Текст книги "Из прошлого"

Мой детдом

В три года меня вместе с братом отдали в детский сад. Это было детское учреждение, которое существовало на средства лодзинского ткацкого профсоюза, открывшегося недавно для детей рабочих-ткачей. В организации этого детского сада моя мать приняла активное участие, и в течение нескольких лет она была деятельна в его правлении. Для детского сада наняли помещение из трех больших комнат на втором этаже, окна которого выходили на площадь Балета.

Я отлично помню каждый уголочек этого детского сада, который мы называли «детским домом» и он действительно был домом для детей рабочих, которые проводили там в более, чем скромных условиях, свое время с утра до вечера, окруженные истинной любовью чудесных воспитательниц.

Воспитательницами были женщины из зажиточных семейств, которые пришли к рабочему народу бескорыстно помогать в его тяжелом положении. Это были молодые красивые фанатички, которые отдавали нам, детям, свою душу. С этими благородными женщинами сохранилась теплые отношения на многие годы. Когда детсаду не хватало финансов на еду и игрушки, эти женщины выпрашивали у своих зажиточных родителей деньги, лишь бы дети не испытывали никакой нужды. Нередко они приносили из дому одежду или пару ботинок для бедных детей, родители которых лишились работы.

Как дорогую реликвию храню я фотографию нашего любимого бедного детского дома, где между детьми сидят наши воспитательницы – учительницы Наха и Хана – так мы к ним обращались.

Два раза в неделю посещал наш детдом известный в городе педиатр, доктор Айхнэ, который также безвозмездно обслуживал детей. Это был высокий, полноватый нестарый еще человек в пенсне, от которого так и пахло чистотой. Собственных детей, как я узнал годы спустя, у него не было, и всю свою любовь он отдавал своим маленьким пациентам.

Мое знакомство с доктором Айхнэ закончилось большим конфузом. Еще сегодня я не могу об этом вспоминать без стыда. Случилось вот что: во время моего обследования, доктор обратил внимание на мой большой живот – признак английской болезни.

– Картошку любишь? – спросил он меня, голого.

– Да, очень.

– Я вижу, что ты пожиратель картофеля, – при этом он слегка стукнул меня по животу. Я это почему-то воспринял, как оскорбление, и ответил ему звонкой оплеухой по его пухлой щеке и тотчас же со страху убежал. Для доктора это было такой неожиданностью, что он на мгновение замер, как парализованный, а потом, когда пришел в себя, бросился по комнатам нашего дома вдогонку. Я искал спасение под маленьким столиком, но мой преследователь меня ловко вытащил оттуда и голого подвел к моей маме, которая как раз пришла забирать меня домой.

«Ваш дорогой сыночек вырастет убийцей». Если пользоваться терминологией, которая теперь в ходу относительно врачей, то наш доктор в своих пророчествах большой ошибки не допустил: я вырос и стал врачом.

В нашем детском доме, как правило, отмечали день рождения каждого. Наши воспитательницы старались изо всех сил, чтобы этот день остался как праздник в нашей памяти на долгие годы. И они этого достигли. У нас дома редко справляли чей-то день рождения. Всегда в заботе и в хлопотах, в ежедневной погоне за хлебом насущным, нам было не до именин. Моя мама, даже когда я стал взрослым, всегда в такие дни, шутя, шлепала меня веником. Но однажды мне устроили такие именины, которые я никогда не забуду. И это было как раз в нашем детском доме.

Это был замечательно редкий день. Все дети пришли празднично одетыми. Меня – именинника – посадили на почетном месте у сдвинутых вместе столиков, и возле меня выросла целая гора подарков, которые дети сами, своими руками склеили и нарисовали. Учительница Наха мне подарила красивые кубики для составления разноцветных картинок, учительница Хана – повозочку с дышлом – игрушки, о которых я даже не мечтал. Эти игрушки сделали меня богатым, как короля, и служили мне не одну неделю, не один месяц и не один год. Всеобщее восхищение вызвало у детей, когда моя мама поставила на середину стола клетку и вынула оттуда двух маленьких белых кроликов – это был ее подарок. Эти кролики были самыми любимыми воспитанниками в нашем детском доме.

Если к этому всему добавить еще редкий для нас шоколад, который кухарка сама приготовила, и песни, и танцы в сопровождении скрипки слепого уличного скрипача Фишки, приведенного мамой в наш детдом, можно себе представить какой праздник у нас был.

