Текст книги "Из прошлого"

Мама

Рассказывать о своей родной матери, не теряя при этом объективность, почти также трудно, как матери рассказывать о своих детях. Наши чувства, которые мы испытываем по отношению к человеку, который нас произвел на свет, выкормил своим молоком, оберегал от опасности, от недоброго глаза, и всю жизнь, и ночью, и днем молился за наше благополучие… здесь очень трудно сохранить непредвзятость. Как говорила моя мама: «Хорошая мать, плохая мать – но все ж таки мать». И я, наверно, не смогу избежать этого греха. Особенно теперь, чем больше лет меня отделяет от моей матери, тем более величавый и красивый вырастает передо мной ее образ. И многое из того, что она мне предсказывала, от чего остерегала – «вырастешь – поймешь…», стало для меня теперь яснее и вызывает удивление и уважение за ее мудрость, за ее истинное величие.

Росла моя мать в самой гуще бедности. Даже среди бедноты Файферовской улицы, что в пригороде Балет, ее отца, моего деда, звали не иначе, как Гедалья-бедняк, а мою маму – Сару-Миндл – дочерью Гедальи-бедняка (Гедальи-капцана). Всю свою жизнь она не забывала о своем прозвище и, как мне кажется, не то что гордилась им (нечего сказать – есть чем гордиться), но, так сказать, немножко кокетничала. В разговорах, когда речь заходила о ее персоне, она часто говорила: «Иначе не привыкла дочь Гедальи-капцана». Даже в своем завещании, проникнутом мудростью и горьким юмором, она не забыла о своем происхождении: «Памятник такой, как пристало дочери Гедальи-капцана». Она была старшей из трех, оставшихся в живых дочерей в их семье. Ее мать – моя бабушка Хана – больная, измученная еврейка, была не в силах выдержать нищету, царившую в доме, и, совсем еще ребенком, моя мать впряглась в тяжелое ярмо, в воз бед и тягот и тянула его из последних сил. Не будет преувеличением сказать, что у моей мамы не было детства.

В восемь лет ее отдали, как служанку, нянчить маленького ребенка, и в то время, как ее подружки-однолетки игрались во дворе ляльками, сделанными из тряпья, маленькая Сара-Минделе нянчила на своих слабых, худых ручках живую куклу. За это она вечером получала немного еды. В двенадцать лет она с утра до вечера работала в пекарне, где выпекали мацу. Так она зарабатывала гроши и мучительные ожоги на руках. Но моя мама умела также рассказывать комические эпизоды из своего горького детства, а рассказывала она так, что мы все в доме, держась за животы, помирали со смеху.

Так, например, она однажды рассказала, как бабушка Хана одолжила у соседей полрубля для того, чтобы на праздник приготовить для своего Гедальи и его друга Мойшеле-горбуна угощение. Дедушка давно просил ее сделать чолнт[17]17
  Чолнт – традиционное еврейское блюдо на шаббат, в состав которого входит мясо, картофель, фасоль.


[Закрыть], как у людей. Бабушка купила мясо и усердно принялась за стряпню. Трехлетняя Сара-Минделе, путаясь под ногами своей матери, по обыкновению ей помогала. Когда чолнт был уже готов, чтобы поставить его в печь, соседка для чего-то вызвала из комнаты бабушку Хану. Сара-Минделе, пользуясь этим обстоятельством, сняла на пол тяжелый казан, и начала заново готовить этот чолнт. Наутро, когда дед пришел домой вместе со своим другом Мойшеле-горбуном из синагоги, бабушка надела свое единственное праздничное платье и в белой шали торжественно поставила чолнт на накрытый стол. Дед от предвкушения удовольствия весело потирал руки. И тут случилось что-то ужасное. Бабушка подняла горшок, но вместо чолнта она оттуда вытащила вилкой… тлеющую черную тряпку. Все стояли ошеломленные. Излишне рассказывать, что тогда разыгралось в доме. Через несколько дней, прибирая в комнате, бабушка Хана своим веником, вымела из-под кровати весь чолнт.

