Текст книги "Соль на нашей коже"

– Нет, решительно, ты только об этом и думаешь, ворчит дуэнья. – Вовсе нет, тебе этого не понять, бывают такие особенные минуты, когда все вокруг – любовь.

Так легко бежится, и Жорж растворяется в вечернем пейзаже, впитывает его всем своим существом; движения ее свободны, глухой стук пяток по песку отсчитывает время, и она как будто только что родилась – быть может, в ней пробуждается потаенная, глубинная память первого существа, вышедшего из моря и с удивлением вдохнувшего эту новую, сухую стихию, именуемую воздухом. А желание – лишь одно из слагаемых ее счастья.

Ей хочется запастись этим чувством на потом. Но любовь, как и солнце, впрок не хранят. Каждый миг неповторим и уйдет, как волна, что возвращается в лоно океана.

Гавейн сидит, свесив ноги, на краю мола. Смотреть на море без кораблей скучно. Отдыхать скучно. Жорж – его единственное занятие, и только ради нее он здесь.

– Мокрая, как сирена, – говорит он, подхватывая ее на руки. – Дай я отряхну тебе ноги, у меня есть полотенце.

– Ни в коем случае, я так люблю, когда на мне песок. Понимаешь, для меня это значит, что я точно не в Париже…

Ох, и выдумают же эти парижанки! Гавейн обнимает ее крепче. Только в любви он до конца ощущает ее своей.

Они обожают этот час перед сном. Гавейн ложится первым, а Жорж еще расхаживает по комнате, готовится, смазывает бальзамом солнечные ожоги, проверяет, не осталось ли песка в потайных складочках.

– Да скоро ты кончишь маячить? – не выдерживает он.

Она бросается на него – и как будто повернули выключатель. Ток пошел по проводам, все вспыхивает, трещит, искрится. О чем-то подобном она читала в романах, но не слишком верила в правдивость авторов. Теперь факты говорят за себя: она делает передышку, только чтобы не доконать Гавейна – и чтобы пощадить свои слизистые оболочки.

Ее не перестает удивлять, что Гавейна все так же волнует ее тело, все так же влечет этот розовый ломоть арбуза, который он знает, как свои пять пальцев, что он едва не лишается чувств, дотрагиваясь до ее лобка и губ, млеет, добравшись до заветной ложбинки. Как может этот человек приходить в экстаз от ее влагалища и не интересоваться Пикассо? Пролететь пять тысяч километров, чтобы лечь с ней в постель, и ни разу не удосужиться в Париже зайти в Нотр-Дам?

– Да просто моя вагина нравится ему больше, дразнит она дуэнью. Ах! Быть любимой до таких глубин! Дуэнья плюется.

– Лозерек, милый, скажи мне, что ты в ней находишь? Скажи, какие они у других и чем моя отличается?

И он говорит ей, что у нее между ног кроется сад чудес, луна-парк, Диснейленд с русскими горками, каскадами, бородатыми женщинами и прочими диковинками. Что он находит в нем все новые пути, располагается всякий раз по-новому, что это зеркальный лабиринт с подвижными стенами, словом, что он сходит от нее с ума, словом, все, что женщина может слушать до бесконечности. Она даже готова приписать непрерывные эрекции Гавейна своим чарам, хоть и знает, что это просто показатель его выдающихся мужских достоинств. Он же считает Жорж автором всех этих чудес, хотя она имеет весьма смутное представление о том, что происходит у нее в нижних этажах. Она даже ни разу не дала себе труда последовать советам Эллен Прайс, которая учила «тренировать наше влагалище». Эллен настоятельно рекомендовала гимнастику: «Начните с двадцати-тридцати сокращений лобково-копчиковой группы мышц каждое утро. Это же упражнение вы можете выполнять, например, сидя у парикмахера или стоя на автобусной остановке. Скоро вы сможете делать двести-триста сокращений подряд без малейших внешних признаков напряжения. Чтобы убедиться, что ваше влагалище достигло олимпийского класса (вот тут Жорж не устояла – попробовала), опорожняя мочевой пузырь, попытайтесь несколько раз остановить мочеиспускание».

Гавейн хохочет. Это же надо – всерьез писать о таких вещах. Он окончательно укрепляется в убеждении, что у всех этих интеллигентов мозги набекрень.

