Текст книги "Из прошлого"

С напряженным вниманием я оглядывал просторный зал, где собрались празднично одетые евреи, в большинстве своем ремесленники и мелкие торговцы. Здесь царило праздничное настроение; отмечали веселый праздник – Симхестойрэ[10]10
  Симхат-Тора (радость Торы) – в этот день завершается годичный цикл чтения Торы и сразу же начинается новый цикл.


[Закрыть]. Шум стоял необычайный. Я с удовольствием смотрел, как многие из присутствовавших встречали деда приветствием: «С праздником, реб Гедалья!» – и уступали ему дорогу. Мойшеле-горбун тут как тут, как будто вырос из-под земли, взял деда за руку, как мальчик, и довольный пошел за ним. Дед, должно быть, тоже был доволен: впервые он «представил» посетителям синагоги своего внука… и они все принялись меня разглядывать с ног до головы, как дикаря, который только что вышел из леса. Меня это очень огорчало, но я делал вид, что не замечаю этого, и что меня это волнует, как прошлогодний снег.

Вдруг в зале началось оживление, и толпа двинулась к ковчегу[11]11
  Арон-кодеш – ковчег, в котором хранятся свитки Торы.


[Закрыть]. Дед мой также не отставал. Он исчез в толпе, и я остался один, как беспризорник. Шум нарастал. Евреи как-то нагибались, быстро что-то говорили, и я не мог понять, что же здесь происходит… Но вот появился мой дедушка со свитком Торы: «Держи крепко, Йомеле[12]12
  Йоме, Йомеле – уменьшительная форма от имени Биньомин.


[Закрыть]. Не дай бог, если уронишь…» И торжественно добавил: «Это священный предмет…» Я принял от деда свиток торы в парчевом футляре, не зная, что же мне делать с этим «священным предметом». Но вскоре я заметил, что несколько подростков тоже со свитками торы ринулись на середину зала, подпевая и пританцовывая. В полной растерянности я последовал за веселой процессией, неся неимоверно большой, как мне показалось, свиток торы. Вот-вот я его выпущу из моих детских рук – так тяжел был этот груз для меня… «И что тогда будет?» – я покрылся холодным потом и почувствовал, как сердце стало учащенно биться. Я уже больше ничего не видел и не слышал, что происходит вокруг меня, и все мои мысли были направлены на то, чтобы удержать «священный предмет» в руках…

Кажется, дедушка заметил мою растерянность, и, когда вместе с танцующими ребятами, сделав круг, я поравнялся с ним, он забрал у меня тору. Как благодарен был я деду, как своевременно освободил он меня от этой ноши!.. Еще мгновение и она выпала бы из моих рук на пол…

Но самое печальное в этот праздничный день еще предстояло. После танца со священными свитками нас, мальчиков, посадили вокруг длинного стола, покрытого белоснежной скатертью, где перед каждым стояли маленькие рюмочки и тарелочки с изрядным куском пряника. За столом я был самым маленьким и, не ожидая, когда мальчишки возьмутся за трапезу, я в одно мгновение проглотил вкусный пряник. Тут я только заметил, что мои соседи подняли рюмочки и кричат «Лехаим!» (за здравие!)… Тогда я тоже поднял мою рюмку и выпил ее вместе со всеми.

О, горе мне! У меня захватило дыхание, я почувствовал огонь во рту, который соскочил в желудок и начал там жечь до сумасшествия…

Откуда мне знать, что это была крепкая водка, которую я до сих пор даже не нюхал… Откуда мне знать, что сначала надо выпить, а потом закусывать, так, как сделали все ребята, а не наоборот, как я.

