Текст книги "Метрополис. Город как величайшее достижение цивилизации"

* * *

Возможно, есть нечто большее, чем просто зерно истины в истории об Энкиду в древнем эпосе. Сексуальные удовольствия и прочие телесные наслаждения могли быть компенсацией за недостатки городской жизни. Кроме всего прочего, города предложили нам новые способы радоваться жизни. Большое скопление людей с разным опытом в плотно населенной среде приводит к большому количеству изобретений, но оно также открывает многим глаза (и срывает одежды) для неслыханных ранее сексуальных практик и позволяет найти партнера со схожими вкусами.

В городах находят себе место самые разные люди, и тут куда легче найти того, с кем ты совместим; они также обеспечивают приватность и анонимность для недозволенных встреч. Приведем только один пример из многих: современные статистики обнаружили, что в 1770-х годах в Честере (Великобритания) 8 % населения моложе тридцати пяти страдали каким-либо из заболеваний, передающихся половым путем, в то время как в сельской местности показатель составлял около одного процента. Честер вовсе не был особенно порочным местом, там не было чрезмерно много проституток. Мужчины и женщины подхватывали оспу с равной частотой, что подразумевало очевидное: внебрачный секс был достаточно распространен. Схожим образом исследование 2019 года показало, что в сельской местности Бельгии и Голландии XIX века внебрачных детей было лишь 0,5 %, а в индустриальных городах тех же стран уже 6 %. Сомнительно, что городские жители более склонны к греху, чем их сельские родичи; у них просто больше возможностей (и укромных местечек) для незаконных встреч[64]64
  Simon Szretre, ‘Treatment rates for the pox in early modern England: a comparative estimate of the prevalence of syphilis in the city of Chester and its rural vicinity in the 1770s’, Community and Change, 32:2 (2017); Maarten H. D. Larmuseau et al., ‘A Historical-Genetic Reconstruction of Human Extra-Pair Paternity’, Current Biology, 28:1–6 (December 2019).


[Закрыть].

Правящим божеством в Уруке, а позже ключевой фигурой в вавилонском пантеоне была Инанна. Чувственная, соблазнительная, блистающая, она была богиней, превосходящей всех остальных. Она приносила сексуальную свободу и энергию вожделения в Урук. Никто не мог сопротивляться ее обаянию, даже прочие божества. Когда заходило солнце, ее можно было найти бродящей по городу в откровенном одеянии в поисках мужчины, которого можно извлечь из таверны. Она посещала те таверны, те места, где молодые мужчины и женщины, простые смертные, встречались для случайных сексуальных приключений. Но даже если сама богиня и не шаталась по городу, Урук все равно был известен сексуальной открытостью и большой популяцией «красивых и сладострастных женщин с роскошными кудрявыми волосами и доступных женщин вообще». Секс на городской улице был очевидно нормальным приключением после наступления темноты[65]65
  Leick, pp. 59–60.


[Закрыть].

Ночной город как площадка для сексуальных игр не имеет более достойного хрониста, чем Джеймс Босуэлл в XVIII веке. «На дне Хеймаркета[66]66
  Хеймаркет – улица Лондона, в ту эпоху славилась как квартал «красных фонарей».


[Закрыть], – писал он в дневнике 10 мая 1763 года, – я подобрал крепкую, юную и игривую дамочку и, взяв ее под мышку, отправился к Вестминстерскому мосту, и там, в полном вооружении [то есть в презервативе], поимел ее прямо на этом благородном сооружении. Прихоть сделать это там, где Темза текла под нами, доставила мне немало удовольствия». Большей частью Босуэлл развлекался с бедными женщинами, которым он немного платил или ставил выпивку. Но так дело обстояло не всегда. Прогуливаясь по Стрэнду[67]67
  Стрэнд – одна из центральных улиц Лондона.


[Закрыть] однажды вечером, он обнаружил, что его похлопала по плечу «приятная свежая дева», дочь армейского офицера. «Я не мог удержаться и не потворствовать себе, развлекшись с ней как надо», – написал Босуэлл, вспоминая, как они отправились домой вместе, чтобы провести там ночь[68]68
  James Boswell, Boswell’s London Journal (1952), pp. 249–50, 257, 320.