– Ну, тебе-то это все ни к чему, – заявляет он с трогательной уверенностью. Как это удобно, что ему неведомы многие «женские хитрости».

Но порой нравственность снова взыгрывает в нем, и он тревожится:

– Послушай, это что-то ненормальное, мне лучше всего бывает, когда тебе хорошо. Прямо лучше, чем когда я сам кончаю.

– Да что же тут ненормального, глупый, если тебе хочется доставить мне удовольствие?

Они целуются, стукаясь зубами.

– Ну, ты даешь, – говорит Гавейн. – Еще немного, и второй мне сломаешь.

– Ладно, ладно, давай передохнем. У меня уже лобково-копчиковая судорога – я, наверно, мало занимаюсь гимнастикой.

Она открывает книгу, а он проваливается в короткий сон. Когда он спит, лицо у него упрямое, почти злое. Сон ребенка. Но это и чуткий сон моряка. Малейший шорох будит его – аврал, – и он не только открывает глаза, он вскакивает, как по тревоге: «Что случилось?» Жорж успокаивает его, как успокаивала Лоика, когда малышу снилось что-то страшное: «Спи, милый, все хорошо, ничего не случилось». А он отвечает ей: «Нет, случилось: ты со мной!»

Ночами, когда рушатся все барьеры, он рассказывает ей о себе. Становится вдруг красноречивым, и она слушает историю мальчика из своего детства, влюбленного юноши из своего отрочества, ставшего отважным капитаном, никому не известным: для него не нашлось нового Леруа-Ладюри.[20]20
  Леруа Ладюри (род. в 1929 г.) – французский историк.


[Закрыть] Он рассказывает о своей жизни на судне, о неповторимых мгновениях, знакомых только моряку, вспоминает забавные случаи. Прошлым летом его экипаж по окончании сезона летел из Африки самолетом. Впервые моряки возвращались домой по воздуху, большинство из них вообще никогда не летали.

– Видела бы ты их… вот это была паника! Они в этой машинке страху натерпелись почище, чем на траулере в самый жуткий шторм! Ну, в общем, вышли оттуда пьяные все вдребадан, да ты не слушаешь… Тебе неинтересно?

– Нет-нет, я слушаю. Ты сказал «вдребадан».

– Сам не знаю, к чему я это вспомнил. Да, вот, кстати, я тебе никогда не рассказывал, как…

Он говорит, говорит и тихонько ласкает ее, и ее руки тоже прогуливаются дорогами, которые она так любит. Они гасят свет, чтобы чувствовать себя еще ближе. Словно они вдвоем несут вахту на палубе корабля, который плывет сквозь непроглядную ночь на край света.

Невозможно быть во Флориде и не посмотреть Диснейленд – все американцы, с которыми они познакомились, утверждали это категорически, а все, кто там побывал, изливали свои восторги. И Гавейн загорелся. Это была единственная достопримечательность на всей территории Соединенных Штатов, о которой он слышал! А поскольку им так или иначе предстояло лететь через Майами, они решили сократить свое пребывание на Ямайке, чтобы не возвращаться в Европу, не увидев бескрайних болот Эверглейдс, пары музеев и, разумеется, знаменитых «Cloisters» – аркад монастыря Святого Бернара, построенного в 1141 году в Сеговии и «по камушку перевезенного в Соединенные Штаты Рэндольфом Херстом» – служащий туристического агентства произнес эти слова с таким почтением, как будто именно в силу демонтажа архитектурный шедевр стал бесценным.

Тот же служащий – «tour operatop> – настоятельно советовал им провести не меньше двух дней в «Волшебном мире Уолта Диснея» и с подозрительной услужливостью взял все хлопоты на себя. Но уже в аэропорту Майами, когда они уселись в лимузин размером с небольшую парижскую квартиру, с кондиционером и дымчатыми стеклами, задуманный как герметическая камера, в которой путешественник не видит пейзажа, не слышит ветра, не чувствует запахов, не знает, какого цвета небо, Жорж стало не по себе. Гавейн не понимал ни слова по-английски; вся надежда была на нее: ей предстояло вести эту непроницаемую капсулу по кошмарному лабиринту; на обочинах – ни одной живой души, дорогу спросить не у кого, и неизвестно, как разобраться в этом нагромождении гигантских эстакад, головоломных развязок, по которым мчались в восемь рядов такие же лимузины, мчались явно без всякой цели, просто выжимали 50 миль в час, чтобы создать видимость жизни. И с какой стати ехать им из города в город, если все эти города похожи как две капли воды, как бы они ни назывались – Тампа, Клиаватер, Бонита-Спрингс, Неаполь, Вандербильт-Бич?

