Текст книги "Карта Талсы"

4

Как я узнал от Эдит, Эдриен пригласила меня на выходные в Бартлсвилль. Если оглянуться в прошлое, не ясно, как Эдриен себе это представляла. Эдит позвонила мне ни с того ни с сего, отругала меня за то, что я ею пренебрегаю, провожу все время только с Эдриен – хотя я не видел ее уже неделю. «Она сказала, может, ты довезешь меня с Кэм до Бартлсвилля». Я сделал вид, что понимаю, о чем речь, помимо того, что Бартлсвилль – это крошечный городок в пятидесяти километрах к северу, родина «Филлипс петролеум». Я взял рубашку, галстук, спальный мешок и даже плавки.

Под Бартлсвиллем подразумевалась хижина Альберта Дуни. Его родственники, как и большинство семей нефтепромышленников поменьше, в двадцатых построили себе дачу в горах округа Осейдж. По сути, эта хижина стояла еще в десяти минутах езды к западу от Бартлсвилля, на берегу крошечного озера. Альберт к рыбацкому домику, построенному дедом, добавил еще и небольшую студию звукозаписи и частенько приглашал друзей Чейза туда на выходные; иногда они действительно что-то записывали. Альберт был из тех людей среднего возраста, кому интереснее общаться с молодежью, его притягивало наше неистовство и жалость к самим себе, да и возможность иногда погрозить пальцем и исправить ошибку подростка тоже доставляла ему удовольствие.

Эдит немного рассказала мне об этом, когда мы подъезжали, Кэм курила, играло радио, и мы всегда выбирали дороги получше, с асфальтом – я не торопился. Пейзаж напомнил мне о моих походах с бойскаутами, обесцвеченный летним солнцем лес, разросшийся за километрами полуразвалившейся проволочной изгороди. Мы заехали на какую-то заправку, и мне даже показалось, что я ее помню: владелец возле насосов держал попугайчиков. Только сейчас мы покупали пиво, а не конфеты, и в попутчиках у меня был не целый фургон мальчишек, а две девушки. Лесбиянки, что даже лучше.

А потом все же пришлось доехать. Я всегда ненавидел тот момент, когда двигатель стихает и ты обнаруживаешь себя в месте назначения без обволакивающего гула машины. По дороге мы играли в усложненную версию «двадцати вопросов». На букву «Л». «Ты вроде как давнишняя подружка Майкла Джексона?» – предположила Кэм. Мне пришлось подумать. «Нет, я не Лиза Мари Пресли»[9]9
  Лиза Мари Пресли (р. 1968) – певица и единственная дочь певца Элвиса Пресли.


[Закрыть]. «Ты играл Ромео с Клэр Дейнс?»[10]10
  Клэр Дейнс (р. 1979) – американская актриса, сыгравшая роль Джульетты в фильме «Ромео = Джульетта» 1996 г.


[Закрыть] Но теперь мы вышли из машины, и я отказался продолжать игру.

Альбертов дом у озера оказался унылым, большим, с коричневой черепицей на скошенной крыше и приземистыми деревенскими окошками на втором этаже. Мы прошли мимо гриля с прогоревшими углями и вошли через кухню. Хозяин сидел как раз там, как цирковой медведь на чаепитии. Девчонки за столом перебирали фасоль, одна из них разговаривала по телефону с какими-то людьми, которые даже еще не выехали из Талсы, требуя, чтобы они привезли того и этого. Альберт казался беспечным. Глаза у него были огромные, во все очки, он задумчиво моргал; когда он крутил головой, жиденькие волосы елозили по воротничку. «Вот девчонка из Хартфорда», – сказал он. Я нес привезенное нами пиво, просунув пальцы в специальные отверстия в коробке, у меня даже побелели костяшки – я не знал, куда его поставить. Поначалу я просто стоял и мило улыбался, но мне очень не хотелось оказываться в центре внимания, чтобы меня представляли всем по кругу, так что я потащил пиво дальше. Я заметил, что Эдриен еще нет, хоть она меня и пригласила. Никто больше меня не знал. Я принялся рыться в холодильнике, пытаясь освободить место для пива в куче фарша. У раковины стоял парнишка со светлыми, как песок, волосами и в очках, типа как у Леннона, он чистил решетку от гриля и наклонился посмотреть, что я делаю. Он сказал, что пиво надо ставить в чулан. Там я действительно обнаружил ящик со льдом и кучу ярких упаковок с пивом.

