Текст книги "Университет"

Глава 10

I

Ночью были перебои с напряжением, и вместо того, чтобы проснуться под звуки радио в предрассветных сумерках, Фэйт пробудилась под громкое тарахтение мотора «Шеви» их соседа Мартинеса. В окна лился яркий свет утреннего солнца. Она мгновенно села в кровати, увидела цифры 12.00, мигающие на будильнике, быстро накинула халат и бросилась в комнату матери. Как и ожидалось, той уже не было дома. Механические часы на туалетном столике показывали 9.35.

Она пропустила уже две лекции.

Черт, почему же мамаша не разбудила ее? Она ведь знает, что в понедельник, среду и пятницу у нее лекции по утрам…

Или не знает?

Сложно было сказать, сколько внимания эта сука уделяет сейчас домашним делам.

Пройдя в ванную, Фэйт начала было причесываться, но остановилась и посмотрела на себя в зеркало. Ей правда хочется идти сегодня в универ? После того как она бросила ботанику, на сегодня у нее оставалась всего одна лекция. А в библиотеке она вполне может подмениться и отработать в другой день…

Какая-то ее часть идти не хотела. Эта другая часть не хотела ходить в универ, начиная с самого первого дня. Что-то в Университете Бреи заставляло ее чувствовать себя… не в своей тарелке. И Фэйт никак не могла понять, что именно. Конечно, это было как-то связано со студентами. Правда, американская литература была единственным ее курсом, на котором сидели абсолютные задницы. И Джим был для них достойным противовесом. Нет, здесь было что-то иное, что-то из области женской интуиции и предчувствий, в которых она никогда не была сильна. В Санта-Ане у нее всегда были конкретные поводы любить или ненавидеть, но те двусмысленные ощущения, которые Фэйт испытывала в Брее, были совсем другими. И уже одно это заставляло ее нервничать.

В то же время, чем еще ей заняться сегодня? Сидеть дома? Ждать, пока появится мамаша, чтобы посмотреть, кого она притащит с собой на сей раз? В универе, по крайней мере, будет чем заняться. И, кроме этого, ей реально нравится работать в библиотеке.

А уж если совсем начистоту, то ей действительно хочется увидеть Джима.

В зеркале Фэйт заметила, что улыбается. И попыталась убедить саму себя, что Джима ей надо увидеть потому, что хочется узнать, что именно газете удалось выяснить о докторе Остине и о том, как он издевается над животными. Хотя главным было то… было то, что Джим ей нравится.

И это решило все.

Она едет в универ.

Фэйт быстро причесалась, почистила зубы, влезла в джинсы и выцветшую майку с эмблемой Гринписа и схватила сумочку и ключи от машины с комода у себя в комнате.

На американскую литературу она вошла в пяти шагах позади преподавателя.

Обсуждали «Мудрую кровь» Фланнери О’Коннор. Это был коротенький роман, но Фэйт прочитала только половину, поэтому намеренно молчала и не участвовала в дискуссии. Джим, сидевший рядом, много говорил, не соглашаясь с интерпретациями других студентов. Она не могла решить, кто из них прав, а кто нет, но в любом случае была на стороне Джима и мысленно подбадривала его, как будто литературная дискуссия была футбольным матчем, а он – квотербеком ее команды.

После занятия они вместе пошли к лифту.

– Как там со статьей? – спросила Фэйт. – Вы что-нибудь выяснили?

– Хотел бы я сказать «да», – Джим вздохнул, – но я не смог найти подтверждений твоему рассказу. Доктор Остин все отрицает. В понедельник я был на твоем потоке и поговорил с парочкой студентов, но они тоже говорят, что ничего подобного не было.

– Так, значит, я вру? Да?

– Нет. Просто…

– И ты мне не веришь, правильно?

– Верю. – Джим взглянул на нее.

Мгновение они стояли посреди коридора не двигаясь.

– Но почему? – спросила наконец Фэйт. – То есть я хочу сказать, что на твоем месте я бы не поверила.

– Не знаю, – ответил Паркер. – Может быть, потому, что я думаю, что ты честный человек. Может быть, потому… потому что твой рассказ не кажется в этих стенах абсолютно невероятным.