[Закрыть].

Случайные связи вроде тех, которые описывает Босуэлл, были чертой городов со времен Урука. Босуэлл просто стал одним из первых, кто написал о них так откровенно. Большинство городов могли похвастаться кварталом «красным фонарей» того или иного сорта, местом, где ограничения и манеры остальной части города не имели силы. За столетия до ночных похождений Босуэлла в Лондоне был Саутуарк, район-боро на южном берегу Темзы, где письменный закон Сити не действовал. Люди отправлялись туда ради игровых домов, медвежьей травли, низкопробных таверн и борделей. Бордели, или «рыбные садки», арендовали землю у епископа Винчестерского (который получал жирный куш с греха), а их деятельность регулировалось «Статутами касательно управления домами терпимости в Саутуарке», выпущенными Генрихом II 1161 году. В Средние века в этом районе были улицы с названиями вроде Шлюшья Дыра, Двор Рогоносцев, Переулок Гульфиков и Гнездо Потаскухи. В разных местах Лондона располагались Гроупкант-лейн[69]69
  Англ. Gropecunt можно перевести как «Мандощупательный», более мягкий вариант перевода подобрать трудно.


[Закрыть], и точно такие же улочки можно было найти в центре многих английских городов любого размера.

Дорожка Содомитов, узкий темный проход в лондонском Мурфилде, был назван так, поскольку мужчины именно там искали встреч с другими мужчинами, которые торговали собой. Города являлись одновременно убежищем и местом опасности для гомосексуалистов, особенно в те времена, когда однополые связи были запрещены. В 1726 году был обнаружен гей-клуб – или molly house, если использовать терминологию эпохи, – трех мужчин судили и наказали за содомию. Последующая паника в некоторых слоях общества побудила пронырливых журналистов открыть тот факт, что публичные дома для геев разбросаны по всему городу, как и заведения для любителей других сексуальных забав вроде садомазохизма или трансвестии. Один разгневанный журналист писал: «Содом славился только одним грехом, Лондон же – истинное пристанище всех видов порока»[70]70
  Farid Azfar, ‘Sodomites and the shameless urban future’, The Eighteenth Century, 55:4 (Winter 2014).


[Закрыть].

Для моралистов существование обширной, хоть и тайной гомосексуальной культуры, процветавшей по всему городу, подтверждало то, что они и так знали о городе: город – лютый враг мужской власти и женской добродетели, он побуждает к сексуальным излишествам и извращениям. Гомосексуалисты ассоциировались с урбанизмом, они эксплуатировали всеобщее смешение мегаполиса, чтобы найти собственное удовольствие в том, что противоречило общественной морали. Но этот случай также открыл существование альтернативного города, подземного мира из мест, где было безопасно проявлять свою истинную натуру, и людей, способных обеспечить такую безопасность. Город геев существовал параллельно с обычным. Знакомство с ним означало создание всецело новой метальной карты города, изучение кода поведения, помогающего избежать насилия, шантажа или ареста. Вам нужно было знать, какие пабы, кофейни, бани и клубы безопасны; выучить набор визуальных знаков и словесных намеков, позволяющих узнавать своих. Существовали известные места, где мужчины могли найти других мужчин со схожими наклонностями. Другими словами, гей той эпохи должен был знать город лучше, чем кто-либо еще, чтобы использовать ряд общественных и наполовину общественных локаций для получения удовольствия и безопасного общения в условиях гомофобного насилия, которое могло возникнуть только в большом городе[71]71
  Randolph Trumbach, ‘London’s sodomites: homosexual behaviour and western culture in the eighteenth century’, Journal of Social History, 11:1 (Autumn 1977); Gavin Brown, ‘Listening to the queer maps of the city: gay men’s narratives of pleasure and danger in London’s East End’, Oral History, 29:1 (Spring 2001).


[Закрыть].