Кто-то не в своем уме, думала Жорж, подавленная этим сюрреалистическим окружением. Или европейцы в своих городках, где дома толпятся вокруг колокольни, где есть одна-единственная лавка, она же кафе, на тротуаре перед ней – неизменный пьянчужка, из булочной вкусно пахнет теплым хлебом, и обязательно имеется старый москательщик в серой блузе… Или здешние мутанты, без конца пересекающиеся на чудовищной сети автострад, похожей на игрушечную железную дорогу, с их торговыми центрами, огромными, как Тадж-Махал, мраморными фонтанами, стеклянными коробками, кинотеатрами, в которых идут повсюду одни и те же фильмы… А дальше – жилые кварталы, как будто только вчера построенные чистенькие, безликие дома, газоны, не более живые, чем ковры в гостиных; ближе к центру – громады тридцатиэтажных мавзолеев, где тысячи и тысячи престарелых супружеских пар с комфортом ждут перехода в лучший мир; богатые виллы, главным украшением которых служит «driveway» – широкая асфальтированная дорожка, ведущая в трехсекционный гараж с фасада: можно сесть в машину, даже не выходя в сад… Да и сад какой-то выхолощенный – ни цветочка, ни шезлонга, ни детского велосипеда в траве, просто огороженное зеленое пятно, которое невидимая поливальная установка орошает дважды в день, даже когда идет дождь: реле включено на весь сезон. Только кое-где трогательный пустырь, зажатый между двумя небоскребами, заросший ежевикой и овсюгом, напоминает о том, что существует природа и что трава не всегда бывает аккуратно подстриженной.

Но Флорида не забывает и того, что она прежде всего парк с увеселениями. Через каждые пять-шесть километров яркий щит у дороги приказывает притормозить, чтобы не пропустить самых ученых в мире тюленей, самых кровожадных тигров, самых индейских индейцев. Или на пути встает испано-американский портал, за которым высится то ацтекский храм, то новенькая готическая крепость, или продают билеты на природу: «Jungle Gardens», «Wild Animals Park», «Alligator Farm».[21]21
  «Сады джунглей», «Парк диких животных», «Ферма аллигаторов» (англ.).


[Закрыть] Несовместимые слова спокойно соседствуют на светящихся афишах, хотя при одной мысли о сопоставлении парка и джунглей, крокодилов и фермы, тигров и сада любое разумное существо бежало бы отсюда, позабыв дышать. И в первую очередь тигр.

А ведь прошло всего лишь сто пятьдесят лет с тех пор, как Испания уступила этот огромный болотистый полуостров Соединенным Штатам! Жорж пытается поделиться своим смятением с Гавейном, но фермерский сын Лозерек покорен окружающим великолепием.

Они останавливаются, чтобы посетить скромное жилище м-ра Харкнесса Флаглера, основателя «Стандард ойл компани» – так произнесли бы: «автора "Божественной комедии"». «"Флаглер Музеум" хранится в своем нынешнем виде с 1906 года», – сообщает гид с почтительной ноткой в голосе, как будто речь идет о памятнике глубокой древности. Гостиная целиком перевезена из дворца герцогов в Мантуе, потолок – из Дворца дожей в Венеции, стены – прерафаэлитские, ванные комнаты – помпейские. Мозаика настоящая, роспись подлинная, но душа потерялась по дороге. Все здесь выглядит поддельным и смешным.

– Посмотри на гида, вылитый… – Жорж осекается. Как описать физиономию и голос Дюфило человеку, который никогда не видел его на сцене? И Венеции Гавейн не видел, и Мантуи, и Помпей, как он может чувствовать то же, что и она? Древности, которые, по его мнению, непременно должны быть пыльными и обшарпанными, вдруг предстали новенькими, свергающими позолотой, ни одного отбитого завитка на лепнине, ни одного обломанного пальца у статуй. Он, пожалуй, пересмотрит свою точку зрения: старина тоже бывает потрясная!