И еще одна «хохма» почти в том же стиле, о которой рассказала моя мама, осталась в моих воспоминаниях. В этот раз бабушка Хана пекла пряник. Когда она вышла во двор за водой, Сара-Минделе, присмотревшись, как ее мама посыпает пряник сахаром, решила показать свое умение готовить. Но вместо сахара маленькая хозяюшка посыпала их песком. Мы с братом смеялись до слез, когда мама рассказывала нам эту историю и при этом с мастерством артистки изображала выражения лиц дедушки и бабушки, когда они взяли в рот этот пряник.

В четырнадцать лет, совсем уже взрослая, моя мать стала намотчицей и до поздней ночи при свете удушающих нефтяных лампочек наматывала у ткачей шпульки. Очень скоро она приобрела славу опытной специалистки в своей профессии, и ткачи Балета охотно приглашали ее к себе на работу. И действительно, когда мама брала меня с собой к ткачам, я не единожды был свидетелем того, как виртуозно она прикручивала сотни нитей законченной кеты (шпульки) в ткацком станке к новой кете. При этом она постоянно тихонько напевала песню своим нежным голосом.

В пятнадцать лет, уже работая в Лодзи на ткацкой фабрике Познанского, моя мать примкнула к профсоюзному движению. В это же время, не выдержав фанатичный религиозный гнет у себя дома, она ушла из дому и начала самостоятельную жизнь.

Ее молодость прошла в изматывающем труде. Кто в ее годы и в ее среде знал об учебе в школе? Но все-таки, посещая рабочие кружки, моя мать научилась читать и писать немножко на идиш, как она любила выражаться. Она начала глотать книжки и прочитала при свете лампадок известных еврейских и западноевропейских классиков. Она не просто читала, она буквально впитывала в себя, как гриб, каждое произведение. Меня всегда удивляло, как ее память до конца жизни сохранила все, что она прочитала. Она с редким понятием и глубиной воспринимала прочитанное. Для нее не было большего удовольствия, чем обсуждать с друзьями и домашними произведения ее любимых писателей: Толстого, Достоевского, Мопассана, Тургенева, Гюго, Флобера, Менделе, Переца, Шолом-Алейхема, Опатошу, Номберга, Аврома Рейзена, Довида Эдельштадта и многих других.

Не имея ни одного класса образования, она часами могла говорить о литературе, театре, искусстве, а в более поздние годы также и о политике. Она не пропускала ни одного литературного вечера и встречи в Лодзе с писателями своего времени. Она слушала, как читал Шолом-Алейхем, Шолем Аш, Перец, Номберг, Сегалович, она присутствовала на выступлениях Каминской, Адлера, Туркова.

В образе моей матери – простой еврейки – чудесно сплетались разум и красота истинного человека из народа. С ней любили беседовать известные еврейские писатели уже в мое время в Харькове. С некоторыми из них она подружилась и в течение долгих лет была вхожа к ним домой.

Моя мать была редкой красоты: симпатичная брюнетка с большими серыми, лучистыми глазами, светящимися умом. Но одновременно, в особенности в зрелые годы и на старости, в них были скрытая печаль и разочарование.

Я ни на йоту не преувеличу, если скажу (и так говорили все, кто ее видел и знал), что моя мама была из тех красивых женщин, которые могли украсить собой любое общество. Точеные черты лица делали ее похожей на тип античных гречанок. Интересно, что она никогда в жизни не пользовалась косметикой, может быть потому, что своей женской интуицией чувствовала, что малейшая косметика умалит ее природную красоту. Она не только сама не пользовалась косметикой, но была врагом ее, и я бы сказал, с отвращением смотрела на женщин с вульгарно накрашенными губами и подведенными бровями. Это самое чувство было передано и мне.

Что касается одежды, то, кроме того, что она не располагала материальными возможностями, она была донельзя скромна и никогда не стремилась к красивым дорогим вещам, к тому, чтобы украшаться и «показать себя». Мне кажется, что в этом случае она бы потеряла свой вид. Она также была равнодушна к предметам роскоши, дорогим вещам. Ей очень мало требовалось, и это ее отличало от многих женщин, над которыми она стояла значительно выше в своих духовных потребностях и, мне кажется, этим гордилась сама перед собой. Должен признаться, что, начиная с детства и до последних лет жизни моей матери, мне было очень приятно слушать, как везде, где бы моя мама ни показывалась, все вокруг с восхищением говорили: «Какая красивая у тебя мать». Я сам не мог привыкнуть к ее красивому облику и, когда мне приходилось видеть, слышать или читать о красивых женщинах, я их всегда сравнивал с моей мамой, и всегда мой выбор был в пользу последней.