В гей-литературе до времен освобождения в 1960-х города описывали как места, полные одновременно эротической энергии и опасности. Но они также описывались как места, где сексуальное удовлетворение лишь мимолетно и его часто приходится получать торопливо, в отвратительных условиях. В книгах, поэмах и мемуарах, опубликованных до наступления более терпимой эпохи, любовь для мужчины-гомосексуалиста в городе всегда была трудным делом. В поэме Константиноса Кавафиса об Александрии конца XIX – начала XX века любовники встречались в кафе, магазинах, на улицах; сексом им приходилось заниматься в комнатах с почасовой оплатой. Удовольствие заканчивалось слишком быстро, незнакомцы расходились, но для Кавафиса память о встрече могла остаться на всю жизнь. Гей-субкультура послевоенного Токио в «Запретных цветах» Юкио Мисимы демонстрирует те же черты – секс происходит случайно, в барах, клубах и в общественных парках по ночам: «Гомосексуалисты носят на лицах печать одиночества, которая не исчезает». В «Туннеле», части поэмы «Мост» американского поэта Харта Крейна (1930), любовь описана как «горящая спичка, скатившаяся по стенке писсуара» на станции подземки, – отсылка к беглой природе случайного секса в общественном туалете метро.

Часто мрачное окружение и анонимность гомосексуальных встреч приводили к тому, что города выглядели для многих сексуально угрожающей средой, особенно по ночам. Эпидемия СПИДа, свирепствовавшая в мегаполисах вроде Нью-Йорка и Сан-Франциско в 1980-х, использовалась медиасредствами и политиками, чтобы лишний раз заклеймить сообщество гомосексуалистов как развратное и опасное. И опять это было глубоко несправедливое обвинение: гетеросексуальные связи в городе отличались точно такой же непрочностью и мимолетностью. Бо́льшую часть истории в городах доминировали мужчины, а улицы рассматривались как неподобающее место для уважаемой женщины, если она одна. Предполагалось, что одинокую женщину на улице мужчины воспримут как сексуально доступную: она была объектом хищных домогательств и приставаний. Город после наступления тьмы всегда воспринимался как территория сексуальной опасности. Мегаполисы с их большой популяцией бедняков и мигрантов позволяли богатым из прихоти арендовать тела женщин и молодых мужчин. Это было особенно верно в обществах, где сексуальность подавлялась, там, где мужчины и женщины не могли встречаться на равных, общаться в свободной обстановке без какой-либо цензуры. Преходящая природа городского секса, его коммерциализация привели к тому, что метрополисы стали восприниматься как места, где любовь – лишь заменяемое удобство, и вере в то, что истинная любовь встречается в невинности сельской местности.

Коммерциализованный секс и гедонизм являются важными для экономики некоторых городов или районов города. В XIX веке потрепанный, неряшливый Сохо, населенный богемой и мигрантами, с его театрами, пабами, кафе и ресторанами унаследовал трон Саутуарка как района ночных развлечений и сюрпризов, где можно на время отставить в сторону правила общественной и деловой жизни. Позже он стал центром секс-индустрии и первой точкой назначения как для горожан, так и для туристов, городом внутри города. Сегодня люди уезжают дальше от города, чтобы удовлетворить свои прихоти, в регулируемые районы «красных фонарей» в Амстердаме, в Вегас или Бангкок, где на сексуальных приключениях построена экономика. Район долины Сан-Фернандо в Лос-Анджелесе с низкими арендными ставками, обилием солнца и близостью к Голливуду стал долиной «Сан-Порнандо», пригородной столицей индустрии для взрослых с оборотами в миллиарды долларов.

Доступность секса в городах вполне может быть мотивирующим фактором, который заставляет людей переезжать. Когда Урук описывали как «город проституток и куртизанок», это произносили не с осуждением, а как комплимент царившей там сексуальной свободе. Проститутки были служительницами свирепой, роковой женщины Инанны, свободной от пут брака. В число тех, кто поклонялся ей, включались «юноши для развлечений и те, кто сменил мужественность на женственность, чтобы заставить людей… почитать ее». Шумная свита из куртизанок, проституток обоих полов, гомосексуалистов и трансвеститов заставляла вооруженных стражей «совершать отвратительные акты», чтобы удовлетворить сердце их богини во время праздников. Инанна из Урука стала Иштар Вавилона и греческой Афродитой[72]72
  Leick, p. 59.


