Текст книги "Из прошлого"

Отец

Писать о моем отце без боли невозможно. Молодой, красивый, он пал невинной жертвой мрачного 37-го. Когда я думаю о его судьбе, а я об этом думаю часто, я пытаюсь представить себе весь ужас его чистой души, когда в ту злополучную ноябрьскую ночь его забирали из дому. Я пытаюсь себе представить те моральные и физические страдания, которые он перенес в северных лесах в арестантском ватнике при 50-градусном морозе с сознанием своей абсолютной невиновности.

Кто еще так любил Советскую Россию, как мой отец? Кто еще так рвался сюда из антисемитской Польши? Кто еще так благословлял страну, которая дала ему работу и равноправие? Страну, где для его сыновей были широко открыты двери для образования и совершенствования? Это был фанатик, который узнав из газет о каждом достижении страны, воспринимал его с восторгом и радостью, как собственный праздник, и когда в его присутствии кто-то ворчал и жаловался на трудности, всегда восставал против этого. Страдания, которыми пропитаны его письма из лагерного барака, по сей день хранящиеся у меня, удваивались при мысли, что страдает он не один, но и вся его семья. Мечтатель и оптимист по натуре, мой отец до последнего вздоха верил, что справедливость, в конце концов, восторжествует. И она таки восторжествовала. Но слишком поздно.

Мой отец, Вольф Бранд, родился в Лодзи в 1891 году в большой бедной семье. Он был самым старшим среди четырех братьев и сестры. Его отец рано умер. Его мать, мою бабушку Хейвэд[19]19
  Хейвед – сокращенная форма от женского имени имени Йохевед.


[Закрыть], я помню очень смутно. Это была высокая, стройная, красивая еврейка. В нашем доме она была редкий гость и заметного следа в моих воспоминаниях не оставила. Ранние детские годы мой отец провел в хедере и в полной мере испытал на себе «прелести» хасидизма. С двенадцати лет Велвл уже гнул спину у ткацкого станка и зарабатывал на семью. Он работал у ткачей на дому и на больших фабриках Познанского и Гаера.

Очень рано отец порвал с религией и включился в профсоюзное движение. Он стремился к светскому образованию и, не имея возможности для этого, с неистребимой волей и упрямством целые ночи после работы сидел над книгами и сам, без посторонней помощи, добрался до элементарных основ науки. Он изучал математику, физику, был влюблен в астрономию. Звезды, планеты, космос – это была его страсть, которая не прошла даже в зрелые годы. Его любознательность в области техники, изобретений и открытий действительно не знала границ. Мечтатель и фантазер, он всегда ходил с высоко поднятой головой, со взглядом, обращенным к небу, будто хотел там что-то найти.

У меня в памяти осталось лето 1936-го, когда ожидалось полное солнечное затмение. Мой отец ходил возбужденный и с каждым из своих знакомых обсуждал предстоящее событие с таким азартом, как будто оно имело к нему непосредственное отношение. Он потерял покой, рылся в книжках, коптил сажей стеклышки и не мог дождаться 19-го августа, если я не ошибаюсь. Он тогда работал в третьей смене и, придя домой после тяжелой ночи, не отдохнувши, не поевши, схватил свои закопченные стеклышки, вылез на крышу нашего пятиэтажного дома и вместе с дворовыми мальчишками с восторгом наблюдал золотую солнечную корону.

Влюбленный в математику, мой отец часто выискивал интересные задачи из геометрии, приносил домой замысловатые игры, требующие усидчивости, и часто часами ломал над ними голову. Моя мать в таких случаях немного подтрунивала над ним, но отец никого не слышал и продолжал свое дело.

Однако мой отец был не только технарь. Это был человек с разносторонними интересами, любил литературу, театр, выразительно и красиво читал нам все произведения Шолом-Алейхема. Он сам писал песни и некоторые из них опубликовал в Лодзинской еврейской прессе в начале 20-х годов.

У нас дома хранилась баллада отца «Улочка в Балете», напечатанная в «Лодзинской газете». Это была прелестная песня, написанная от всего сердца человеком, выросшим среди бедняков лодзинского гетто. К сожалению, во время войны эта песня затерялась.

