Текст книги "Из прошлого"

Моя первая школа

В Лодзи, где проживало многотысячное еврейское население, в городе с европейской культурой, были всего две светские еврейские школы. Сионистская и бундовская. Подавляющее большинство еврейских детей училось в многочисленных грязных хедерах и талмуд-торах под надзором плетки ребэ. Мои родители никогда не были сторонниками религии, сионизма и бундизма. Они всегда были противниками ограниченного еврейского национализма и с самого детства внушали нам, детям, отвращение к националистическим идеям. Но, как гласит русская пословица: «Из двух зол выбирают меньшее». По-еврейски это значит: разве есть другая возможность? Мы посещали бундистскую еврейскую школу, которая находилась в центре города на улице Цегляной, 17, напротив еврейского «Скала-театра».

Это было четырехэтажное красивое здание с высокими светлыми классами, образованными по большей части педагогами, которые всей душой были преданы своему призванию. До нашего отъезда в Россию я успел окончить первые три класса. Эти три школьных года были насыщенны различными событиями, большинство из которых с годами выветрилось из моей памяти, и остались лишь некоторые из них. Я совершенно ясно помню первый день, когда я отправился в школу. Отвел меня туда мой старший брат, который перешел уже во второй класс. Одет я был в новый костюмчик с сумкой через плечо. Во мне все пело от радости, я почувствовал себя совсем взрослым; мне казалось, что все прохожие на меня смотрят.

С Александровской улицы до Цегляной, где находилась школа, было порядочное расстояние. Надо было перейти площадь Балета, Згоржевскую улицу, где стояла самая высокая церковь города, потом выйти на центральную площадь Свободы, а оттуда уже недалеко до Цегляной улицы. Дорогу я почти не заметил, так как был погружен в новую роль ученика и послушно следовал за моим братом.

Правду говоря, я уже не помню, как прошел этот день в классе. Но зато у меня в памяти осталось до малейших подробностей то, что связано с моим возвращением из школы домой. Проходя вместе с братом через Центральную площадь, я нашел на земле жестяную коробочку из-под чая с разноцветными рисунками на стенках. Моему брату она очень понравилась, и он пожелал, чтобы я ее ему отдал. Мне было жаль расставаться с коробочкой, и я ему отказал. Слово за слово мы поссорились, и мой брат решил меня наказать: он меня оставил одного на чужой для меня городской площади и исчез. Я не очень испугался, потому что с площади хорошо видны были высокие купола с крестами церкви на Згержской улице, а от церкви дорога домой мне была хорошо знакома. Мне даже импонировало то, что я остался один без надзора, и я имел возможность, сколько мне хотелось, наблюдать шумные широкие улицы, которые так отличались от наших бедных улочек в Балете… Как-нибудь сам дойду, и я твердым шагом оставил городскую площадь и вышел на Пиотрковскую улицу – главную улицу города, где я еще ни разу не был.

Тут моим глазам открылся новый мир: красиво одетые люди, роскошные автомобили, фаэтоны и огромные разукрашенные стеклянные витрины магазинов, из которых улыбались манекены таких симпатичных дам, господ и детей. У каждого окна я останавливался и с любопытством рассматривал красивые одежды, мягкую мебель, посуду и другие вещи. Но самое большое впечатление на меня произвела та витрина, где были выставлены игрушки для детей. Чего только там не было… Вот лежат блестящие коньки… Ах, если бы я имел такие вместо деревянных, которые я привязывал шнурками к ботинкам! Какой футбольный мяч! Это тебе не мячи, набитые тряпками! А велосипед на трех колесах… Ну, а красный автомобиль с голубыми колесами?! Это ведь совсем чудо, можно ведь туда сесть, крутить ногами педали, по-настоящему ехать… Я буквально не мог оторваться от всего этого. Я забыл о школе, о доме, об отце с матерью. Неужели есть на свете такие люди, которые все это могут купить? Нет, это невозможно! Это просто выставка… Не знаю, сколько времени я еще стоял бы здесь, если бы на окно не опустили решетку, подобно гармошке. Это уже закрывали магазин, и я словно проснулся.

