Текст книги "Грандиозное приключение"

4

Мередит звонил дважды, до и после завтрака, из вестибюля «Коммерческого отеля», где он жил. На втором звонке, когда он колотил кулаком по аппарату его застигла жена хозяина.

– Кнопку заедает, мистер Поттер?

Он кинул через плечо что-то невразумительное, бросился на вращающуюся дверь, и та вытряхнула его на улицу.

Рядом с гостиницей был сад, разбитый в честь каких-то высокочтимых мужей минувшего, где зверски, под корень подрубили розы на клумбах. Муниципальный забор разобрали для военных нужд, и сквозь прорехи времянки из оцинкованного железа Мередит видел скамейку и бродягу в подранной военной шинели. Бродяга поднял глаза, упер колкий взгляд в Мередита. Он обсасывал куриную ножку, и щетина его лоснилась.

– Я так, – сказал Мередит. – Просто садом любуюсь. Мирный оазис среди кирпичных коробок.

И пошел дальше, по зимнему блеску, унося кошачью вонь в ноздрях; ветер вздувал ему полы и катил, катил его с горки, к станции.

Он было начал повторять покаянный монолог, отдаваясь на волю Божью. О Господи, Господи, я сейчас же, немедленно приму любую смерть от Твоей руки, какую Ты ниспошлешь… но вовремя осекся, поняв, что не то затеял. Нет, он не хочет умирать, просто не имеет права, пока не придушил Хилари.

Освежив замшевые туфли перед Главным почтамтом – чистильщик орудовал проволочной щеткой, – он успел на вокзал к без чего-то десять. Зашел в станционный буфет, заказал кофе, сел в главном зале спиной к входу. В голове толпились фразы, которые он напишет Хилари, как только выкроит время. «Смею напомнить, что не заикнулся ни об едином пенни на погашение летнего счета за газ… Я ведь и обидеться могу… я не каменный… Кто часами выслушивал о перипетиях той склоки в Бромли, когда Фортескью затирал тебя якобы в „Ночи ошибок“[10]10
  «Ночь ошибок, или Унижение паче гордости» – комедия Оливера Голдсмита (1773).


[Закрыть]… и ты, конечно, не помнишь, но не я ли, после второго удара твоей матери, тащился с ней в „скорой помощи“, а потом еще трясся на автобусе за этой ее статуэткой гипсового Пресвятого Сердца Иисуса?»

Он запнулся на этом «не я ли» – не слишком ли помпезно, когда Харбер, молодой герой-любовник, тронул его за плечо. Харбер ужасно нервничал, как-никак первый ангажемент, боялся прохлопать свой шанс. Мередит его высмотрел в «Поживем – увидим»[11]11
  «Поживем – увидим» – пьеса Бернарда Шоу (1895).


[Закрыть] на экзамене в драматической школе.

– Доброе утро, – сказал Харбер, – простите, что помешал.

– У меня просто голова распухла, столько дел, – сказал Мередит. Отводя от мальчишки глаза, он разглядывал пальму, увядавшую в кадке на подиуме возле рояля.

Харбер, опешив, выпалил, что считает «Опасный поворот»[12]12
  «Опасный поворот» – пьеса Джона Бойтона Пристли (1932).


[Закрыть] изумительной вещью, абсолютно изумительной. И Дотти Бланделл изумительна тоже. Кстати, сколько ей лет?

Глаза у Харбера были синие, кукольные, в черной густой обводке.

– За сорок, – сказал Мередит.

Дотти было тридцать девять, но, состарь он ее хоть на двадцать лет, это бы ничуть не отпугнуло юнца. В который уж раз он подумал, как однообразен и скучен, в сущности, неусыпный отбор неподходящих объектов для страсти. Этому Джону Харберу лететь бы к Бэбз Осборн, как пчелке на цветок. Дон Алленби, мазохистке из мазохисток, в ногах бы валяться у Десмонда Фэрчайлда, садиста в вечно заломленном, как у водевильного комика, котелке.

– На чашечку кофе времени не найдется? – спросил Харбер. Он был сегодня в полосатом шарфе, по-детски обмотанном вокруг шеи.

– Едва ли, – сказал Мередит и был вознагражден удрученной ссутуленностью удалявшейся к лифту спины.

