Текст книги "Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг"

17 апреля

В шесть вечера 16 апреля берлинский поезд прибыл в Негорелое – пограничную станцию между Белоруссией и Польшей, которую много раз проезжал Маяковский во время заграничных поездок. Там Лили и Осипа встретил Василий Катанян – ему выдали особое разрешение на въезд в пограничную зону “для встречи семьи умершего гр-на Маяковского”.

Кроме телеграммы от Левы и Агранова и заметок в немецких газетах, сведений о случившемся у Бриков не было. О том, что Маяковский оставил прощальное письмо, они тоже не знали. Катанян рассказал им все, что ему было известно, и пересказал письмо по памяти, а на вокзале в Минске они нашли вчерашнюю “Правду”, в которой письмо напечатано.

Следующим утром на вокзале в Москве их встретили друзья. Согласно Луэлле, Лили за эти дни так изменилась, что она ее с трудом узнала. Они поехали прямо в Клуб писателей, расположенный в бывшем особняке Соллогубов. В том же зале, где два месяца назад Маяковский читал “Во весь голос”, на красном кубе стоял освещенный софитами гроб, обитый красной тканью и окруженный цветами и венками. Смерть уже оставила свою печать на лице, губы посинели, в волосах видны следы работы над посмертной маской.

Появленье Лили вызывает новую вспышку отчаяния у Ольги Владимировны, – вспоминал Василий Катанян. – Она бросается на колени посредине зала и выкрикивает: “Сегодня к новым ногам лягте! / Тебя пою, / накрашенную, / рыжую…” (из “Флейты-позвоночника”). Мать Маяковского спокойнее, она только говорит Лили: “При вас этого не случилось бы”. Осип, Лили и Луэлла остаются почти целый день, Лили иногда подходит к Маяковскому, чтобы поцеловать его в лоб, и призывает Луэллу сделать то же: “Душенька, подойди, поцелуй Володю”.

Гроб с телом Маяковского в Клубе писателей. Справа от Лили и Осипа мать Маяковского, слева от Осипа – Семен Кирсанов, несколько в тени – Рита Райт. За дамой в берете стоит Яков Агранов, но видны только его глаза.

За три дня, когда тело Маяковского было выставлено для прощания, десятки тысяч прошли мимо гроба, у которого стоял почетный караул, гражданский и военный: Лили и Осип, а также Луэлла, Пастернак, Асеев, Кирсанов, Третьяков, Каменский, Родченко, Катанян и Луначарский, а также коллеги Маяковского по РАППу: Ермилов, Либединский, Фадеев и Авербах. Другим почетным стражем был Артемий Халатов, всего неделю назад приказавший изъять приветствие Маяковскому из “Печати и революции”. Кроме того, в качестве председателя похоронной комиссии Халатов отвечал за первые три дня посмертной жизни Маяковского. Такова степень иронии, которую может позволить себе судьба!

Халатов произнес речь на траурной церемонии, начавшейся в три часа выступлением Сергея Третьякова. Среди ораторов числился руководитель РАППа Леопольд Авербах, но выступали также друзья и сторонники Маяковского. Кирсанов читал “Во весь голос”; глубоко взволнованный Луначарский произнес речь, в которой говорил, что Маяковский был “куском напряженной горящей жизни”, а после того, как он сделал себя “рупором величайшего общественного движения”, стал таким в еще большей степени. “Прислушайтесь к звуку его песен, – призывал бывший народный комиссар просвещения, – вы нигде не найдете ни малейшей фальши, ни малейшего сомнения, ни малейшего колебания”.

Прощальная церемония во дворе Дома писателей. Оратор на балконе – бывший нарком просвещения Анатолий Луначарский.

После выступлений “десять товарищей” выносят покрытый красной и черной тканью гроб, среди них Осип, Асеев, Третьяков и рапповцы Авербах, Фадеев и Либединский. Нес гроб и Халатов, отличавшийся тем, что никогда, даже дома, не снимал каракулевую шапку, – деталь, на которую не обратил внимания автор репортажа в “Литературной газете”, описывая, как гроб, “медленно покачиваясь <…> плывет над морем обнаженных голов”. На улице конная милиция пытается сдерживать натиск толпы. Люди облепили подоконники, деревья и фонарные столбы, а крыши черны от любопытствующих. Гроб помещают на грузовик. “Рядом с гробом на стального цвета платформе, – сообщалось далее в газете, – венок из молотков, маховиков и винтов; надпись: “Железному поэту – железный венок”. Грузовик отъезжает, и вслед за ним трогается и плывет вниз, к Арбатской площади, многотысячная, необозримая масса людей. Насколько хватает глаз, весь путь залит густой колонной людей, частью идущих и по боковым параллельным улицам и переулкам.