И какая же глупость – поехать на экскурсию с Лозереком! Он годен только на то, чтобы заниматься любовью. Надо было держаться вблизи постели.

Они едут дальше. Жорж обнаружила всего два-три заслуживающих внимания музея, но их разделяют десятки миль отвратительных дорог. С Сиднеем все это было бы забавно. Своим сокрушительным остроумием он вычеркнул бы Флориду из списка цивилизованных стран. Гавейн же не замечает ничего особенного: пейзаж и есть пейзаж, а общие мысли не являются его сильной стороной. Он пытается заполнить повисшее молчание и развлечь Жорж.

– Вот, послушай, что расскажу: знаешь, почему, когда пьешь пиво, оно так быстро просится наружу?

Нет, Жорж не знает.

– Да потому, что ему не надо по пути цвет менять! – радостно объясняет он, ожидая ее реакции.

Она не выдавливает из себя даже подобия улыбки, давая ему понять, что подобные шуточки, может быть, и хороши для пьянчужек Нижней Бретани, однако ей совсем, ну ничуточки неинтересны. Но она знает, какой вывод он сделает: что ей не хватает чувства юмора. Сможет ли она когда-нибудь объяснить ему, что юмор не… что юмор – это… Впрочем, бесполезно. Именно люди, лишенные чувства юмора, наиболее обидчивы на этот счет.

– Смотри-ка, вон там, справа, строят новый дом, – замечает он чуть дальше, чтобы переменить тему.

– Никогда не видела, чтобы строили старые дома, – роняет Жорж.

– Точно, – холодно отвечает Гавейн и обиженно умолкает.

К счастью, на выручку им приходит голод. Соблазнившись бесконечной рекламой, предлагающей отведать «Real Fresh Seafood» (подразумевающей, что бывают еще «false fresh seafood»[22]22
  Настоящие свежие морские продукты… фальшивые свежие морские продукты (англ.).


[Закрыть]), они останавливаются у «Хижины рыбака» (а может быть, это «Пещера пирата» или «Причал моряка»). Как бы то ни было, последний «real fresh fisherman»[23]23
  Настоящий свежий рыбак (англ.).


[Закрыть] изгнан из этих мест давным-давно, а над пещерами высятся двадцатиэтажные дома. За всю поездку они не увидят ни одного рыболовного порта, только «паркинги для яхт», как говорит Гавейн, и ни в одном магазине не найдут рыбы, похожей на рыбу, с головой и хвостом – только бруски бесцветного филе в пластиковых пакетиках, разложенные на прилавках-холодильниках в супермаркетах.

Они обедают устрицами, извлеченными из раковин, безвкусными и жирными, тщательно промытыми от морской воды, и моллюсками, такими мясистыми, что даже жевать их как-то неловко. Потом купаются где-то на бесконечном пляже, который тянется вдоль восточного побережья Флориды на сотни километров и везде одинаково усеян складными креслами, в которых отдыхают старики и старухи в леденцово-ярких одеждах. Потом спешат дальше: Жорж хочет до вечера успеть в знаменитый монастырь, разобранный по камушку в Испании и воссозданный здесь, на клочке земли, уцелевшем среди небоскребов. «St. Bernard's real Monastery»[24]24
  Настоящий монастырь Святого Бернара (англ.).


[Закрыть] имеет такое же отношение к бенедиктинской обители, как робот к человеку. Вообще, если видишь здесь слово «real» – остерегайся! Камни в самом деле из Испании, но плитка мексиканская, а пол часовни откровенно американского происхождения.

– А монахи здесь есть? – спрашивает Гавейн, когда они бродят под сводами монастыря, непостижимым образом сохранившего чуточку божественного духа.

– Нет, этот монастырь искусственный от подвала до крыши. Он появился здесь только по прихоти миллиардера Рэндольфа Херста. Ты видел фильм «Гражданин Кейн»?

– Нет, даже не слыхал.

– Это картина Орсона Уэллса, как раз про этого Херста, газетного магната, который… Вечером я тебе расскажу.