Моя мать была исключительной рассказчицей. Любой рассказ, любая история, пусть она будет из ее детства, юности или просто какая-нибудь новость, событие из ежедневной жизни, не говоря уже о многочисленных народных сказках, которые она рассказывала, начинал играть в ее изложении особыми красками. Она поражала не только одним искусным талантом художника. При этом она не меньше выражала своими умными глазами и мимикой, чем речью, которая была пересыпана настоящими драгоценными камнями народной мудрости и юмором. У меня осталось несколько рассказов, которые я записал исподтишка на магнитофонную ленту. Это чистые изумруды для тех, кто разбирается в этом. В каждую годовщину смерти моей мамы, при свече, с затаенным дыханием я слушаю ее голос и несравненную интонацию. Она сидит напротив меня, как живая, и мне так хорошо.

Когда я говорю об этой реликвии – мне приходит на память вся история, как я записал ее голос. Это было осенью 1964 года. Я – старший офицер Советской армии – уже жил тогда с моей семьей в городе Камышине, что на Волге. Моя мать жила одна в Харькове в маленькой комнатке на четвертом этаже, куда она еле добиралась на своих больных ногах. Мы уже не виделись с ней пару лет и соскучились один по другому. Как ни тяжело для нее это было, мама стремилась приехать в гости к своим детям и внукам, освежить немного свою душу, как она мне писала. Мы с ней договорились, что мой брат в Харькове посадит ее в вагон, я выеду ей навстречу в Волгоград, где сниму ее с поезда и вместе мы поедем потом в Камышин. Поезд прибыл в Волгоград поздно вечером, и я встретил мать в тяжелом состоянии. Она, возможно, в пути отравилась несвежими продуктами и ее сильно тошнило. Она была бледна и слаба. Я был в замешательстве и не знал как действовать: остаться ли с ней в чужом городе на ночь, или отправиться в речной порт, откуда должен был через час отплыть корабль в Камышин? Я отважился не без труда на последний вариант. Через 15 минут такси нас привезло в порт, и мы заняли наши места в каюте первого класса на роскошном корабле. Возможно, что к этому времени маме само собой стало немного легче, но как только она взошла на корабль, она тотчас же воодушевилась грандиозным сооружением – первый раз в жизни она очутилась на корабле, и когда она прилегла на диван в нашей каюте, она с улыбкой в глазах произнесла: «Ну да, к этому ведь дочь Гедальи-капцана не привыкла». Я очень волновался, как мама в таком состоянии, в каком я ее встретил, перенесет путешествие по Волге, которая не всегда является спокойной рекой и имеет свои капризы. Я пустился на хитрость и начал «заговаривать зубы», рассказывая маме о мировых событиях, по которым она в своей одинокой жизни проголодалась. И я попал в самую точку. Я ни на йоту не придумываю, она даже не заметила, как корабль вышел из порта, и, когда она меня невзначай спросила, скоро ли мы отплывем, наш корабль был уже далеко от города на самой середине широкой Волги, на которой месяц проложил желтую дорожку. Слава богу, что погода была благоприятной, а Волга – тихой, так что мать была очень удивлена, когда я ей сообщил, что мы уже давно отплыли.

В Камышин мы прибыли совсем рано. Как только мы поднялись на высокий берег, моя мама с любопытством оглядела город в лучах восходящего осеннего солнца и с удовольствием заявила: «Я поклялась бы, что я в Плоцке».

Дома ее ожидали теплая встреча моей жены и внуков.

Вечером, после чаепития, мы уютно сидели, как в былые добрые времена, вокруг стола и беседовали о разном. Мне захотелось записать на магнитную ленту мамин голос, но только так, чтобы она об этом даже не подозревала.

Моя мать, не взирая на то, что она в области духовной была вполне осведомленным и современным человеком, в делах технических и науке была совсем необразованна, и, когда я поставил на стол магнитофон, она не обратила на это никакого внимания, принимая мою возню с ящиком, как обыкновенное дело. Когда микрофон уже был приготовлен и включен, я к ней придвинулся поближе и завел с ней разговор, во время которого она рассказала на свой манер историю, как она у себя в Харькове покупала гречку. Нужно было видеть, как моя мама изумленно застыла с широко открытыми потрясенными глазами, когда сразу же после ее рассказа я воспроизвел на магнитофоне эту, только что записанную, историю и она услышала свой собственный голос и «гречку». Это было незабываемо.