Вернувшись из туалета, я увидел Эдриен. Она одарила меня мимолетной сладострастной улыбкой. Которая как бы говорила: держись подальше. Эдриен помогала Чейзу подготовить гриль; она делала котлетки и, вроде как из-за того, что у нее руки в мясе, не могла подойти со мной поздороваться. Так что я ушел в дом.

Вот, значит, ее мир. Многие ребята были уже пьяны. Они казались приятными, не отморозки, но я все равно не мог сидеть и слушать грязные шуточки, которыми они забивали эту псевдодеревенскую берлогу. Если бы они были под стать Эдриен, если бы были лишь чуть менее восхитительны, чем она сама, но на стабильно конкурентном уровне, я бы остался и послушал их беседы. Они же говорили о том, чтобы нарисовать члены друг другу на лицах. Естественно, это придавало им уверенности в себе: им нравилось общаться друг с другом вот так, они получали свое в некотором психологическом смысле. Меня же это бесило. И это совершенно не было связано с принадлежностью к группе: Кэм, которая, вероятно, была для них человеком еще более чужим, чем я, могла разговаривать с ними на их языке. Мне же в таких случаях ничего не оставалось, как сесть у окна, созерцая угрюмость елок за окном. Потом я ушел в другую комнату и сел перед теликом.

Через какое-то время я, наверное, остался в доме один; я смотрел местные новости Талсы, когда в комнату вошла Эдриен и выключила телевизор.

С собой она привела девчонку помоложе.

– Ты познакомился с Дженни?

Нет.

– Вы оба пишете стихи.

Я беспомощно посмотрел на Эдриен – а она уже уходила. Чейз расставлял на улице кирпичи. Мне следовало бы разозлиться. Дженни на самом деле оказалась симпатичной. Она была сантиметров на тридцать ниже меня, а глаза яркие и спокойные.

– Ты с Эдриен только познакомился? – спросила Дженни.

– Гм. Я иногда смотрю, как она рисует. Мы с ней проходим курс по истории искусств, я набрал для нее различных книг…

– Боже. У нее такие классные картины.

Я пожал плечами.

– Они совершенно послевоенные, мне это нравится.

У нее глаза загорелись.

– Да, точно, очень послевоенные.

– В смысле, если ей в голову действительно что-то придет, может получиться интересно.

Показалось, что Дженни обиделась, но она кивнула.

– Ты где учишься? – поинтересовался я. Воображал, что пытаюсь общаться с ней вежливо, но на самом деле это было не так.

– В «Юнионе».

Что-то во мне оказалось на грани надлома.

– Извини, – сказал я, – попозже обязательно поговорим.

Я шагал через лес, пробираясь по каменистому оврагу, как учили меня в бойскаутских лагерях. Я спешил. Уже темнело. Я настойчиво шел вперед лишь из смутных притязаний на то, чтобы вернуть уверенность в себе, мне было дурно. Я все никак не мог перестать пережевывать мысль, что допустил грубую ошибку. Небо почернело. Мне пришлось развернуться и потихоньку пробираться обратно в темноте, освещая путь своим крошечным фонариком, обмирая от шелеста листьев под ногами на каждом шагу. Я чуть не начал молиться Господу от облегчения, когда наконец вышел обратно и увидел огни дома, и, выпутавшись из ветвей, убедился, что это хижина Альберта.

На гриле я нашел курятину, она была уже холодная, завернута в фольгу. Я съел ее прямо руками, сел на крыльцо и уставился на лес. Мне хотелось бы просто сидеть и охранять дом, как собака.

Но я все-таки зашел вовнутрь.

В гостиной я увидел силуэты танцующих людей; развлекались, как могли. Эдит сидела на кухне, играла с кучей народу в карты. Я тоже пошел туда и налил себе стакан виски, но ни на кого не смотрел.

Через какое-то время я проснулся, скрюченный, на полу под столом в какой-то комнате на втором этаже, где хранились вещи. Снизу слышались голоса. Значит, народ еще не спал. У меня изо рта текли слюни, к губам лип ворс акрилового ковра. Я встал и вырулил в коридор.