Фэйт хотелось спросить Джима, что он имеет в виду. У нее было такое чувство, что они оба что-то понимают и с чем-то оба согласны, но почему-то она сдержалась и ничего не сказала.

– Знаешь, – сказал Джим, – мы могли бы напечатать статью с твоей точкой зрения, используя тебя как единственного свидетеля. Я возьму у тебя интервью, процитирую его, расскажу о том, что случилось… Обычно мы требуем, в соответствии с нашей политикой, чтобы было по меньшей мере два источника информации, но в данном случае я могу сделать исключение. Хотя, скорее всего, тебе придется непросто. На твою голову выльются ушаты грязи.

– А вы печатаете письма к редактору? – спросила Фэйт.

– Иногда.

– А что, если я напишу такое письмо? Тогда тебе не придется нарушать вашу политику, а я смогу рассказать людям, что же произошло в действительности.

– Ты точно не хочешь заняться журналистикой? – Джим улыбнулся. – А то я готов составить тебе протекцию.

– Кто знает, может быть, этим кончится…

– Колонка редактора выходит по вторникам. В номер на этой неделе ты уже опоздала, а материалы в следующий надо было представить еще вчера. Так что если хочешь, чтобы тебя напечатали через неделю, материал должен быть у меня в понедельник. Иначе все снова отложится.

– Ты получишь его в пятницу.

– В пятницу меня не будет на занятиях.

– Ах вот как. – Фэйт постаралась не показать своего разочарования. – Но я могу принести его в редакцию.

– Я не в курсе, что именно у нас будет в пятницу. Так что давай в понедельник.

– Договорились. – Она кивнула.

– В восемь утра тебе нормально?

– В понедельник. Ровно в восемь.

– У меня останется время отредактировать материал, а у тебя – переписать его, если понадобится.

– Переписать?

– Политику можно менять – стандарты незыблемы.

– Договорились. – Фэйт рассмеялась.

Они подошли к лифтам. Джим нажал обе кнопки.

– Ты что?..

– Да, мне надо идти на работу. Когда я бросила ботанику, то поменяла свое расписание. Теперь я буду раньше заканчивать.

Двери лифта открылись, прозвучал унылый сигнал и зажглась стрелка «ВВЕРХ». Люди в кабине потеснились, чтобы дать место Джиму.

– Ну что ж, увидимся, – сказал он, зайдя в лифт.

– Пока.

– Не забудь, в восемь.

– Буду.

Двери стали закрываться.

– Подожди! – крикнула Фэйт и просунула между ними руку. – А где находится редакция?

– В этом же здании. Третий этаж. Комната триста шесть.

Сделав шаг назад, она взмахнула рукой.

– Увидимся.

Двери закрылись. Не желая ждать следующего лифта, Фэйт повернулась и стала спускаться по лестнице.

«Вообще-то стоило бы поволноваться по поводу письма к редактору», – подумала она. Ей же полагается ощущать груз ответственности. Но чувствовала она себя просто великолепно.

* * *

Фэйт считала, что университетская библиотека – прекрасное место для работы. Зарплата была невысокой, но ей нравилась атмосфера, тишина, старательные студенты и бесконечные ряды книжных шкафов. Особенно нравилось расставлять книги по полкам, хотя это была работа, которой большинство старалось избегать. Нравилось натыкаться на книги, до которых в иной ситуации Фэйт никогда не добралась бы, рассматривать их обложки, читать названия. Иногда, если книга казалась ей интересной, она доставала ее и изучала информацию на пыльном переплете или даже заглядывала в нее и читала отдельные абзацы, страницы, главы. Это в какой-то степени заставляло ее чувствовать себя полной дурой, понять, насколько мало она знает, насколько отрывочно ее образование и насколько мала ее вселенная. И в то же время вдохновляло ее и давало ощущение того, что ей все по плечу, словно перед ней раскинулся громадный мир, ждущий, когда она его изучит. В жизни было так много непознанного, так много интересного, такой большой выбор – и все это было, если можно так сказать, в ее распоряжении.