Почти к каждому дню рождения мой отец посвящал мне стихотворение. Одно такое посвящение к моему 14-летнему дню рождения у меня случайно сохранилось. Стихи были написаны на обратной стороне почтовой открытки из Ялты, где мой отец отдыхал в 1932 году. Вот они, эти строки:

 
И – годы бегут незаметно так вдаль,
О – них я жалею, и время мне жаль.
М – оменты, мгновенья дарят они нам,
Э – нергию, смелость – спасибо годам.
Бр – ать главное в жизни, беседовать с ней…
А – х, дайте надежду мне, дайте мне цель!
Н – ету той силы, чтобы сильней
Д – уши моей чувство – еще что святей?
 

Среди писем моего отца, которые я берегу, как дорогие реликвии, имеется еще несколько стихов, которые он мне посвятил – это для меня были самые лучшие подарки.

Мой отец был страстным любителем музыки, в особенности скрипичной. Он любил брать меня с собой на все праздничные концерты, и я наблюдал, как он, отрешенный от всего вокруг, слушал скрипку. Обладая замечательным слухом, мой отец сам играл на скрипке, правда, довольно примитивно, но надо принять во внимание, что никто не обучал его музыке, он был настоящим самоучкой. Сколько я помню моего отца, он со своей скрипкой никогда не разлучался и очень часто у нас в доме звучали чудесные мелодии еврейских, польских и русских народных песен. Он очень любил играть Грига «Песню Сольвейг». Какую бы работу не делал мой отец, он всегда напевал. Песен он знал много и пел их с выразительным лиризмом. Помню, как я однажды присутствовал в харьковском еврейском клубе на вечере самодеятельности, где на эстраду приглашали певцов из публики, всех желающих, и как неожиданно для меня после нескольких выступлений встал со своего места мой отец и поднялся на сцену. Он пел еврейскую народную песню «Добрый вечер, Брайна» и аккомпанировал ему экспромтом известный в то время еврейский композитор Заграничный. Растерявшись от шумного успеха, мой отец почти сбежал со сцены на свое место, чтобы поскорей смешаться с публикой в зале…

И еще одна слабость была у моего отца – шахматы. В выходные и праздничные дни он мог часами засиживаться над шахматной доской. Стоило кому-нибудь из его друзей и знакомых и даже моих молодых друзей прийти в наш дом, отец тотчас же делал им предложение: «Может, в шахматы?» Его считали сильным игроком, и редко кто из его партнеров выигрывал у него.

Да, редким человеком был мой отец, влюбленный в жизнь с неугасимой жаждой ко всему, что связано с человеческим творчеством.

Красивым был мой отец: высокий, стройный, широкоплечий, с крепкими мускулами от напряженной работы, с красивыми кудрявыми волосами, похожий на поэта. Он и мама представляли собой гармоничную пару и образец физического совершенства. И вот такой человек погиб без всякой причины от рук бериевских и ежовских убийц…

В 1925 году, будучи безработным и не в состоянии перенести жестокий антисемитизм, мой отец с несколькими своими товарищами бежал из Польши в Советскую Россию. В те годы это было не особенно трудно. Это было время «открытой границы», когда большие массы людей, видевшие в красной стране новую отчизну для себя, своих детей и внуков, двинулись в Советскую Россию. Я помню, как в зимний день, мой отец, одетый в кожух и новые сапоги, с рюкзаком на спине, обнял меня с братом и вместе с мамой вышел из дому. Скоро мать вернулась с заплаканными глазами и на наши вопросы ответила, что отец уехал к дяде (брату отца), который работал на мельнице где-то возле Петеркова.

Прошло короткое время и от отца пришло длинное письмо. Я не помню его содержания, моя мама много раз читала это письмо для родственников и друзей, которые зачастили к нам в дом после отъезда отца, и каждый раз при чтении письма они утирали слезы. В письме папа описывал все подробности своего путешествия в Россию. Польскую границу он перешел вместе со своей группой темной ночью в сопровождении одного контрабандиста, а на русской стороне они сразу же сдались советским пограничникам. После нескольких дней задержки на пограничной заставе всю группу перебежчиков выслали в Сибирь – в Иркутск, откуда отец и написал это письмо.