После этого, уже с ее ведома, я записал две народные сказки: одну историю, которую мать при хорошем настроении рассказывала на всех домашних праздниках: «Жил-был когда-то раввин». И очень нравилась слушателям вторая сказка «Нойтл», которую я опубликовал в третьем номере еврейского журнала за 1978 год. В этот же вечер мне удалось записать несколько еврейских народных песен, которые моя мама с большим чувством и очарованием пропела для нас и воскресила передо мной мое далекое сладкое детство, те времена, когда я слушал эти самые песни в нашем бедном доме в Балете.

Эти несколько недель, которые мать провела у нас, были для нее одними из немногих счастливых недель в ее жизни. Она имела удовольствие от своих дорогих внучат, от города, который ей напоминал Плоцк, от Волги, которая ей напоминала Вислу, от леса за городом, где мы с ней проводили в красивые осенние дни отдых, от нашей умной овчарки, с которой она разговаривала на идиш и которая ей также напоминала нашу Лизку, собаку, которую мы держали у себя дома в Харькове много лет и которая также пала жертвой в 1937 году.

Эту собачку мне подарила уборщица нашей харьковской еврейской школы, и, когда я ее, совсем еще крошкой, принес домой, мои родители протестовали: кто будет убирать после нее, кто будет ее кормить? Еле-еле, с большими трудностями, после многих обещаний, что я сам это буду все делать, собака осталась в доме, и мои родители, особенно мама, так привязались к этому созданию, прямо-таки любимчик! Разговаривали они с Лизкой – так мы назвали собаку – только на идиш. Таким образом, собака понимала аж два языка.

Я помню, как однажды, в начале 30-х годов, придя домой после работы на фабрике, мать узнала, что Лизку поймал гицл[18]18
  Гицл – ловец бродячих животных.


[Закрыть]. Моя мама была вне себя. Усталая после тяжелого рабочего дня, она все бросила и отправилась на поиски фермы, куда гицели отвозили собак. Возвратилась она в полночь, едва держась на ногах. С большими трудностями она добралась тогда до фермы далеко за городом, и, когда она туда добралась, кроме сторожа, там уже никого не было. Ключи от клетки, в которой была заперта наша Лизка, были у заведующего хозяйством. Моя мать слезно просила у сторожа и заплатила ему, чтобы он спас собаку. Тот твердо обещал. Мы все в доме провели бессонную ночь, и можете себе представить нашу радость, когда рано утром поскреблась в двери наша Лизка.

В злополучном 1937 году мама была вынуждена расстаться с Лизкой. После того, как отца забрали из дому, собака несколько дней ходила с опущенной головой и потухшими глазами, мало ела, как будто она понимала трагизм происшедшего. Нас с братом тогда не было в Харькове, а маму переселили в малюсенькую комнатку в густонаселенной коммунальной квартире, где соседи не хотели терпеть собаку. И тогда мама отдала Лизку знакомому рабочему со своей фабрики. До начала Второй мировой войны мама время от времени навещала свою собаку. Я также ходил к ней, когда мне приходилось до войны быть в Харькове. Дальнейшая судьба Лизки для нас осталась неизвестной. После возвращения из эвакуации, мы уже не застали ни дом, где находилась собака, ни хозяина, ни Лизку.

Но я немножко отклонился. Еще одно удовольствие моя мама получала во время вышеупомянутого и также при последующих приездах в Камышин, когда беседовала со мной о политике. Она не была сведуща в проблемах международной политики и я немножко подтрунивал над ней, уверяя ее, что в ней сидит дипломат. Мы оба смеялись, но, по правде говоря, мне не раз приходила в голову мысль, что моя мать при соответствующем образовании, воспитании и условиях могла бы действительно занять место в обществе. Я сожалею до сих пор, что мне не удалось заснять мать в тот миг, когда она слушала радиопередачу у «ящика»– так она называла радио. Она всем своим естеством как бы растворялась в «ящике», забыв обо всем вокруг.

