несуществующие мелодии, дрались, пели незнакомые песни на грубых языках. Человек с опухшим глазом играл со своим другим глазом. Другой мужчина вытащил свою руку из сустава и бил ею беззубую женщину по голове. Духи были пьяны от заимствованной человечности и бесновались в веселье.

Я взобрался на скамейку и поддел фетиш палкой, снял его с гвоздя и спустил вниз, но тут один из духов заметил меня и издал пронзительный крик. Фетиш свалился с палки. В баре установилась зловещая тишина. И затем замаскированный дух, который закричал первым, показал на меня и командным голосом крикнул:

– ДЕРЖИТЕ ЭТОГО МАЛЬЧИКА!

Я подобрал фетиш с пола, чувствуя, как его сила прожигает мне ладонь, и быстро стал продираться к выходу через очеловеченные ноги духов. Уже в дверях я поскользнулся и упал. Какое-то время я не мог найти фетиш и лихорадочно искал его на полу. Суматоха в баре нарастала. Наконец я нашел фетиш в кустах буша, куда он, казалось, заполз, как краб. Я схватил его как раз в тот момент, когда Мадам Кото в конце концов отозвалась на шум. Она увидела меня и крикнула:

– Азаро, ты что, ненормальный? Положи эту вещь назад!

Переваливающейся походкой она пустилась за мной вдогонку. Она была не одна: духи следовали за ней, и один из них нес свою руку под мышкой, как палку. Я бежал по тропинке. Их шаги гулко звучали позади меня, и они выкрикивали мое имя: «Азаро, Азаро!»

Весь район огласился моим именем. Духи так устрашающе выкрикивали его, что свет изменился, и желтоватые облака появлялись рядом со мной. Казалось, что я вступил в иную реальность. Как животные, только что научившиеся человеческой речи, они выкрикивали мое имя, каждый своим особенным голосом. Я забежал за бараки и спрятался за кучами песка, но они были готовы найти меня везде. Собаки лаяли моим именем, гуси, не похожие на себя, преграждали мне дорогу, и из кустов прямо передо мной выскакивали куры. Деревья перебрасывались гласными звуками моего имени, и я чувствовал, что все находится в сговоре с духами, чтобы раскрыть место, где я спрятался. Нигде я не был в безопасности, ни возле фундаментов строящихся домов, где на меня напали странные насекомые, ни у круглого колодца, где я хотел спрятаться, но откуда мое имя зазвучало гулким эхом, ни у муравейника, где красные муравьи стали развертывать свои военные силы. Поэтому я побежал в лес, мимо дорожного приношения Мадам Кото: тарелка была нетронута, но еда и ритуальные вещицы исчезли. Я залег возле большого упавшего дерева, где мне встретилась двулапая собака, но потом испугался, что упаду в яму и стану частью подземной дороги, поэтому я побежал глубже в лес.

Духи были везде. Каждому дереву они дали голос. Я увидел на дороге ржавое мачете и подобрал его. Человек с опухшим глазом показал на меня рукой, я размахнулся мачете и отрубил ее. Он не издал ни звука, и на ране не появилось ни кровинки. Я сунул фетиш в его страшный глаз, и человек пропустил меня, ослепленный силой Мадам Кото. Я бежал, пока совсем не заблудился. Я не знал уже, куда я бегу. Я приостановился и принялся бродить среди молчащих прислушивающихся деревьев. Я больше не слышал шагов духов. Где-то вдалеке продолжало звучать мое имя. Но голоса слабели на ветру.

Стало быстро темнеть. Ветер тяжело завывал в верхушках деревьев. Они стонали, ветви трещали, и звук ветра, путавшегося в листьях, напоминал шум водопада. Прямо мне на голову с дерева упала шишка, как могучий щелбан, и я рухнул на землю. В темноте, обступившей меня, я вдруг почувствовал, что скачу на невидимом коне этой ночи. Я скакал мимо деревьев, и вокруг меня стояли молчаливые фигуры в больших масках. Куда бы я ни скакал, везде передо мной возникали эти древние монолиты со скорбными лицами и бусинами лазуритовых глаз. Монолиты были из золота, которое само светилось в темноте. Одна из статуй двинулась и превратилась в Мадам Кото. Она вскочила на покрытого попоной коня и дала команду статуям и монолитам следовать за ней. Золотая накидка развевалась над ней. Статуи тронулись: вскочили на коней и поскакали.