Пока плотники не построили декорации на сцене театра, труппе разрешили пользоваться комнатой на верхнем этаже отеля. Она выходила окнами на кассы, или на станцию, просторностью вполне соответствовала их задачам и была к тому же роскошно отделана красным деревом. При отправлении или прибытии поезда голуби вспархивали с купольной крыши, клубы пара катили в окна, и Мередит чувствовал себя как на корме рассекающего бесплотные волны древнего брига.

В «Опасном повороте» заняты трое мужчин и четыре женщины, причем все, кроме одной, подписали контракт на сезон. Исключение составляла Дон Алленби, дама за тридцать, взятая только на эту пьесу и со второй же репетиции смертельно втюрившаяся в Ричарда Сент-Айвза. Если за утренним чаем ей первой подавали чашку, она моментально передавала ее ему, объявляя, что его потребности важнее. Стоило ему полезть в карман за трубкой, она тут же щелкала своей музыкальной зажигалкой, вызвякивавшей «Вернись в Сорренто».

Сент-Айвз был явно запуган. Загнанный в угол, похлопывал ее по плечу, а по лицу блуждала тем временем затравленная улыбка, как у хозяина, оглаживающего нервного пса, который может и тяпнуть. Он хихикал всякий раз, когда она к нему обращалась, и жался к Дотти Бланделл, ускакивая с ней под ручку, едва закончится репетиция.

В общем, он был сам виноват. Не надо было любезничать с ней в день читки. Самонадеянно воображать, что ничего не случится, если он выкажет ей мелкие знаки внимания – этой дурнушке, от которой уже в десять утра веяло спиртным, – и разливаться про интереснейшие фотографии, развешанные над лестницей, ведущей в партер.

– Все очень старые, – усердствовал он. – Некоторые 1911 года.

– Какая прелесть! – зажглась она. – Ой, покажите!

Он узнавал некоторых актеров, схваченных камерой в самых животрепещущих позах, и по тому, как она морщила лоб, что-то ляпала невпопад, заключил, что она была бы куда просвещенней, если б носила очки.

– Я один сезон играла в Престоне, в комедии нравов периода Реставрации, – заметила она, разглядывая слащавые завитки П.Л. О’Хары, изображающего капитана Крюка в «Питере Пэне».

Бонни согласился с Мередитом, что Дон Алленби была бы вполне ничего себе женщина, если бы не ее несчастная любовь к красоте, с которой бедняжка никак не могла сладить. Она из тех дев, резюмировал он, которым дай цветущий лужок, тут же они и кинутся собирать цветочки.

Когда Мередит шел в репетиционную, у него уже отлегло от души. Он отыгрался на Джоне Харбере; власть, что ни говори, хоть и губительна для души, для нервов штука очень полезная. Он даже нашел в себе силы похвалить шелковую косынку Дон Алленби, сплошь в мордах скотч-терьеров, которую она тюрбаном накрутила на голову.

– Да, это я хорошо придумала, – согласилась она. – Я вообще люблю все красивое, а вы?

И усталые глаза тут же заблестели под веселеньким головным убором.

До начала репетиции Десмонд Фэрчайлд отослал Стеллу, новенькую девочку, к портье за пачкой сигарет.

– Минуточку, – крикнул Мередит и нарочно справился у Бонни, согласен ли он с этим заданием.

Бонни буркнул, что да.

– Проверка не помешает, – сказал Мередит.

Они репетировали первый акт с самого начала. Бонни щелкнул пальцами, что означало поднятие занавеса, и Джеффри, студенту, тут полагалось изобразить звук выстрела. Для него, с его военной выучкой, это было раз плюнуть, но в тот момент он старательно изучал свое отражение в зеркале. Бонни пришлось стукнуть по столу, и новенькая взвизгнула очень натурально.

Грейс Берд, у которой была самая пустячная роль в пьесе – Мод Мокридж, романистка, – еще не выучила текст и читала по книжке. Мередита совершенно это не волновало. Грейс за последние двадцать лет переиграла кучу таких ролей в Вест-Энде, и он знал, что все будет отлично, когда надо. Вообще Мередит еле затащил ее в труппу и то потому, что от нее недавно ушел муж, к другой женщине, старше, и ей хотелось удрать из Лондона. Все любили Грейс. Она страдала, но свои страдания вымещала на пестром джемпере, который вязала для канадского племянника.