Вообще-то моя мать была большой мастерицей давать точные имена разным вещам или прозвища людям. Интересно, что все ее названия и прозвища немедленно приклеивались, как говорят, навечно. Кстати, мои близкие и друзья утверждают, что я также обладаю этой способностью. Если это правда, то это наследственность моей матери, и я могу добавить, что также и мои дети унаследовали эту особенность.

Выше я уже упоминал, что моя мать при всей ее прогрессивности в сфере духовной жизни, до конца своей жизни оставалась упрямым ретроградом в вопросах цивилизации, и, как многие люди, говаривала при споре: «Ай, что вы говорите? Вот в старые времена…» Ее консерватизм более всего проявлялся в неумении овладеть русским языком. Живя много лет в России, она никак не могла более или менее правильно говорить по-русски, и я бы сказал, не стремилась к этому, довольствуясь своим запасом слов на идиш. Мои внуки добродушно забавлялись, когда их бабушка говорила с ними по-русски. На той же магнитной ленте, на которой я записал некоторые ее сказки, остался образец ее разговора по-русски, вызывающий при его прослушивании улыбку.

Моя мама любила людей, общаться с ними, выслушивать интересные истории, а потом пересказывать их другим. Особую любовь она проявляла к бедным людям, людям из своего сословия, сочувствовала им в их страданиях и заботах. Очень часто к ней приходили знакомые и друзья за советом и ее слово у них имело большую ценность. Она была педантично точна, исключительно честна и ненавидела лгунов, непорядочность и людей, выказывающих свое зазнайство, гордыню. У нее на всю жизнь осталось чувство классовой ненависти к богатым и она была глубоко убеждена, что хороших честных людей надо искать среди трудовых людей, которые зарабатывают хлеб собственными руками. Она плохо чувствовала себя среди зажиточных людей и избегала их общества.

Будучи очень красивой женщиной, она в молодости имела много поклонников, которые добивались ее руки, среди них немало богатых молодых людей. Из Америки приехал за ней жених – богатый. Всем она отказала и отдала предпочтение рабочему – моему отцу. Она была гордой, независимой от вещей и людей, которых она не любила, и не отступала от своих принципов настолько, что временами казалась немного суховатой. Но зато сделать добро человеку, к которому она была расположена – это было для нее святым делом.

Моя мать была отличной воспитательницей своих детей. Я этим ни в коем разе не хочу утверждать, что мы с братом вышли из ее рук хорошо воспитанными. О, сколько нам до этого не доставало. Многое из ее воспитательных концепций, если можно так назвать ее действия в этой области, удивляло меня еще в условиях тогдашней жизни. При ее образовании, вернее необразованности, с такими двумя вечно враждовавшими между собой, как я и мой брат, мать наша, как воспитательница, была исключением в нашей среде. Она у нас была строгой и не пропускала никакой финт с нашей стороны. Я вспоминаю, как однажды, придя поздно вечером с работы (это было еще в Лодзи), она потребовала у меня отчет, приготовил ли я все уроки. Я солгал. Она потребовала показать ей тетрадь. Чтобы выйти сухим из воды, я продолжал врать, что, мол, тетрадь я забыл дома у моего школьного товарища, с которым я делал уроки. Причем я назвал товарища, который жил почти на другой стороне города. Так она не поленилась, и, невзирая на то, что она только что, уставшая, зашла в дом, отправилась к далекому товарищу моему. Легко себе представить, что я тогда от нее «заработал». Во всяком случае, обманывать свою маму я больше не посмел.

Моя мать была против телесных наказаний, но, когда мы с братом выводили ее из себя, она не стеснялась и давала несколько шлепков по мягкой части тела. В более поздние годы я, полушутя, говаривал, что мало она нас шлепала.

Если в раннем детстве я был «хороший», а мой брат «плохой», то в школьные годы, особенно в 5-х классах, мы поменялись ролями. Мой брат усердно учился, правда, дома он ничего не хотел делать, а я, наоборот, не хотел учиться, мне больше нравилось бегать во дворе, играть в клипу, в футбол, волейбол и другие игры, бегать с ребятами на реку купаться, спускаться с горы на коньках, лыжах и санках, пробраться в кино без билета, ходить за город в лес за дикими грушами, устраивать разные пакости во дворе и в школе или просто слоняться без дела. Сколько ни старались втолковать мне мои родители, что я уже взрослый и пора уже взяться за ум – ничего не помогало, и они очень огорчались.