Вынос гроба. Гроб несут: первый слева Артемий Халатов в каракулевой шапке, справа Николай Асеев, за ним Василий Катанян.

Грузовик, везший поэта в последний путь, оформили под броневик друзья-художники Маяковского Владимир Татлин, Давид Штеренберг и Джон Левин. За грузовиком следовал “рено” Маяковского и другие машины, в которых ехали, среди прочих, мать и сестры Маяковского. Лили и Осип прошли весь путь до крематория Донского монастыря пешком вместе с Луэллой. За грузовиком шло порядка шестидесяти тысяч человек, согласно Олеше, который описывал в письме к Мейерхольду (находящемуся на гастролях в Германии), как милиция стреляла в воздух для того, чтобы гроб могли внести в ворота крематория. Была колоссальная давка.

Мы сели на скамеечку. И тут Лилечка сказала, что мы будем сидеть здесь, пока все кончится, – вспоминала Луэлла. – Александра Алексеевна и сестры Маяковского, приехав на машине, сразу пошли в крематорий. Вдруг конный милиционер кричит: “Брик! Где Брик? Требуют Брик!” – оказывается, Александра Алексеевна не хотела проститься с сыном и допустить кремацию без Лили Юрьевны. Ося и Лиля прошли в крематорий…

В крематории с Маяковским прощаются друзья. Многие из присутствовавших обращают внимание на металлические подковки на его ботинках, высовывающихся из открытого, слишком маленького гроба и сделанных, по словам Маяковского, “на вечность”. Исполняется “Интернационал”, который тогда был гимном Советского Союза, гроб, качаясь, медленно уплывает в печь крематория. Кто-то спускается по лестнице, чтобы в специальное отверстие смотреть, как гроб и лежащее в нем тело превращаются в пепел – всё, кроме металлических подковок на ботинках, которые действительно оказались прочнее, чем сердце поэта.

Ставка – жизнь

И мы виноваты перед ним. Тем, что не писали об его рифмах, не делали поэтического ветра, который держит на себе тонкую паутину полета поэта. Но, авось, с нас не спросится. <…> Он устал 36 лет быть двадцатилетним, он человек одного возраста.

Из двух писем В. Шкловского Ю. Тынянову 1930 и 1931 гг.

Портрет Маяковского с незрячими глазами, сделанный 1975 г. художником Ефимом Рояком, учеником K. Малевича.

“Своим письмом Маяковский навсегда соединяет меня с собой”, – писала Нора в своих воспоминаниях. Но письмо не только закрепило за ней место в биографии Маяковского, но и привело к тому, что многие видели в ней прямую причину его смерти – ту “бабу”, из-за которой он застрелился. Может быть, Маяковский включил ее в список родственников, пусть и на последнем месте, после Лили, матери и сестер, именно для того, чтобы защитить от таких обвинений, – это стало канонизацией их отношений, в результате чего был расторгнут ее брак с Яншиным.

Среди десятков тысяч людей, проводивших гроб Маяковского в крематорий Донского монастыря, Норы, однако, не было. Решение не присутствовать она приняла не самостоятельно, а под давлением со стороны Лили, которая в тот же день пригласила ее к себе. “У нас был очень откровенный разговор, – вспоминала Нора. – Я рассказала ей все о наших отношениях с Владимиром Владимировичем, о 14 апреля. Во время моего рассказа она часто повторяла: «Да, как это похоже на Володю». Рассказала мне о своих с ним отношениях, о разрыве, о том, как он стрелялся из-за нее”. Перед тем как расстаться, Лили подчеркнула, что Норе “категорически не нужно” присутствовать на похоронах, так как “любопытство и интерес обывателей” к ее персоне могли вызвать “ненужные инциденты”. “Нора, не отравляйте своим присутствием последние минуты прощания с Володей его родным”, – призывала Лили.