Я посмотрел в сторону церкви: да, вот светятся озолоченные лучами заходящего солнца кресты на ней, это значит, я на верном пути и вскоре буду дома и всем расскажу, какое чудо я только что увидел! Так я шагаю себе и шагаю все дальше и дальше и даже не замечаю, что красивая и широкая улица закончилась, и я нахожусь уже на совсем другой улице с низкими домами и заборами… Я, однако, не могу понять: я ведь ясно вижу кресты церкви, правда, вместо того, чтобы приблизиться ко мне, они как-то отодвинулись совсем в другую сторону. Я стал беспокоиться и начал сомневаться, правильным ли путем я иду?

День уже клонился к концу, а я все иду и иду и чем дальше, тем более странным становится для меня окружающее: одноэтажные домики с садами, очень мало людей вокруг и вдруг… я обнаруживаю, что кресты церкви исчезли… Я остановился и начал плакать. Тут меня окружили люди, в большинстве своем польские женщины, и стали спрашивать, что случилось, откуда я, но я не мог говорить, слезы душили меня. Подошел ко мне еврей с короткой бородкой: «Откуда ты, мальчик?» Я сквозь слезы назвал свой адрес. Еврей от удивления свистнул. «Как ты попал сюда?» Я не знал, что ответить и продолжал плакать. Тогда еврей взял меня за руку: «Не плачь, мальчик, идем со мной, я тебя отведу к папе и маме». Его голос был очень ласковым, и я доверчиво пошел с ним. Он ввел меня в низкий флигелечек, где он жил и занимал две маленькие комнатки.

Стол с гладильной доской и утюгом в передней комнатке, незаконченные одежды на вешалках свидетельствовали, что здесь живет портной. Во второй комнатке, на широкой деревянной кровати игрались двое маленьких деток с курчавыми головками, похожие один на другого, как две капле воды – близнецы. У столика возилась чернявая симпатичная молодая женщина. Мое появление она встретила с любопытством, но когда портной рассказал ей, что я заблудился, подошла ко мне и, кивая головой, начала меня гладить и успокаивать. Дети, счастливые, что у них в доме появился гость, слезли с кровати и начали хвалиться передо мной своими игрушками. Я стоял осиротевший и время от времени всхлипывал.

Жена портного усадила меня за стол, но я даже не притронулся ни к картошке, ни к поджарке, хотя с самого утра у меня не было даже крошки во рту. Пока же настал вечер, и мне становилось все горше на душе. Я хотел побыстрее вырваться из чужбины и возвратиться домой. Портной наскоро перекусил, и мы вышли на улицу. Долго и молча мы шли по темным улочкам до тех пор, пока не пришли к трамваю это была последняя остановка за городом. Всю дорогу я боялся, что дома ожидает меня порка от родителей за мое путешествие. Но как я был «разочарован», что ничего подобного не случилось.

Поздно ночью, когда портной привел меня домой, отец с матерью бросились меня целовать, чуть не задушив в своих объятиях. Они встретили меня как Мессию, который спустился к ним с неба. В эту ночь я, счастливый, спал в своей собственной кровати под теплыми крыльями отца с матерью. Так закончился мой первый школьный день. Как я позже узнал, я заблудился аж в Хойне, пригороде Лодзи.

Кроме первого дня в школе, в моей памяти осталась моя учительница в третьем классе. Ее фамилия была Копельман. Ее имя я не помню, но зато стоит у меня перед глазами как наяву ее образ. Женщина средних лет со злыми сверкающими глазами за стеклами пенсне на остром носике и длинными шоколадными ногтями на пальцах, остроту которых она не раз испробовала на щеках своих учеников. Также и я не был исключением.