Комический эпизод случился в детдоме с моим старшим братом. Не всегда наши родители имели возможность прийти за нами, чтобы отвести домой. В таких случаях мы присоединялись к другим детям, проживавшим в нашем доме. Но вот однажды, когда мои родители вечером вернулись с работы, выяснилось, что мой брат куда-то исчез. В тот день я пришел домой вместе с детьми младшей группы. Было уже темновато. Куда делся мой брат, я не знал. Мои озабоченные родители не знали, где его искать. Отцу пришла в голову мысль, хотя было уже поздно, пойти в детдом. Я упросил отца взять меня с собой, и мы пошли вместе. Поднимаясь по ступенькам в детдом, мы услышали плач. Это плакал мой брат, который стоял закрытым с той стороны дверей.

На вопрос отца мой брат, давясь от слез, рассказал, что он заснул под одним из столов и проснулся, когда никого уже в помещении не было, и еще он жаловался, что он очень голоден. Что делать? Ключи от детдома находились у заведующей, а она жила довольно далеко отсюда… Взломать двери, обитые железом, задача не из легких. Тогда отец, оставив меня на лестничной клетке, отправился искать слесаря. Отец оставил меня, чтобы я пока общался с братом, находящимся взаперти по ту сторону дверей. Я с ним разговаривал через щель в дверях, даже песенки ему пел. Очень скоро вернулся отец с плиткой шоколада в руках и сказал, что сейчас придет слесарь и откроет двери. Брат успокоился, но когда отец просунул в щель двери плитку шоколада, тот поднял такой крик и плач, что мы с этой стороны двери перепугались: что случилось? Шоколад поломался. Еще хорошо, что слесарь вскоре появился и опытной рукой освободил из плена моего многострадального брата.

Очень часто я прохожу мимо новых зданий современных детских садов, которые растут, как грибы, в новом районе, где я живу. Это чудесные дворцы, где играются красивые, сытые, одетые, как принцы и принцессы, ребятишки. Невольно всплывают перед глазами картинки моего далекого детского дома. Но, не боясь прослыть последним ретроградом, я скажу, что не променял бы мой бедный детский сад на самый лучший дворец наших дней…

Двор

Наш дом на улице Александровской № 26, что в центре Балета, явно выделялся из окружающих домов. Это было пятиэтажное здание из красного кирпича в форме большого четырехугольника, который производил впечатление старой фундаментальной тюрьмы.

Население дома было колоритным как по национальному, так и по социальному составу. Большинство евреев, меньше поляков и несколько немцев. Владелец дома, или, как его по-другому называли, хозяин – пан Гендзелевский – происходил из польской шляхты, богатый владелец нескольких домов в Лодзи и поместья за городом. Это был круглый тип уже в годах, с гладкой, как бильярд лысиной, ослепительно блестевшей на солнце, с маленькими острыми крашеными усиками, которые должны были сделать его моложе, чем он был на самом деле. Жил он на первом этаже в роскошной богато обставленной квартире, которая соседствовала с его пекарней и колбасным цехом, откуда всегда распространялись по всему нашему дому запахи, от которых текли слюни и кружилась голова.

За квартирной платой пан Гендзелевский сам ходил по дому со специальным кожаным кошельком на круглом животе, куда он клал деньги. Не дай бог не заплатить ему деньги вoвремя! Он бывал в таких случаях безжалостным. Я помню, как он однажды среди белого дня выгнал из квартиры бедную вдову с двумя маленькими детьми прямо на улицу под открытое небо. В праздничные и воскресные дни наш хозяин одевал свой черный френч с блестящими отворотами, цилиндр, лакированные ботинки, и весь двор, кто с завистью, а кто с ненавистью наблюдал, как пан Гендзелевский выезжал из ворот на своей роскошной бричке, сидя на самом верху, держа вожжи маленькими ручками в белых перчатках, правя четырьмя огненными черными лошадьми. В бричке сидели две его дочери-красавицы, одетые в праздничные шелковые одежды. Они для меня светились как сказка с королевами и принцессами…

Жители нашего двора дрожали перед своим хозяином, но мы, дети, еще больше боялись сторожа, которого звали между собой «Будайдо-Будиди». Что это означало, я до сегодняшнего дня не знаю. Это был уже довольно пожилой поляк, хромой на одну ногу, его морщинистое лицо украшала редкая бородка. Он носил тяжелые сапоги, на голове – летом и зимой – древний мятый картуз. Всегда злой, он нас, мальчишек, гонял, где бы мы только не игрались. Везде мы ему мешали. Особенно он нас не допускал к помпе, где мы любили баловаться с водой и устраивали фонтаны, нередко он нас угощал своей тяжелой метлой и, несмотря на это, мы ему устраивали, мстя, различные пакости, после которых он совсем зверел.