За отсутствием завещания предсмертное письмо оказалось единственным документом, согласно которому должны были оформляться наследственные дела Маяковского, и так как Нора была названа членом семьи, она в принципе могла считать себя наследницей. Когда месяца через два ее вызвали в Кремль для того, чтобы обсудить этот вопрос, Лили посоветовала ей отказаться от права на наследие. То есть от претензий на гонорары от его произведений. Частично потому, что его мать и сестры считали ее единственной причиной его смерти и не могли слышать этого имени, а частично потому, что в правительственных кругах попросили Лили посоветовать Норе отказаться от своих прав. Нора послушалась и на сей раз, несмотря на то что “этим как бы зачеркну все, что было и что мне так дорого”. Через восемь лет, когда она писала свои воспоминания, она не могла освободиться от подозрения, что Лили руководствовалась другими соображениями, а именно: если бы Нора получила официальный статус подруги Маяковского, это одновременно уменьшило бы роль Лили в его биографии.

Из разговора в Кремле Норе стало ясно, что уважать последнюю волю покойника никто не намеревался. Вместо этого принимавший ее чиновник предложил ей в виде компенсации отпуск за государственный счет – предложение, поразившее ее своим цинизмом. Вопрос остался нерешенным для Норы и после вторичной беседы с тем же чиновником. Решением ВЦИКа и Совнаркома Лили получала половину гонораров от произведений Маяковского, между тем как мать и сестры поделили другую половину пополам. Таким образом Нора была вычеркнута из жизни Маяковского, чтобы воскреснуть спустя полвека с лишним, во время перестройки, когда были опубликованы ее воспоминания; в неподцензурном виде они появились только в 2005 году.

Татьяна, которая жила в Варшаве, узнала о самоубийстве с опозданием на четыре дня. “Я совершенно убита сегодняшними газетами, – писала она матери 18 апреля. – Ради Бога, пришли мне все вырезки за 14-е и т. д. Для меня это страшное потрясение. Сама понимаешь…” Ее сестра Людмила, находившаяся теперь благодаря усилиям Маяковского в Париже, телеграфировала виконту дю Плесси, чтобы он ни в коем случае не показывал ей русские газеты, – но это не помогло, сообщила Татьяна матери, так как, “кроме русских, существуют и иностранные”. Старания сестры и мужа скрыть трагедию от Татьяны диктовались не только заботой о ее психическом здоровье, но и волнением о ее физическом благополучии: она находилась на четвертом месяце беременности. “Я, конечно, была очень тронута их заботой, – писала она, – [но] физически чувствую себя хорошо все это время”. В следующем письме, от 2 мая, она возвращается к теме самоубийства; она хочет успокоить мать, которая, очевидно, подозревала, что Маяковский покончил с собой из-за нее: “Мамулечка моя родная, я ни одной минуты не думала, что я – причина. Косвенно – да, потому что все это, конечно, расшатало нервы, но не прямая, вообще не было единственной причины, а совокупность многих плюс болезнь”. О степени волнения матери свидетельствует тот факт, что она попросила Василия Каменского объяснить ей причины самоубийства Маяковского, чего он, однако, сделать не смог, так как “до сих пор не в силах отнестись к этому более спокойно”.

Одно ясно, – ответил он ей 13 мая, – Таня несомненно явилась одним из слагаемых общей суммы назревшей трагедии… Это мне было известно от Володи: он долго не хотел верить в ее замужество. Полонская особой роли не играла. За эту зиму (мы постоянно встречались). Володя был одинок как никогда и нигде не находил себе места. Нервничал до крайности, метался, пил.

Что знало и хотело ОГПУ?

Несмотря на то что в записной книжке Маяковский писал, что “в случае его смерти” надо информировать Элли Джонс, она об этом узнала от своего мужа Джорджа Джонса, который однажды пришел домой и сообщил ей: “Твой друг умер”. Много лет спустя на основе информации в записной книжке Лили пыталась найти Элли через советского посла в Вашингтоне, но ее старания результата не принесли.

Неудача объяснялась не только тем, что фамилия Джонс чрезвычайно распространена, но и тем, что к этому времени Элли вышла замуж вторично и носила другую фамилию – Петерс. Этого Лили не могла знать. Но все же ей было известно, что у Маяковского был роман с русской женщиной в Америке и что та родила от него дочь – ОГПУ эти факты известны не были, в следственном деле о самоубийстве имя Элли Джонс ни разу не упоминается.