На лестнице я столкнулся с Дженни, мы сразу же сели. Как будто договаривались о встрече. Она расположилась ступенькой ниже меня, я начал рассказывать ей про перила: деревянные палки с резьбой в виде ананаса, а под ананасом какие-то еще украшения. Она слушала внимательно. Насколько мог ей все это объяснить, я рассказал, что единственный способ для игрушечных солдатиков спуститься по перилам, если они хотят захватить нижний этаж, это перебираться с одного ананаса на другой при помощи веревки с крючком. Иногда, увы, кто-то падает вниз, на мягкий ковер. Бац. И тишина. Дженни улыбнулась и сжала мою коленку. Потом мы приоткрыли рты, склонились друг к другу и поцеловались.

Чтобы сделать это, я свесился вниз, как птица на жердочке; а она льнула ко мне, несмотря на мерзкий привкус во рту после сна; она взяла мое лицо в ладони и перепрыгнула на мою ступеньку, эта Дженни оказалась довольно опытной. Ну, хоть что-то происходит, сказал себе я. Именно по ее инициативе мы поднялись, она предложила выйти на улицу и встретить восход солнца. На бегу я схватил со стола бутылку джина, а она накинула восточный платок на голову. Казалось, что рассветет быстрее, чем мы добежим до противоположного края двора.

Следующая ночь прошла аналогичным образом. День опять получился скучный – ребята болтали у костра, люди постоянно то уезжали, то приезжали, музыканты удалились в студию, кто-то очень воодушевленно набивал утку куриным мясом, а я ушел и весь день бухал; к вечеру я опять поднялся наверх, переступая через ступеньки огромными шагами, но ноги плохо слушались, и двигался я медленно, я забрался в ту же самую комнату и вскоре после наступления темноты точно так же прилег вздремнуть. Но проспал долго. А когда проснулся глубокой ночью с отпечатком ковра на щеке, почувствовал, что время как-то закольцевалось, и принял решение сделать в своей жизни что-то полезное, разорвать это кольцо.

В этот раз я не пошел вниз, но остался наверху и с воистину невинными мыслями забрел в спальню, где горел свет. Там при включенных лампах спали Эдриен с Чейзом. Они лежали на кровати, распростертые, укрытые одеялами. Я застыл как вкопанный. С каменным лицом. Я стоял и рассматривал нос лежащей на боку Эдриен, – ярко-розовая плоть на фоне белой наволочки. Она приоткрыла глаз.

Но именно Чейз первым осознал мое присутствие и вытянул руку, чтобы меня поприветствовать.

– Присоединяйся, – хрипло сказал он.

Я просто не мог в это поверить.

– Давай, – повторил Чейз, – ложись спать.

Они не касались друг друга; спали на разных половинах кровати. Я разулся.

Чтобы лечь с ними, я вынужден был поставить коленку и руку рядом с Чейзом. Потом я остановился.

– Свет выключить?

Чейз довольно улыбнулся.

– Да.

Потом я вернулся к кровати, оперся коленкой, не касаясь Чейза, и постарался перебраться через них обоих, чтобы лечь с другой стороны от Эдриен. Но она откатилась. А потом Чейз потянул меня вниз, будто я собака. И положил на меня руку.

– Все нормально, – сказал он. И помог мне укрыться.

Я не знал, в трусах ли они оба или голые.

– Пора спать, – сообщил Чейз.

Я заставил себя лечь на спину, чтобы не оказаться ни задом, ни губами к Чейзу – хотя уже слышал его равномерное дыхание.