Сцена к концу первого акта, в которой Дотти Бланделл – в роли умудренной опытом Фриды – сообщает своему мужу Роберту – в исполнении Сент-Айвза, – что Олуэн в него влюблена, получилась просто роскошно.

«Ты хотел знать правду, Роберт, так вот тебе, кое-какая правда. Олуэн давным-давно в тебя влюблена. Точно не знаю, когда это началось, но я вот уже полтора года как об этом догадалась. Жены всегда ведь догадываются. Но мало этого, я тебе еще кое-что скажу, мне давно хотелось тебе сказать: ты дурак, по-моему, что ей не ответил взаимностью, что до сих пор не воспользовался случаем. Если кто-то тебя так любит. Господи, да как же этим не воспользоваться, пока не поздно!»

Текст произносила одна Дотти, но лицо Дон Алленби выражало бездну чувств. А ведь если бы ее не сразила любовь, вообще неизвестно, как бы она вытянула эту Олуэн.

Во время перерыва на чай Мередит опять разнервничался. Бэбз Осборн жаловалась на свои жилищные условия. Ее поселили на площади Фолкнера у Флоренс О’Коннор, чья мать – Бесси Мерфи – в свое время слыла в театральном мире образцовой квартирной хозяйкой: ужин на столе в одиннадцать, горящий камин в спальне, кувшин с горячей водой под дверью точно в полдевятого, за исключением воскресений по случаю мессы.

– Один из герцогов Гордонов приглашал ее на свадьбу, – вставила Грейс. – И, между прочим, по слухам, Джон Голсуорси как-то оставил ей после завтрака пять гиней под селедочным хвостом.

Флоренс матери в подметки не годилась. У нее тяжелая семейная жизнь. Когда муженек вваливается пьяный после вечера в клубе моряков, шум такой, что просто представить себе невозможно, если не слышать своими ушами. С этим Бэбз еще кое-как могла смириться, если бы все остальное было на уровне. Она помахала расслабленной пятерней, будто повредила запястье.

– На той неделе ноготь сломала. С мышеловкой возилась.

– О господи, – сказала Грейс, – крысы и мыши – это же ответственность хозяев.

– Я не получаю писем, – причитала Бэбз. – Станислас звонит, а меня не зовут к телефону. А когда я сама позвоню, нас прерывают на полслове.

– Время поджимает. – Мередит хлопнул в ладоши. Он сам заметил раздражение в своем голосе. Любовь убивает, думал он. А когда любовь кончилась – просто смерть. Все, кроме Бэбз Осборн, уже поняли, что ее поляк хочет от нее отделаться.

Через пять минут после начала первого акта Дотти Бланделл забыла слова и щелкнула пальцами, чтоб ей подсказали. Новенькая до того увлеклась, что крикнула:

– Ой, не важно, дальше, дальше!

И все захохотали, Мередит в том числе. Но на самом деле, сидя в своем шикарном кресле у окна, склонив голову – само внимание? – он испытывал странное чувство, что вот отведи он глаза от жестикулирующей перед нам группки, и голова у него отвалится. Он нашарил на груди монокль и стал вертеть в пальцах, будто четки.

Сент-Айвз признавался Олуэн, что они с Фридой никогда не были счастливы. По-настоящему. «Брак наш не удался. Никто не знает». В этом месте Дотти в знак сожаления пожимает плечами. Леопардовая накидка в который раз соскользнула с плеч на ковер. Бонни суетливо бросился ее поднимать.

– Оставь ты ее, ради бога, – рявкнул Мередит. – Что за жеманные ухватки отставного красавчика.

Почти тут же он подозвал Стеллу и повернулся ко всем спиной. За окном, тоненько взвизгнув, отходил от остановки трамвай. Мередиту самому хотелось визжать.

Девочка подошла сразу, лицо – отражение его собственного, глаза расширены, губа закушена. Он велел ей принести бумагу и ручку, она принесла, он вывел крупными буквами несколько фраз.

– Знаешь, где Главный почтамт?

– Конечно.

– Почерк мой разберешь?

– Наверно.

– Беги бегом всю дорогу и ни слова не меняй.

