Текст книги "Грандиозное приключение"

Стелла, извинившись, пошла в женскую уборную и притворилась, что моет руки. В зеркале она видела, как дежурная – серебряный обруч на рыжих кудрях – клюет носом на стуле у двери. В красной мисочке на подзеркальнике всего-то было шесть пенсов. Недостаточно, чтоб войти в долю за чай на троих плюс еще два пирожных и чаевые, и притом – как неслышно сунуть их в карман?

Что лучше – чтоб Мередит счел ее халявщицей или чтоб ее арестовали за воровство? Может быть, упасть в обморок? Миссис Аккерли ее учила расслаблять мышцы и падать, как куль с мукой.

Вряд ли Мередит будет требовать с нее треть по счету, когда увидит распростертую на полу. Да, но вдруг она упадет нескладно, выставит резинки от пояса всем напоказ, как проститутка? Дура я, дура, думала она. Дядя Вернон предлагал ей деньги, а она воротила нос.

С колотящимся сердцем она засунула в рукав три пенса, но дальше нервы не выдержали, она вышла и увидела, что оба, уже одетые, ждут ее у выхода.

На улице Мередит сказал, что они еще встретятся, когда начнется сезон. Бонни возьмет над ней шефство.

– Но вы же не видели, как я играю, – изумилась она.

Она уже примирилась с карьерой продавщицы в Вулворте. Он вздернул брови и сказал, что полагает иначе. С ней в свое время свяжется секретарша. Она покраснела, когда он пожимал ей руку.

– Жду новых встреч, – галантно сказал Бонни. Поцеловал ее в щечку и предложил остановить такси.

– Мне надо еще кое-что купить, – сказала она. – Я сама потом поймаю. Дядя Вернон никогда не ездит на такси, он считает унизительным давать чаевые. Глупо, правда? Огромное вам спасибо за чай.

Дождь перестал, тучи были в заплатах холодного белого света. Она бросилась через дорогу бегом, будто вдруг увидела знакомого, добежала чуть не до конца Болд-стрит и только там остановилась и оглянулась. Она ничего не видела из-за трамвая, которому не давала проехать тележка с углем, но когда он протренькал мимо, то рассмотрела: Мередит, подняв капюшон, вышагивает через Ганновер-плейс в сторону реки. В глубине души она знала, что это не он. Теперь всю мою жизнь, думала она, я тебя буду видеть в любой толпе.

Она поднялась в гору, к церкви Святого Луки, в которой ее прадед – воображаемый конечно – некогда играл на органе. Сизые травы плескались в сквозных пробоинах зависшей в поднебесье на своих винтовых ступеньках разбомбленной колокольни. Дядя Вернон говорил, что это уродство и непонятно, почему муниципалитет не может сровнять все сооруженье с землей и довести до конца то, что начали люфтваффе. Стелла спорила, говорила, что церковь – памятник архитектуры, а разбитая колокольня – лестница из прошлого в будущее.

Теперь она знала, что прошлое вообще не считается, а будущее поинтереснее ветхой каменной кладки. Любовь – вот что станет ее лестницей к звездам, и, сама потрясенная величием образа, она выдавила слезу.

Наверху, на углу возле «Коммерческого отеля», она позвонила маме, использовав те три пенса, которые стащила в кафе Фуллера. Солнце уже садилось, и все в синяках было небо над «Золотым драконом».

– Я не чувствую за собой вины, – призналась она. – Необходимость оправдывает, ты согласна? Да никто меня и не видел.

Мама говорила обычные вещи.

3

Сцена была так плохо освещена, что по углам ничего не видно. Чтоб хоть как-то защитить зал от пыли, опустили пожарный занавес. Кто-то, один-одинешенек, оседлав заляпанный краской верстак, перепиливал доску. Толкал пилу, ее тень убегала вперед и переламывалась. Джеффри и Стелла говорили шепотом, как в церкви.

– Тут глубже, оказывается, – сказал Джеффри.