Со стороны Эдриен не доносилось ни звука. Когда я оказался с ней в одной теплой постели, у меня в животе словно лампочка загорелась. Я лежал, ждал, не шевельнет ли она ногой. По-моему, ожидание растянулось на несколько часов, я надеялся, что она меня коснется, и вместе с тем боялся, что по другую сторону от меня зашевелится Чейз. Он же был как медведь. Он задавит меня и не заметит. А от Эдриен я ждал какого-то знака. Я чуть подвинул ногу в ее сторону, но до того, чтобы дотронуться до нее, было еще далеко. Я не понимал, сколько прошло времени, глаза привыкли к темноте, потом я, наконец, повернулся на бок и посмотрел на нее. Эдриен спала. Привычное выражение ее лица куда-то делось. Я поднял голову, чтобы рассмотреть ее ухо – казалось, что голова Эдриен вырезана из мыла. Нос выглядел более мягким, чем обычно, а щеки – более полными. Абсолютно темным был лишь ее открытый рот. Я смотрел на нее, стараясь утихомирить собственное тело. Эдриен бы предпочла, чтобы я держал себя в руках. Я заснул, но сон получился как в аэропорту, полный ожидания. Иногда я видел ее. Я открыл глаза, и она откатилась еще дальше, но когда через несколько часов – или, может, минут – Эдриен снова приблизилась, я ее поцеловал. Она открыла глаза, чтобы показать мне, что не спит, и притянула меня к себе сонными руками. Я тоже держал глаза открытыми. Поцелуи были безупречными, гладкими, шумными. Эдриен села на меня, убрала волосы с моего лица и надавила большими пальцами на виски, словно это была ее голова и она хотела прочистить в ней мысли, чтобы не спятить. Она смотрела на меня сверху вниз – и я думал, что это был пристальный взгляд человека, пытающегося выразить свою любовь, но, естественно, уже проснулся Чейз, и Эдриен просто пыталась понять, все ли со мной в порядке, прежде чем слезть. После этого она села ему на живот, как до этого сидела на моем, – Эдриен словно брала у него что-то, так она его целовала, с закрытыми глазами, и подбородок ходил туда-сюда. Чейз открыл глаза, и когда он увидел меня, я безошибочно прочел в его взгляде изумление. Но не злое. Солнце уже всходило, и стало лучше видно. Я чувствовал себя совершенно не ко времени. Я если и ревновал, то не особо страдал. Самым ярким чувством было желание. Я был полон восторга, пока Чейз не протянул ко мне ладонь. И мы держались с ним за руки так, будто вот-вот упадем с кровати. Он сжимал меня, как будто стараясь придать мне сил. Потом Эдриен слезла с него и села на корточки в ногах кровати. Ничего не произошло. Снизу раздавались какие-то звуки. В безрассудном порыве я подкатился к Чейзу и, опираясь на локти, начал его целовать, как это делала Эдриен. Потом взял его за плечи обеими руками. Язык у него был шершавый, зубы больше, чем у любой девчонки. Он отвечал на мои поцелуи – я словно принял брошенный мне вызов. Я позволил ему подняться на локте, и мы оказались на равных, но мне было неудобно так держать шею. Я никогда особо не умел дружить с мальчиками. А он был большой засранец. Я обнял Чейза и снова уложил его, потом посмотрел ему в лицо. Он был уродлив. Светлые коротенькие и грубые ресницы, морщинистые веки. Он застонал и отодвинулся. Эдриен обхватила меня сзади и глубоко поцеловала в ухо. Но это не было ни нежно, ни откровенно. Мне хотелось вывернуться и посмотреть ей в лицо – но я этого не сделал. Она обхватила мою грудь рукой. «Мальчик-оно», – сказал Чейз, глядя на меня. Он широко лыбился. К этому времени мы все уже перемещались, стоя на коленях, а снизу доносилось все больше звуков, и я боялся, что мои мысли можно читать по лицу. Чейз наклонился ко мне для поцелуя. Эдриен держала. Сердце у меня колотилось неистово. Наконец, мы разъединились. Эдриен тоже меня отпустила. Я неловко повернулся и посмотрел на нее. Лицо ее ничего не выражало. Но теперь я был рядом и поцеловал ее. В этот раз поцелуи были нежны и тихи. Казалось, что у нас обоих сдержанные лица. Дыхание стало громче. Она щекой вошла в мою шею, носом – в глаз, я дышал и разговаривал с ней про себя. «Приму душ», – сказал Чейз. В ванной, которая соседствовала с этой комнатой, потекла вода. Эдриен большими пальцами стянула с меня штаны. Потом снова забралась под простыни, я последовал за ней. Она натянула поверх нас одеяло. Я ждал ее пристального взгляда; я думал, что даже когда я войду в нее, она будет размышлять, хочет ли этого. Но все пошло совсем не так. Эдриен подняла подбородок и тяжело задышала. Мускулы на шее напряглись, показались зубы, глаза были широко распахнуты, рука вцепилась в изголовье кровати. Как будто в ее рот вливалась ледяная река. Потом она застонала, так, чтобы Чейз услышал. Я сам себе не верил, насколько свободно я чувствовал себя в данной ситуации. У нее глаза закатились буквально на лоб. Под этими одеялами мне казалось, будто мы переехали в палатку и будем жить в ней вечно. Когда Эдриен, наконец, на меня посмотрела, я кончил. Взгляд ее был спокойным, словно она меня принимала, как брала в мужья. Она обвила руку вокруг моей головы, а мне нечего было ей дать, так что я опустил обе руки под нее и сжал, но это показалось каким-то неискренним. Чейз выйдет из ванной и увидит нас – но ему будет все равно, вот в чем заключался урок. Эдриен закинула на меня ногу. Ее тело казалось разгоряченным. Я поднялся, чтобы снова в нее войти. В этот раз мы были более неторопливы и менее честны, в итоге вышло как-то больше агрессии, во многом ради того, чтобы оградиться от Чейза, когда он появится, чтобы он не прерывал нас, чтобы он вынужден был прикусить язык. Но чисто технически получалось даже лучше, чем раньше. Эдриен покрылась потом. Услышав, как открылась дверь ванной, я замер, но она продолжала двигаться, и я почувствовал себя боровом. Я бросил взгляд в сторону, пытаясь понять, где Чейз. Он был где-то сзади, одевался. Он не спешил. Эдриен тоже остановилась. Я уткнул лицо в подушку. Единственным движущимся человеком в комнате был одевающийся Чейз. Потом он ушел, и мы продолжили (просто несравненное чувство); слышно было, как он бежит вниз по лестнице.