В принципе Фэйт всегда нравились библиотеки. Еще будучи ребенком она любила ходить в них, поэтому летом они с Китом обычно заходили в публичную библиотеку Санта-Аны, проходили в детскую комнату и набирали пачки из десяти-двенадцати книг, из которых в конце концов прочитывали не больше одной четверти.

Больше всего из тех походов ей запомнился уникальный и ни с чем не сравнимый запах книг. Фэйт не знала, в чем причина – то ли в бумаге, то ли в переплетах, то ли в типографской краске, – но этот любимый знакомый запах всегда казался ей ароматом знаний и даже сегодня давал ей тепло, уют и безопасность.

Шестой этаж.

Это было то, о чем она не думала.

Фэйт взяла с тележки следующую книгу и, прежде чем поставить ее на полку, прочитала название. «Розовый бархат. Эротическая лесбийская поэзия 1900–1940». Она оглянулась, чтобы убедиться, что поблизости нет Гленны, и открыла книгу. Гленна ей нравилась, она считала ее своей подругой, но была уверена, что та – лесбиянка. Эта специалистка по физической культуре действительно была похожа на таковую: низкий, грубый, напоминающий мужской голос, почти квадратный торс и мужская стрижка, обрамляющая лицо без грамма краски. Фэйт сексуальные предпочтения Гленны совершенно не волновали – ей это было абсолютно все равно, – но она не хотела, чтобы помощница библиотекаря подумала что-то не то или чтобы ей пришлось объясняться, пытаясь выйти из неловкой ситуации.

Наугад открыв книгу, Фэйт прочитала:

 
Я раскрываю ее, как подарок,
Я целую ее во влажные губы,
В ее секс со вкусом соли и меда.
 

Ого! И это написано так давно? Очень атмосферный стих…

В проходе между шкафами послышались шаги, и Фэйт быстро закрыла книгу, поставив ее на место на полке.

К тележке подошла Гленна.

– Я так и знала, что найду тебя здесь. Фил собирает всех в абонементе.

– А в чем дело? – Фэйт выпрямилась.

– Вообще-то я не должна говорить, но… – Гленна оглянулась, чтобы убедиться, что рядом никого нет. – Дело в Сью.

– А что с ней не так?

– На нее напали. Какой-то мужик поймал ее и лапал до тех пор, пока она не заехала ему ногой по яйцам и не убежала. – Гленна понизила голос. – Это был профессор. Преподаватель истории. Фил хочет поговорить со всеми нами.

– Боже… и когда же это случилось?

– Около часа назад, – ответила Гленна. – Наверху. На шестом этаже.

II

Йен осмотрел помещение клуба, увидел Бакли за столом у задней стены и направился к тому месту, где сидел его друг. Тот подозвал официантку и заказал пиво для Йена и еще одно для себя.

– А народу не так много, – заметил Йен, осматриваясь.

– Питие уже перестало быть тем спортом, которым было когда-то. Все нынче стали такими чертовски ответственными и повернутыми на здоровом образе жизни… Бывало, я читал лекции полностью в хлам. А теперь чувствую себя виноватым, если выпил бульон во время ленча. Мир стал другим.

– Но на тебя это почти совсем не повлияло, – рассмеялся Йен.

– Какого черта, сегодня мой день рожденья.

– Кстати, о дне рождения. Твой подарок лежит у меня в кабинете.

– И это что-то, что я смогу поставить на вертушку?

– Может быть, и так.

– Какой друг. Какой парень. Человечище!

Официантка вернулась с двумя кружками пива, и Бакли полез за бумажником, но Йен остановил его:

– Я плачу́. В честь твоего дня рождения.

– Всегда знал, что ты можешь на что-то пригодиться.

Йен заплатил официантке, одной из своих прошлогодних студенток, и оставил ей необычно большие чаевые, чтобы она не посчитала его дешевкой. Он не совсем понимал, почему его так волнует мнение бывших студентов, но оно его действительно волновало, а это, в свою очередь, приводило к покупке никому не нужных вещей и к слишком большим чаевым.

Бакли допил остатки в первой кружке и сделал большой глоток из свежей. Посмотрев на Йена, покачал головой.