Он сразу же объявил обеденный перерыв. Притворялся, что поглощен своими заметками, пока все выходили из комнаты. Он-то думал, что Бонни задержится, но тот первым выскочил за дверь. Десмонд Фэрчайлд шел последним.

– Не пропустишь со мной бокальчик, старик? – спросил он, застегивая замшевую перчатку с дыркой на большом пальце.

Мередит ему не ответил.

Под окном дети в полосатых шапочках гуськом прошли мимо касс. Цветочница у гранитной арки перед подземным переходом собирала тюльпаны в полумертвый букет. Войдя в арку, дети припустили бегом под уклон, и от грохота попадали со своих насестов голуби. Защищаясь от птиц, брызнувших из темноты, цветочница, как матадор, распахнула огромную шаль; голуби отпрянули, разлетелись, кружили вокруг массивных часов, остановившихся на без десяти десять, взмывали в небо над схваченной стеклянными клетками и железными ребрами дребезжащей крышей. Тут, вынырнув из детской толпы, к кассам подошел Бонни, запнулся, на ходу поправляя пояс плаща, глянул на окно репетиционной. Мередит помахал; хотя и не думал, что Бонни видит его.

Они познакомились в поезде, на третий год войны. Бонни на сутки ехал домой, Мередит возвращался из Хойлейка после недельной побывки. Сидели друг против друга, зажатые матросней, он провожал глазами летящие в темень поля, Бонни неотрывно смотрел в подскакивавший у него на коленках голубой лист почтовой бумаги, из-под которой торчал одинокая цветущая веточка яблони. Время от времени расправляя затекшие ноги, неловко задранные на вещмешок, он пинал Мередита ботинком по голени, бормотал извинения, и Мередит отвечал учтивым подергиванием плеч. Но потом, когда настала ночь и включенный свет озарил осликов, трусящих по песку Блэкпула, пожелтевшие фотографии залива Моркам на рассвете, он ощутил посягательства на свое уединение и прекратил эти умиротворяющие жесты. Вдобавок одутловатая бледность щек, обгрызенные ногти, сальное пятно на брюках и оторванная пуговица на мундире красноречиво разоблачали, к какому кругу принадлежит этот тип. Форма рядовых на обоих не могла скрыть, кто выше по рангу.

Он попытался уснуть, но слишком галдели резавшиеся в покер матросы. Пришлось изучать отражения в стекле: собственный мутный крючковатый нос, шрам, будто ножом полоснули по лбу, оставленный дурацкой фуражкой, которую он снял еще в Кру, и теперь она лежала под ногами среди окурков; задранные плечи картежников, веерами распущенные у подбородков карты. Ого, Мадам Баттерфляй, подумал он, когда скользнул взглядом по солдату напротив и заметил, что тот плачет, зажав в кулаке письмо и шурша веточкой.

В Вулвергемптоне чуть ли не все вытряхнулись из вагона, осталась только женщина, сонно баюкавшая ракетку для бадминтона. Перед самым Нанитоном, когда поезд слепо громыхал мимо насыпи, солдат громко всхлипнул.

– Простите, – сказал он. Нос он утирал рукавом, но голос был интеллигентный.

– Плохие новости? – спросил Мередит и сунул ему платок.

Письмо было от отца Бонни о том, что бомба попала в сад. Вообразив задворки дома матери в Хойлейке, веревку, провисшую под бельем между тополей, Мередит готовился к известию о смерти. Очень живо представил себе, как простыни в саже, сдернутые с кольев и распарываемые на бинты, парусят над цветочными клумбами. Приняв траурный вид, он сказал:

– Очень, очень вам сочувствую. Нет-нет, оставьте платок себе.

– Дубу было триста лет, – вздохнул Бонни. – Тисовой изгороди и того больше. И ладно бы налет. А то бомбардировщик просто решил скинуть груз, потому что с трудом добирался до побережья. Еще бы миля, каких-нибудь тридцать секунд, и бомбы благополучно попадали бы в Ла-Манш.

– Ужасно, – сказал Мередит.

– Робин лежал в саду с оторванной ногой.

– Что тут скажешь, – проворчал Мередит. – Просто нет слов.

– Отцу пришлось его пристрелить.