У нас во дворе жили люди, которые занимались всеми ремеслами, какие только есть на белом свете: сапожники, портные, кожевники, ткачи, извозчики, уличные носильщики, шапочники, мастера делать расчески, базарные маклеры, мелкие чиновники, пекари, слесари, переплетчики, столяры, мясники, трубочисты, канатчики, не перечислить всех… Были среди них мелкие спекулянты, ученики иешив (высших религиозных школ), свахи, люди, занимающиеся таинственными делами, уличные воры и просто бездельники. Редко когда кого-нибудь во дворе называли своим собственным именем или фамилией. Каждый имел прозвище, которое чаще всего отражало его профессию, или какую-либо его особенность: Янкл-мясник, Ицик-портной, Авремл-горбун, желтый Мотл, черная Эстер, толстая Тойба и тому подобное.

Весь день во дворе стоял шум от детей и женщин, которые постоянно ссорились. Раздавался стук ткацких, слесарных и столярных станков, шум от лошадей и повозок и крики уличных торговцев, расхваливающих свои товары, которые громоздились у них на спине. Зимой жизнь во дворе становилась тише. Малые дети со своими мамками сидели по своим квартирам, и через закрытые замерзшие окна голоса и шум заглушались.

Мы, дворовая ребятня, в летнее время с самого раннего утра и допоздна, без устали бегали по раскаленным крышам сараев, карабкались на стены, увлеченные разными играми, в основном, в цурки, пускали змей из разноцветной папиросной бумаги в небо, играли в «полицию и воров», переворачивая в длинных и темных коридорах нашего дома помойные ведра, стоявшие у дверей и распространявшие зловоние. Больше всего нам доставляло удовольствие перемахнуть через высокий кирпичный забор, отделявший наш двор от еврейского кладбища, и оказаться на этом «старом хорошем месте», как все его называли.

Для нас, детей, это был настоящий рай. Многочисленные черные надгробия с надписями на древнееврейском языке, кроны рябин, высокие пахучие травы. После вонючих сточных канав и мусорных ящиков во дворе тут дышалось так легко, так свободно, что не хотелось оттуда уходить, и мы оставались там до первых звезд на небе. Тогда, наслушавшись рассказов о мертвецах в белых погребальных одеждах, выходящих по ночам из своих могил, мы перелезали обратно через забор во двор, забирались в цыганскую кибитку, которая почти всегда здесь стояла, и рассказывали истории, одна страшнее другой, и почти всегда в самые захватывающие моменты раздавались голоса мам, которые звали домой своих загулявшихся детей. Мы просились у них еще хоть на минуту, еще на одну… Меня звал в таких случаях домой мой старший брат. Но однажды мы против него подняли бунт: как это так? – он старший должен звать младшего (ведь должно быть наоборот – младший должен звать старшего)? Мама его отругала, и ему ничего не оставалось, как прекратить эти крики. Но это его не устраивало. Что он тогда делает? Он выходит из квартиры на лестницу, высовывается из коридора в окошко и кричит на весь двор изо всех сил: «Юма! Мама велела, чтобы ты в эту же минуту пришел домой кушать!!!» В кибитке у нас в ответ раздается хохот, и со смехом мы расходимся, все нехотя, к себе домой.

После школы мы, мальчики, катались на коньках, сделанных нами самими: выстругивали из деревяшек и привязывали их шнурками к ботинкам, или катались с большим удовольствием на примитивных санках, сбитых из нескольких дощечек, с «Синай-горы» – так у нас, мальчишек, называлась горка на Александровской улице, начинавшаяся от разрушенного еще со времен Первой мировой войны немецкой шрапнелью дома № 14. Во дворе этих руин находился ближайший к нам хедер, и, должно быть, название «Синай-гора» придумали сами его ученики, впитавшие в себя библейские легенды о пророке Моисее и горе Синай. Мы, ученики обычной школы или гои, как нас называли во дворе, нередко заглядывали в окна хедера и наблюдали через стекла, как бледные ученики с длинными пейсами и цицес и традиционных еврейских шапочках – кипах – протирали штаны на скамейках над толстыми молитвенниками, и желтый ребе с плеткой в руке время от времени клевал носом и дремал.