Мне было диковинно слушать, как мама читала о страшных морозах в Сибири, и я катался со смеху, читая рассказ отца, как на базаре в Иркутске он покупал молоко в мешке. Он писал, что работает на ткацкой фабрике и, что скоро, наверное, получит разрешение от властей на переезд в Харьков, где поселилось много его знакомых из Польши – также перебежчиков. И как только он устроится, он тотчас же начнет хлопотать, чтобы мы все переехали к нему. Так я узнал, что мой отец находится в сказочной стране, где все люди равны, и мысль, что мне предстоит вместе с мамой и братом переехать в далекую Россию с ее трескучими морозами, высокими горами и густыми лесами, которые отец так образно описывал, овладела моим естеством.

Я рассказывал об этом всем моим товарищам, и они слушали меня с широко открытыми глазами и завидовали мне. По ночам мне стал сниться один и тот же сон: в одних санях летим мы с отцом вниз с высокой солнечной заснеженной горы и громко смеемся от удовольствия.

Затем потянулись дни бесконечного ожидания. Каждый раз отец нам сообщал различные, захватывающие дух, новости о новой стране и новой жизни. Когда прошло несколько месяцев, он получил разрешение оставить Иркутск и переехать в Харьков, где немедленно приступил к работе по специальности на ткацкой фабрике «Красная нить». Плохо приходилось моей маме одной. Работать с утра до вечера и при этом воспитывать таких сорванцов, как мой брат и я. Но она все вынесла, всё вытерпела.

Так в подготовке к переезду прошло 2 года, пока отец не получил квартиру для нас, добился визы и у нас начался лихорадочный период подготовки к отъезду. Мама целыми днями бегала, как загнанная лошадь. В России ведь холодно, значит нужно теплое белье, кожушки, ботинки, меховые шапки, рукавицы. Отцу надо купить красивый костюм, и это нужно, и то нужно – шутка ли – мы ведь едем в Россию! Слава Богу, отец на все это прислал деньги. Каждый вечер к нам заходили знакомые и незнакомые люди, каждый советовал, что взять с собой, хотел передать с нами для своих близких различные вещи. Другие приходили просто повидаться, и дедушка, у которого мы жили последние месяцы перед отъездом, сердился, что двери дома не закрываются.

Наконец-то настал долгожданный день. Мы с братом, наряженные в новые одежды, сидим уже в вагоне. Я вижу через окно большую толпу знакомых, родственников, друзей. Они окружили маму тесным кольцом, каждый хочет что-то сказать, что-то пожелать и, когда остались считанные минуты до отхода поезда, мама заходит в купе с полными руками коробок, которые подарили нам провожавшие, и вместе с ней заходит дедушка. Дедушка садится, опершись красивой головой на свою толстую палку, и я замечаю, как из его блестящих серых глаз – точно, как у мамы, – скатываются слезы и текут по его длинной серебряной бороде. Для меня это в диковинку: еврей с бородой и… плачет. Мать успокаивает его и плачет тоже. Мне же радостно, как никогда, хочется петь и кричать, чтобы весь мир знал – мы едем в страну чудес, мы едем в Россию.

Ехать в поезде – это был для меня настоящий праздник. Мое счастье еще увеличилось, когда мы переезжали с одного вокзала на другой: я впервые в жизни сидел в автомобиле, который мчал нас по улицам Варшавы, по широкому мосту через Вислу. До сих пор я видел поезд только в своем учебнике. А тут я еду в нем по-настоящему! Я слышу, как подо мной стучат колеса, мимо пролетают домики, речки, лужайки, леса. Я не могу оторваться от этого зрелища, и к тому же еще время от времени мама сует мне в руку то шоколадку, то вкусный пирожок, который я редко кушал до сих пор – просто, как в раю.