Мередит так и не простил ему – большого дома, велосипедных прогулок по Франции на каникулах, хорошего образования, изувеченного пони и любящих родителей. Сам он не знал отца, став порождением некоего господина с сигарой, подцепившего машинистку одной из компании, расположенных в «Кьюнард-билдинг» в 1913 году.

Десмонд Фэрчайлд торчал в коридоре, когда Мередит вышел из репетиционной. Он допытывался, когда их запустят на сцену. Пристал как попрошайка, буквально вцепился Мередиту в рукав.

– Уж простите, господин хороший. Здесь я просто не могу вжиться в образ.

– Это я заметил, – буркнул Мередит, протиснулся мимо его и бросился вниз но главной лестнице – искать Бонни.

И нашел в вокзальном буфете. Ссутулившись над стойкой, он жевал сладкий тост. Рядом стоял некто в дырявых башмаках.

– Немудрено, что ты так паршиво выглядишь, – заметил Мередит. – Надо есть по-человечески.

– Я не обладаю твоим аппетитом, – сказал Бонни. – Ни твоим изысканным вкусом.

– Господи, ну и вонь, – охнул Мередит, выхватил у Бонни тарелку и переставил на столик у двери.

Бонни поплелся за ним.

– Зачем ты так, – ворчал он. – У людей, между прочим, есть чувства.

– Постоял бы с ним еще, к вечеру весь бы чесался.

– И кожей твоей чувствительной я тоже не обладаю.

– Вот это верно, – сказал Мередит и, не в силах впрямую извиниться за свой срыв на репетиции, пригласил его ужинать в «Коммерческий отель».

– Лучше я книжку почитаю.

– Придешь пораньше, раньше уйдешь, – обольщал Мередит и так, будто его только что осенило, вслух поинтересовался, не стоит ли прихватить и Харбера.

– Лучше не надо, – сказал Бонни, отводя глаза. – Успеется.

– Я сегодня был с ним не очень-то любезен.

– Ну, в этом он не одинок, – мягко пожурил Бонни.

Это добродушие не понравилось Мередиту. И он взорвался. Уничтожающим взглядом окинул костюм бывшего военного.[13]13
  Штатская одежда, которую выдавали демобилизованным из британской армии после Второй мировой войны.


[Закрыть]

– Спишь в нем? Признайся.

– Только в зимнее время года, – признался Бонни. – По-моему, все дело в Хилари.

– Я сегодня дважды звонил. Не добудиться. Соня.

– Ну, может и отлучиться человек.

– В восемь утра?

– Например, мать заболела. Ты же сам говорил, у нее слабое здоровье.

– Все возможно, – хмыкнул Мередит. – Только спорим на что угодно – не заболела она.

– Мог телефон, между прочим, испортиться. Могли за неуплату отключить.

– Да заплатил я, – рявкнул Мередит. – Я за все плачу! – Закурил следующую сигарету и свирепо пыхнул на Бонни, глядя, как он дожевывает последний тост.

Рваные ботинки с допотопным чемоданом прошаркали к двери. Увидев, что Бонни роется в кармане плаща, Мередит перегнулся через столик, схватил его за руку.

– И не думай, – шикнул он. – Самому побираться впору.

– Я спички искал, – буркнул Бонни.

И так ребячески надул свои большие губы, что Мередита разобрал смех.

– Никакого в тебе постоянства, – сказал Бонни. – Как ветер.

Этого Мередит не мог отрицать. Он и сам нередко подозревал, что не способен ни любить долго, ни ненавидеть.

Бонни, приободрясь, намекнул, что Мередит бы очень умно поступил, пригласив на обед Десмонда Фэрчайлда. Малый, конечно, свинья порядочная, ежевечерне таскает Джеффри к этому букмекеру в «Нельсоне», не говоря уже о манере стучать сигаретой по ногтю большого пальца, зато Роза Липман от него без ума. Как-никак он дальний родственник советника Гарриса, сыграл этого Кузена Сида в невероятно успешными комическом сериале на Би-би-си, а уж его роль в «Тетке Чарлея» в радиопрограмме «Театр субботним вечером»! До сих пор приходят пачками восторженные письма от слушателей. Положим, он не нравится Мередиту, но он кассовый актер, и, учитывая неприятный инцидент в Виндзоре…

– Не нравится! – сказал Мередит. – Я его просто не выношу. Разве можно так одеваться! Верблюжье пальто с бархатным воротником… и этот вульгарный котелок.