Мальчики из хедера с завистью смотрели на нас, свободных птиц, а мы делали им глупые гримасы, дразнили их. Ребе же мы доводили до белого каления; он, разъяренный, с плеткой в руке выбегал во двор и гнался за нами. Но кто нас мог догнать? Зато ученики хедера имели большое удовольствие, глядя на беспомощность своего ненавистного повелителя.

Самые печальные дни у нас во дворе наступали осенью, когда лили дожди. Резиновых галош у нас не было, босиком ведь не пойдешь – и мы сидели дома, или ходили друг к другу в гости, переворачивая комнату вверх дном, выдумывали разные игры или иногда вместе пели песни. Самая любимая песня у нас, мальчиков, была песня о пожарниках, которых мы буквально обожествляли. Мы бывали на всех пожарах, которые время от времени вспыхивали в нашем или соседнем районе. Каждый пожар для нас, детей, был праздником. Мы не могли оторваться от пламени, которое выбивалось из окон, ловких пожарных, которые нас приводили в восторг. Как на крыльях летели они на своих огненных лошадиных упряжках по брусчатке со звоном медных колоколов, и каждый из нас мечтал, как только вырастет, стать пожарником.

Играя однажды в пожарников, наша дворовая ребятня чуть не сделала большой пожар. Это было на зеленой лужайке – кусочке поля в Балете, где заканчивалась улица Файфера-Файферувка – улица, на которой жила еврейская беднота города и среди них преступный мир: воры, мошенники, проститутки и т. д. Детвору туда тянул небольшой кусочек поля, где она могла свободно побегать, поиграть в футбол мячом, сшитым из старого чулка и набитым тряпками. На зеленую лужайку выходила одной стеной и дровяным забором бондарная, где стояли целые пирамиды бочек. Вот здесь возле забора наша футбольная команда решила разжечь большой костер из дощечек и засохших вещей. День был ветреный, и огонь быстро перекинулся на забор, загоревшийся с треском сухих досок. Один из рабочих это заметил и поднял тревогу. А мы, поджигатели, со всех ног разбежались кто куда. Несколько дней мы боялись появляться на зеленой лужайке, а когда через неделю туда пришли, увидели полуобгоревший повалившийся забор.

Большинство жителей нашего двора были, как я уже сказал, евреи. Вообще весь Балет в те времена представлял собой обособленный от города квартал гетто со своим своеобразным колоритным устройством, и хотя здесь господствовал еврейский образ жизни с еврейским языком, с еврейскими мастерскими, хедерами, средними еврейскими школами, синагогами, евреи всегда все делали здесь со скрытой настороженностью и боязнью. Наверно, еще не были вычеркнуты из их памяти погромы после первой русской революции в 1905 году. Взаимоотношения между еврейским и польским населением были натянутыми. Правда были поляки, в основном участники прогрессивного рабочего движения, которые были выше националистических и шовинистических предрассудков. Такие очень тепло относились к своим соседям евреям и нередко их защищали и им помогали. Так, я помню, к нам в дом заходил польский коммунист Лутбах, которого мои родители боготворили.

Национальный антагонизм, который существовал среди взрослых, по понятным причинам передавался детям, и эта уродливая обособленность нередко приводила к конфликтам, которые возникали на чисто национальной почве. В моей памяти осталось немало таких случаев. Так, на моих глазах разразилась настоящая битва между старшими учениками нашей школы и учениками соседней польской школы. Я помню, как во время летних каникул организовали для неимущих учеников «полуколонию» для отдыха, где дети получали два раза в день еду и проводили там время с утра до вечера. Причем еврейские мальчики отделялись от польских мальчиков в отдельные отряды. Даже в трамвае, который каждый день отвозил детей из города в колонию, один вагон занимали польские ученики, другой – еврейские. Первый вагон пел польские песни, второй – еврейские, и каждый из них хотел перепеть другой! Получалась дикая какофония! Спортивные состязания также проходили в национальном составе – поляки против евреев, и нередко заканчивались дракой на спортивной площадке. Бывали моменты в наших взаимоотношениях с польскими мальчиками во дворе, когда мы становились лучшими друзьями и между нами устанавливались братские взаимоотношения. Такое происходило чаще всего в пасхальные дни, когда между нами возникала оживленная торговля-обмен: мы давали мацу, а получали за это от польских ребят пасху.