Зато имя Татьяны сразу привлекло внимание органов. 15 апреля – в тот же день, когда Агранов получил протокол допроса Норы, – тайный агент по имени “Валентинов” составил отчет, содержащий информацию о Татьяне, ее сестре и матери. Дата говорит о том, что документ был запрошен сразу после самоубийства. По сообщению агента, после знакомства с Татьяной в Париже Маяковский стал говорить своим друзьям, что он “впервые нашел женщину, оказавшуюся ему по плечу”, и “о своей любви к ней”. Но когда он предложил ей стать его женой, она отказалась, так как “не захотела возвращаться в СССР и отказаться от роскоши к которой привыкла в Париже и которой окружил ее муж”. “Быстрый отъезд” сестры был, – говорится в отчете, – результатом стараний Маяковского или, возможно, известного московского “эксперта по старинным вещам”.

Интерес ОГПУ к Татьяне объясняется тем, что роман Маяковского с ней был известен в широких кругах. Помимо писем, которые могли быть найдены во время следствия, в их распоряжении были фотографии ее и ее сестры, а также приглашение на свадьбу Татьяны, скорее всего попавшее в ОГПУ через парижских агентов, возможно – Воловича.

Фотография Татьяны и приглашение на свадьбу 4 мая были переданы Семену Гендину, игравшему в следствии центральную и таинственную роль. Неудивительно, что Агранов быстро оказался на месте самоубийства, – он, в конце концов, принадлежал к ближнему кругу друзей. Но какую функцию выполнял Гендин? Как мы помним, именно он прибрал к рукам пистолет Маяковского. И, посоветовавшись с ним, следователь передал Агранову протокол допроса Полонской. Кем был Гендин? Ему не исполнилось и тридцати, с девятнадцати лет он работал в Чека; в феврале 1930 года его назначили начальником 9-го и 10-го отделов контрразведки, которые следили за контактами советских граждан с иностранцами и “с контрреволюционной белой эмиграцией”.

Именно в этом качестве Гендин и участвовал в обыске комнаты Маяковского. Что же он искал вместе с оперативными начальниками Рыбкиным и Алиевским? Материал, компрометирующий советскую власть? Письма иностранцев – Татьяны и ее семьи, русских писателей-эмигрантов? Или что-то еще опаснее? Что-то такое, что могло бы бросить тень на его и Брика друзей в ОГПУ? Крылся ли под словами о том, что у него “выходов нет”, еще какой-то смысл, помимо ощущения жизненного тупика? Не чувствовал ли он себя запутавшимся в сетях органов безопасности? Не знал ли он слишком много, и, если да, может быть, существовали компрометирующие документы, которые следовало убрать?

Что бы ни искали органы государственной безопасности в комнате Маяковского, ясно одно: они подозревали, что за самоубийством стояли еще какие-то причины, помимо личных. Так считал Лев Троцкий, полностью отвергавший официальную версию, по которой самоубийство якобы “не имеет ничего общего с общественной и литературной деятельностью поэта”.

Это значит сказать, что добровольная смерть Маяковского никак не была связана с его жизнью или что его жизнь не имела ничего общего с его революционно-поэтическим творчеством, – комментировал бывший нарком с места своего изгнания в Константинополе. – И неверно, и ненужно, и… неумно! “Лодка разбилась о быт”, – говорит Маяковский в предсмертных записках об интимной своей жизни. Это и значит, что “общественная и литературная деятельность” перестала достаточно поднимать его над бытом, чтобы спасать от невыносимых личных толчков.

Володя до старости? Никогда

На самом же деле самоубийство было результатом множества факторов, личных, профессиональных, литературно-политических – и чисто политических. За последние годы Маяковский постепенно пришел к пониманию того, что его услуги не востребованы, что у него нет естественного, самоочевидного места в строящемся обществе, где в литературе и литературной политике на главные роли выдвинулись люди, не имевшие для этого никаких данных. Последние полгода отмечены рядом неудач и поражений: насильно прерванный роман с Татьяной, бойкот выставки “20 лет работы”, провал “Бани”, унизительная капитуляция перед РАППом, разрыв с ближайшими друзьями, затяжной грипп и психическое переутомление, отказ Норы оставить мужа, когда Маяковский этого хотел.