В один из весенних дней случилось следующее. Только что открыли окна в нашем классе. Во время большой перемены мне захотелось продемонстрировать всем мою отвагу и геройство, и я перед изумленными глазами всего класса и прохожих вылез в окно на четвертом этаже, прошел несколько шагов по узкому карнизу и перелез на балкон. В самый последний момент, когда я уже закончил мой цирковой номер и готов был сорвать аплодисменты, в класс с истерическим криком вбежала учительница Копельман. Она подбежала ко мне на балкон, и я в одно мгновение почувствовал, как ее наманикюренные ногти вонзились со всей их остротой в одну щеку и сразу после этого, как выстрел, раздался удар в мою другую щеку. У меня потемнело в глазах, и я почувствовал как теплый ручеек сразу же потек из моего носа. Это случилось так неожиданно, что мой палач должно быть сам перепугался, и в следующую минуту она уже усадила меня за парту, приподняла кверху мою голову и приложила свой надушенный платочек моему носу. В классе стояла мертвая тишина…

Театр

У нас в доме по вечерам за стаканом чая часто собирались друзья родителей и вели шумные разговоры, спорили, смеялись. Но мне больше нравилось, когда все вместе пели еврейские и польские песни, одну другой лучше. Я почти все эти песни знал наизусть, но петь почему-то стеснялся, хотя мне очень хотелось принять участие в хоре.

Особенно выделялся в этом отношении друг моего отца Бендит – тоже ткач, который когда-то служил в царской армии и привез оттуда прелестные русские песни. Он вкладывал в это пение всю душу и с неподдельным талантом передавал красоту далеких русских лесов и полей, страдания солдат, слезы матери, чей сын пал на поле боя. Во время пения Бендит закрывал глаза и опирался щекой на руку, он весь уходил в свою песню; все вокруг него тогда тихонько подпевали, а у меня в горле застревал ком.

Нередко у нас дома декламировали стихи и разыгрывали театральные сценки. Моя мама была большим мастером рассказывать народные сказки. Она делала это с естественной непосредственностью, добавляя при этом что-то от себя, так что трудно было определить, откуда эти сказки взяты. В более поздние годы некоторые из ее сказок и песен я записал на магнитофонную ленту, и каждый год в день ее смерти я слушаю ее красивый голос, который вызывает у меня столько воспоминаний и добрых чувств…

Отец мой был уверен, что мама прирожденная актриса. Я помню, как все помирали со смеху, когда моя мама представляла, как женщины разного сословия и возраста тушат свечи. Она задувала свечи с различными гримасами и разными способами. Так, в одной из сценок, она в облике простой рабочей девушки входит в комнату и двумя пальцами тушит свечу. В другой сцене мама вроде как пошла к соседу, возвращается оттуда через несколько минут… Но что это такое? Вместо нее в комнату входит красивый кавалер, одетый в элегантный костюм с красивым галстуком, в вельветовой шляпе на голове, играя тоненькой тростью в руке. На мгновение в доме все умолкло. Но при первых же словах, которые произносит «кавалер», присутствующие узнают в нем мою маму. Раздаётся такой хохот, что огонек в лампе начинает метаться и дрожать.

Кто-то заметил, что мама могла бы играть в театре. Для меня это слово было незнакомо. Отец объяснил мне, что театр это такой большой дом, где горит много лампочек, играет музыка и переодетые люди в чужих костюмах поют и танцуют, как мама. Мне это трудно было себе представить, хотя я и кивал головой, будто я все понял… Но с того вечера я все время приставал к папе, чтобы он пошел со мной в театр, уж очень таинственным все это казалось. Отец мне обещал и слово свое сдержал.

То, что я увидел, было для меня, как чудо, как прекрасная сказка. Мы сидели на последней скамейке на галерке в Лодзинском еврейском театре. Не знаю почему, его короновали названием «Скала-театром». Играли тогда «Румынскую свадьбу». Когда открылся занавес, я никак не мог понять, куда я попал и что представляет собой сцена – явь или сон. Чарующие звуки музыки еще больше затуманили мой детский мозг, и я боялся, что проснусь и все происходящее исчезнет. Маленькие человечки на сцене, декорации и разноцветные лучи прожекторов, музыка – все это мне еще долго снилось в мои детские ночи и еще сегодня стоит у меня перед глазами.