Жорж вздыхает при мысли о том, сколько придется объяснять. Уж тогда надо начинать с «Мейфлауэра»,[25]25
  Корабль, на котором в 1620 г. прибыли в Америку английские пуритане, основавшие Новую Англию.


[Закрыть] вернуться в еще более далекое прошлое, к конкистадорам, упомянуть об истреблении индейцев, и каждый рассказ потянет за собой другой… В общем, целая лекция, да что там – десять лет обучения, близкого знакомства с историей, литературой, географией. Что за пустыня порой – жизнь такого вот Лозерека! Что он может понять о стране, если то, что он видит, ни с чем у него не ассоциируется, разве только с чем-то виденным прежде?

К вечеру настроение у нее хуже некуда. Она злится на себя за то, что злится на него. Да еще из соображений экономии ужинают они на скорую руку в самой скверной забегаловке.

На ночь они заказали номер в мотеле «с видом на море». Чтобы окончательно отвести глаза клиенту, он так и называется: «Си-Вью», а на рекламном проспекте снят в таком хитром ракурсе, что и не заметишь, что фотографировали с торца и на океан смотрят всего два окошка. Окно их комнаты выходит на автостоянку. И к тому же не открывается – заколочено наглухо! А за стеной помещается морозильная установка, которая круглосуточно производит лед и дробит его на кубики. Правда, гул кондиционера, защищающего постояльцев от восхитительного морского воздуха, почти перекрывает урчание льдодробилки, а иногда и то и другое заглушается ревом бульдозера, который каждую ночь чистит и выравнивает пляж.

Две одинаковые кровати разделяет непременный ночной столик. В этой стране не спят вместе и не занимаются по вечерам любовью: в номере отсутствует биде! Надо или бежать в душ до и после… с ума сойти! Или пользоваться умывальником, который не отгорожен даже занавеской, весь на виду… кошмар! Известно ли американцам, что нет ничего безобразнее женщины, когда она подмывается стоя, раздвинув согнутые в коленях ноги? Туалеты же расположены рядом с ванными – так устроены все удобства в Новом Свете, наверно, для того, чтобы купающийся сполна насладился запахами унитаза. Решительно, Жорж ничего не понимает в топографии санузлов этой страны.

– У нас в Бретани и то лучше, – замечает Гавейн. – Там хоть уборная в глубине сада! Верно, америкашки «делают» прямо в пластиковой упаковке – у них же все упаковано, и рыба, и вон стаканчики на умывальнике, гляди!

Грубоватые шуточки – лучший способ вернуться в детство. Жорж наконец смеется, она уже согласна забыть на эту ночь необразованность Гавейна. Даже позволяет ему заняться с ней любовью.

Охваченная раскаянием, во искупление своего злопыхательства, она сегодня заставит себя проглотить немного его семени.

По правде сказать, ничего приятного. Если женщина любит по-настоящему, ей не может не нравиться вкус спермы, с досадой думает она, борясь с желанием немедленно встать и прополоскать рот.

– Женщинам вовсе не вкус спермы нравится, успокаивает ее дуэнья. Им нравится вкус мужского наслаждения. Нюанс!

А засохшая сперма еще неприятнее. На ногах Жорж ее терпит, но корка на подбородке – это уже слишком. А может быть, женщинам претит глотать миллионы младенцев – пусть даже это только половинная порция, – которые будут как головастики кишеть в желудке? Жорж никогда не ощущала в себе души людоедки. В эту ночь она вообще не ощущала в себе души.

Ночь короткая: в 6 часов утра они уже в полной боевой готовности к экскурсии № 4 – два дня в мире Уолта Диснея. Они стоят в толпе мужчин и женщин, сбежавших со строительства Вавилонской башни (если судить по количеству представленных здесь национальностей) и увешанных гроздьями детишек, многие из которых уже одеты Микки Маусами или Дональдами. Погрузившись в вагонетки, прицепленные к маленькому, совсем как настоящему паровозу, группа № 4 («Прикрепите хорошенько значки к лацканам, друзья!» – командует гид) едет к бело-розовому средневековому замку; его башенки с навесными бойницами возвышаются над двумя рядами чистеньких домиков Мэйн-стрит. Все здесь фальшиво, кроме магазинов, где за настоящие доллары продают настоящее дерьмо.