– И противней, – добавила Стелла, которая, если бы ей не мешали, могла бы, как волшебник, вызвать из этой тьмы вересковое поле под ветром, ангар, операционную, заставленный книгами кабинет, где Фауст продает душу дьяволу. Этот Джеффри ее отвлекал, он все дергал себя за волосы, натягивая их на лоб. Не единственная его дурная привычка. Волосы, жесткие, мелким бесом, тут же, как только он их отпустит, отскакивали обратно. Стелла почти сразу на цыпочках прошла вглубь сцены и, через раздвижную дверь, в реквизитную. Джеффри дико ее раздражал.

Она считала, когда ее позвали работать в театр, что она одна из немногих избранных. Обнаружив в славном списке героев этого Джеффри, она жестоко разочаровалась. Девятнадцать лет, всего на три года ее старше. Племянник Рашфорта, председателя правления, недавно вышибленный из военного училища, потому что в кого-то не того пальнул из ружья.

Их обоих, Джеффри и Стеллу, называли учениками. Джордж, реквизитор, объяснил, что на самом деле они ассистенты помрежа, но так им можно не платить жалованье. Джеффри носил галстук с абстрактным рисунком и ходил, сжав кулаки, будто до сих пор вышагивал в строю. Вечно запускал разными словечками, которые Стелла более или менее понимала, но в разговор ни за что бы ни вставила. Боялась за произношение.

Он загнал, например, в угол Бонни – тот буквально мигал от скуки, – и объявил, что Т. С. Элиот, с его точки зрения, поэт manqué[6]6
  Неудавшийся, плохой (франц.).


[Закрыть]. И не успокоился, пока не процитировал несколько муторных строк:

 
Паденье. Как-то на Риальто.
За балкой крысы. В спайке и впотьмах,
Еврей за сделкой. Смех
Лодочника, денежки в мехах[7]7
  Т. С. Элиот. Из сборника «Стихотворения» 1920 года.


[Закрыть].
 

Цитатка была та еще. Стелла прекрасно понимала, что речь тут не о кинотеатре «Риальто» на Аппер-Парламент-стрит, но все равно ее разбирал смех. У дяди Вернона были спайки.

Джеффри на этом не успокоился, он сказал, что всякий, кто станет разбазаривать свои силы на банкиров и ростовщиков, априори обречен на неубедительность. Стелла подумала, уж не антисемит ли Джеффри. Только расист, после всего, что было, способен валить в одну кучу крыс и евреев.

Конечно, язык у Джеффри был хорошо подвешен. Но странно: во всем остальном он был абсолютный невежда. Джордж обращается, например, прямо к нему, а он пятится, задрав подбородок, как обиженная девица. Джордж, например, заваривает чай и его раздает, а Джеффри вытирает платком край кружки или даже ручку. Совершенно плюет на то, что Джордж видит. И притом – ни капли любопытства. Стелла битых полчаса кашляла в закусочной «Нового театра» на Клэйтон-сквер, а он хоть бы поинтересовался, нет ли у нее склонности к туберкулезу.

И все равно Стелла из-за него потеряла покой. Дядя Вернон всегда намекал, что она поумнее других, и один его деловой знакомый, мистер Харкорт, старикан из ливерпульской Коллегии, даром что докатился до продажи туалетной бумаги, подтверждал это мнение. Если б не Джордж, она бы просто погибла под грузом вдруг обнаружившегося собственного невежества.

Это Джордж, а никакой не Бонни, взял над ней шефство. Бонни, тут как тут, шлепал в своих галошах по каменным переходам, но был слишком занят, чтоб особенно обращать внимание на нее или Джеффри. Это Джордж ей объяснил, например, что Мередит в Лондоне, с оформителем, выбирает костюмы для предстоящей премьеры. А до тех пор, в надежде, что Мередит на нее наткнется, она зря торчала на лестнице три дня чуть не сплошь, скрючившись на ступеньках и листая томик Шекспира. И на всякий случай так часто причесывалась, что опасалась, что волосы повыпадают.