[Закрыть].

Ничто из этого не говорит о том, что Урук и Вавилон были сообществами, где царила свободная любовь. Или о том, что там имелось особенно просвещенное отношение к сексу или правам женщин. Нет, это просто свидетельство того, что эротизм был ключевым компонентом городской жизни в ранние времена, в особенности в общественном и религиозном контексте. Город и чувственность были неразделимы: город позволял легче добиться плотской близости, и секс там был более праздничным, разнообразным и впечатляющим, все это усиливало эмоции и провоцировало желания. Каким образом в точности удовлетворялось это желание, определить трудно – мы не можем реконструировать сексуальную жизнь жителей древнего Урука или вавилонян. Но мы точно знаем, что тогда существовала открытость в этом вопросе, соединенная с недостатком разборчивости, которой отличались следующие поколения, и со сравнительно высокой степенью дозволенности в определенном контексте. В храмах имелись глиняные модели мужских и женских половых органов, а также изображения совокупления мужчин с женщинами и мужчин с мужчинами. Анальный секс рекомендовали в качестве средства контрацепции. В список ста наиболее важных вещей в месопотамской жизни включались боги, религиозная практика, мудрость, искусство и царская власть. Секс стоял в этом списке под номером двадцать четыре, а проституция – под номером двадцать пять. Примечательно, что первый письменный кодекс законов в истории, составленный при царе Вавилона Хаммурапи в 1792–1750 годах до н. э., не упоминает гомосексуализм в числе преступлений, хотя мы знаем, что он был распространен в метрополисах Междуречья[73]73
  Vern L. Bullough, ‘Attitudes towards deviant sex in ancient Mesopotamia’, Journal of Sex Research, 7:3 (August 1971).


[Закрыть].

Из этого кодекса мы знаем, что замужняя женщина каралась смертью не только за измену, но и за любое действие, которое могло опозорить ее мужа на публике. Девственность была собственностью, принадлежавшей отцу девушки; она (девственность) продавалась в момент брака или, если ее незаконно «похищали», похититель должен был выплатить немалое возмещение. По той причине, что город обеспечивал анонимность и в нем имелось множество укромных уголков для недозволенных встреч, требовались суровые санкции, чтобы защитить дочерей и жен. Города создали совершенно новые табу и ограничения, хотя во многом и освободили. И они воспламенили похоть, поместив людей в условия постоянной физической близости, породили жажду, которую сложно утолить, несмотря на очевидную доступность необходимых для этого средств.

Высокая ценность, которую придавали в Месопотамии женской чистоте, сочеталась с высокой ценностью полового влечения, что делало проституцию широко распространенной практикой. То же самое противоречие существовало в городах на протяжении всей истории. Города – место в высшей степени мучительное. Обычно они до начала сексуальной революции ХХ столетия были домом для большого количества сексуально фрустрированных молодых мужчин и тщательно охраняемых женщин. В Уруке, Вавилоне и других мегаполисах Междуречья храмовые проститутки мужского или женского пола были очень дороги, желаемы и умелы.

Какой в точности духовной цели служила храмовая проституция, не очень ясно, особенно в том, что касалось самого «работника секс-индустрии», хотя она приносила значительный доход храмам. Вероятно, храмовая проституция имела смысл в обществе, где боги были сексуальными хищниками и совокупление превозносилось как центральный компонент городской жизни. Бо́льшая часть мужчин была ограничена более дешевыми средствами сексуального удовлетворения – молодыми рабами обоих полов или бедняками, которые составляли низший класс общества, заполняли таверны и винарни на задних улочках. Вавилон мог похвастаться большой популяцией мигрантов из сельской местности или из дальних краев. Многие из этих молодых мужчин и женщин, девушек и юношей должны были продавать свои тела, чтобы выживать. Есть мало указаний на то, что мужчины в Месопотамии каким-то образом осуждались или наказывались за внебрачные связи гетеро– или гомосексуального толка.