Потом мы спали. Вскоре, когда солнце стояло уже высоко, в нашей спальне – ну, чьей-то спальне, гостевой спальне Альберта – стало жарко. Я водил руками по пустой простыне, чтобы впитать ее прохладу. Эдриен перевернулась. От нас, наверное, нехорошо пахло. Даже когда мы начали, от нас уже разило со сна. Нам захочется в душ. Я уткнулся ноздрями в руку Эдриен, в сгиб ее локтя. Пахло, как от пластыря. Кожа давила на ободки ноздрей. У меня пока еще не было особых прав на ее тело: когда Эдриен зашевелилась, я отстранился. Открыв глаза, она окинула меня ленивым взглядом, после чего не пошевелилась и не отвела взгляд, и в этом было столько близости. Я хотел отпустить какой-нибудь циничный комментарий, сказать, что мы разленились или устали до смерти, но меня переполнили чувства. Она так и смотрела на меня, настойчиво, пристально, я из последних сил забрался на нее, едва в сознании, и мы сплелись, вспотели.

И в обед, снова, уже нарочно. С пустыми животами и непонятно почему охрипшие. Во всех цветах радуги. Словно извиняясь перед теми, кто внизу. Вены у нее на горле вздыбились, покраснели, словно это было вовсе не развлечение. Но я не давал ей выйти на свежий воздух. Я удерживал ее в горящих простынях. Мы снова заснули, соприкасаясь, чтобы было еще жарче, чтобы потеть еще больше.

Через долгое-долгое время в двери показалась голова Чейза.

– Гм, народ уже уезжает.

Эдриен сорвала простыню, свернула и набросила на голову и ссутулилась, как старуха. Естественно, домой она поедет с Чейзом.

– Надо голову покрыть, – сказала она с деланым акцентом. – Ради приличия.

Когда я укладывал в машину барахло Эдит и Кэм, ко мне подошел Чейз и пхнул кулаком в живот. Выглядел он при этом дружелюбно.

– Хорошо, – сказал он с оценивающим и ироничным видом: он меня одобрил. Потом, когда мы втроем уезжали, он помахал нам рукой.

– Будь с Чейзом повежливее, – сказала Эдит.

Окна в машине были еще открыты; мы пока даже не выехали с территории Альберта. Уши хотели слышать лишь мягкий шелест едущих по гравию шин.

– Почему?

– Вы с ним не конкуренты.

– Ты откуда знаешь?

– Они никогда не были как парень с девушкой. Скорее как брат и сестра.

– Я в этом не так уверен, – ответил я.

Эдит какое-то время молчала.