– Не следует, вероятно, считать человека врагом из-за его шляпы, – наставлял Бонни.

– Нет, я под дулом пистолета не соглашусь с ним обедать.

– Я в отчаянии, – заявил Бонни. И у него был именно такой вид.

Со стороны касс вошла молодая женщина, таща за собой ребенка – оборвыш, ножки расчесанные, в болячках. Из-под мужского пиджака у нее торчала цветастая атласная юбка, по подолу заляпанная кровью. Мередит заслонил ладонью нос.

– Если бы я только мог, – Бонни слегка улыбнулся, – я бы тебя избавил от всего этого.

* * *

Всю дорогу до почты Стелла бежала бегом. Она свалиться замертво была готова, только бы не подвести Мередита. С полным самообладанием она вывела на бланке адрес, но, дойдя до слов «Адские мученья. Неужели десять лет ничто? Позвони. Оплачу. Люблю, Мередит», почувствовала такой укол ревности – наверно так бывает, когда на парашюте прыгаешь с самолета: невозможно дышать, все ухает, падает, – что скомкала обе бумажки и бросила в металлическую корзинку.

Только добежав до середины Стенли-стрит, она кое-как успокоилась, сердце уже не выпрыгивало. На той же скорости кинулась обратно, но корзину успели выпотрошить. Она взяла новый бланк, написала «Можешь не звонить. Платить не буду. Твой Мередит». Деньги за сэкономленные слова она отдала мальчишке с лишаем, кидавшему камни в кошку на заборе.

5

Труппу пустили на сцену за пять дней до премьеры. Мередит извинялся за проволочку. В крыше над кулисами открылась течь. Капли еще отбивали такт, расплющиваясь за декорациями гостиной. Роза подала на строителей в суд.

Актеры, наконец получив право пользоваться театром, заметно приободрились. Дон Алленби презентовала Ричарду Сент-Айвзу картину маслом: бык в черепаховой раме, – которую высмотрела на Сент-Джонском рынке, в мясной лавке. Бык этот достался ей по дешевке. Мясник уже собрался его выбросить в пользу фотографии фельдмаршала Монтгомери с автографом. Сент-Айвз, хоть и склонялся к мнению Дотти, что выбор сюжета стал бы работой для доктора Фрейда, был растроган подарком. Дотти от его имени купила Дон Алленби герань в горшочке с карточкой: «Милой Дон от Ричарда и Дороти с любовью».

«Репетиция с остановками» началась в понедельник, в десять утра. Только к двенадцати, когда отработаны были всего пять минут действия «Опасного поворота», Стелла сообразила, почему это так называется. Она, между прочим, не подозревала, какую роль может играть свет. Бонни, в круглой вязаной шапочке и папкой в руках, голосом полным муки, отдавал команды главному осветителю. Он, как Джеффри сказал, с утра жаловался на зубную боль. Были какие-то неполадки с прожектором, закрепленным на верхнем ярусе. И почему-то барахлили все переключатели.

Иногда актеры на целый час поднимались к себе в гримерки, и тогда они с Джеффри замещали их, томно склоняясь к камину, откидываясь на канапе, вертя пустые бокалы. У них за спиной молодой человек с бородой, перепачканной в краске, исполняя указания декоратора, одергивал бархатные шторы, переставлял безделушки на каминной полке. Когда Мередит во второй раз велел «два шага налево» и Джеффри двинулся вправо, Мередит выскочил в центральный проход с криком: «Налево, налево, балда», вспрыгнул на авансцену, взял его за шкирку и двинул влево. Стелла разрывалась между «так ему и надо» и «зачем же тут рукоприкладство», вдобавок Джеффри было поручено следить за фонограммой шумовых эффектов, а в этом он разбирался лучше, чем в том, куда шагать по сцене.

Бутафорскую заполоняли старики: рабочие сцены, рабочие на колосниках. Для этого спектакля они были не нужны, но все равно толклись, разогревали свои фасолевые консервы. Джордж сказал, что Роза Липман. взлетевшая из посудомоек Театра мелодрамы на Парадиз-стрит до театрального директора, терпеть не может рабочих. А Д’Ойли Карт[14]14
  Ричард Д’Ойли Карт основал в Лондоне в конце XIX века группу «Опера Д’Ойли Карта», ставившую главным образом комические оперы.