Это Джордж ей сообщил, что актеров еще десять дней не будет. Заскочит разная мелюзга разведать насчет жилья, но и думать нечего, что Ричард Сент-Айвз, герой-любовник, или Дороти Бланделл, его партнерша, вдруг объявятся раньше срока. Сент-Айвз и мисс Бланделл вместе с Бэбз Осборн, харáктерной инженю, выступали тут в прошлом сезоне. Второй раз редко с кем заключают контракт, хотя П. Л. О’Хара по желанию публики выступал подряд даже три года. Если бы захотел и не случилось войны, он бы и на четвертый сезон вернулся.

– А что такое характерная инженю? – спросила Стелла, и Джордж объяснил, что это такая девушка, которая из-за внешности не может быть просто инженю. Он прятал глаза, но она и не думала обижаться: сама все понимала про свои данные.

Сент-Айвз и Дороти Бланделл останавливаются в одной квартире, хотя между ними ничего нет. В тридцать восьмом году мисс Бланделл сыграла в «Ричарде II» королеву, а О’Хара играл самого Ричарда, с тех пор она и сохнет по нему. Зря время теряет. В жизни, как и в той пьесе, ничего ей не светит. Джордж намекал, что Дороти Бланделл не знает женского счастья.

Сент-Айвзу же сподручней путаться с гастролершами, выступающими в «Ройял Корт» или «Эмпайр». Поматросит и бросит, и дело в шляпе. В прошлом году завел роман с солисткой «Розмари» – сопрано, точеные ножки плюс двойня, которую выкармливала из бутылочки ее мамаша в Блэкберне.

– Ой, я же этот спектакль видела, – в восторге воскликнула Стелла, вспомнив тот день рождения Лили, и как во втором антракте у дяди Вернона схватило живот после ужина в «Золотом Драконе».

«Розмари» не раскусила Сент-Айвза. Ее труппа отправилась дальше, к театру «Ипподром» в Лидсе, а она в воскресенье, чуть свет, села в машину, которую вел сохший по ней тромбонист из оркестра, и докатила обратно до самого Ливерпуля. Тромбонист, думая, что вернулись за продуктовыми карточками, забытыми у квартирной хозяйки, остался на Фолкнер-сквер и покуривал сигару. Когда в англиканском соборе зазвонили к обедне, он закрыл окно и потому абсолютно не слышал дикого грохота, который поднялся в пансионате. Когда до «Розмари» наконец-то дошло, что к чему – Сент-Айвз и женщина, как он божился, его тетушка из Кардиффа, оказались в пижамах под цвет, он наверху, она снизу, – она схватила шило – им обычно счищали с газовых конфорок нагар – и нацелилась ему в причинное место. Сент-Айвз имел потом неприятный разговор с Розой Липман. Она говорила, что дело попахивало заражением крови и он мог провалить ей сезон. Бэбз Осборн крутит любовь с поляком, бывшим военным летчиком, который зашибает теперь деньгу на металлоломе.

– Это он присочиняет, – сказал Джеффри. – Я с такими уже сталкивался. Просто-напросто дает нам понять, что с ними со всеми на короткой ноге.

– Почему, насчет конфорки все убедительно, – не согласилась Стелла. – Не станет человек ни к селу ни к городу приплетать нагар.

С Джорджем ей было легко. Он ей дал синюю спецовку, чтоб ее одежда не пылилась. Спецовка почти полностью прикрывала горчичный джемпер и брючки, которые ей купила Лили. Как-то, когда перебегала площадь, неся для Бонни из кафе Брауна бутерброд с яйцом, она налетела на дядю Вернона. Он ходил на рынок за окороком и выглядел неважно.

– Что это за номера за такие? – спросил он, возмущенный ее видом.

– Форма, – сказала она. – Полагается всем обязательно.

На другой день Бонни, завидев ее в этом облачении, тут же всучил ей рулетку, кусок мела и велел сделать замеры той двери в правой кулисе, которая будет декорацией в «Опасном повороте». И загадочно упомянул какой-то угол в сорок пять градусов. Вернувшись через полчаса и найдя доски неразмеченными, он отыскал Стеллу в реквизитной. Она демонстративно шкурила колеса развалившегося на диване велосипеда.

– В чем дело? – спросил он. Очень бледный и губы надуты.