– Понимаешь ли, Джим, Эдриен росла совсем без присмотра. Потом начала встречаться с ребятами из своих групп. Страсти накалялись до предела. Стоило им услышать, как она поет… ты сам слышал? Ей было четырнадцать лет. И столько парней. Без Чейза она бы не выжила. Та Эдриен, которую мы знаем.

– Ты имеешь в виду – в буквальном смысле не выжила? – спросил я.

– Да. Могла не выжить, Джим.

Послеобеденное солнце било в лобовое стекло. Оно было грязным. Я подумал, если я остановлюсь на заправке, чтобы помыть его, не будет ли это выглядеть как тихая агрессия. Я был раздражен: мне лучше было бы ехать домой одному.

Эдит снова заговорила.

– Эдриен с Чейзом знакомы с детства, потому что дружили их семьи. Я не знаю, с какой скоростью это все развивалось, но он начал ее защищать. И с кем бы она ни встречалась, Чейз всегда был рядом. Он стал ей реальной опорой.

– Ты хочешь сказать, что она и спала и с ним, и с другими?

– Ну наверное!

– То есть я могу быть очередным другим.

Родители возмутились насчет того, что в машине пахло куревом. С тех пор, как я приехал из колледжа, они ею не пользовались. Но, вернувшись из Бартлсвилля, я уснул, а отец тем временем решил поменять масло.

– Наверное, это потому, что кто-то окна не опускал, – сказал я.

Это произошло не за ужином – такое мои родители считали чересчур уж театральным – но когда убирали со стола. Я носил тарелки, а папа мыл. Мама, вместо того чтобы оставить нас, встала в дверях и начала обвинения.

Так кто это был, кому я разрешил курить в машине?

Мне не казалось необходимым называть друзей поименно.

– Да просто ребята, – ответил я. – Не знаю. Вас пассивное курение беспокоит?

Но, очевидно, дело было не в этом, да и не в запахе. Мама не сдавалась.

– Слушай, – сказал я, взявшись за нож с доской для разделки. – Мои друзья курят. Поэтому я позволяю им делать это и в моей машине.

– Но как ты понял, что они друзья?

Я посмотрел на нее. Мама зашла слишком уж далеко. И она сама это понимала.

– По их искусству. По делам их.

Я хотел сделать вид, будто я в гневе. Но цитата из Библии прозвучала невразумительно.

– Понимаю, что все это кажется совсем богемным, – продолжил я, – и, следовательно, глупым – или же просто глупым и неубедительным для богемы, в наше-то время. – Я все еще пытался отмазаться. – Не знаю, но они учат меня большему, чем преподаватели в колледже.

Это была самая крупная ссора с родителями на моей памяти. Они были крайне тихи. Папа потом остался стоять рядом, как будто бы ждал, пока я вытирал посуду. Я рассказал ему о книге про Киссинджера[11]11
  Генри Киссинджер (р. 1923) – американский государственный деятель, дипломат и эксперт в области международных отношений.


[Закрыть], которую тогда читал, расшифровки его телефонных разговоров за 1973 год с Голдой Меир[12]12
  Голда Меир (1898–1978) – израильский политический и государственный деятель, 5-й премьер-министр Израиля, министр внутренних дел, министр иностранных дел, министр труда и социального обеспечения.


[Закрыть] и другими. Я знал, что это его заинтересует. Он брал у меня тарелки и ставил их на полки.

– Думаю, мне надо сказать маме, что я со своего пути не собьюсь.

У отца был нос в форме равностороннего треугольника с продолговатыми ноздрями, как у волка, тонкие четкие губы, и казалось, что он легко воспринял то, что я сказал, то есть быстро уловил здравый смысл и благие намерения, скрытые в моих словах. И я тут же пожалел о том, что сказал хоть что-то, но в то же время папина благосклонность немыслимо мне помогла.

А тот день, когда я принес Эдриен пистолет, – я до сих пор очень горжусь этим безумием. Одним солнечным утром в июле я поставил машину возле ее студии, а в бардачке у меня лежал маленький синий пистолет. Я достал его и взвесил на ладони – как подарок, купленный за чрезмерно большие деньги, который, пока ты его еще не вручил, больше вибрирует от твоих собственных желаний, нежели от мечтаний одариваемого.