Что мне вам сказать? Я почувствовал, что со мной случилось что-то страшное, в чем я сам себе не мог отдать отчет. Огонь в моем детском желудке заполыхал страшным пламенем, и мне стало так плохо, что я хотел закричать. Но как это закричать в синагоге? Деда я потерял из виду, он где-то затерялся в своей компании и я не знал что делать. Тут мне пришло в голову выбежать во двор, может, на свежем воздухе мне станет лучше. Но, увы! Наоборот, мне начало еще больше печь внутри, и я, забыв о синагоге, о дедушке, обо всем на свете, пустился бежать по улице, просто бежать, сам не зная, зачем и куда… И лишь только тогда, когда я пробежал мимо нашего дома на Александровской улице, где мы жили до того, как перебрались к деду, вбежал в ворота и подбежал к забору, который отделял двор от старого еврейского кладбища, я понял, где нахожусь. Я сам не знаю, что меня сюда привело. Как кошка, я перемахнул через забор, подбежал к ближайшей могиле, и, ухватясь за пылающий живот, лег на холодную мраморную плиту: вот я сейчас помру… Вокруг ни души. Так я пролежал на кладбище несколько часов, пока огонь в моем животе не остыл…

Дома меня встретил дедушка, совсем расстроенный; он никак не мог понять, почему я без его ведома вдруг оставил синагогу и куда я делся… Он обошел весь Балет и не знал, где меня еще искать. Но деду я, сам не знаю почему, боялся рассказать, что со мной случилось… Хорошо еще, что мамы не было в этот день – она ездила в Варшаву за визой в Россию – иначе мне бы влетело…

Но этим еще не закончился для меня тот злополучный день праздника Торы. Недаром говорят, что беда не приходит одна… Вечером, когда пожар исчез из моего желудка, я встал как с того света. На душе стало легко и празднично и меня со свежей силой потянуло к радостям жизни. Я вспомнил, что никто еще из моих дворовых товарищей не видел мой флажок, который дедушка мне купил к празднику Торы. Недолго думая, я зажег свечку, вставил ее в красное яблоко, которое было надето на палочку флажка, и в самом лучшем настроении вышел во двор.

На дворе, однако, никого не было, и я, разочарованный, что не перед кем похвалиться, хотел уже вернуться домой, как вдруг, словно призрак, на меня набросился какой-то зверь с горящими глазами, с зубастой пастью и опрокинул меня на землю вместе с моим праздничным флажком. От страха я поднял такой крик, что все выбежали из своих квартир во двор, но подойти ко мне не осмелились: надо мной стояла овчарка, перед которой дрожал весь двор. Сам же хозяин собаки, он же хозяин нашего дома пан Пясецкий, сдерживая и гладя своего любимца, громко смеялся: «Посмотри-ка, как этот лайдак испугался!» И тут вдруг показался мой дед. Не обращая внимания на разъяренную собаку, бросил пану в лицо: «Ты собачье дерьмо!» Он продолжал надвигаться на хозяина всем своим могучим телом. Пан Пясецкий, наверно, не на шутку испугался и исчез вместе со своей собакой.

После этого случая я долго провалялся в постели, и мне казалось, что я никак не могу убежать от собаки. Мое тело лихорадило. Перед моими глазами зияла оскаленная зубастая пасть овчарки и разорванный ею праздничный флажок. Еще долго ночью я слышал, как ворочался мой дедушка и временами вырывался из его груди тяжелый стон. Вот так начался и закончился для меня тот памятный для меня праздник Симхестойрэ.

У деда мы жили полгода, но за это короткое время, мне казалось, я стал вполне взрослым; я узнал о таких вещах, о которых я раньше, при моих десяти годах даже понятия не имел.

Школу я не посещал, мы вот-вот должны были поехать к отцу в Россию, у моей мамы поэтому было полно хлопот, дедушка пропадал в своей талмуд-торе, и я был как свободная птица. Я еще никогда не чувствовал себя таким счастливым. Моя мальчишеская жизнь была заполнена захватывающими событиями, я вырвался в широкий мир…

Дом в Балете на Логовницкой улице, где жил дед, с одной стороны был недалеко от базара, с другой стороны через забор он граничил со знаменитым в городе увеселительным домом. Перед входом в него днем и ночью при любой погоде стояли женщины с отвратительно накрашенными губами и с папиросами во рту и зазывали к себе проходящих мимо мужчин: «Проше пане!» При этом открывали ноги выше колен и обнажали бюст… Не проходило и дня, чтобы там не произошла драка или пьяный скандал, собиравший большую толпу любопытных и праздно шатающихся. Мы, мальчики, также были среди них.