– Я не знаю, про какие вы говорили замеры, – сказала она.

– Что именно тебя смущает? – терпеливо продолжал он.

– Да все, – призналась Стелла. – Вообще-то я не сильна в разных дюймах и футах.

По выражению лица, по тому, как он поджал губы, она поняла, что он сердится.

– Не то что я неспособная, – сказала она. – Просто у меня несистематическое образование.

– Ну ладно, ничего страшного, – буркнул он и послал ее наверх, за Джеффри, чтоб спустился с колосника[8]8
  Колосни́к – решетка из брусьев в верхней части сцены для укрепления декораций.


[Закрыть]. Джеффри расстелил на сцене газету, оберегая свои штаны цвета хаки, и ровно за пять минут покончил с заданием.

– Я же ведь не считала эту работу для себя унизительной, – уверяла она Джорджа. – Дядя Вернон говорит, у меня скромности не хватает, раз я все считаю ниже своего достоинства.

Джордж, не сходя с места, заставил ее измерить поперечину пожарного занавеса. Дважды линейка отскакивала и била ее до крови.

– Это, наверно, не лучший способ научиться чему-то, – стонала Стелла, обсасывая костяшки пальцев.

– Смирись, – сказал Джордж, которому опыт в этих вещах дался нелегко.

Четырнадцати лет, прямо из приютской школы, он поступил рабочим сцены в «Ройял Корт». Если он капал белилами на пол, помреж огревал его по уху кистью, если забывал промаслить тряпку, в которую заворачивал инструмент, ему моментально на шесть пенсов урезали жалованье. Раз он испортил доску, так старший плотник заехал ему пилой по костяшкам пальцев.

По горло сытый такой наукой, Джордж навострил лыжи в этот театр. Самая его первая работа была в знаменитой постановке «Ричарда II», когда П.Л. O’Xapa исполнял роль короля. Художник – его потом разнесло вдребезги у Триполи – хотел, чтоб низложенный Ричард изводился в подземелье замка – «…я тут раздумывал, как мне сравнить мир, где я прежде жил, с моим застенком…»[9]9
  «Король Ричард II», акт V, сц.5.


[Закрыть], и Джордж, привыкший спать в комнате с восемью другими мальчишками, где по стенам стекал конденсат, где до лазарета докашливался ребенок, начертил замкнутое пространство, практически коробку, где человек едва мог стоять навытяжку.

Местная газета опубликовала рецензию: «Лицо короля, измученное, нервное, выхваченное лучом прожектора, плывущим во тьме… когда Экстон вошел и сбил с ног ослабшего Ричарда… тени тюремной решетки пронзали копьями задник… постановка была столь убедительна, что ни одна уважающая себя женщина в зрительном зале не могла удержаться от слез».

Потом пришла война, Джордж поступил в торговый флот. Через два года его судно подорвалось на торпеде в двадцати четырех часах ходу от Тринидада. Девять дней он мотался в шлюпке, орал рождественские гимны и харкал нефтью.

К таким рассказам Стелла привыкла. Каждый встречный мужчина плел ей про геройства, спасения, потопления. Все тонули в лодках; пробирались через границу, переодетые почтальонами; летели домой через Ла-Манш на крыльях, молитвах и честном слове. Коммивояжеры засучивали рукава, задирали брюки, демонстрируя шрамы, стучали себя по черепушке, показывая, где засела шрапнель.

Командира разорвало прямо в лодке, на глазах у Джорджа. Хотели его уложить, но он так обгорел, что застрял стоймя и пальцы прилипли к краю борта. Джордж отдирал кожу зубами. Отпечаток, напоминавший паутинку женской сетчатой перчатки, оставался на дереве, пока ее не смыло солеными брызгами.

– Какой ужас, – послушно вставляла Стелла. Джордж раскачивался над пожарным занавесом и улыбался. Стелла удивлялась, с какой нежностью вспоминают мужчины самые свои жуткие переживания.