Моим родителям, сколько я их помню, было чуждо чувство национализма. Наоборот, они всегда проповедовали равенство наций и были с головы до ног интернационалистами. Наряду с этим, они с болью переживали заклятый антисемитизм, который так заботливо насаждало польское правительство по лучшим образцам русского царизма.

До последних моих дней я не забуду дикий случай, который произошел в мои неполные семь лет и, как я думаю, сыграл не последнюю роль в том, что мой отец бежал из Польши. Однажды, я не помню из-за чего, я повздорил с польским мальчишкой моего возраста. Он от меня удрал, и я его преследовал, пока тот не выбежал со двора на улицу и, ища защиты, спрятался за спину рослого польского парня, торговавшего папиросами. Я лишь успел схватить моего противника за рубашку, как торговец папиросами с силой прижал папиросу к моей голой руке. На мой душераздирающий крик собралась порядочная толпа, как из-под земли появился мой отец. Он схватил за руку хулигана и хотел отвести в полицию. Но тут возникли несколько здоровых поляков, которые схватили парня за другую руку и, желая его вызволить, стали тянуть к себе. Тут подбежали к отцу несколько евреев, которые хотели помочь ему задержать злодея. Поднялась страшная возня и шум, пересыпанный грязными польскими выкриками. Один из хулиганов схватил моего отца за шею, другой бросился с кулаками на соседа, и я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не появился полицейский, который своим свистком и голосистым басом остановил драку. С мертвенно бледным лицом и дрожащим голосом, указывая на мою обожженную руку, отец мой апеллировал к стражу закона. Тот равнодушно посмотрел на мою руку, мол, стоило поднимать такой шум из-за такой глупости и собирать столько народу? Он слегка взял за ухо продавца папирос и вытолкнул его из толпы. Тот скоро исчез. Тогда он своим басом приказал всем разойтись.

К одним из ярких воспоминаний, которое уходит в детство, относится моя политическая деятельность в капиталистической Польше, к которой я присоединился за три месяца перед тем, как переехать в Россию к отцу. До тех пор я слышал много взрослых разговоров и споров о различных политических событиях и проблемах, из которых я уяснил для себя тогда вполне ясную платформу: на свете живут богатые и бедные, которые ненавидят друг друга. В моей детской фантазии я часто видел, как взрослые и дети, поляки и евреи, все люди на земле живут счастливо и в мире, потому, что так я устроил моей выдуманной волшебной палочкой.

Ближе к политике я пристал в дни выборов в сейм, когда город кипел партийными страстями. Вместе с моими дворовыми товарищами я бродил по открытым площадям, где кричащие ораторы призывали отдать голоса за свои партии. Мы собирали листовки с различными номерами (каждая партия имела свой номер), которые сыпались на улицы, как снег, и, подражая партийным функционерам, распространявшим между прохожими свои избирательные списки, всовывали листовки всех партий в руки мужчин и женщин. Я помню даже, как преподнес избирательный лист оратору, которого я увидел на трибуне на велодроме. Я его узнал из-за исключительной красоты и седоватой бороды, он, должно быть, возвращался, в окружении своих сторонников, с митинга. И надо же было так случиться, что бюллетень, который я ему подал, был списком кандидатов его партии. Я тотчас же это понял, потому что оратор остановился, вынул из кармана гривенник и погладил меня по голове: «Купи себе, мальчик, пирожное». Как я позже узнал, это был сам Зрубовл – лидер партии Поалей Цион.

Через короткое время в городе стали распевать песенку, сочиненную кем-то и посвященную результатам выборов. Песенка представляла собой сатирический диалог ребе с его учениками. Я привожу по памяти начало этой песни.

– Мальчик, мальчик, какая буква у нас по порядку?

– А (Алеф).

– Что означает «А»?

– Ай, ай, ай.

– Еще пример?

– Головой в землю (а коп ин дрерд).

– Ну, а теперь, детки, все вместе (хором): ай, ай, ай.