* * *

Ничего удивительного, что большие города ненавидели. Библия находит особенное удовольствие в их разрушении и гибели: «Как Содом и Гоморра и окрестные города, подобно им блудодействовавшие и ходившие за иною плотию, подвергшись казни огня вечного, поставлены в пример»[74]74
  Иуд. 1:7.


[Закрыть].

В список «хождения за иной плотию» включался гомосексуализм, но также тела чужаков всех полов и сексуальных предпочтений. Было облегчение в том, чтобы видеть, как города исчезают с лица земли. Города были врагами всего духовного, они делали божественное, религиозную жизнь невозможной. И само собой, Вавилон был символом Города грехов. Еврейские пленники, переселенные туда царем Навуходоносором, попали в самый могущественный город, который только видел мир. Они верили, что вавилонское пленение было исключительно наказанием, которое наложил на них Господь за грехи. Ничего удивительного, что они так сильно реагировали на город своего заключения, на место, где высились сотни храмов с идолами, где всегда кишела громадная и разнообразная толпа, где царили звуки и запахи мегаполиса. Им приходилось сопротивляться изо всех сил, отвергая соблазны из богатого «меню» Вавилона.

Рассеченный решеткой улиц Вавилон стоял на Евфрате, старый город располагался на восточном берегу, а более новый – на западном. Огромные стены окружали его, утыканные башнями через каждые шестьдесят пять футов[75]75
  19,8 метра.


[Закрыть], и они, если верить Геродоту, были столь широкими сверху, что колесница, запряженная четырьмя лошадьми, могла сделать там разворот. Из девяти мощных укрепленных ворот захватывающие дух Врата Иштар были самыми величественными. Сегодня реконструкция из оригинальных кирпичей находится в музее Пергамон в Берлине. Ворота являются настоящим символом месопотамской цивилизации: драгоценный камень из ляпис-лазури с золотым изображениям драконов, быков и львов. Пройдите через эти ворота, и вы окажетесь на Дороге Процессий, церемониальной улице длиной в полмили[76]76
  Около 800 метров.


[Закрыть], также украшенной барельефами со львами, символом Иштар/Инанны.

Гости, двигавшиеся по Дороге Процессий, проходили мимо великих памятников древнего урбанизма, зданий, которые были кульминацией трех тысяч лет градостроительства, начавшихся с Эриду. Невероятных размеров царский дворец располагался сразу направо, отделяя вас от Евфрата. Дальше поднимался Этеменанки, величественный зиккурат, видимый из любой части великого города. Его имя означает «Дом основания неба и земли», и свое имя он дал Вавилонской башне, символу предельного высокомерия и смешения, свойственных городам. Этот древний «небоскреб» был сложен из семнадцати миллионов кирпичей, его основание занимало участок в девяносто один метр на девяносто один, а высота была сравнима с шириной. Вершина считалась тем местом, где небеса встречаются с городом.

Центральный район Вавилона именовался Эриду, словно первое поселение в болотах, с которого начался мир, перенесли в новую столицу. Тут находились многочисленные большие храмы, и самым-самым был Эсагила («Дом, чья верхушка поднята»), посвященный Мардуку, божественному покровителю Вавилона и главе месопотамского пантеона. Если города более ранней эпохи вроде Ура или Урука считались домом одного божества, то в Вавилоне их обитало немалое количество. Украшенный изумительными дворцами, могучими храмами, впечатляющими воротами, громадными зиккуратами и широкими улицами, Вавилон был спроектирован так, чтобы воплощать абсолютное божественное и светское могущество.

Карты помещали Вавилон в центре вселенной, таблички того времени описывали величие метрополиса такими словами:

Вавилон, град изобилия,

Вавилон, град, обитатели которого купаются в богатстве,

Вавилон, град торжеств, веселья и танцев,

Вавилон, град, обитатели которого бесконечно празднуют,

Вавилон, град избранный, который освобождает пленника,

Вавилон, град чистый[77]77
  Leick, p. 264.