Когда я стал немножко старше, я сам начал импровизировать игру в театр: переодеваясь в различные одежды и с деревянным оружием в руках, я представлял разных героев. Особенно я демонстрировал свой талант на празднике Пурим[23]23
  Пурим – еврейский праздник в память об освобождении евреев Персии.


[Закрыть]. Вместе со своим товарищем Ицхоком, у которого всегда висела под носом светлая «капля», мы представляли: я – царя Артаксеркса[24]24
  Ахашверош – царь Персии.


[Закрыть], а Ицхак – Гомона[25]25
  Аман, Гомон – согласно свитку Эстер, Аман был высшим сановником персидского царя Ахашвероша. Из ненависти к еврею Мордехаю, единственному при дворе освобожденному от обязанности падать ниц перед царем, Аман решил уничтожить всех евреев.


[Закрыть], при этом мы мазали наши лица сажей и «гастролировали» в домах на нашей улице, где мы честно зарабатывали вкусные пряники, конфеты и несколько монет. Но это все было не более, чем детская игра. Я всегда мечтал сыграть в настоящем театре со сценой, занавесом и декорациями.

Хорошо помню, как после прочтения книги Шолом-Алейхема «Испорченный Пейсах» мне пришла в голову мысль сыграть эту вещь на сцене. Эта мысль не давала покоя. Она меня так захватила, что однажды в школе во время уроков я не услышал, как учительница меня что-то спросила. Я, конечно, не мог ответить и заслужил от нее пару крепких оплеух, на которые она не поскупилась в своем воспитательском рвении… Но это меня не остановило. Наоборот, это придало еще больше охоты осуществить свою мечту.

По дороге из школы домой я поделился своей театральной идеей с моим другом Менделем Либерманом, который жил недалеко от меня, и тот с восторгом ухватился за мой план. Назавтра мы оба развернули такую бурную деятельность, что, дай Бог, хоть десятая часть этой энергии выпала бы мне в настоящее время.

Прежде всего, мы написали разноцветными карандашами на кусках бумаги входные билеты, где были написаны номера рядов, места в зале и их цена – пять грошей. И представьте себе, что за два дня мы реализовали между нашими учениками и среди ребят нашего двора порядочное количество билетов. Кассиром был Мендл, который гордо позвякивал монетами в кармане. Потом мы с помощью полдюжины ребят перенесли из квартиры Менделе ко мне домой огромную оконную ставню, которая валялась на чердаке у моего товарища. Эту ставню мы положили на несколько табуреток в углу нашей треугольной комнаты, натянули два одеяла на канат и сцена была готова. Зал мы обставили скамейками, которые я выпросил у соседей, и, к нашему большому удовольствию, наш «иллюзион» превратился в оригинальный театр. Но самое примечательное в этой истории было то, что мы, артисты – Мендл и я – ни единого раза не репетировали пьесу, мы вообще не знали, что представление надо репетировать…

Когда наши зрители заполнили «зал», мы с Менделе переоделись за закрытым занавесом. Он должен был играть портного Израиля, а я сапожника Гедали. Я, как главный герой пьесы, надел на себя пиджак, вывернутый наизнанку, обул пару старых сапог, которые одолжил у нашего соседа Шлойме-извозчика. Мендл наклеил на лицо бороду с пейсами, которые мы сделали из ниток, и мы были готовы начать представление, не имея перед собой даже примитивный сценарий, но будучи уверены, что мы будем играть и говорить так, как это написано в рассказе Шолом-Алейхема.

Три сигнала нашего импровизированного звонка – и занавес поднимается. Увидя на сцене таких странно одетых «артистов», зал разразился таким хохотом, что мы с Менделе растерялись и остановились, как два чучела, не зная, как начать спектакль. Я таки не знаю, как бы мы играли при таких обстоятельствах, но выручил нас мой старший брат. Мы еще не успели открыть рот, а зрители перестать смеяться, как в наш театр ворвался мой старший брат, кинулся к сцене и без всякого предупреждения сорвал занавес, так как я без его разрешения повесил его одеяло. В зале началось светопреставление: публика с шумом вскочила с мест, начала требовать возвращения денег, крича, что они заплатили за билеты, что наш театр никакой не театр, что их всех просто обманули. Когда Мендл отказался выполнить их требование, несколько мальчиков его окружили, сорвали с него бороду и пейсы и, угрожая, принялись за его звенящий карман. Выхода не было, и мы вынуждены были возвратить все до гроша.