Тур № 4 дает право на все радости «Волшебного мира»: межпланетное путешествие в самой настоящей ракете с полным эффектом ускорения и оптической иллюзией удаляющегося земного шара – три минуты тридцать секунд. Высадка на планете Марс – две минуты. Двадцать тысяч лье под водой – шесть минут пятнадцать секунд среди морских чудовищ, в которых даже очень близорукий глаз за десять метров распознает муляжи. И наконец культурно-патриотический гвоздь программы: ожившие президенты Соединенных Штатов – узкие мысли на широком экране и куклы-автоматы в натуральную величину. Среди прочих восковой Линкольн произносит длинную нравоучительную речь, однако не уточняется, что он был убит, дабы не травмировать юную публику. В заключение пятьдесят американских президентов на фоне национального флага призывают не уронить честь прекрасной страны, которая изобрела свободу.

С самого утра Жорж полна яда. Все ей не нравится, а особенно – восторги Гавейна. Он ходит, вытаращив глаза и раскрыв рот, как все мальчишки со всех концов света – на рожицах одинаковое восхищение, они даже забывают набивать рты поп-корном и роняют на свои курточки капли мороженого самых ядовитых расцветок. Попав в этот конвейер, выйти уже невозможно. Посетителей, упакованных пачками по сотне, направленных в нужное русло, напичканных эмоциями по незыблемой, рассчитанной по минутам программе, вежливо, но твердо подталкивают в коридоры с односторонним движением, откуда ни свернуть, ни улизнуть, и, повинуясь вездесущему голосу Старшего Брата, чьи советы надо расценивать как приказы, следуют в зоны отдыха для ходоков средних возможностей, «rest-rooms» для мочевых пузырей среднего объема и «candy-stores»,[26]26
  Комнаты отдыха… магазины сладостей (англ.).


[Закрыть] расположенные так, что их за версту видит даже самый косоглазый ребенок, где родитель оказывается припертым к стенке своим неумолимым отпрыском, который, указывая липким пальчиком на других отпрысков, уже удовлетворенных, вымазанных до ушей шоколадом и закапанных искусственным фруктовым сиропом, требует доступа в тот же приторный рай.

Нет никакой возможности избежать ни Дома с Привидениями, ни Пиратов Карибского моря. Поразительные по правдоподобию картины: разграбленные города, где на каждом шагу пьяные куклы-автоматы грозят вам духовыми ружьями и распевают непристойные, песни, из которых тщательно вымараны все непристойности; ломящиеся от сокровищ пещеры, со скал свисают выброшенные морем утопленники с бескровными лицами, белеют скелеты, на которых еще болтаются клочья тельняшек, пластиковые аллигаторы щелкают автоматическими челюстями вслед вагонеткам с туристами… Удручающе совершенная техника на службе самых примитивных эмоций. Здесь живешь минутой, кто-то гонит тебя от одной сцены к другой, и их скрупулезная точность плюс нагромождение деталей и отсутствие передышек не дают родиться ни единой мысли.

Самое ужасное то, что Жорж явно единственная, кого это все угнетает. Американские папаши и мамаши в восторге, они уедут отсюда в полном убеждении, что знают теперь все о Полинезии, о джунглях, о межзвездных кораблях, что им посчастливилось увидеть живьем настоящих потомков карибских пиратов… И не найдется никого, кто напомнил бы им, что последние вольные обитатели Карибского моря, обложенные со всех сторон на своем последнем острове, предпочли броситься с вершины утеса в волны, чтобы не попасть в лапы нашей прекрасной западной цивилизации.

– Ты только посмотри на них… Люди с чистой совестью… Какое самодовольство: они – американцы, самые лучшие, самые правильные. Гордятся своим Диснейлендом так, как если бы построили Шартрский собор!

– А что такого? Тебе не нравится, что они довольны? Ты считаешь, что люди идиоты, если им не интересно то же, что тебе. – Гавейн словно впервые видит разделяющую их пропасть. – Я лично ничего подобного в жизни не видел, и мне это жуть как нравится. Я будто опять мальчишкой стал, а мальчишкой-то я бывал только в зоопарке в Гиделе да в цирке-шапито, что летом разъезжал по побережью!