Я мчался что есть сил и доехал до места, где собирались все ветра этого мира. Ветра сбросили всадников с коней, и статуи разбились на золотые куски. Только Мадам Кото, неумолимая воительница, оставалась на коне и скакала за мной. Она уже меня догоняла, но тут пошел дождь. Льющаяся с неба вода стала постепенно растворять ее, начав с поднятой руки и темного меча. Ее рука превратилась в синюю жидкость и залила ей лицо, затем потекло и само лицо, словно дождь был кислотой, которая разъедала плоть и сталь. Потом упали волосы, и Мадам Кото осталась с голым черепом; ее голова растеклась красными водами, плечи обмякли, и в конце концов ее массивная фигура растаяла. Все, что от нее осталось – два больших свирепых глаза, которые лежали на земле, уставившись на меня. Затем конь заржал, взметнув передними копытами, сделал разворот и ускакал, раздавив глаза. Он исчез вместе с ветром.

Я оказался под проливным дождем. Фетиш был у меня в руке. Я брел под дождем, пока не очутился возле вырубки. Я очень устал. Фетиш сильно потяжелел, что стало меня пугать. Я хотел забросить его в центр вырубки, подальше от всех деревьев. Но затем решил зарыть на случай, если духи Мадам Кото будут его искать. Я вырыл палкой ямку, в которую тут же натекла вода, бросил его туда и забросал мокрой землей. Затем прикрыл ямку ветками и палками, чтобы не забыть это место. Я пошел обратно к краю леса и, пока не стих дождь, стоял под навесом у бараков.

Мне стало холодно. Зубы стучали. Рука, в которой я раньше держал фетиш, стала синей. Кожа начала сходить с ладони мокрой шелухой, как будто фетиш разъел мою плоть. Дождь успокоился, стал моросящим, и я пошел домой. В темноте лаяли собаки. Ветер сильно завывал, сорвал крышу с одного из бараков и погнал ее к соседнему. Жильцы застонали страшными голосами тех, кого осудили и прокляли, словно Бог сорвал покров с их жизней и выставил напоказ безжалостной бесконечности. Они кричали в ужасном отчаянии, как Адам и Ева, навсегда изгнанные из Эдемского сада. Это была печальная ночь, плакали дети, и дождь струился на чьи-то жалкие пожитки. Я никому ничем не мог помочь и просто шел домой, слушая, как гром гремит из своего далекого прибежища и молнии хватают огненными щупальцами верхушки деревьев.

Для меня все таило в себе угрозу. Лай собак был похож на рычанье мстительных духов. Ветви трещали так, словно хотели проучить меня, а одежда и покрывала, полощущиеся на веревках, напоминали Мадам Кото, которая оставила плотский мир и грозила мне вечными муками за то, что я украл ее фетиш. Я шел назад сложным путем, стараясь подальше обогнуть ее бар. И когда я пришел домой, Папа сидел на трехногом стуле и курил сигарету; москитная спираль коптила на столе; разбитое окошко было починено; свежее сладкое кушанье согревало комнату своим ароматом. Мама пришла с подносом еды и сказала:

– Ты как раз вовремя.

Папа посмотрел на меня, засмеялся и сказал:

– Так значит, дождь побил тебя?

Я кивнул, дрожа всем телом.

– Давай сушиться, – сказала Мама.

Я вышел, быстро помылся и вытерся папиным полотенцем. Вернулся и сел на вдвое сложенный мат. Я поел с Мамой и Папой из одного котелка. Свеча освещала наши лица. Поев, я свернулся на мате, пестуя в тишине свои тайны, и заснул, как будто не произошло ничего необычного.