– Головой в землю.

– Мальчик, мальчик, какая следующая буква?

– Бе (Бейс).

– Что значит Бейс?

– Бунд[20]20
  Бунд – Всеобщий союз еврейских рабочих в Литве, Польше и России, еврейская социалистическая партия в России, позже в Польше и США. Основана на нелегальном съезде в Вильно в октябре 1897 года.


[Закрыть].

– Еще пример!

– Похоронен (багробн).

– Давайте, детки, все вместе: Бунд похоронен, ай-ай-ай головой в землю.

– Мальчик, мальчик, какая следующая буква?

– Гэ (Гимл).

– Что означает Гимл?

– Злодеи (газлоним).

– Еще примерчик?

– Гэвалт! (спасайте)

– Пойте дети все вместе:

Гэвалт газлоним

Бунд багробн,

Ай-ай-ай

Головой в землю!

– Мальчик, мальчик, какая идет буква по порядку?

– Вэ (Вов).

– Что означает Вов?

– Виктор (Виктор – имя партийного лидера, который потерпел поражение на выборах в сейм)[21]21
  Виктор Альтер – видный деятель Бунда, один из создателей Международного еврейского антигитлеровского комитета.


[Закрыть].

– Еще примерчик?

– Плачет (вейнт).

– Говорите все вместе, дети:

Виктор вейнт

Гэвалт газлоним

Бунд багробн

Ай-ай-ай ин дрерд арайн.

– Мальчик, мальчик, какая следующая буква?

– Зэ (заен).

– Что означает Заен?

– Зрубовл.

– Еще пример?

– Поет (зингт).

– Так давайте же детки все вместе:

Зрубовл зингт,

Виктор вейнт,

Гэвалт газлоним,

Бунд багробн,

Ай-ай-ай ин дрерд арайн.

И так далее, до конца азбуки.

Теперь можно себе представить, как я гордился, что сам Зрубовл[22]22
  Зрубовл (Виткин) Яаков (1886, Полтава, – 1967, Тель-Авив), один из лидеров сионистской рабочей партии Поалей Цион. Публицист. Писал на идише.


[Закрыть] дал мне гривенник на пирожное.

Но это все относится к детскому баловству. К моему сознательному шагу можно отнести вступление летом 1928 года, за пару месяцев до нашего отъезда из Польши, в подпольную пионерскую организацию в Лодзи.

Впервые я услышал слово «пионер» от моего товарища Меира Шарфала, о котором я уже в одном месте упоминал. Это был веселый отчаянный паренек, который всех знал, все знал, и которого все знали и уважали. Меир был старше меня на пару лет, но от этого не зазнавался. Наоборот, он ко мне относился, как к ровне, и каждый раз при наших встречах говорил мне, как он мне завидует, что я скоро уеду к отцу в Советский Союз. Он мне рисовал эту страну в самых ярких красках, как будто он там прожил много лет, а уж если Меир говорил, то не поверить ему было нельзя, потому что из него прямо-таки сыпались знания.

Однажды Меир таинственно предложил мне встретиться назавтра, в субботу, рано утром на площади Балета. В ответ на мои вопросы он многозначительно дал понять, что я не пожалею, но что никто не должен знать о нашей предстоящей встрече. Я ему обещал. Этот прекрасный субботний день я помню, как будто это было вчера. В назначенное время и в назначенном месте меня уже ожидал Меир. Он меня отвел в сторону, где никто нас не мог подслушать, и без каких-либо предисловий спросил меня, хотел бы я стать пионером? На мой вопрос, что это такое, Меир скороговоркой объяснил мне все в своей красивой манере выражаться, и через несколько минут я уже знал, что пионеры это маленькие коммунисты, которые помогают своим старшим товарищам в борьбе за свободу против буржуев и стремятся к коммунизму.