Первой реакцией Лили было потрясение и шок. “Сейчас совершенно ничего не понимаю, – писала она Эльзе из Берлина, когда весть дошла до нее. – До чего невыносимо!” Когда через две недели Лили опять писала своей сестре, она объяснила самоубийство тем, что “Володя был чудовищно переутомлен и, один, не сумел с собой справиться”. Если бы они с Осипом Максимовичем были в Москве, “этого бы не случилось”, считала она, и эту же фразу повторила две недели спустя, опять в письме к Эльзе, добавив:

Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я. <…> Стрелялся Володя, как игрок, из совершенно нового, ни разу не стреляного револьвера [пистолета. – Б. Я.]; на 50 процентов – осечка. Такая осечка была уже 13 лет назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу.[30]30
  Как явствует из приведенной ниже цитаты и сноски на странице 85, на самом деле речь шла о двух случаях попытки самоубийства.


[Закрыть] Застрелился он при Норе, но ее можно винить, как апельсиновую корку, об которую поскользнулся, упал и разбился насмерть.

Убеждение, что Маяковский не застрелился бы, если бы они с Осипом были дома, разделили многие; помимо матери поэта, так считал и Корней Чуковский, который 15 апреля написал Галине Катанян: “Все эти дни я реву, как дурак. Я уверен, что если бы Лили Юрьевна и Осип Максимович были здесь, в Москве, этого не случилось бы…”

Вывод, что Нора была виновата не больше, чем апельсиновая корка, на которой кто-то поскользнулся, при всей своей поверхностности верен: Нора – последняя капля, только и всего. Лили имела в виду, что к самоубийству Маяковского привели не внешние факторы, а другие, более глубокие причины. Одной из них был страх Маяковского состариться. Его ужасала старость, и он часто возвращался к этой теме в разговорах с Лили. “Володя до старости? Никогда! – удивленно воскликнула Лили в ответ на слова Романа Якобсона о том, что он не может себе представить Маяковского старым. – Он уже два раза стрелялся, оставив по одной пуле в револьверной обойме. В конце концов пуля попадет”. “Смерть не страшна, страшна старость, старому лучше не жить”, – объяснял Маяковский своей подруге Наталье Рябовой, когда ему было тридцать три. На ее вопрос о том, когда же наступает старость, он ответил, что мужчина стар, когда ему тридцать пять, а женщина раньше. “Как часто я слышала от Маяковского слова «застрелюсь, покончу с собой, 35 лет – старость! До тридцати доживу. Дальше не стану»”, – писала Лили. Страх состариться был тесно связан с его боязнью потерять притягательную силу как мужчина. “Когда мужчина не старше 25 лет, его любят все женщины, – разъяснял он незадолго до самоубийства двадцатипятилетнему поэту Жарову, – а когда старше 25, то тоже все женщины, за исключением одной, той, которую вы любите и которая вас не любит”.

Если кто и осознавал, что Маяковский, говоря словами Чуковского, “самоубийца по призванию”, то это Лили. Но не нужно было знать его так близко, чтобы понять, что причины самоубийства следует искать во внутренних противоречиях, которые терзали его всегда. Для Марины Цветаевой, с 1921 года жившей в эмиграции, но видевшей в Маяковском брата по духу, его самоубийство было трагическим, но логическим результатом разрушительной внутренней борьбы между лириком и трибуном. “Двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского поэта, на тринадцатый год поэт встал и человека убил”. К подобному выводу пришел Пастернак, и по его мнению, Маяковский застрелился “из гордости, оттого, что осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло смириться его самолюбие”.

Если самоубийство не удивило ближайший круг, то для тех, кто знал только общественную, внешнюю сторону Маяковского – футуристического и коммунистического агитатора, громкого эстрадного поэта, блестящего полемика, – оно стало настоящей неожиданностью. “Такая смерть никак не вяжется с Маяковским, каким мы его знаем”, – проанализировал самоубийство Халатов, тем самым доказывая, что он его не знал. “Соединить с этим обликом идею самоубийства почти невозможно”, – писал Луначарский, а в передовой статье “Правды” утверждалось, что смерть Маяковского “до того не вяжется со всей его жизнью, так не мотивирована всем его творчеством”. По словам Михаила Кольцова, пистолет держал не настоящий Маяковский, а “кто-то другой, случайный, временно завладевший ослабленной психикой поэта – общественника и революционера”. “Непонятно, – прокомментировал Демьян Бедный, риторически вопрошая: – Чего ему не доставалось?” Как будто речь шла о недостающем внешнем комфорте.