Вот именно, вертится на языке у Жорж, ты ничего не видел. Хуже того – ни на что не смотрел. Она злится на него за весь Диснейленд, за все эти блаженные рожи, за его детские круглые глаза и даже за завтрашний день, потому что экскурсия, на которую они записались, предусматривает тридцать шесть часов погружения в этот кошмар! А сейчас их ждет одна из тысячи двухсот комнат «Контемпорари уорлд ризорт».[27]27
  «Отдохновения современного мира» (англ.).


[Закрыть] Гавейн будет в восторге, через здание проходит однорельсовая дорога, что-то вроде воздушного метро; каждые восемь минут над холлом и большой гостиной проносится поезд с грузом впавших в детство семейств, которые едут развлекаться с той же серьезностью, с какой идут на работу.

– Ты уж прости меня, но вернуться завтра в Волшебный мир мистера Диснея – это выше моих сил. Если я увижу еще хоть одного Микки Мауса, я просто взвою. Без меня тебе будет веселее в «Лучшем в мире цирке» и на дне морском. Ручаюсь, что они приделали кашалотам уши Микки!

В первый раз Гавейн замечает, что Жорж может быть невыносимой. Растерявшись, он пытается урезонить ее, чего ему лучше бы не делать.

– Очень ты гордая, что презираешь людей, если они не такие, как ты. Ты, верно, забыла, – добавляет он нравоучительным тоном, – что в мире всякому должно быть место.

– Да что ты говоришь?

Гавейн поджимает губы: удар попал в цель. Наверно, такое лицо бывает у темного моряка, когда его унижает судовладелец, а он не смеет дать отпор. Завтра утром, разумеется, он продолжит экскурсию один. Как-никак он заплатил за билет!

– Да, жалко будет, если деньги пропадут, – кивает Жорж.

А это – тоже колкость? К деньгам они относятся по-разному, и он не знает, когда она шутит, когда говорит всерьез, для него это всегда проблема.

Вечером оба чувствуют себя пропыленными и еле передвигают ноги от усталости. Все-таки Диснейленд здорово выматывает – в этом по крайней мере они согласны.

– Хочешь, сделаю тебе хорошую горячую ванну? – миролюбиво предлагает Гавейн, когда они возвращаются в свой номер.

– Нет, предпочитаю плохую холодную ванну, – не удержавшись, язвит Жорж.

– Почему ты бываешь иногда такой злой?

– Ты изрекаешь прописные истины… Мне это действует на нервы.

– Да я вообще действую тебе на нервы. Думаешь, я не понимаю…

– Мы оба действуем друг другу на нервы по очереди, это неизбежно. И потом, сегодня был такой тяжелый день. Я просто с ног валюсь.

Она не говорит, что обнаружила на своей вульве твердый и болезненный шарик. Похоже на нарыв.

– Да нет же, это твоя бартолиниева железа протестует, возражает дуэнья, которая мнит себя медиком. Слишком интенсивное движение, вот тебе и пробка. Это все очень мило, твои танцы ножками кверху, но надо и передохнуть немного, детка. А губы свои видела? Верно говорят, кара падает на то, что согрешило.

И в самом деле: вот он, прыщ герпеса на верхней губе, и профиль у нее стал смешной, какой-то заячий. Штучки Уолта Диснея! В последний день с Гавейном она будет похожа на Дональда! От этой мысли она злится еще сильнее. А он, обиженный, спрятался в панцирь, который он умеет нарастить, когда нужно. Впервые за все время, что они знакомы, Жорж и Гавейн задаются вопросом, что они, собственно, делают вместе. Каждому хотелось бы оказаться у себя, в своей семье, в своем клане, среди людей, которые говорят на их языке и разделяют их вкусы.

Ложась в постель, Жорж достает из чемодана книгу; Гавейн тоже открывает свою – первый попавшийся детектив, купленный в аэропорту, – и переворачивает страницы, слюнявя палец, или дует, чтобы легче переворачивались. Это ей тоже действует на нервы. Он старательно читает, водя головой слева направо, шевеля губами; брови сдвинуты, на лбу залегла глубокая складка, как будто он расшифровывает секретный код. Не прочитав и трех страниц, начинает зевать, но не хочет засыпать, пока она не спит. Как только она гасит свет, он тихонько придвигается ближе, готовый тотчас пойти на попятный, если на него еще сердятся.

– Я только хочу обнять тебя, больше ничего… Можно?