По приглашению Эдриен я снова начал ходить в студию, на следующей же неделе после возвращения из Бартлсвилля. Но все же она игнорировала мои претензии на романтические отношения. По вечерам она ничего делать не хотела, не касалась меня, не приглашала в свой пентхаус. И я не напоминал о том, что было.

А ведь я даже всерьез собирался купить Эдриен цветы. Идея подарить пистолет была, разумеется, превосходна. Меня завораживала сама концепция: нельзя заставить другого иметь оружие. Но я решил дерзнуть. Господь дерзким помогает. Это мое решение подарить девушке огнестрельное оружие – даже не могу рассказать, насколько сильно это превосходило все мои нормы.

Казалось, что все должно быть просто. Я пошел в «Волмарт», встал возле витрины на цыпочки, высматривая продавца, волнуясь, что могу допустить грубую ошибку в заученных названиях и калибрах, но, по крайней мере, это будет шоу: она – длинноногая гениальная блондинка с кисточкой в руке, а я покупаю ей долбаный пистолет.

В то утро, то есть на следующий день после покупки, он холодил ладонь. Стоил он триста баксов; дешевый орнамент в виде завитков, но приклад длинный и стильный. Глядя на пустую, залитую солнцем улицу, закрытые ставни бара, аккуратную мусорку, я почувствовал как бы упрек со стороны здравого смысла. Я открыл дверь машины и опустил ноги на асфальт, но остался сидеть, набираться смелости. Чего я достиг за это лето? Вот у меня на коленях лежит заряженный пистолет, если бы кто-то прошел мимо, увидел бы. Но улица была мертва. Кажется, это было воскресенье – я помню, что лестничный проем пронизывал свет.

Когда я вошел, Эдриен, что характерно, стояла ко мне спиной. Рубашка была завязана как-то сбоку, и я увидел ее голые ребра. Я не двигался. Она вдохнула и подняла кисть.

– Я принес тебе кое-что, – сообщил я.

В самую последнюю минуту я завернул пистолет в джинсы, которые валялись на заднем сиденье. Эдриен потянула за штанину, и он выпал.

– Ты в курсе, что это можно просто так вот купить в магазине?

Она сделала небольшой шаг назад, как от змеи.

– Боже.

Я думал, что она зальется смехом. Но нет.

– Это тебе, – сказал я, глотая слова.

Эдриен разволновалась. Она подняла пистолет, взяв его рукавом рубашки и держа на вытянутой руке, словно не хотела оставить на нем отпечатки пальцев. Потом согнула руку и нацелилась в меня.

– Он заряжен, – предупредил я.

Она сощурилась, как будто целясь. Прямо мне в живот.

Но голос прозвучал напряженно.

– И почему он заряжен? – спросила Эдриен.

В студии с противоположных сторон были окна из стеклянных блоков. Я хотел сказать, что собирался стрелять в них, посмотреть, как они лопнут.

– Я вообще-то не предполагал, что все это покажется столь агрессивным.

Эдриен не просто вдохновляла меня, она вдохновляла меня чересчур: безумная идея такого опасного подарка пришла мне в голову, потому что подарок был для нее. Она доказала, что заслуживает такого. Эдриен подняла пистолет, повернула, прицелилась.

– Будет громко, – предупредила она, расставила ноги пошире и снова подняла пистолет. В стеклянных квадратиках горело солнце.

В тот миг, когда вылетела пуля, глаза мои рефлекторно закрылись, как будто я чихнул, но я вроде бы заметил, как ее светлые пряди взлетели, а потом упали обратно на плечи. Где-то на заднем плане грохота выстрела (от него образовался большой шар белого шума) я расслышал приятный шлепок и звон стекла.

Эдриен сразу же выпустила и вторую пулю, почти как профессионал.

– А ты?

У меня уже звенело в ушах, но я взял пистолет. В скаутском отряде я стрелял из «Магнума» 357-го калибра и уже отрепетировал в уме, как правильно держать и с какого расстояния стрелять.

Я нажал на курок.

На этот раз звук меня разочаровал; вместо красивого громкого выстрела получился скорее короткий удар по запястью. И дыма было больше – в общем, не так приятно, как в первый раз. Я не знал, что делать дальше. Потом выстрелила Эдриен. Потом опять я.