Через несколько часов вечером мы незаметно приехали в Варшаву. Когда мы вышли из вагона, я с удивлением увидел мою воспитательницу из лодзинского детского сада, с которой моя мать все эти годы поддерживала дружеские отношения и которая последние годы жила в столице. Она нас ввела в большой зал вокзала, наскоро о чем-то переговорила с мамой. Нам с братом подарила по красивому ножику с костяной инкрустированной ручкой, по ручному карманному фонарику. Это все было, как волшебство, я был на седьмом небе от счастья.

Отсюда мы поехали в Здолбунов к русской границе, где задержались на целый день из-за разных пограничных процедур. Назавтра мы уже выехали в Шепетовку, где нас ждал папа. Наша встреча была трогательной, но я помню свое разочарование, когда вместо красивых гор и лесов, которые мне снились по ночам, передо мной возникло неуютное, заболоченное местечко. И еще меня удивляло: такие же люди, в таких же одеждах, как в Польше и никто нас не приветствует… Я был просто уверен, что в стране, где все люди – братья, все должны друг друга на улицах приветствовать… Я был также ошарашен тем, что извозчики стегают своих лошадей кнутом точно также как в Польше. Это как-то не гармонировало с моим представлением о гуманизме в новой стране…

Из Шепетовки мы вместе с отцом выехали в Харьков, куда благополучно прибыли 30 ноября 1928 года – в день моего десятого дня рождения.

Время, когда мы стали гражданами России, было очень тяжелым: конец НЭПа, трудности с продуктами… Особенно нам – людям из другой страны, абсолютно не знавшим языка, не успевшим встроиться в новую жизнь и осмыслить свое новое окружение – все казалось странным. Моя мать начала было ворчать, но отец ее успокаивал и пробовал ей объяснять, что происходит. Каждый день он выискивал в газетах строчки, где речь шла о новых стройках, о гигантах-заводах, электростанциях, и с жаром убеждал мать, что существующие трудности временные, что надо набраться терпения, что еще год-два-три и жизнь станет чудесной. Он сам в это фанатично верил. И когда мама высказывала временами недовольство, он тут же разбивал ее аргументы. Он рассуждал: государство обеспечило нас работой, квартирой; наши дети учатся в школе и все пути для учебы и труда у них открыты; мы не слышим больше слово «жид»; мы здесь полноправные люди… Свой оптимизм и патриотизм отец старался внушить всем, кто его окружал.

Иди, знай, что через несколько лет его назовут «врагом народа» и цинично уничтожат, чтобы годами позже, уже мертвого, реабилитировать… Нет, это не ирония судьбы, это ужас судьбы, который совершил переворот и в моей жизни. Но об этом позже.

Вода в часах

Мой отец был очень увлекающейся натурой. Если он за что-то брался, его невозможно было от этого оторвать – пусть хоть гром и молния…

Моя мать со свойственным ей юмором подтрунивала над ним. При удобном случае, особенно тогда, когда отец упирался во что-то, она ехидно ему напоминала: «Велвеле, кажется вода в часах…» Нередко эта реплика помогала, и отец сдавался.

Будучи ребенком, я эту «воду в часах» пропускал мимо ушей. Но, ставши старше, я как-то пристал к маме, чтобы она мне рассказала, о чем идет речь. И она мне рассказала.

Во время Первой мировой войны, оставшись безработными и убегая от голода, мои родители поселились в Плоцке, где в погоне за куском хлеба испробовали десятки профессий: от мощения дорог у немецких оккупантов до подпольного изготовления папирос. Когда моя мама была беременна мною, отец нанялся на лесоповал за несколько верст от города. Как лесоруб, он целую неделю проводил в лесу и лишь на субботу приходил в Плоцк, к семье.

В один из летних дней, в пятницу вечером, возвращавшегося в город отца застал в пути ливень. Вокруг лишь сплошной темный лес и никаких признаков жилья, где можно было бы спрятаться от проливного дождя. И тут вдруг отец вспомнил, что у него в кармане лежат часы – его старые, покарябанные часы, которые переходили по наследству от одного поколения к другому и остались у отца, как у старшего из братьев. Эту семейную реликвию отец оберегал как зеницу ока. Он держал часы в кожаном футляре и никогда с ними не расставался. Боясь, что часы зальет водой, отец разделся и завернул свое сокровище в еще не совсем промокшую одежду. Нетрудно представить себе состояние одинокого голого человека в густом темном лесу в таком потопе.