Вот так закончилась моя карьера артиста и антрепренера.

Моя новая школа

В 20–30-х годах в Харькове было четыре еврейские школы. Для меня и моего брата отец выбрал 45-ю семилетнюю школу. Во-первых, эта школа была ближе всех от нашего дома, хотя расстояние до нее было довольно порядочное – около 3-х верст. Во-вторых, об этой школе шла хорошая молва и там учились дети друзей моих родителей.

Очень хорошо помню, как отец меня с братом впервые отвел в школу. Это было зимой, и мы были одеты в наши лучшие одежды, которыми нас мама обеспечила перед выездом в Россию. В таком виде мы предстали перед учениками, которые нас окружили и глазели на нас, как на заморское чудо. В основном они удивлялись, что мы, десяти– двенадцатилетние мальчики, носим на пальцах золотые колечки.

Эти колечки составляли все золото, которым располагала наша семья. Наша мама еще в Лодзи отдала на переплавку два обручальных кольца, отцовское и свое, на четыре колечка – для всех членов нашей семьи. При этом на всех тоненьких изящных колечках были маленькие листочки-монограммы с выгравированными инициалами: отца с матерью на моем и брата колечках, и инициалы брата и мои – на колечках наших родителей. Но с этим украшением мы должны были расстаться уже на второй день посещения нашей школы. Директриса школы дала понять моему отцу, что не подобает детям школьного возраста и, тем более пионерам, носить золотые колечки. Двумя годами позже во время голода мои родители отдали все колечки (все семейное золото!) в торгсин за… один пуд пшена…

Что же касается нашей одежды, так мы ее также очень скоро сменили на более простую, чтобы не выделяться между другими учениками, которые в те времена одевались очень скромно. Кроме того, на второй день учебы в новой школе из кармана моего кожушка в гардеробе выкрали отличные кожаные перчатки на белом меху…

Так как я целых три месяца перед переездом в Харьков пропустил учебу в лодзинской школе, мне нелегко было включиться в новую программу третьего класса. Но это была небольшая беда. Хуже было с языком. Несмотря на то, что все уроки в школе велись на идиш и все учителя с учениками общались только на идиш, все учащиеся между собой говорили только на русском, и я не понимал ни слова. Правда, мои новые товарищи, мальчики и девочки, понемножку учили меня русскому, но нередко при этом меня обманывали и пополняли мой лексикон грязными незнакомыми словечками, которые в моем произношении вызывали смех у мальчишек и покраснение щек у девчонок…

И все-таки я понемногу и, можно сказать, довольно быстро преодолел языковой барьер, то есть я начал так бойко «выдавать» такой русский, что только лишь за это мне симпатизировали окружающие, забавлявшиеся мною, и относились к моему произношению снисходительно. Во всяком случае, в классе я скоро стал своим человеком и баловством своим начал донимать учителей не меньше, чем мои товарищи. Справедливости ради надо сказать, что наша 45-я школа, которая размещалась в очень плохом здании, при всей ее бедности была отличной школой с прекрасными традициями, замечательными педагогами, преданными всей душой своему призванию, своей профессии и которые безусловно оставили в моей жизни глубокий и красивый след. Где взять таких педагогов для наших детей, точнее, для наших внуков?

Исключением среди них была моя учительница в 4-м классе – «Тетя Бетя», как мы ее называли. Ее настоящее имя было Белла Моисеевна Банох. В профессиональном отношении это был блестящий педагог, но, видимо, неудавшаяся личная жизнь оставила в ее душе шрам, сделала ее жесткой и сухой, иногда даже жестокой… Это была очень колоритная фигура. Некрасивая, будто сама смерть, как говорят у евреев. Женщина средних лет, которая своим продолговатым лицом, впалыми щеками, испитым носом, помеченным оспой и низким голосом была больше похожа на мужчину, чем на женщину.