Больше всего меня удивлял грубый язык этих женщин из увеселительного дома, который превосходил «благородный» язык их кавалеров. Я тогда не понимал, что это за женщины и чем они занимаются. Однажды, проходя мимо этого дома вместе с мамой, я спросил у нее, что здесь происходит. Моя мама, видимо, не была готова к такому вопросу и, путаясь, ответила мне, что тут живут женщины, которые заманивают к себе мужчин, играют с ними в карты, пьянствуют с ними, а потом обворовывают их… Долгое время я это принимал за чистую монету, но мое любопытство не было удовлетворено и меня тянуло к этому злополучному дому, чтобы понаблюдать за ним поближе, невзирая на то, что он меня пугал. И вот, один раз, я помню, мне наконец-то удалось проникнуть туда и то, что я там увидел, произвело в моем детском мировоззрении настоящий переворот. Было это так.

В далекие времена моего детства очень часто по дворам города кочевали целые труппы уличных артистов. Это были скрипачи, флейтисты, кларнетисты, баянисты, каторинщики[13]13
  Шарманщики.


[Закрыть], певцы, танцоры, акробаты, фокусники с морскими свинками и билетиками, глотатели шпаг и укротители змей и даже паяцы. Посреди двора эти артисты расстилали большое покрывало и, сопровождаемые аплодисментами живого круга зрителей, демонстрировали свое искусство.

Среди этой компании было немало талантливых артистов, которые по различным причинам не нашли свое место в жизни, или, возможно, им импонировал такой вольный образ жизни. У нас, мальчишек, особый успех имел Янкл-барабанщик, который в такт тарелкам барабана, висящего на его плече, как вихрь кружился в диком танце. При этом черные локоны на его голове становились дыбом и с лица его лился пот… Мы, верные поклонники барабанщика, ходили за ним из двора во двор, чтобы еще и еще раз присутствовать на его представлении. После таких представлений артисты с виртуозной ловкостью ловили в шапки монеты, которые зрители бросали им из открытых окон.

Вот с одной из таких трупп, которая гастролировала на нашей улице, мне удалось как-то пробраться во двор знаменитого дома. Возможно, из-за таинственных рассказов, которых я наслушался об этом месте, на меня напал настоящий ужас, у меня начало так сильно стучать сердце, словно я преступил закон и совершил преступление.

Двор представлял собой небольшой квадрат, в который со всех сторон выглядывали маленькие окошечки двухэтажного здания. Как только громыхнула музыка и Янкл пустился в свой дикий пляс, сразу пооткрывались закрытые окошки и показались голые тела женщин и мужчин, которые под громкий смех начали обмениваться комментариями, перемешанными такими грязными словечками, что уши у меня начали гореть… И вообще меня потрясло бесстыдство, с которым эти существа выставляли перед всеми свои обнаженные тела.

Для меня это было открытие, и когда я вырвался из этого двора на улицу, все увиденное мне показалось лишь сном… Еще много дней и ночей меня преследовали открытые окна с белыми телами. Я не мог это уразуметь. Постепенно я начал понимать, что то, что я слышал от старших мальчиков и во что раньше не хотел верить, таки правда. К тому же я становился старше.

Нигде в Балете не царило такое оживление и шум, как на базаре «Йоны Пилдера», который находился через несколько дворов от дома моего деда. Этот базар распространял запах селедки и соленых огурцов на все улицы вокруг.

Мы, мальчишки, чувствовали себя там, как в собственном доме, и находились там часами. Мы просто так гуляли между кричащими продавцами живностью, птицей, рыбой, зеленью, прыгали по каменным ступенькам лавок, где продавали мясо, пожирали жадными глазами переполненные кошелки с различными печеньями или с любопытством наблюдали, как морские свинки на шарманках вытаскивали билетики для искателей счастья.