Она прижимается спиной к его животу в знак согласия, и он обхватывает ее обеими руками. Благодатный покой снисходит на нее, когда она оказывается в надежном кольце рук Гавейна. Он не пытается сплутовать, и пальцем не шевельнет. Даже то, что могло бы выдать его, из деликатности спрятал между ляжками и только крепко прижимает ее к себе. Ах, негодяй, разве он не знает, что их тела воспламеняются от одного прикосновения? Жорж резко поворачивается к нему лицом, обоих мгновенно охватывает желание, и вот уже нет для них ничего важнее, чем идти вместе по этому пути, на котором они никогда друг друга не разочаруют.

Им остается последний день и поездка в Эверглейдс. Слава Богу, никому еще не удалось заасфальтировать тысячи гектаров болот, зыбучего ила, в котором сумели укорениться только мангровые деревья.

В Америке нужно проехать тысячу километров, прежде чем появится хотя бы проблеск надежды на смену пейзажа, а здесь это ощущается сильнее, чем где-либо. На всем протяжении бесконечной прямой линии, соединяющей Мексиканский залив с Атлантическим побережьем, среди унылых болот и чахлых деревьев, единственные живые существа, если не считать мчащихся на постоянной скорости грузовиков и огромных бесшумных лимузинов, – птицы. Белые и серые цапли, хохлатые журавли, луни, орлы и, конечно же, птица – национальный символ, непременный пеликан. Ни дикий, ни ручной, он просто так устал от дальних перелетов, что устроился здесь у всех на виду, на опорах пристани, откуда отправляются экскурсии по каналам, и единственное его развлечение – давать себя фотографировать в среднем по шестьсот раз в день.

Они обедают в Эверглейдс-Сити: их привлекло название, но это оказалась просто застроенная зона неопределенных очертаний, ни город, ни деревня. В швейцарском зале (почему бы и нет, раз эта страна не имеет своего стиля?) меню обещает «the best fresh seafood in Florida».[28]28
  Лучшие свежие морские продукты во Флориде (англ.).


[Закрыть] Лучшие? Черта с два! Свежие? Черта с два! Морские? Да это море самое грязное в мире, загляните в справочник. Остаются продукты. Ну и ладно, здесь весело и симпатично, американцы с увлечением поглощают свою кошмарную еду, внушительные горы которой высятся на картонных тарелках, увенчанные шапками кетчупа. Креветки, лягушки, моллюски абсолютно неотличимы друг от друга. Но французы – большие придиры, это общеизвестно.

– Как будто жуешь пластиковых зверей из Диснейленда, тебе не кажется?

Гавейн на всякий случай кивает.

– А эти пакетики видела – Кофимат?

– Кофимат? А-а! Ты хочешь сказать – Ки-фи-мейт.

– Ты же знаешь, у меня бретонский акцент на всех языках!

– Они хоть посовестились назвать это молоком. «Пенистый немолочный продукт» – великолепно, правда?

– А ведь, наверно, полным-полно порошкового молока, что здесь, что в Европе.

– Нет, а ты знаешь, из чего это делается? Вот послушай, я тебе переведу: кокосовое масло, частично гидрированное, казеинат натрия, моноглицериды и диглицериды, натрий хлор и, разумеется, искусственные вкусовые наполнители и искусственные красители! Интересно, какой краситель они используют для белого цвета?

– А на вкус ничего, – замечает Гавейн.

– М-м-м, особенно суперфосфаты калия – пальчики оближешь. Беда в том, что все это никак не влияет на вкус американского кофе.

– А масло, ты заметила? Все равно что крем для бритья.

Но хотя бы сыр здесь австрийский, а вино итальянское. Маленькая Европа кажется отсюда несметно богатой – сколько же в ней молочных коров, сортов сыра, всевозможной рыбы, соборов и монастырей XV или XVII века, в самом деле построенных в XV или XVII веке и стоящих там, где их заложили. Их старушка Европа богата искусством, старыми замками, непохожими друг на друга реками, рецептами местной кухни, везде разной, такими разными маленькими народами, такими разными домами – бретонскими, баскскими, эльзасскими, тирольскими… Они рады, что они европейцы, больше того – французы, больше того – бретонцы. Они снова рады, что они вместе.