О’Хара дослужился на военном флоте до капитана. В сорок четвертом он прислал Джорджу открытку: где-то в Котсвулде слепой старик палкой нащупывает деревенскую тропку. Эта открытка до сих пор была прилеплена на стене под американским лосем и рядом с пожелтелой вырезкой из газеты – рецензией на «Ричарда II».

– Мне очень жаль, что я не видела пьесу, – любезно заметила Стелла.

Джеффри сказал, что абсурд совершеннейший – будто художник будет прислушиваться к указаниям какого-го Джорджа! Во-вторых, если этот сногсшибательный капитан О’Хара – действительно такой великий актер, как нам талдычат, почему, спрашивается, он не заделался голливудской звездой, вместо того чтоб из года в год ошиваться в провинции?

– За что ты не любишь Джорджа? – спросила Стелла, когда они наверху, на четвертом этаже, убирали гримерку массовки.

– Да нет, он мне нравится, – запротестовал Джеффри. – Очень даже неглупый абориген.

– Он не какой-нибудь ниггер, – сказала она и заметила, как он перекосился. Он был в шерстяных, добытых из шкафа митенках: боялся запачкаться. Мыл высокое зеркало скрученным листом «Вечернего эха», и с митенок капало.

– Снял бы ты их, – посоветовала Стелла. А у самой руки были все черные от полиграфической краски.

Она не доставала до верха, тянулась через туалетный столик на цыпочках, и тут-то Джеффри положил руку ей на плечо. Не случайно, конечно, – слишком уж он тяжело дышал. Она хотела его отпихнуть, но вспомнила про Мередита. Репетиция с Джеффри не повредит, когда пробьет час и Мередит позовет ее. Первое соитие, как она поняла из книг, неизбежно болезненно, если только вы не тренированная теннисистка или наездница. Несмотря на свой гестаповский монокль, Мередит, как человек светский, безусловно, будет шокирован, если она закричит. Поскорей заглотнув лакрицу, которой Джордж ее угостил с утра, она повернулась к Джеффри и закрыла глаза в ожидании.

Ноль внимания на губы, Джеффри припал к ее уху. Будь это и сам Мередит, едва ли бы она особенно наслаждалась. В голову лезла детская передача, где ее учили озвучивать бурю, сбоку пыхтя в микрофон.

Она стала гладить жесткие волосы Джеффри. Женственный жест, виденный-перевиденный на экране кино. Скорей материнский, считала Стелла, чем чувственный. Так женщина гладит ребеночка, чтоб успокоился, больше не тряс головкой.

Она радовалась, что у нее чистые уши. Каждые две недели, в банный день, Лили их прочищала невидимкой. Дядя Вернон говорил, это очень опасно. Недолго и продырявить Стеллу. Увернувшись, она перестала баюкать голову Джеффри и сунула руку вниз, отделить от него свой живот. На самом деле оказалось – все ужасно противно, и мужчина отнюдь не ребеночек.

Что-то липкое, как очищенный апельсин, шлепало ее по запястью. Она не удержалась, вскрикнула от омерзения, хоть и позавидовала в то же время раскованности Джеффри. Она сама, когда из-за разных пустяков ходила к врачу, стеснялась даже язык показывать. Было страшно глянуть вниз, где билась об ее халат эта штука.

Нет, это оказался пустой номер. Придется, решила она, практиковаться на ком-то еще. Ужасно, когда эта гадость принадлежит даже любимому человеку, а уж про того, кого презираешь, и говорить нечего. Саданув Джеффри кулаком в грудь, она вырвалась и подпрыгнула, целясь в паутину на потолке. Ее всю трясло, но, как ни странно, он стал ей куда милей после этой наглости. Даже волосы показались другими, менее противными.

– Я знаю, я произвожу ложное впечатление, – сказал Джеффри, когда они покончили с гримеркой. – Я знаю, ты меня считаешь пижоном.

– А кто ж ты еще? – сказала она. – Но это теперь не важно.

Она говорила правду. Если ему надо выпендриваться, пускай себе, на здоровье. И пускай щеголяет своими иностранными словечками, пока язык не отсохнет. Он для нее уже не был чужой.

– Мне нравится старина Джордж, – повторил Джеффри. – Нет, честно. Одна беда – от него воняет.