Попадался иногда и заработок – три или пять грошей за выгрузку из повозки картофеля или лука. Нередко мы устраивали какую-то шалость с торговцами домашних птиц и потом долго с удовольствием смеялись. Вот так мы проводили свое время, и никто нам не мешал в наших делах. Однажды, когда я прогуливался между торговцами овощами, меня позвала одна продавщица к своим кошелкам: «Послушай-ка, мальчик, погляди-ка за моими кошелками только одну минуту, я сейчас же вернусь». Я еще не успел дать свое согласие, как торговка скрылась, и поневоле я остался наедине с яблоками. Стою я и не знаю, что делать: роль сторожа мне не по душе, но просто так оставить свой пост мне как-то неудобно. Прежде всего, я выбрал самое красивое яблоко, и сам себя угостил. Тут вдруг появился передо мной полицейский:

– Твои яблоки? – спросил он строго. – Где твоя мама?

Мы, еврейские мальчики, вообще дрожали перед полицией, и, ничего не соображая со страху, я промямлил:

– Д-да, вот сейчас она придет…

– А разрешение торговать у вас имеется?

Тут я догадался, что моя торговка скрылась, чтобы избежать встречи с полицейским, наверно, у нее не было этого самого разрешения на торговлю. Но я так уверенно ответил «Ну разумеется!», что не вызвал у полицейского сомнений.

Полицейский сердито смерил меня взглядом с головы до ног и перешел к следующей торговке; у меня как будто камень с души свалился, будто я вырвался из его рук. Во время этого разговора я не заметил, что вокруг меня собрались женщины-покупательницы, которые щупали мой «товар».

– Мальчик, сколько стоят твои яблоки? – обратилась одна из них ко мне.

Я не знаю почему, но назвал цену, которая пришла мне в голову сама, как будто мною завладел нечистый. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я начал торговать яблоками.

Около меня собралось много покупателей, которые начали ссориться между собой; каждый из них хотел побыстрей купить у меня… и я взвешивал яблоки, брал деньги и работал, что называется, не покладая рук, и когда моя «яблочная мама» возвратилась, ее яблоки были распроданы, а кошелки пусты. От удивления она остановилась с открытым ртом, как будто онемела… Я уже приготовился к тому, что она мне сейчас всыплет, как следует, и я уже готов был улизнуть… но она, к моему удивлению, погладила меня по голове и со слезами в голосе сказала: «Благословен будь мой спаситель…» Я отдал ей все вырученные деньги до копейки, и она, опять-таки к моему удивлению, их не пересчитала. Я помог ей нести домой тяжелые весы, после чего она меня одарила несколькими серебряными монетами. Счастливый, я вернулся на базар с моим первым заработком, где досыта наелся душистых и аппетитных пряников с черникой.

Вскоре после моей базарной эпопеи выпал на мою долю еще один заработок. Вместе с несколькими мальчиками с нашей улицы и с моим старшим братом мы нанялись к Хаиму, он занимался изготовлением бумажных пакетов: сюда мы пришли уже вроде как пролетарии, чтобы заработать «на хлеб»: за 100 пакетов – 5 грошей.

Мастерская Хаима находилась в тесном подвале, где днем горела керосиновая лампа. Наш хозяин – маленький, худенький еврейчик с длинными пейсами, выдал нам старые-старые книги, и мы клеили из пахнущих подсолнечным маслом листов пакеты.

Каждый из нас складывал свою продукцию в стопу и время от времени наблюдал за соседями – чья гора растет быстрее. Мои товарищи были опытнее меня – не первый раз они делали здесь пакеты, и мне было досадно, что я отстаю от них. Много времени у меня занимала раскладка на отдельные листы больших книг. Во время извлечения при помощи ножа железных скрепок, скрепляющих листы, я порезал острием большой палец руки, так что кровь брызнула и залила книгу. Хозяин в гневе мне выговаривал: «Кривые руки!» Наложил на палец кусочек бумаги, перевязал рану тряпочкой, и я продолжал работать.