К тому же у нее были тонкие, кривые ноги. Если Пушкин встал бы из могилы…. В мочке ее большого левого уха просвечивала дырочка, величиной в вишневую косточку – должно быть, след от неудачно вставленной сережки… Среди детей в школе она пользовалась славой ведьмы, и мы ее действительно боялись.

Но что касается ее преподавания и умения вести уроки, то это был редкий педагог. Она была строга с нами, буквально вкладывала все в наши мозги. Самые неспособные ученики у нее справлялись с учебой. Я всегда был убежден, что ко мне Тетя Бетя относится с особой антипатией. Нередко она мне выговаривала и на своем литовском диалекте[26]26
  Европейский идиш делится по территориальному признаку на две основные категории – западный и восточный. Восточную область распространения идиш можно разделить на три района: северо-восточный (Белоруссия, Литва, Латвия), центральный (Польша, западная Галиция) и юго-восточный (Украина с частью восточной Галиции, Румыния).


[Закрыть] низким голосом перед всем классом называла меня «фойляк» (лентяй).

Я считаю, что она была совершенно права, так как усердием в учебе я не отличался, и моей маме было мало удовольствия, когда Тетя Бетя вызывала ее в школу. Особенно, помню я, мне влетело от нее в один из осенних дней, когда я опоздал в школу на целых два урока. Об этом, пожалуй, стоит рассказать подробней.

Мы жили в Харькове на улице Дегтярной в нововыстроенном доме для рабочих текстильной фабрики «Красная нить», где работали мои родители. К тому времени, о котором я рассказываю, непосредственно возле нашего дома начали новую стройку – расширяли наш дом. Это было в голодное время, когда крестьяне бежали в город и многие из них стали строителями, в которых была большая нехватка. На нашей новостройке также трудились вчерашние хлебопашцы. Они жили в подвале нашего дома, в котором раньше был красный уголок. Там в большом помещении с широкими дощатыми нарами в два этажа устроилась вся стройбригада вместе со своими женами и детьми. Мы, дворовые мальчишки, из любопытства часто бегали в вечернее время в это общежитие, где всегда стоял удушающий смешанный запах махорочного дымы, пищи, детских пеленок, грязных портянок, сапог и собачьих шкур. Нас, однако, притягивал сюда веселый шум, смех, пение и танцы под звуки гармошки. Квартиранты подвала очень тепло относились к дворовой ребятне, шутили, забавлялись с нами, и мы стали друзьями. Среди них выделялся молодой красивый парень с черной кучерявой головой, двумя рядами белоснежных зубов и улыбающимся ртом – совсем как цыган. Его звали Василием. Мы, мальчишки, буквально приклеились к нему. Василий нас очаровал своими мускулами, своим всезнайством и покладистостью. Мы взбирались на его плечи, висели на нем, делали разные фокусы и представляли цирк.

Как я уже рассказывал, дома у себя мы держали собаку Лизку. Это было милое существо, к которому мы привязались, как к члену семьи. К тому времени, о котором я хочу рассказать, к Лизке зачастили целые стаи «женихов», которые собирались около наших дверей и делали нам разные неприятности. Соседи на нас сердились, и мне часто приходилось воевать с обожателями нашей Лизки, отгоняя их от наших ступенек. Среди них выделялся лохматый, белый в яблоках, величиной с теленка и с добродушными глазами пес, с которым я подружился. Это была одна из многочисленных беспризорных собак, которые в те голодные времена бегали по улицам, разыскивая след хоть какой-то пищи. Это был единственный «жених», которого я допустил к нашей «невесте», хотя разница в росте была колоссальная. Лохматый – так я назвал собаку, которая ко мне привязалась, часто сопровождал меня, куда бы я ни шел.