[Закрыть], так тот ежедневно выходил на Лайм-стрит и там нанимал всех желающих. Джеффри сказал: «Альтруистическая эксцентричность». «Не твои кровные тратил», – напомнил ему Джордж.

Некто по имени Пру, до сегодняшнего дня крутившая педали своей машинки в укромности костюмерной на первом этаже, теперь расположилась в углу рядом с реквизитом, и ей выделили место для катушек и булавок на специальном столе за кулисами. Каждый раз, когда актеры шли на выход в вечерних платьях, она – тут как тут – трепетала над ними с влажной щеткой.

– Чур это лично моя костюмерша, – крикнул Сент-Айвз, призывно подмигнул и приобнял ее, пока она не увернулась.

– Я – ничья, а вы – болтун! – нашлась она наконец и стукнула его по голове с напускной свирепостью, а у самой щеки полыхали от удовольствия.

Сент-Айвз нарисовал в уголке каждого глаза по красной точке, и глаза стали больше. В гриме он казался моложе, но и каким-то зловещим. И все они, даже Грейс Берд. Натянутые, взвинченно-веселые, все они будто отправлялись на вечеринку, которая закончится слезами.

В полвторого Джеффри признался, что его беспокоит Дон Алленби.

– Почему? – спросила Стелла.

– У нее в гримерной бутылка, уже почти пустая. И она сидит и пялится на себя в зеркало…

– И что? Ты тоже все время так делаешь.

Дергая себя за волосы, он выскочил вон.

Стелла просто сидела с книжкой в углу рядом с реквизитом, вот и вся работа. Еще раньше, под руководством Джорджа, она добавила столовую ложку растворимого кофе в пол-литра воды и налила в граненый графин из-под виски. Перетерла рюмки и положила в сигаретницу на столике возле дивана ровно семь штук сигарет «Кэпстен». Джордж сказал – сколько ни сунь, бесполезно, ко второму акту ни единой не останется. Сигаретница была музыкальная, притом серебряная. Когда ее открывали, звучала песня из мюзикла «Мистер Синдерс», хотя в инструкции упоминался свадебный марш.

На Дотти было черное бархатное платье без рукавов, на боку усыпанная стразами пряжка. Когда она потянулась за сигаретой, было видно, что кожа на руках у нее обвисла, но неважно. Это ничуточки ее не портило. Рот был как красная рана на белом от пудры лице, и когда во втором акте она говорила мужу, что этот ублюдок Мартин никогда ее не любил, никогда-никогда, хоть они были любовники, из трагических глаз текли настоящие слезы.

В семь Стеллу послали за бутербродами с ветчиной. Стемнело, дождь хлестал по булыжникам. Она добежала до кафе и беспокойно дергалась, пока ветчина скворчала на сковородке. Она не могла дождаться возвращения в вымышленную гостиную полную света. Возвращаясь через площадь, чувствовала, что идет домой. Это не «Аберхаус-отель», вообще, – какое сравнение!

Мередит сидел в партере, закинув ноги на кресло впереди.

– Просто изумительная пьеса, да? – сказала Стелла, подавая ему бутерброд.

– А как по-твоему, – спросил он, – про что она?

– Про любовь, – мгновенно выпалила Стелла. Она об этом уже думала. – Каждый любит кого-то, кто любит кого-то еще.

Он объяснил, что она заблуждается. В основном это пьеса о Времени.

– Взгляни на нее с такой точки зрения, – убеждал он. – Все мы участники похоронной процессии, и кое-кто, кому особенно дорог усопший, отстает, чтоб завязать на ботинках шнурки. Связь с любимым лишь временно оборвалась. Мертвые еще здесь, как и те, кого мы думаем, что любим, сразу за углом… ждут, когда их догонят.

– Ну да, – сказала Стелла. – О таком я не подумала.

Хоть убей, она не могла понять, при чем тут похороны. И не все носят ботинки со шнурками. Но было все же приятно, что ему важно ее мнение.

Бонни велел ей звать актеров на последний акт. Он еле говорил. Нашел в аптечке йод и приложил пропитанную ватку к мучавшему его зубу.