И он пошел вниз, развешивать свои митенки перед камином. Стелла помедлила, она как курица уткнулась носом в свой джемпер, обнюхивала себя. Она и не знала, что от Джорджа воняет, верней, что кислый, застоялый дух табачного перегара и немытой одежды складываются в неприемлемый запах. «Вонь» – ведь это ужасное слово, не лучше, чем «гниль».

Она подняла голову, поднесла к носу собранную горсткой ладонь, ловила запах своей кожи и вдруг поймала знакомое, забытое веянье. Нет, запах неплохой: то ли костра, то ли пустого дома. Губы уже изготовились дать этому название, но слово вдруг скользнуло за край памяти, осталась только сладость бриолина на пальцах и собственное дыхание, отдающее принесенной Джорджем лакрицей.

* * *

Это было из ряда вон – явиться домой и требовать набрать ванну. Дядя Вернон напомнил Стелле, что сегодня всего лишь среда.

– А мне безразлично, какой день, – сказала она. Твердая, как скала, аж скрежетала зубами.

А ведь тут как – тащить керосин из лавки каирца Джо, которая рядом с греко-православной церковью, на два пролета печку вволакивать, к окну одеяло прибивать гвоздями. Через проулок на задах стояли брошенные конюшни и разбомбленный дом, где клочьями свисали со стен обои, и женщины, такие, что не приведи господи, умыкали мужчин в темноту.

– Ты же в сосульку превратишься, – грозилась Лили, в пальто и шапке сбегав наверх вывесить семейное полотенце и по возвращении не попадая зуб на зуб, как капитан Скотт на пути к полюсу.

– Ну что ты с ней, дурой, будешь делать? – сказал дядя Вернон. Он прикинул, что к чему, и сообразил, что у Стеллы месячные. Иного объяснения не представлялось, а ежу понятно, что соваться в воду в этот период ни под каким видом не следует.

Еще и растопка этой колонки: дело всегда-то муторное, а тут еще не по расписанию. Чуть-чуть дернешься, не рассчитаешь время между тем, как газ откроешь и чиркнешь спичкой – и всех отправишь в тартарары. «Неужели до той недели обождать нельзя?» – молил он, переводя дух на первой площадке, с печкой в объятиях и с мочалкой из люфы, твердой, как копченая вобла и ради удобства заткнутой за подтяжки. «Нет, – отрезала Стелла. – Нельзя».

Когда он укрепил табличку «занято» на двери ванной и, осуждающе топая, спустился по лестнице вниз, Стелла сдвинула на сторону одеяло и выглянула во двор. Сильный ветер гнал молодой месяц сквозь вздымающиеся над трубами тучи. Никаких таких женщин она не обнаружила, да и не видывала никогда. Они родились в неуемном воображении дяди Вернона.

Глядясь в зеркало над раковиной, она разговаривала с Мередитом:

– Добрый вечер. Я – Стелла Брэдшоу. Вряд ли вам когда-нибудь захочется меня полюбить.

Хоть диалог был воображаемым, у нее тряслись губы. Вид был затравленный, будто бес стоит за спиной. А может, это из-за теней, растревоженных голой, мотающейся на сквозняке лампочкой.

С волосами у нее явно было что-то не то. Лоб чересчур большой, и коротковата шея. Когда забывается, брови у нее взлетают, отвисает губа. Но когда она следит за лицом, у нее голова не работает. Впервые увидев Мередита, она сразу отметила, как он держит под контролем мышцы щек, хоть в глазах – любопытство. Она решила, воспитание и образованность помогают ему, вот на лице и не отражаются чувства. Бонни, который явно из той же среды, что она сама, так не умеет. Нервничая, когда, например, дает указания рабочим сцены, он строит кошмарные рожи.