Однажды я услышал через окно нашей квартиры дикие крики людей и собачий визг. С сердцебиением в один миг я выбежал во двор и то, что я увидел, ошеломило меня: несколько рабочих-строителей, и между ними Василий, с палками в руках, разъяренные, гонялись за Лохматым, стараясь его окружить. Испуганная собака металась из одного конца двора к другому, ища спасение, но все проходы большого забора были загодя закрыты, кроме одной дыры в конце двора; туда, оглушенный криками, и пустился Лохматый. Я бросился к Василию с криком протеста, но тот меня даже не заметил и, раздраженный, продолжал охоту. С радостной надеждой я смотрел, как Лохматый пустился к единственному отверстию в заборе, но скоро разочаровался: дыра была заранее подготовленной западней и собака запуталась в сетке из колючей проволоки. Разбушевавшиеся охотники с палками в руках подбежали к самой сетке, в которой пленник боролся со смертью. Я закрыл глаза, чтобы не видеть смертельный удар. Но тут случилось чудо: Лохматый с необыкновенной силой вырвал из забора проволочную сеть и вместе с ней как стрела из лука вырвался из плена. У меня с души свалился камень. Перебравшись через забор, я побежал в направлении, куда скрылась собака. Нашел я его далеко от нашего дома. Он стоял жалкий, окровавленный, с разодранной шкурой, и жалобно выл от боли, которую ему причиняла колючая проволока, которая врезалась ему в тело. Я никогда не забуду, какими благодарными глазами мой лохматый друг смотрел на меня и лизал мои руки, в то время как я освобождал его от злополучной проволоки.

Возвратиться домой я не посмел, потому что собака, не отставая от меня ни на шаг, во дворе нашла бы свою смерть. Не зная, что предпринять, я пустился вместе с собакой шагать по улицам, надеясь, что, в конце концов, что-нибудь придумаю.

Но в то же время у меня не выходил из головы и вызывал в моей детской душе отвращение мое божество – Василий. Еще и еще раз он возникал перед моим мысленным взором с поднятой над собакой палкой, с перекосившимся от злобы лицом. При этом мне пришло в голову, что в столь полюбившемся нам общежитии рабочих-строителей я видел собачьи шкуры на нарах. Все во мне кипело, и тут как раз самое время в школу. У нашей тети Бети опоздать на уроки было нешуточным делом. Обдумывая так свое положение, я бессознательно подошел к своей школе, где как раз окончился первый урок. Ученики моего класса окружили меня с собакой на школьном дворе и с большим сочувствием выслушали мой печальный рассказ. Некоторые предлагали построить здесь во дворе будку и всем вместе воспитывать собаку.

Этот план мне донельзя понравился, и я отправился в сопровождении нескольких учеников полный решимости к тете Бете, которая уже вошла в класс после звонка. Я не успел даже открыть рот и выговорить хоть одно слово, как моя учительница меня «атаковала» своим монотонным мужским голосом. Что я только не услышал от нее? Что я фойляк (лодырь – ее любимое словечко), бездельник, что кроме, как гонять собак, я ни на что не способен, одним словом – самый что ни на есть последний… и, после всего, чтобы я без мамы в школу не появлялся.

Легко представить себе мое состояние, мою обиду. Но зато я покинул школьный двор с облегчением: мою пострадавшую собаку оставила у себя школьная сторожиха Тетя Мотя, которая когда-то подарила мне Лизку – собачку, которую мы держали у себя дома.