[Закрыть].

Имя города стало олицетворением упадка, декаданса, но с точки зрения истории это столь же несправедливо, как попытки судить Амстердам по отзывам туристов, посетивших квартал «красных фонарей», но не заглянувших в Рейксмузеум. Во времена расцвета Вавилон воспринимался как священный город, столица искусств и науки, не имеющая равных. Гиппократ, греческий отец медицины, опирался на вавилонские источники; математики и астрономы Междуречья славились большими достижениями. Вавилоняне имели страсть к истории: почти так же, как археологи века девятнадцатого, эксперты того времени исследовали Месопотамию, чтобы лучше понять историю длиной в три тысячелетия, и результатом были многочисленные музеи, библиотеки и архивы. Другим результатом был расцвет литературы, основанной на мифах и легендах, которые эксперты узнавали благодаря исследованиям.

Вавилону не повезло, что символом аморальности его сделала небольшая группа пленников, людей, смотревших на город, как на наказание Божье за грехи, людей, чьи книги стали основой трех больших религий. Чудовищный образ города на Евфрате перешел от евреев в христианскую культуру. Вавилон стал образцом греха, неправедности и тирании, несмотря на то что ко времени Христа он потерял влияние. Больше всего образ Вавилона сформировало «Откровение Иоанна Богослова» с его живым, галлюцинаторным языком Апокалипсиса, греха и искупления. Оттуда он перешел в христианский канон и во все общества, что выросли под влиянием христианства. Взгляд со стороны врагов и жертв Вавилона определяет то, как мы до сих пор смотрим на большие города.

* * *

Период неоспоримого величия Вавилона, начавшийся после падения Иерусалима, не продлился больше человеческой жизни. В 539 году до н. э. он был взят Киром Великим, царем Персии, который позволил евреям вернуться на родину. Но многие, совращенные городом, остались в Вавилоне, чтобы благоденствовать в объятиях его культуры и богатства. Те же, кто исполнил долг и вернулся в богоугодный Иерусалим, плевали ядом в пленивший их город и радовались мыслям о его полном крушении. Иеремия описывал надвигающееся уничтожение Вавилона, не скрывая радости: «И поселятся там степные звери с шакалами, и будут жить на ней страусы, и не будет обитаема вовеки и населяема в роды родов. Как ниспровержены Богом Содом и Гоморра и соседние города их, говорит Господь, так и тут ни один человек не будет жить, и сын человеческий не будет останавливаться»[78]78
  Иер. 50:39–40.


[Закрыть].

Падение высокомерного Вавилона в наказание за его гордые амбиции стало распространенным в искусстве мотивом. Но реальность от интерпретации сильно отличается. Вавилон оставался значительным городом даже после падения империи, Кир не разграбил его и не разрушил. В 331 году до н. э. Александр Великий победил персов, после чего захотел вписать в историю Вавилона собственную страницу, обновить его с помощью еще более величественных зданий и громадных зиккуратов. Но он умер, не успев реализовать план.

Вавилон дожил до нашей эры, а его гибель стала результатом изменения экономических обстоятельств. Селевкия, новый город на Тигре, стал коммерческим центром региона. Вавилон остался научным хабом, последним хранителем урбанистической культуры и традиций, что восходили к Эриду, и последним местом, где немногие специалисты могли читать клинопись. Но колоссальный мегаполис понемногу ветшал, кирпич за кирпичом бывшая столица мира исчезала, в прямом смысле – кирпичи уносили, чтобы использовать для строительства поселков, деревень и небольших городков. К X веку Вавилон был размером с деревню, а за два последующих столетия исчез без следа. Конец этого города был угасанием в полтора тысячелетия, но отнюдь не внезапной катастрофой.