Эти слова для меня звучали, как новые, и многие из них я не понимал, и все же речь Меира нашла во мне отзвук, и я уже готов был отдать свою жизнь в борьбе за рабочее дело… Разумеется, я без малейших колебаний дал свое согласие вступить в пионерскую организацию. Меир взял с меня слово, что никто не должен об этом узнать, если я не хочу попасть в руки полиции и предать организацию, и ввел меня в строгие правила конспирации. Потом он взглядом показал мне на рассеянные тут и там кружки мальчишек и девчонок, которые как бы баловались на площади, не вызывая ни у кого подозрения, давая понять, что это свои – пионеры. Меир очень вырос в моих глазах, и я проникся к нему еще большим уважением. Вскоре я заметил, что кучки мальчишек и девочек понемногу начали двигаться по направлению к Александровской улице, где мы раньше жили. Их марш в абсолютном беспорядке выглядел, как прогулка неорганизованных ребят, и не привлекал к себе ничьего внимания. Мы с Меиром были последними. Я никак не мог понять, кто руководит этой конспиративной прогулкой, как будто все происходило само собой. Спросить об этом своего товарища я не посмел. Из его слов я понял, что надо поменьше спрашивать. Шли мы очень медленно до тех пор, пока не вышли из города. Хотя и был конец лета, солнце еще довольно высоко стояло в небе и своими жаркими лучами оно изрядно нас припекало. Поэтому мы очень обрадовались, когда вошли в лес под прохладную тень высоких сосен.

Немного отдохнув, мы пошли дальше вглубь леса, спустились в зеленый яр, который был закрыт со всех сторон густыми кустами и где посторонних не было. Тут все дети собрались в круг, и лишь теперь я заметил двух взрослых: высокого стройного молодого поляка с копной вьющихся русых волос на голове и невысокую, ростом с девочку, женщину, которая немножко прихрамывала. Меир назвал мне их имена – это были молодые коммунисты – пионервожатые. Они подозвали несколько старших ребят. По взглядам между ними и Меиром, устремленным в мою сторону, я догадался, что речь идет обо мне.

После короткого совещания они выставили во всех концах патрули, которые обязаны были в случае, если кто-то чужой приблизится к долине, дать знать об этом. Меир же возвратился ко мне. В середину круга вышел стройный поляк. Сразу же стало тихо и по его знаку все хором запели по-польски пионерский гимн «взвейтесь кострами», который, как позже я узнал, написал поэт Александр Жаров. Лица у всех стали серьезными и глаза засверкали фанатичным огнем. Я песню слышал впервые и чувствовал себя неудобно, что не могу петь вместе со всеми. Сразу же после гимна началось собрание, на котором меня и еще нескольких ребят приняли в пионерскую организацию. Маленькая пионервожатая вынула из своей сумки сложенное красное знамя, и мы торжественно поклялись быть достойными борцами за коммунизм. Потом выступили пионервожатые и несколько пионеров, но среди них выделялся мой товарищ Меир, говоривший с энтузиазмом, как настоящий оратор.

Я не помню содержания речей, так как был сильно взволнован и весь переполнен происходившим вокруг меня. Собрание закончилось повторным исполнением пионерского гимна и тут я понемножку, еще несмело, стал подпевать хору. После этого в нашем кругу появились две девушки постарше с кошелками и стали всем раздавать бутерброды с колбасой. Проголодавшись за долгое время на свежем воздухе, мы в одно мгновение проглотили угощение. На душе стало немного уютней, и лишь теперь каждый показал, на что он способен. До конца дня мы были в лесу, пели и смеялись, баловались и шалили. Я был в восторге, что все мы вместе, евреи и поляки, создали одну дружную семью, и был счастлив, что я стал членом этого нового чудесного союза. Я сразу стал взрослее и серьезнее и сам вырос в собственных глазах.

Возвратился я домой, когда уже было темно и, разумеется, избежать взбучки от мамы не удалось. На все ее вопросы, где я пропадал целый день, я отбивался разными выдумками, но моя мама была не из тех, кого можно было провести, и я, в конце концов, признался. Моему признанию способствовало то обстоятельство, что мне стала известна мамина симпатия к коммунистической партии. Она с интересом выслушала мой рассказ о нашей прогулке в лес, строго предостерегла меня быть осторожным, а перед сном рассказала мне, как она во время первой русской революции, когда ей было двенадцать лет, носила в специально пошитом для нее пальтишке с подкладкой на пуговицах, прокламации из подпольной типографии в конспиративную квартиру. Ее рассказ глубоко запал мне в душу, и я, в пятнадцать лет, уже проживая в Советской России, написал об этом рассказ, который был издан харьковским еврейским издательством отдельной красивой книжкой под названием «Пальтишко». Имя героини в этой книжечке – Минделе – это имя моей матери, ее звали Сара-Миндл.