И еще один эпизод с Тетей Бетей сохранился у меня в памяти. Наш класс писал контрольную работу – изложение по поэме Эзры Фининберга «У Днепра». Поэма мне очень нравилась, я ее знал почти наизусть и с большим удовольствием писал в своем изложении, как сотня чеченцев подъехала к домику рыбака Алексеева, что у Днепра, и потребовала, чтобы он провел их к красным, у которых служили его сыновья. Я был настолько увлечен, что не заметил, как урок закончился, и как Тетя Бетя подошла к моей парте. Едва я успел подписать мою фамилию, как она забрала у меня тетрадь, не преминув меня уколоть, мол, учиться надо, а не бездельничать – тогда легче будет писать… Я молча проглотил замечание, будучи уверенным, что моя работа никуда не годится. Но на второй день случилось что-то необыкновенное. Тетя Бетя раздавала проверенные контрольные работы с замечаниями и оценками. Некоторые работы она хвалила, некоторые сравняла с пылью. В ее руках не оставалось ни одной тетради, а обо мне – ни слова. После короткой паузы Тетя Бетя открыла свой потертый портфель, и в ее жилистой высохшей руке я увидел мою тетрадь. У меня сердце упало, и я приготовился к самому худшему. «Теперь, дети, – обратилась она к классу, – я должна вам прочитать вот эту самую работу», и с почти артистическим видом, таким несвойственным ей, начала читать мое изложение. Я помню хорошо, как ее впавшие щеки раскраснелись и на синеватых губах заиграла улыбка удовольствия. При мертвой тишине в классе Тетя Бетя закончила чтение и почти крикнула: «Отлично!» Все ученики повернули головы ко мне, и я не знал, куда глаза девать. Мне захотелось, сам не знаю отчего, заплакать.

Выручил меня звонок. Отдавая мне мою тетрадь, Тетя Бетя со всей мягкостью, на которую она была способна, меня хвалила: «Молодец… А? Если ты захочешь только – ты можешь…» И мне захотелось на ее доброту ответить чем-то хорошим и доверить ей мой секрет – что я уже пишу стихи…

С этого дня Тетя Бетя начала ко мне относиться совсем по-другому. Я вырос в глазах всего класса. Я вырос в собственных глазах… Я не могу без улыбки рассказать, что вскоре после этого со мной случилось.

Так как Тетя Бетя стала такого высокого мнения обо мне, я вынужден был держать свою марку: я сразу начал усердно учиться, перестал баловаться на уроках, одним словом – примерный ученик. Дело дошло до того, что Тетя Бетя на собрании предложила мою кандидатуру в председатели класса и все ученики проголосовали за меня. Приобрести этот титул – это был триумф, который придавал общественный вес, гордость, и, говоря по правде, я никогда об этом не даже не думал. Во всяком случае, после собрания все ученики меня поздравили, и домой из школы я шел, преисполненный чувства собственного достоинства.

Но если на свете имеются рекорды по минимальному пребыванию на Олимпе власти, то можно считать – я этот рекорд побил: моя миссия классного председателя продолжалась не более 24-х часов, сутки. А случилось следующее: на другой день, в середине последнего урока я почувствовал, что кто-то вкладывает мне в руку бумажку. Я обернулся. Записку мне передала ученица, сидевшая сзади меня. Незаметно, как мне казалось, я развернул записку, но прочитать ее не успел. Тетя Бетя меня застала врасплох, и бумажка очутилась в ее руках. У автора письмеца за моей спиной это вызвало вздох отчаяния. По выражению лица у тети Бети во время чтения записочки я догадался, что произошло нечто необыкновенное. Она бумажку аккуратно сложила и, не заканчивая урок, неожиданно объявила собрание класса. О том, что затем последовало, мне даже сегодня тяжело писать. В напряженной тишине Тетя Бетя прочитала для всех эту записочку, в которой моя соседка (Мэри ее звали) давала мне знать, что я ей очень нравлюсь… Это было как гром среди ясного неба. Мэри закрыла лицо руками и расплакалась. Я почувствовал, как мои щеки пламенеют, а ученики в классе, после короткой паузы, во время которой до них дошло только что услышанное, разразились как один громким смехом. Бедная девочка Мэри! Каково ей было тогда?.. А Тетя Бетя монотонным мужским голосом прочитала нам мораль, со спокойствием палача потребовала, чтобы «виновная» без мамы завтра в школу не являлась. Что касается моей судьбы – она постановила освободить меня от поста председателя класса, так как не к лицу председателю класса заниматься такими делами. Таким образом, я был у власти лишь одни сутки и ушел в отставку «из-за любви», о которой не имел ни малейшего понятия.