Однако миф все равно победил реальность. Подозрительно относившиеся ко всему азиатскому греки были рады сделать из месопотамских городов символ деспотизма, роскоши и упадка, тем самым преувеличивая славу собственной урбанистической цивилизации и скрывая то, сколь многим они обязаны восточным соседям. Такая пропаганда оказала значительное влияние на художественные традиции Запада, где Вавилон был представлен как средоточие порнографии, греха, управляемое женщинами-садистками и сексуально озабоченными тиранами. «Смерть Сарданапала» Эжена Делакруа (1827) и «Вавилонский брачный рынок» Эдвина Лонга (1875) – классические образцы того, как художники XIX века использовали Вавилон для эротических полотен.

Вавилон из Ветхого Завета стал архетипом сверхметрополиса для западного мышления. В первую очередь он стал ярким образцом того, что неизбежно губит большие города. В христианских писаниях этот город слился с имперским Римом и всеми мегаполисами, сделался метафорой мирового греха и слабости; стал символическим антитезисом Иерусалима.

Богослов Августин Великий после 410 года, когда вестготы взяли Рим, описал два города: «город людей, избравших плотскую жизнь», где к Богу относятся с презрением, и «город Бога», или «небесный град», такой, где люди, отвергнув мирское, живут в гармонии. «Город людей» – это прежде всего Вавилон, материалистичный, полный алчности и сутолоки, затем – Рим, ставший Новым Вавилоном; позже мантия Вавилона переходила от одного великого метрополиса к другому.

Само собой, образы Вавилона, Содома и Гоморры давали мощное оружие тем, кто был решительно настроен против городов. Разделение между большими городами и скромными городскими поселениями, а то и деревнями было чертой истории. Говорили, что достоинства обитают в последних, в то время как «аморальный космополис» с его смешением языков и народов, с его беспутством и алчностью только развращал души. Быстро растущий Лондон конца XVII века описывался моралистами, как сосуд греха и почва, на которой растет неверие; гость из деревни был шокирован, обнаружив «так много атеизма… общую холодность к религии в таком скоплении людей, что посещают город». Подобные чувства были описаны много раз до той эпохи и после нее, по отношению почти к любому большому городу, который можно вспомнить[79]79
  Brian Cowan, ‘What was masculine about the public sphere? Gender and the coffee house milieu in post-Restoration England’, History Workshop Journal, 51 (Spring 2001), 140.


[Закрыть].

Известна фраза Томаса Джефферсона[80]80
  Третий президент США (1801–1809), один из авторов Декларации независимости.


[Закрыть], который сказал о США следующее: «Когда мы громоздимся один на другого в больших городах, как в Европе, мы становимся столь же испорченными, как европейцы». Вера Джефферсона в то, что здоровье республики зависит от преобладания сельского хозяйства, – это именно та мысль, что проходит через всю американскую историю и культуру, создавая общество, в основе своей антиурбанистическое. Много позже Ганди рассматривал самодостаточную деревню как единственное место, где могут быть воплощены истинные духовные и моральные ценности Индии. Душа страны – ее традиции, ценности, религия, мораль, этничность и культура – для многих людей связана с сельской местностью, а не мультикультурными мегаполисами вроде Лос-Анджелеса или Лондона.

На многочисленных картинах Средних веков и Ренессанса Вавилон предстает как место архитектурного совершенства, и великолепные здания смотрятся странно по-европейски. Роскошь города, тем не менее, нужна только для того, чтобы подчеркнуть царящую там неправедность. Очень часто Вавилон отражает индивидуальные воззрения и опыт того или иного живописца. Питер Брейгель Старший известен картиной «Вавилонская башня», но за ней можно узнать Антверпен 1560-х. Во время Реформации Вавилон стал папским Римом, испорченным и опустившимся местом.