Она намочила мочалку под краном и начесала на лоб волосы. В коридоре третьего яруса она видела фотографию: актриса в костюме пажа. Спросила у Бонни, кто это, и он ответил, что это кто-то в роли Жанны д’Арк, а ей, мол, не стоит сюда подниматься, потому что Роза Липман не обрадуется, если увидит, как она слоняется по коридору. Здесь территория мисс Липман. В детстве мисс Липман работала в пивнушке, руки по локоть в подтеках. С пивнушкой давным-давно покончено, но что-то гонит Розу наверх, утром и вечером, стоять на страже у выходящего на площадь окна. Бонни сказал, что иногда она берет с собой Мередита. Она к нему питает особенный интерес, потому что когда-то дружила с его матерью. Мередит ее однажды спросил напрямик, зачем она сюда ходит, и она что-то уклончивое плела о состоянии колосников и не заметил ли он крысиного помета на лестнице? Он увидел у нее на глазах слезы, хоть это, возможно, были тени от газового фонаря, сочувственно сжал ей плечо, и тогда она сказала, глядя не на него, а в окно, что ходит сюда потому, что прошлое не прошло, вот оно, тут как тут, поджидает. И Бонни прибавил: «Конечно, все это версия Мередита. А мы-то знаем, как он творчески передает чужие слова, правда ведь?» Это уж Бонни сказал зря, и явно сразу спохватился, потому что, когда Джеффри через минуту влез с дурацкой репликой о том, как поразительно, что женщина с таким тяжелым детство как у мисс Липман знает о четырехмерном времени, он накинулся на него и отчитал за непочтительность. Джеффри весь покраснел и зашагал из реквизитной как на гауптвахту. Самое удивительное было, конечно, то, что мисс Липман могла дружить с матерью Мередита.

Дядя Вернон дремал в кресле, когда спустилась Стелла. Рот открыт, нижняя вставная челюсть вынута – упала к помпончикам его туфель, отвечая улыбкой на игру огня в камине.

– Прости, что испортила настроение, – сказала она. – Сама не знаю, что на меня находит. Я же очень тебя ценю, правда. Ванну я помыла, люфу положила обратно под лестницу.

Она прекрасно знала, что, если он и услыхал, то не подал бы виду. Он не переваривал пустых слов, как жирной еды. Она чмокнула воздух над его головой и на заледенелых ногах побежала к себе. Свет включать не стала. Бросила халат на постель, свернулась калачиком под одеялом и зажмурилась от пролитого по линолеуму лунного сверкания.

Вернон обождал, пока за Стеллой закрылась дверь, и только тогда встал с кресла. Раздумывал: подниматься ли наверх, снимать одеяло или до утра так оставить. Стелла едва ли этим озаботилась, не ей же по счетам платить. Утром жильцы начнут шастать туда-сюда, как хорьки, и почем зря палить электричество, если будет темно в ванной. Бедолага с накладными веками – тот еще разберется, что к чему, только сон у него нерегулярный, и кто ж его знает, когда он очухается от своих кошмаров, а счетчик, глядишь, уже настучит кругленькую сумму.

Потирая спину, Вернон заковылял к окну. Увидел смутную тень ограды, куст, черным пятном выбивающийся между кирпичей подвала. Кто-то, звеня металлическими носами ботинок, прошел под самым окном. Бодрый пес, трусивший следом, остановился, балетно выгнул лапу и пустил искрящуюся под фонарем струю.

– А ну валите отсюда! – крикнул Вернон, колотя по окну кулаком.

На душе у него было тошно. Стелла всего три недели как на работе, а уже изменилась. Пять дней назад не подпустила Лили с щипцами для завивки и сколько раз оставляла еду на тарелке нетронутую. Не дерзила. Просто – есть не хочу, и все, и это, мол, ее личное дело, ходить в кудряшках или оставлять волосы, как их сотворил Господь, – уже не маленькая.

Лили говорила, что и в том и другом случае она, возможно, права.

В общем, девочка стала покладистей, вот разве только сегодня, и то он сам виноват, чего взъерепенился? Сам же хотел, чтоб она изменилась, сам, с кое-каким ущербом для кошелька, подтолкнул ее на этот путь успеха, и вот теперь она отдаляется. Нет, не думал он, не гадал, как ему сиротливо будет, как неспокойно.

Тут тебе не один вопрос чистоты, думал он с тоской, ванны эти.