– Эти гребаные республиканцы, приятель…

– А что с ними не так?

– У меня на курсе по современной литературе есть паренек. Абсолютный фанатик правого толка. Вечно тыкает мне в нос своим Рейганом: «Президента не так поняли… Нельзя задавать вопросы во время съемки… Восемьдесят процентов загрязнения воздуха вызывается растениями… Кетчуп – это овощ… Видел одного психа – видел их всех…» Совсем как в старые добрые времена. Когда в национальных проблемах винили Конгресс, законников и средства массовой информации.

– Вот в этом-то и заключается главная проблема нашей страны, – усмехнулся Йен. – Представительная демократия, американская система правосудия и свободная пресса. Стоит избавиться от всего этого, и мы заживем в достаточно приятном месте.

Несколько мгновений Бакли молчал. Потом сделал еще один большой глоток.

– А ты думал раньше, что из всего этого получится? Я хочу сказать, такой ты ожидал увидеть эту страну через двадцать пять лет, когда был двадцатилетним?

– Так вот в чем дело…

– Нет, дело не в возрасте. – Бакли тупо уставился на кружку. – Дело в этом пареньке. Он выносит мне мозг. Прошло всего – сколько? – две-три недели, а я уже знаю об этой личности гораздо больше, чем хотел бы знать. – Он допил свое пиво. – Я хочу сказать, что парень вооружился до зубов, готовясь к неизбежному краху общества.

– А разве так не всегда бывает? Те, кто выступает наиболее проамерикански, не верят в американскую правительственную систему. Им вечно кажется, что или она рухнет, или ей положат конец внутренние или внешние враги. А вот мне всегда казалось, что она довольно стабильна.

Бакли поднял палец, чтобы привлечь внимание официантки.

– Это все потому, что бранты этого мира обладают достаточным оружием, чтобы сдерживать коммуняк.

– Бранты?

– Ну да. Брант Килер.

– Этот парень ходит ко мне на литературное творчество.

– Твою мать!.. Он уже успел сунуть свою башку буквально везде.

– Он пишет очень неплохую порнуху.

– Порнуху? Брант? – Бакли поднял голову. – Ты шутишь.

– Нет, я серьезно.

– Так, так, так!.. Может быть, из него все-таки что-то получится. – Бакли подозвал официантку.

– А ты уверен, что…

– Не уверен, но сегодня мой день рождения, и пошли они все к черту. – Он улыбнулся подошедшей девушке. – Еще одно, милочка. И за его счет.

– Спасибо, – поблагодарил Йен.

Бакли перегнулся к другу через стол.

– Но хоть в порнуху он политику не вставляет?

Тот отрицательно покачал головой.

– Очень странно. Я хочу сказать, что преподаю ему современную литературу, и там бывает место для политических рассуждений, но этот паренек не может жить без политики ни дня. Хотел даже спросить, не записался ли он на курс политологии. Я действительно иногда сомневаюсь, что он понимает, что находится на занятиях по литературе. Этот парень – просто нечто.

Йен рассмеялся.

– И в этом нет ничего смешного.

– По-моему, он тебя околдовал, нет? – Йен взглянул на своего друга.

– Ну да. То есть, твою мать… Я живу здесь уже двадцать лет и успел привыкнуть к вашим тепличным фашистам из Оринджа.

Йен улыбнулся, ибо знал, кого имеет в виду Бакли. Об этих людях он разглагольствовал после каждых выборов. Это было тупое с политической и неграмотное с философской точек зрения население, получавшее свои знания о гражданских правах из фильмов о «комитетах бдительности» и полицейских сериалов. В мире этих людей честные, неподкупные полицейские всегда арестовывали только тех, кого надо, а излишне «добренькие» суды вечно выпускали на свободу самых опасных преступников. И хотя эти люди считали себя неутомимыми борцами за американский стиль жизни, они демонстрировали пугающий уровень недоверия к американской судебной системе и явно хотели заменить ее на систему «закон-и-порядок», присущую тоталитарным режимам.

И этим выводили Бакли из себя.

– Хотя Брант – это нечто другое. – Бакли покачал головой. – Он… – И замолчал. – К черту! Я больше не хочу говорить об этом маленьком никчемушнике. Давай сменим тему.