Говоря правду, первый день моей рабочей карьеры тянулся необыкновенно долго. Позвоночник ломился, запах мучного клея и сырости от книг стоял в горле, и я буквально не мог дождаться, когда это все кончится. Наконец-то Хаим три раза стукнул по столу. Это означало, что рабочий день кончился. Прошло еще порядочно времени, пока Хаим пересчитал стопки пакетов у каждого и выплатил жалование. Я заработал целых 25 грошей – меньше всех, но все равно я был на седьмом небе с моим заработком. Я высчитал, что заработанного мной хватит на пять порций мороженого. Но долго ликовать мне не пришлось.

Как только в приподнятом настроении я выбрался из подвала, я наткнулся на одного из моих товарищей, его звали Меером, паренька с нашей улицы. Я не мог удержаться, чтобы не похвастать перед ним своим капиталом. Меер был старше меня года на 2–3. Его авторитет у нас на улице был довольно высоким из-за умения рассказывать красивые сказки и его осведомленности во всех событиях улицы, города и целого мира. Увидев у меня в руках несколько монет, Меер буквально прикипел ко мне, начал со своих новостей и закончил тем, что он теперь нуждается немножко в деньгах и не одолжил бы я ему мои 25 грошей лишь на одну неделю? Что-то защемило у меня внутри: оставаться целую неделю без денег, с таким трудом заработанных, с которыми я связывал такие светлые мечты мои. Но как отказать Мееру?

Одним словом, мои кровные перекочевали из моего кармана в карман моего товарища одним махом и навсегда…

Мой брат был старше меня на два года и, как говорится, компанию со мной не водил. У него были свои товарищи, у меня свои. Он был занят своими делами, я – своими. Я ему не раз завидовал, что он, как старший брат, в каждом деле имеет больше прав и возможностей, чем я. Я стремился проникнуть в его дела, но безуспешно. В один из вечеров заявился мой старший брат домой и гордо выставил на стол пару бутылок ситро. Он меня угостил сладким ароматным напитком. На мой вопрос, откуда у него эти бутылки, он многозначительно улыбнулся, как победитель, как бы давая мне понять: пей на здоровье и не задавай лишних вопросов.

Я заметил, что руки у брата в ранах. Со мной он об этом не хотел говорить, но маме он признался перед тем, как пойти спать, что руки он ожег на фабрике синалько[14]14
  Синалько или ситро – безалкогольный газированный напиток (сокращение от латинского sine alcohole, «без алкоголя», от фр. citron – лимон, также фр. limonade au citron) – популярный бренд безалкогольных напитков, впервые проданных в 1902 году, продающихся теперь в более чем 40 странах. Sinalco – самый старый бренд безалкогольного напитка в Европе.


[Закрыть], которая находилась на Александровской улице. Выяснилось, что мой брат работает там уже несколько дней у печи, в которой варят сок для напитка. Мать на него накричала и запретила ему туда ходить. Но мной уже овладело любопытство, и я решил пробраться на фабрику и посмотреть, как там делают это ситро.

Завтра наутро, не говоря никому ни слова, я подался на фабрику. Собственно это была не фабрика. Это был скорее цех с очень примитивной установкой, где делали синалько. Хозяин предприятия – по-модному одетый еврей в черном цилиндре с огромным животом, с белой сигарой во рту допускал к себе на фабрику мальчишек с улицы не без умысла: денег он им не платил. Он отделывался лишь несколькими бутылками синалько (ситро), которое бедные ребятишки у себя дома не видели, а здесь могли им напиться досыта. Он, хозяин, вроде не замечал, как малыши работают у горячей печи, мо́я бутылки, и разливают в них сладкий газированный напиток. Дети хотят забавляться? Пусть себе забавляются. Меня, однако, фабрика не устраивала. Я был слишком мал, а старшие мальчишки к тому же еще просто выгоняли меня оттуда.