Не меньше пришлось перенести моей бедной маме, в полном страхе ожидавшей мужа, чтобы он, не дай бог, не заблудился в таком светопреставлении. «У меня начались боли, и я думала, что рожаю…», – так рассказывала о себе мать. Поздно ночью она услышала шаги на ступеньках и с сильно бьющимся сердцем открыла двери. На пороге стоял, как призрак, голый, промокший, замерзший мужчина, в котором мама едва узнала своего мужа. В руках он держал мокрый сверток одежды и дрожал, как осиновый лист.

Когда отец немного согрелся и пришел в себя, он прежде, чем взяться за горячую картошку, поставленную перед ним мамой, развернул насквозь промокшую одежду и достал оттуда свои часы. Открыв при свете маленькой керосиновой лампы верхнюю крышку часов, отец изменился в лице – он обнаружил в часах воду. «Какая там еда!» – рассказывала мама. Он забыл о лесе, о дожде, о жене, уселся у столика при керосиновой лампе и при помощи своего карманного ножичка вынул внутренности часов, вытер стеклышко, циферблат, крышки и снова собрал свои часы. Довольный проведенной операцией, отец вытер пот со лба и хотел взяться за остывшую картошку, как вдруг заметил, что под крышкой часов еще осталась вода. Все повторилось сначала: снова он разобрал часы, снова вытряхивал из них воду, снова вытирал и снова собирал. Мать была вне себя и со слезами на глазах просила отложить работу на завтра, поесть и отдохнуть после такой дороги… «Но иди и говори к стенке…» «Еще минуту, еще момент», – отговаривался отец, вот-вот он заканчивает, вот-вот он уже пойдет кушать. «Что я могла сказать? – продолжала моя мать. – Мой Велвл провозился с часами всю ночь. Несколько раз подряд разбирал их на мелкие части, трусил их и вытирал и снова их собирал. Так повторялось до тех пор, пока солнце не взошло и не заглянуло в наше чердачное окошко. Я уже успела задремать, когда мой муж разбудил меня радостным криком:

– Сара-Минделе, смотри, я их спас!

– Кого спас? – я спросонок не поняла.

– Часы! Мои часы спас от воды! Послушай-ка, они идут!..»

И хотя отец целую ночь не спал, он потом весь день ходил веселый и бодрый, шутил, пел, каждый раз вынимал с гордостью из кармана часы и не мог вдоволь насладиться своей работой. Моя мать дальше рассказывала: «Вы думаете, это уже конец? Ничего подобного. Вечером, перед сном отец завел часы и положил их на стул возле кровати, чтобы он, не дай бог, не проспал на работу. Но что это? Мой Вольф остановился как парализованный.

– Что случилось? – спросила я испуганно.

– Вода в часах… – проговорил он.

– Что это еще за несчастье такое? – уже не выдержала я, выхватила часы из его рук и уже готова была разбить их вдребезги… Но я взглянула на часы. – Какая там вода? Что за вода? Это отсвет керосиновой лампы в твоих часах кажется тебе водой…

Я расхохоталась и, когда отец убедился, что вода это совсем не вода, он начал смеяться вместе со мной, и мы оба так громко смеялись, что соседи в доме начали стучать нам в стены, чтобы мы не мешали им спать…»

С тех пор, когда родители мои начинали о чем-то спорить, моя мама всегда напоминала: «А, Велвеле, наверное, вода в часах…» И отец мой сдавался.

Плоцк

Я родился в Плоцке, городе на Висле, но знаю о нем только от своих родителей.

Во время Первой мировой войны в Лодзи остановились ткацкие фабрики, и мои родители сразу же после свадьбы, оставшись без работы, вынуждены были покинуть город и отправиться по стране в поисках средств к существованию.