Правда, что касается помощи в доме – тут я служил примером. В некоторых случаях я был прямо-таки незаменим для своих родителей. Пока они были на работе, я ходил за покупками, прибирал в квартире, выполнял поручения. Помогал маме тащить кошелки с базара и в очень трудные 1931–1933-е годы вставал в морозные ночи, стоял в длинных очередях и приносил домой буханку хлеба. Нередко мне, маленькому мальчишке, удавалось прошмыгнуть в булочную без очереди – тогда я этим гордился и был счастлив. Однажды я за такие дела попал в милицию. Там меня продержали несколько часов, составили протокол и отпустили. Это был для меня несчастливый день, и не от того, что я пропустил уроки в школе, а оттого, что я домой пришел без «моего хлеба».

Может сложиться впечатление, что я хочу показаться с хорошей стороны. Ни в коем случае. Я был неплохим помощником для моих родителей, тяжело трудившихся на фабрике. Но тут идет речь не обо мне, а о моей матери. Уже в более поздние годы, когда я с большими трудностями поступил в институт и попал в число студентов-отличников, моя мама этим гордилась и, когда кто-либо жаловался, что ребенок не хочет учиться, она успокаивала собеседника, ссылаясь на пример со мной. Я помню, как она тронута была, когда я к ней пришел с дипломом врача. В ее глазах появились слезы и она с чувством сказала: «Ну, слава богу, мое дитя, если бы Гедалья-капцан встал с того света и увидел своего внука доктором».

Когда я, время от времени, потом приезжал к моей старой матери в Харьков, она меня водила по своим знакомым, и я ей не отказывал в этом, понимая, сколько удовольствия в ее одинокой тяжелой жизни доставляю ей такими визитами. Помню, как гуляя со мной, одетым в военную форму подполковника, по харьковским улицам, она с интересом и удовлетворением наблюдала, как младшие офицеры отдавали мне честь, и она на всякий случай меня спрашивала: «А это кто?» В последние годы своей жизни наши встречи были единственными радостными для нее днями. Я не раз предлагал моей маме переехать жить ко мне, хотя мое положение, как военного, не было стабильным в смысле постоянного места жительства. Но она меня всегда от этого отговаривала. Больная, немощная, она боялась стать мне в тягость и, кроме того, она очень ценила свою самостоятельность.

Умерла моя мама в Харькове 27 января 1971 года в возрасте 78 лет. Когда я прилетел по вызову своего брата, мать моя лежала в госпитале с затуманенным сознанием и меня не узнала. Назавтра она скончалась. Мы с братом похоронили ее без всяких цветов согласно ее завещанию. «Ты не должен разрешать никому возлагать на мою могилу никакие венки ни от кого. Я их не имела при жизни и после смерти они мне тем более не нужны. Памятник такой, как подобает Гедальи-капцана дочери. Еще раз напоминаю – никаких венков».

Мне кажется, что завещание отражает настроение моей матери, ее философский взгляд на жизнь: «Мой дорогой Беньюмин! Я хочу написать тебе несколько слов перед тем, как проститься с глупой жизнью, еще более глупым миром, не давшим мне никакой радости. Поэтому мне не очень жаль, что я готовлюсь в путь, от которого никто не может спрятаться: ни бедный, ни богатый, ни умный, ни глупый. Все равны – это величайшая истина, которая мне открылась. И я не страшусь, хотя и не знаю, когда это случится. Вскорости, или, возможно, это может еще затянуться. Это не зависит от меня, как захочет ангел смерти: если он не будет бюрократом и сделает свое дело… Как ему будет удобно…» и т. д.

У меня сохранилась пачка писем, которые мама мне написала в разные времена. В минуты невзгоды я развязываю священную для меня пачку и беседую с моей великой мамой. Часто, когда я в чем-то сомневаюсь или мне нужно решать различные дела, я обращаюсь мысленно к моей маме и прислушиваюсь, что она мне подсказывает или представляю себе, как она поступила бы в том или ином случае. Я ее постоянно чувствую возле себя и в себе. Если человеческие души бессмертны, я бы лишь хотел одного: когда я закрою глаза, чтобы наши с ней души встретились.