Разочарованный, выходя из ворот, я вдруг услышал за спиной: «Мальчик, подай мне кнут». Это был хозяин подводы, сидящий на самом верху ее. Он развозил по городу баллоны с газированной водой и ящики с бутылками ситро. Как награду за оказанную услугу, я позволил себе сесть на скамеечку, которая висела, как крылечко, в самом конце широкой подводы. Эта скамеечка предназначалась для помощника извозчика, обязанность которого состояла в том, чтобы доставлять товар уличным продавцам воды. Я был почти уверен, что сейчас этот человек придет и прогонит с удобного места. Но этого, к моему удивлению не произошло. Наоборот, извозчик улыбнулся мне, как бы одобряя мой смелый поступок, и выехал на улицу. Я чувствовал себя на моем троне, как на седьмом небе. Мне казалось, что все прохожие смотрят на меня с завистью. Мое путешествие затянулось до самого обеда. Свой хлеб я отработал честно: усердно помогал хозяину подводы разгружать ящики с бутылками, относил лед в лавки с водой, подносил к повозке пустые бутылки и стал лучшим другом для своего шефа. Когда мы с ним попрощались, он мне подарил бутылку синалько, которую я выпил тут же на улице, боясь принести ее домой, чтобы мама не догадалась, чем я занимался…

В подобных путешествиях по шумным улицам города прошло несколько дней. Но так как все имеет конец, так пришел конец и моему занятию. До сих пор не могу об этом спокойно вспоминать. В обед мы с хозяином вернулись на фабрику, чтобы покормить лошадь и заново нагрузить подводу ящиками и баллонами с водой. Посреди двора стоял черный автомобиль и возле него фабрикант в своем черном цилиндре с толстой сигарой во рту. Автомобиль в те времена в нашем бедном Балете был особо редким явлением, вызывавшим у нас, мальчишек, большое любопытство. Я подошел к автомобилю и оглядел ее со всех сторон. Вдруг ко мне обратился хозяин: «Послушай, пацан, тебе, кажется, хочется прокатиться на автомобиле?» Я подумал, что фабрикант хочет просто позабавиться мною. Я застеснялся и не знал, что ответить: кто мог даже в мечтах сесть в автомобиль?! Но хозяин был настроен по-серьезному: «Возьми, – сказал он, – ведро воды, вымой машину, заработаешь гривенник и сядешь за руль».

Я не хотел верить счастью, которое мне выпало, схватил ведро с водой и тряпку и усердно приступил к работе. При этом я напевал от радости. Легко сказать: сидеть в настоящем автомобиле у руля и к тому же заработать гривенник. Не прошло и получаса, как машина блестела на солнце, как зеркало. Я вытер пот с лица и скромно ждал вознаграждения. Хозяин заботливо оглядел свое блестящее авто и, не говоря ни слова, сел за руль и в одно мгновение исчез, оставив после себя ядовитый дым. Я стоял как побитый, я даже не понимал, что произошло. Но, когда я понемногу пришел в себя, у меня защемило сердце, и я почувствовал, как слезы наполнили мои глаза… Меня не так задело то, что мне не заплатили, как то, что меня так грубо обманули.

Больше я на фабрике не появлялся. Это был мой классовый протест против капитализма. Еще долго я не мог забыть обиду и всегда после этого и до сегодняшнего дня, когда приходится слышать или читать об эксплуататорах и буржуях, перед моими глазами всплывает фигура моего фабриканта с большим животом, в черном цилиндре и с толстой сигарой во рту…

Я замечаю сам, что большинство эпизодов, которые я описываю, кончаются драматически. И это не удивительно: драматические события сильнее врезаются в память, чем другие, и оставляют после себя глубокий след… Но и комические события запоминаются хорошо, и я не могу пройти мимо некоторых из них, хотя хронологически это относится к тому времени, кода мы еще не переехали жить к дедушке, а еще жили в треугольной комнате нашего дома на четвертом этаже, что на Александровской улице.