– С удовольствием. Как насчет поговорить о сексе?

– Вот теперь это мужской разговор… Как тебе задница той официантки?

– Потише. Это моя студентка.

– Нынешняя?

– Нет. Прошлогодняя.

– Тогда не дергайся. – На лице Бакли появилась ухмылка. – Вспомни прежние времена! Еще до всего этого дерьма с харрасментом. Когда мы заседали здесь, а вокруг нас собирались все наши почитательницы-выпускницы и ловили на лету каждое наше слово, писая в трусики от нашей гениальности…

– Это ты о тех временах, когда незаконно использовал свой опыт и знания для того, чтобы залезть под юбку восемнадцатилетним лохушкам?

– Ну да.

– Ты извращенец.

– И счастлив этим.

– Так какие у тебя планы на день рождения?

– Спорт по ящику, полдюжины пива и массаж от заезжей проститутки.

– Я серьезно.

– Ладно. – Бакли хихикнул. – Спорт по ящику и полдюжины пива… Хочешь присоединиться?

– Почту за честь.

– Тогда договорились. Да, кстати, а как у тебя все прошло с Элинор?

– Наверное, хорошо.

– Наверное?

– Наверное.

Они помолчали. Официантка принесла и поставила перед Бакли кружку пива, а Йен заплатил за него, вновь оставив космические чаевые. Бакли одним глотком осушил полкружки и нахмурился.

– В чем дело? – поинтересовался Йен.

– Да так, ничего.

– И все-таки?

– Этот паренек, Брант… – Бакли поднял глаза, покачал головой и отвернулся. – Он меня здорово беспокоит.

III

– …рабство было очень выгодной с экономической точки зрения формацией. Если б Юг не был так зациклен на сельском хозяйстве и смог бы успешно диверсифицировать свои усилия и перевести рабскую рабочую силу в промышленность, он стал бы могущественной экономической силой мирового уровня.

Джим прекратил записывать и взглянул на преподавателя.

Элвин Джефферсон, единственный темнокожий студент на курсе, поднял руку.

– Но как можно говорить о процветающей экономике, когда люди в ней не зарабатывают вообще никаких денег?

– Все зависит от того, что вы подразумеваете под термином «процветающая». От того, думаете ли вы об обеспечении минимального уровня жизни даже для беднейших слоев общества или же вас волнует общий уровень производства и валовый национальный продукт. Действительно, сами по себе рабы не были безупречны с точки зрения экономики. Но в то же время они облегчали давление на остальное общество и обеспечивали основу экономического роста, который так и не смогли повторить после отмены рабства.

Что он слышит? Что здесь происходит? Джим оглядел небольшую аудиторию и увидел студентов, сосредоточенно записывающих что-то в тетради. Разве никто не заметил, что эта лекция становится… немного странной?

По-видимому, Элвин это заметил, и, взглянув на него, Джим встретился с ним глазами. Элвин с отвращением покачал головой.

Джим подумал о ботаническом классе Фэйт и об издевательствах над животными.

Профессор облокотился о кафедру.

– С экономической точки зрения в рабстве был большой смысл.

– Я возражаю против вашей интерпретации рабства. Вы говорите о нем так, как будто вне экономики его не существовало. – Элвин встал со своего места. – Но ведь существует же человеческий элемент…

– Присядьте, мистер Джефферсон. – Взгляд профессора был холоден, улыбка натянута. – У нас здесь занятия по экономике, а не по этике, и обсуждать здесь мы будем именно экономику. – Он указал на доску. – Как я уже объяснил вам, американской экономике рабство было на пользу. На большую пользу.

Девушка, сидевшая у левой стены, подняла руку.

– А что, если б Юг победил в Гражданской войне и Северу пришлось бы ввести у себя экономику, основанную на рабском труде?

– Хороший вопрос, мисс Пауэлл. – Преподаватель улыбнулся. – По моей оценке, которая совпадает с оценкой большинства серьезных историков и экономистов, результатом было бы укрепление производственной базы в важный период развития индустриальной революции…

Элвин встал, демонстративно собрал свои учебники и тетради и направился к двери, расположенной в дальней стене аудитории.