Может, следовало пробить дыры в ее холстах, раз уж я принес пистолет в студию. А то она сама уже заскучала. И начала пятиться в сторону мольберта. Я аккуратно положил пистолет на стол, чтобы не отвлекать ее.

Остальное было таким интимным, что и не перескажешь: не произошло ничего. Эдриен вернулась к работе. Вскоре единственным, что отличалось от привычной обстановки, стал ветер, влетающий через пробитые дыры. Но никто из нас не высказался на эту тему. Никому не казалось, что следует нарушать тишину. Меня уносило в грезы – я был в таком замешательстве, что на глаза как будто давило, словно наваливался сон – и меня охватило беспокойство из разряда фантастики, будто воздух, который задувает с улицы, изменит ее картины – ну, будет их сушить или смещать краску вбок.

Когда я засыпал в студии, у меня вошло в привычку лежать потом еще какое-то время неподвижно со вкусом непроветренной слюны во рту. И таким образом мне удавалось очень подолгу думать. Именно в подобный момент мне пришла в голову мысль про пистолет. Я сомневался, но в итоге решил не отказываться от идеи, всплывшей из подсознания.

И только теперь (когда я снова лежал на диване, уже после того, как развеялся дым) моя интуиция снова вспыхнула, как пустой синий экран. Я понял, что это на самом деле: это не любовь, это зависть. В ходе своих непродолжительных ухаживаний я начал ей, Эдриен, завидовать, мне жутко хотелось быть таким же, как она, – вот ради чего я пошел на эту выходку. Но, к сожалению, это желание было расколото с хладнокровностью «Кольта». У меня ни разу ни в мыслях, ни в каких других глубинах моего существа не было стремления ее напугать, но я хотел сделать этот выстрел, рядом с ее запястьем, чтобы надорвать ее пространство. Я бы проснулся, увидел, что она собирается провести черту самой черной силы, рука, занесенная над чистым холстом, словно зудит, она исследует, рассматривает, а потом наносит простой короткий мазок, а моя рука покоится на диване.

Меня испепеляли чувства, как будто бы мы с ней расставались. Эдриен заметила, что я хотел бы поговорить, так что когда она закончила свою молчаливую работу, хотя в ушах еще стоял звон выстрелов, мы пошли ужинать. Я выбрал «Фасоль черный глаз» – популярное семейное кафе, символ моего детства. Когда нас вели к столику, стоящий там гвалт я скорее видел, чем слышал: официанты сновали туда-сюда, подливая лимонад, а под потолком висел покрытый лаком плуг.

Лицо Эдриен светилось, она смотрела на меня.

– Думаю, я этим пистолетом хотел кое-что сказать, – заявил я, пытаясь при этом как бы небрежно взять из почти пустой корзинки булочку. Его мы оставили в студии; пистолет зарегистрировали на мое имя, но отныне он принадлежит ей. – Произвести на тебя впечатление. Это, конечно, очевидно.

– Зачем тебе было производить на меня впечатление?

Мне пришлось наклониться к ней поближе, чтобы Эдриен меня слышала.

– Ну, я пытался говорить на твоем языке, – я все бросал взгляды ей через плечо, в зону ожидания, где я раньше подолгу стоял с родителями, в огромных футболках, потому что считал себя толстым, выровняв сандалии по краям неровной плитки, пока мы ждали, когда нам выделят столик.

Я ощущал какую-то отчаянную безнадегу. Я перевел взгляд на плуг, на автомат с лимонадом, на флажки, патриотично висевшие под потолком.

– Эдриен, ты должна стать моей девушкой. Мы должны быть парой.

– Джим, затея с пистолетом была крутая.

– Точно, – согласился я.

– Спасибо.

– Но я хотел кое о чем другом поговорить.

Ее рука лежала на столе ладонью вверх, возле тарелки; она была расслаблена, пальцы чуть согнуты, как куриная лапка. Я извинился за моногамию, идею для среднего класса, которую продвигали люди скромные – ну, точнее, за то, что я сам был из тех, скромных. Я рассказал Эдриен о своих желаниях.

– Я не должна делать подобный выбор, – сказала она, откинувшись на спинку.

– Нет, ты ошибаешься, – ответил я.

Эдриен посмотрела на меня как-то иначе. Мои слова вывели ее из равновесия.