Отец тогда уже был в России, мама работала на ткацкой фабрике у Познанского[15]15
  Исраэль Кальман Познанский – польско-еврейский бизнесмен, текстильный магнат и филантроп в Лодзи.


[Закрыть], и я со своим старшим братом после уроков в школе гулял себе на свободе и без всякого надзора. Мы совсем не были «хорошими мальчиками», лазали во дворе по всем углам, делали пакости соседям, короче маме было с нами несладко… В один из весенних дней, было это накануне пасхи, во дворе шумели женщины; они вынесли туда большие казаны с горячей водой, в которой мыли кошерную посуду. На скамейках и кроватях проветривали постели, дети в колыбелях кричали, но на них никто не обращал внимания. Все были заняты своими делами. Шутка ли! Канун Пасхи[16]16
  Канун праздника Песах.


[Закрыть]…

Вот в такой день мне и моему брату захотелось пускать мыльные пузыри. Мы уселись у открытого окна и через трубочки, которые остались еще с тех времен, когда папа работал в комнате на ткацком станке, пускали такие красивые шары, которые не имели себе равных; маленькие, большие, совсем большие, всех цветов радуги, в которых отражались двор, люди. Сначала пузыри, подгоняемые ветерком, поднимались вверх, потом медленно опускались и где-то внизу лопались. Вдруг до нас снизу донесся львиный рев. Это кричал Яков-мясник, который жил на первом этаже и у которого была мясная лавка с большой вывеской «Кошер» над входом.

Перед мясником во дворе все дрожали. Это был исключительно грубый еврей с воловьими глазами, в огромных сапогах, которые вечно были залиты кровью. Вокруг его пояса висело несколько ножей в кожаных ножнах. Весь его облик напоминал образ палача времен Людовика. Сохрани бог иметь с ним дело. Весь его лексикон состоял из проклятий и ругательств, гремевших особо зловеще в его зверином голосе: «Огонь в ваше сердце! Разруха в ваши кости! Ноги и руки я у вас поотрываю! Печенки и кишки из животов ваших повыпускаю!»

Сначала мы не поняли, почему мясник вдруг разъярился; лишь после того, как я высунулся из окна, меня охватила дрожь: внизу, под нами проветривалась постель мясника, на которую спускались наши мыльные пузыри и покрывали подушки и одеяла каплями воды… И надо же было, чтобы при этой сцене показалась во дворе наша мама, которая как раз возвращалась с работы. Мясник набросился на маму и устроил ей такой теплый прием, что весь двор сбежался.

Мы с братом сначала растерялись: мы поняли, что нам не избежать экзекуции… Что делать? Времени для раздумий не оставалось; сейчас поднимется наверх мама. И тут моему брату пришла в голову гениальная мысль: не вымолвив и слова, он подошел к сундуку, который был доверху набит нарубленными дровами и стал их запихивать в штаны до самого низа… Сообразив, что мой брат задумал, я стал делать то же самое и заполнил мои штаны деревянными чурками. Вы можете легко себе представить, в каком раздражении ворвалась наша мать домой… Даже не сняв рабочий халат, она сразу же взялась за старшего брата – он все ж таки был старший… Бить нас мама никогда не умела – недаром дедушка говаривал, что она с нас гоняет мух. Но на этот раз после беседы с Янкелем-мясником мама решила не миндальничать и основательно стала колотить брата по мягкому месту. Но что это? Мама колотит, а брат смеется! Чем сильнее она бьет его, тем громче он смеется… и его смех передается мне. Так что мы оба заходимся… Тут мама остановилась и, вне себя, принялась за меня. Но получилось то же самое: она шлепает, а я смеюсь, и мой брат смеется вместе со мной. Закончилось это тем, что из моих штанов стали сыпаться на пол дрова. Моя мама остановилась изумленная. Ее красивые большие глаза, казалось, полезли на лоб. Неожиданно весь гнев ее улетучился, и она залилась звонким смехом. Так что мы все вместе смеялись до колик в животе, но при этом в маминых глазах появились слезы.