– И в отдаленной перспективе Америка значительно выиграла бы от распространения рабства… – Дверь с грохотом захлопнулась.

Какое-то время профессор молча смотрел на дверь, а потом на его лице расцвела улыбка.

– Ниггер, – произнес он.

Студенты ухмылялись и хихикали.

– Обезьяна, – сказал кто-то.

– Черномазый.

Профессор осмотрел аудиторию.

– Ниггер, – повторил он и хихикнул.

IV

– Туда, – сказала Рут, – где стоят все машины.

Рон припарковался за «Джипом».

Рут открыла дверь и взглянула на листок бумаги, который держала в руке.

– Вверх по этой длинной подъездной дорожке.

– Так пошли.

Рон тоже выбрался из машины, запер двери и обошел багажник, чтобы взять Рут за руку. С того самого момента, как он стал членом Тета-Мю, скорее даже с того момента, как он встретил Мать-Наставницу и поговорил с Сатаной, его жизнь изменилась. Конечно, теперь у него появилась Рут, и это было самое большое изменение, но другие вещи тоже постепенно вставали на свои места. Учился он все лучше, в редакции ему поручали все более ответственные задания, у него появилось множество новых друзей, он становился все более популярным, а на работе получил повышение.

Ничего подобного раньше с ним никогда не происходило. И если б он не был членом Тета-Мю, его никогда не пригласили бы на вечеринку в доме профессора.

И тем не менее, несмотря на то что его жизнь шла по восходящей, в ней было что-то неправильное, что-то, что ему не нравилось. И когда, оказавшись ночью в постели в одиночестве, Рон обдумывал происходящее, ему хотелось, чтобы он тогда не пришел в Тета-Мю, чтобы оставался нудным, одиноким студентом-середнячком, каким был до этого.

– Мы не опаздываем? – спросила Рут.

– Не думаю, – с улыбкой ответил Рон.

Петляющая дорога закончилась перед деревянным домом, расположившимся на склоне каньона. Это было бунгало в стиле сороковых годов, которое достроили и превратили в современную конструкцию. Входная дверь была широко распахнута, крыльцо и холл полны людей. Не найдя здесь никого знакомого, Рон и Рут прошли внутрь дома.

Как и экстерьер дома, его интерьер был полностью изменен, и остатки былого виднелись лишь в арках вестибюля и закругленных потолках. Внутренние перекрытия в доме были полностью разрушены и заменены на новые – несколько больших помещений заменили множество маленьких. Кроме того, в некоторых стенах были проделаны дополнительные окна. Блестящие деревянные полы контрастировали с пустыми белыми стенами. Забранные в рамки репродукции импрессионистов в нарочитом беспорядке украшали весь дом. Мебели было немного: низкие кушетки, стеклянные столики и черный «Стейнвей» на персидском ковре.

– Рад вас видеть!

Из толпы появился доктор Коултер, который шел к ним, держа за руку азиатскую женщину поразительной красоты, значительно моложе его.

– Рад, что вы нас пригласили. – Рон улыбнулся ему.

– Знаете, мы устраиваем подобные сборища раз-два в семестр. Это очень украшает жизнь. – Профессор хихикнул. – Хотя мне не хотелось бы, чтобы вы думали, что это может улучшить ваши оценки.

– Я на это и не рассчитывал.

– Простите, вы ведь еще не встречались с моей женой?

И Рон, и Рут покачали головами.

– Это Мияко. Она была моей выпускницей несколько лет назад. И встретились мы на одной из таких вечеринок.

– Рада знакомству. – Улыбнувшись, Мияко кивнула.

Рон кивнул ей в ответ и тоже улыбнулся. Он понял, что не отрываясь смотрит на эту женщину. Попытался отвести глаза, но не смог. Доктор Коултер, как мужчина, вполне мог произвести впечатление – умный, харизматичный, умеющий говорить, – но все равно трудно было поверить, что он достоин такой женщины, как Мияко. Она, без сомнения, была самой красивой женщиной, которую Рон видел в жизни. Выглядела она как манекенщица, но только лучше. В ней не было ни одного недостатка, которые обычно появляются у манекенщиц, если смотреть на них не под «тем» углом. Как бы Мияко ни поворачивалась, как бы ни двигалась, она была совершенством.