Сначала судьба привела их в Волковиск, где они нанялись на строительство шоссе, которое там прокладывали немцы. Перед моими глазами лежат две пожелтевшие от времени фотографии, на которых запечатлены мои молодые папа и мама, в рваной одежде, с лопатами в руках на фоне груд камней и снега на шоссе. В стороне стоят немецкие солдаты – оккупанты Польши. Картина эта невольно переносит память к временам Второй мировой войны и вызывает ассоциации с гитлеровскими концлагерями. На обратной стороне фотографии сохранилась надпись, сделанная рукой моего отца:

 
Ах ты жизнь, ах ты жизнь
До чего ж ты тяжела.
Это все, что нам дала.
Уж и слез нам не хватает.
 

Очень много мне потом рассказывали мои родители о своих мучениях и огорчениях, которые им пришлось вынести во время работы на шоссе. С большим трудом им удалось вырваться от немцев и переехать в Плоцк.

Всю свою жизнь и до сегодняшнего дня я мечтал посетить город, где я родился, где прошли первые полгода моей жизни. В моем воображении Плоцк представлялся маленьким красивым городишком на возвышении, в подножии которого струится Висла. Жили мои родители в островерхом трехэтажном домике с высокими деревянными ступеньками на чердаке. Комнатка была маленькая, с низеньким потолком, нависшим над самой головой. Вся мебель состояла из железной кровати, табуретки и столика.

Вот в этом самом дворце, как рассказывала мне мама, я впервые увидел при свете масляной лампы огромный мир и «осчастливил» его первым криком. В ту ночь шел снег, и мои родители восприняли это как хорошее знамение. К тому еще я появился на свет в рубашке. Правда большого счастья рубашка эта мне не принесла, но, как говорят, слава Богу. Много раз, в самые критические минуты моей жизни я мысленно обращался к своей «рубашке», в которую мои отец и мать фанатически уверовали, и рубашка меня выручала.

Места для колыбели в нашей комнатке под крышей не было, но мой отец всегда отличался изобретательностью: он откуда-то принес ящик из-под пива, привязал его канатом к крюку в потолке, и, я уверен, что сам Ротшильд в моем возрасте не лучше чувствовал себя в своей золотой колыбели в шелках, чем я в моем качающемся ящике из-под пива, завернутый в тряпье.

Работы в городе не было, и, чтобы как-то прожить, отец мой целыми днями бродил по улицам, ища какой-либо заработок. Что он только не делал! Был и уличным носильщиком, возил повозку с рыбой из Вислы, стеклянную посуду в лавку и даже покойников на кладбище. Вот с покойниками папе не повезло: у него появились конкуренты, и раз даже дело дошло до драки, во время которой каждый тянул мертвеца в свою повозку. Со стеклянной посудой также вышел конфуз; однажды ночью отцу приснилось, что он вез полную повозку со стеклянным грузом и вдруг колесо развалилось, тяжелая повозка перевернулась и драгоценная посуда разлетелась на кусочки. Мой отец во сне поднял такой крик, что все соседи сбежались. Обо всем этом позже с годами рассказывал отец как веселые истории и все в доме катались со смеху, но я себе представляю, как это все выглядело в действительности и что тогда перенес мой бедный отец, едва державшийся на ногах от голода и истощения.

Моя мать в молодости была очень энергичной женщиной. Тотчас после моего рождения, глядя на своего мужа-бедолагу, она нанялась в богатую семью кормилицей. Это немного облегчило положение, но ненадолго, потому что у мамы со временем уменьшилось молоко. Тогда мои родители по инициативе матери взялись за папиросное дело. Это было донельзя рискованное занятие, но на что не идет человек, когда голод царит в доме? К сожалению, мои родители не годились в коммерсанты – они были рабочие по крови. После того, как на них донесли и в наш «дворец» пришла полиция с обыском, закончившимся, благодаря изобретательности мамы (она вовремя спрятала запас табака), благополучным исходом, папиросное дело прекратили. К тому времени закончилась война, и мои родители с двумя крошками на руках возвратились к себе домой в Лодзь, к своему занятию ткацким делом.