Вавилонская башня – одна из самых сильных метафор, известных человечеству. Когда Лондон пересек грань в миллион жителей в конце XVIII века, он стал первым европейским городом после Рима, сумевшим достичь подобного. В терминах торгового могущества и предельного неравенства равного ему мегаполиса не было. Многим же, кто наблюдал его в эту эпоху, Лондон казался возрожденным Вавилоном. В Лондоне многое выглядело непропорциональным, более крупным и преувеличенным, чем в других местах. Там были великолепные строения, богатые дома, прекрасные площади, роскошные магазины и товары со всего мира, и одновременно он был грязным и убогим, темным и опасным, обиталищем нищих и проституток, воров и преступников. В георгианском Лондоне секс был очевидным явлением. Количество проституток, тех, кто занимался своим ремеслом постоянно или время от времени, в 1790-х оценивается в 50 тысяч, и это на население в миллион, что значит – одна из пяти женщин была вовлечена в торговлю телом. Как в Вавилоне из легенд, все было на продажу, включая тела и души мужчин и женщин.

Томас Де Квинси, автор «Исповеди англичанина, употребляющего опиум», живший на улице и водивший дружбу с маргиналами разных сортов, попал в Лондон в 1803-м и провалился в самое сердце его темной стороны. Пытаясь вернуться домой после ночи, наполненной опиумными видениями, он «неожиданно столкнулся с запутанной проблемой переулков – переулков без указателей, таинственных проходов и тому подобных загадок Сфинкса»; он ощутил, что находится на территории, которую ранее никто не исследовал, кроме местных жителей, и которой нет ни на каких картах. Много позже, снова и снова одурманивая себя опиумом, Де Квинси грезил о тех чудовищных вещах, которые он видел, о лицах людей, с которыми встречался, и безумный лабиринт лондонских переулков навсегда отпечатался у него в мозгу. Он назвал это «Вавилонским смешением».

Темное опустошение от мерзостей жизни Де Квинси выразил в истории своей дружбы с мягкосердечной малолетней проституткой по имени Энн. У них были отношения, как у брата с сестрой, и они, как могли, освещали жизнь друг другу. Вскоре юноше пришлось уехать из Лондона, но перед отъездом он договорился с Энн, что, как только вернется, будет приходить на условленное место и ждать ее. Встречи, однако, не состоялось, несмотря на то, что он каждый вечер ждал ее и долго искал. Эта внезапная потеря мучила его до конца жизни: «Нет сомнений, что мы, должно быть, искали друг друга в лабиринте лондонских улиц в одно и то же время; возможно, мы находились в нескольких футах друг от друга, хотя барьер такой ширины в этом городе часто означает, что вы обречены жить отдельно друг от друга вечно!» (О худшем он не думал.)

Бежавший из дома юноша и девушка-проститутка стали символом города, они – потерянные души Вавилона. Вавилон (большой город) сокрушает своих граждан, расплющивает индивидуальное. Как только вы прибываете в Лондон, писал Де Квинси, «вы осознаете, что вас более не замечают; никто не видит вас, никто не слышит, никому нет до вас дела; даже вам самим нет дела до себя». Горожанин – «бедный дрожащий элемент в громадной совокупности человеческой жизни». Каждый в этом Вавилоне XIX века («этом колоссальном рынке людей») является товаром; город предлагает многочисленные искушения, включая наркотики, изменяющие сознание; бедные семьи, с которыми сталкивался Де Квинси, жили с ощущением безнадежности, каждодневно подвергаясь опасности, а Энн, подобно десяткам тысяч других, имела только собственное юное тело, чтобы продавать[81]81
  The Collected Writings of Thomas De Quincey, Vol. 1, p. 181.


[Закрыть].

* * *

Вавилон – по крайней мере иудео-христианское восприятие Вавилона – стал той призмой, через которую воспринимались большие города. Августин Великий писал о «граде мира сего, граде, внутри которого доминирует жажда доминирования». Другими словами, город становится чудовищной силой за пределами человеческого контроля, пожирающим собственных детей. Идея того, что Вавилон был великим угнетателем и Городом грехов, всегда озвучивалась с церковных кафедр. Но интересно то, что Вавилон продолжал существовать и в светском сознании. Вспомнить можно не только Де Квинси – Блейк, Вордсворт и Диккенс также смотрели на Лондон в библейском смысле: как на место греха, вины, подавления, несправедливости и испорченности.