Мияко пристально посмотрела на Рона, опустила глаза к его промежности, а потом вновь посмотрела ему в лицо. Ее улыбка стала шире.

Рон почувствовал, как ногти Рут впились в его ладонь.

Она заметила.

Рон отвернулся.

– Чувствуйте себя как дома, – говорил меж тем профессор. – На кухне есть напитки и аперитивы. Выбирайте что хотите. Празднества начнутся чуть позже… – Он взглянул им за спины. – А вот и новые гости. Надо их поприветствовать. – Коултер быстро поцеловал Рут в щеку и похлопал Рона по плечу. – Поговорим позже.

Мияко, проходя мимо, тоже легко коснулась плеча Рона.

– Она выглядит слишком дружелюбной, – заметила Рут.

– Ревнуешь? – Рон ухмыльнулся.

– Нет.

– Вот и хорошо. Пошли, найдем себе что-нибудь выпить.

В кухне оказалось много людей. Даже слишком много. Рон взял колу для себя и пиво для Рут и уже собирался выйти в гостиную, но Рут встретила какую-то знакомую, так что он передал ей пиво и оставил на кухне. Быстрый обход гостиной показал, что в ней Рон никого не знает. С новыми людьми ему встречаться не хотелось, так что он отошел в угол, где и остался стоять, потягивая свою колу.

Из окна Рон видел небольшой каньон, золотистую траву на его склонах, ставшую красноватой в лучах заходящего солнца. Из-под нижнего этажа постепенно выползали вечерние тени. Неплохой вид. И место неплохое. Неплохо самому пожить так когда-нибудь.

Особенно с такой женой, как Мияко…

Кто-то тихонько похлопал его по плечу. Когда он повернулся, перед ним стояла жена профессора.

Рон потерял дар речи и не знал, что сказать.

– Скоро начнется, – сказала ему Мияко. Говорила она с легким японским акцентом. – Хочешь быть первым?

– Первым в чем? – поинтересовался Рон.

– Первым среди тех, кто трахнет меня.

Рон сморгнул и почему-то подумал о Матери-Наставнице и о Сатане.

– Лучше быть первым. Потом все становится немного неопрятно.

Он не понимал смысла того, что ему говорили. Мияко спрашивала его, хочет ли он заняться с ней сексом, и при этом стояла перед ним в обтягивающем, ничего не скрывающем платье. Она была самой красивой женщиной из всех, кого он видел, и при этом предлагала ему быть первым среди тянущих поезд, забойщиком среди участников групповухи, и он все это выслушивал и спокойно обсуждал с ней. При этом Рон как бы дистанцировался от всего этого, как будто слышал этот разговор со стороны, не участвуя в нем.

– Я бы хотел вас поиметь, – услышал он свой голос.

– Тогда иди к роялю. Там начало очереди.

Свет стал тусклым, разговоры прекратились. Затем раздался удар гонга. Поверх голов и плеч Рон увидел доктора Коултера, теперь одетого в какой-то темный японский халат, с небольшой барабанной палочкой с мягким концом в руках. Гонг, все еще продолжавший звучать, стоял на рояле.

– Время, – провозгласил профессор.

Мияко дотронулась до руки Рона, слегка сжала ее и сквозь толпу прошла к профессору. Очередь уже стала формироваться, и Рон втиснулся в нее. Он был не первым и не вторым – третьим. Оглянувшись вокруг, он, ища глазами Рут, посмотрел в кухню, но ее нигде не было видно.

Рон вновь повернулся к роялю и увидел, что Мияко раздевается. Обнаженная, она была еще прекрасней, чем он себе представлял. У нее была маленькая грудь с темными сосками, большими и идеальной формы; волосы между ногами выглядели заманчиво и были изысканно прорежены.

Мияко легла спиной на скамейку для рояля. Затем подняла ноги вверх, подхватила их под коленками и подтянула выше головы – теперь ее раскрывшаяся вагина смотрела прямо вперед.

– Обслуживание в порядке очереди. – Профессор ухмыльнулся. – Или, может быть, лучше сказать: «Первый начал – первый кончил»?

Парень стоявший первым, студент с придурковатым лицом, которому было не больше восемнадцати, уже расстегивал брюки, доставая свой член.

Затем он взобрался на Мияко.

Доктор Коултер, ухмыляясь, наблюдал за происходящим. Прошло всего несколько минут, и на нее забрался второй мужчина.

Рон стоял, ожидая своей очереди. Часть его не знала, куда деться от омерзения, часть была в ярости, а еще одна часть была настолько возбуждена, что он понял, что расстегивает ремень, молнию на брюках и достает свой начинающий твердеть член.

– Следующий, – весело объявил профессор.

Мужчина перед ним вынул свой член и слез с Мияко, и Рон подошел к скамейке для рояля. Мияко улыбалась ему между коленями, а он, посмотрев на нее сверху вниз, внезапно ощутил пустоту и печаль, такую печаль, что слезы навернулись ему на глаза. Он был одним из, наверное, пятнадцати человек, стоявших в очереди, но чувствовал себя таким одиноким, как никогда в жизни. Это не его люди.

И это не он сам.

Он поднес член к влажному отверстию Мияко, и тот легко вошел в нее.

Рон стал двигаться.

Через пару минут все закончилось, и вот он уже застегивает свои брюки и отступает в глубь комнаты, озираясь в поисках Рут. Казалось, что все девушки и женщины собрались на кухне возле самого большого окна, где они разговаривали, пили и ели, притворяясь, будто ничего необычного не происходит, но Рут нигде не было видно.

Дамская комната. Может быть, она вышла в дамскую комнату…

И она действительно появилась спустя пять минут и троих отстрелявшихся мужчин. Рон помахал ей, но она проигнорировала его, и, чувствуя свою вину и смущение, он не сделал попытки догнать ее и объясниться.

Рон вновь повернулся к роялю и стал равнодушно наблюдать за происходящим. В перерыве между мужчинами Мияко улыбнулась ему.

Потом она опустила ноги и объявила своему мужу, что устала.

– Моя жена устала, – громко произнес доктор Коултер. – Кто-нибудь готов занять ее место?

– Я, – это был голос Рут.

Рон хотел возразить, хотел сказать, что она не должна, хотел схватить ее и утащить к чертовой матери, но вокруг было слишком много людей, а он не хотел устраивать перед ними сцену, – так что молча наблюдал, как Рут подошла к скамейке, сняла свой топ и трусики и, наклонившись над скамейкой, встала на четвереньки.

– Приступайте, пока она не остыла, – призвал профессор.

Рон смотрел, как пожилой мужчина, стоявший в очереди первым, спустил брюки, достал свой необычно большой член и ввел его в Рут.

Такого не должно быть. Этого не должно было случиться. Они же ехали сюда, чтобы выпить и пообщаться с умными людьми. Они же должны были…

Рут закричала.

Рон не знал, кричит она от боли или от удовольствия, но что-то в нем сжалось от этого крика. Он отвернулся и отошел к разговаривающим женщинам.

Мияко догнала его на кухне, где он взял себе банку пива.

– Тебе понравилось? – Она улыбнулась.

Ему хотелось заехать ей по физиономии, но вместо этого Рон устало кивнул.

– Да, – сказал он.

– Пойдем, – сказала Мияко, беря его за руку.

– Куда?

– Они почти закончили.

Вслед за ней Рон вернулся в гостиную. Рут уже одевалась. На ее ногах блестела влага, но он не знал, пот это или сперма.

Теперь мужчины и женщины перемешались, и Мияко через толпу провела его вперед, туда, где доктор Коултер стоял со свертком, завернутым в японский шелк.

Мияко сильнее сжала его руку. Рон увидел на ее лице нетерпение, смешанное с восторгом.

К горлу Рона подступила тошнота, и он вновь вспомнил о Матери-Наставнице и о Сатане.

Профессор развернул шелк. На крышке рояля оказался набор ножей.

Коултер повернулся к собравшимся и ухмыльнулся.