Грейс Берд уже вышла в коридор из гримерки, которую она делила с Дон Алленби.

– Послушай-ка, – попросила она. – Скажи Бонни, пусть заскочит, ладно?

– Что там за шум? – заинтересовалась Стелла, хоть все и так было ясно. Кто-то визжал и рыдал, будто попал в капкан.

– Ни слова, – сказала Грейс. – Приведи за Бонни.

Актеры расхаживали в кулисах, попыхивали сигаретами, не сводили глаз с задвижной двери, чтоб пожарные не накрыли. Десмонду Фэрчайлду в глаз попала соринка, и Дотти, сочувственно охая, протянула ему бумажную салфетку, чтоб он высморкался.

– Ну как, полегчало?

Он ответил вызывающе, как-то странно на нее глянув:

– Господи, ты, по-моему, думаешь, что так можно решить все проблемы!

– В чем там дело? – крикнул Мередит. – Почему не начинаем?

Он явно сердился.

Стелла на цыпочках вышла на авансцену, заслоняя глаза от слепящей рампы. Она не видела Мередита.

– Тут небольшая проблема, – шепнула она.

– Говори! – крикнул он и повторил: – В чем дело?

– Мне запретили разглашать, – сказала она. Будь ее воля, она бы ему сказала, человек в его должности не должен оставаться в неведении.

Ожидание не затянулось. Минут через десять Бонни уже объявил, что можно начинать. Все прошло гладко. Во время паузы, пока ассистент декоратора смазывал вазелином зеркало над камином – Мередит сказал, оно чересчур сверкает, – Дон Алленби извинилась за исходивший от нее запах одеколона.

– Уж потерпите, миленькие, – молила она. – Я потею, как матрос, когда нервничаю.

Нервничала или нет, она играла свою Олуэн изумительно и удивительно, лучше даже, чем на прежних репетициях. Когда она призналась, что застрелила Мартина, никто бы не мог усомниться, что она способна спустить курок. Мартин считал ее ограниченной старой девой. Показывал гадкие рисунки, проверяя ее на ханжество. «Они были ужасны!» – кричала она и брезгливо морщила нос. Но все равно она говорила тоном светской дамы, и ясно было, что это Мартин был ей омерзителен, а никакие не рисунки.

Вот почему в самом конце – когда Гордон ловит по радио танцевальную музыку и Роберту полагается провальсировать по сцене с Олуэн, – Стелла дико разозлилась на реакцию Сент-Айвза. Джеффри буквально на десять секунд попозже поставил граммофонную пластинку. Каждый, кто хоть чуточку проникся трагичностью происходящего, просто бы внимания не обратил. Ричард тоже ничего не сказал, но стоял, всем своим видом демонстрируя мучения. Дон Алленби, кажется, тоже расстроилась, но это, видимо, из-за того, что у нее отняли несколько лишних мгновений в объятьях Сент-Айвза.

Когда сделали перерыв, чтоб выпить пива перед новым прогоном второго акта, – рабочего сцены отправили в «Ойстер бар» с кувшином для горячей воды с клеймом «Собственность Сефтонского госпиталя», – Мередит забрался в оркестровую яму и стал играть на рояле. Джеффри сказал, что вещь называется «Мирно паситесь, стада», это из Баха. Пусть Бах, но это было что-то скучное, бренчанье какое-то, и часто, когда у Мередита вот-вот уже наклевывалось, он вдруг прерывался и все начинал сначала. Стелла и не думала, что он из музыкальных.

Дядя Вернон оплатил ее уроки фортепиано. Через три недели, а именно когда стало ясно, что она раньше впадет в старческий маразм, чем разучит «Варшавский концерт», она это бросила. Мистера Бористон, учитель, был контужен на войне. Его коленка так и дрыгалась вверх-вниз под щелканье метронома на крышке рояля. Дядя Вернон еще тогда психовал из-за семи оставшихся уроков.

Она стояла в кулисе, опять наполняла графин и представляла себя за концертным роялем в филармонии – Мередит, в первом ряду, не отрывал от нее обожающих глаз, – и тут трое мужчин друг за дружкой вошли в зал. Она побежала в реквизитную – известить Джорджа.

– Все в черном. Как похоронные распорядители!

– Видать, священники, – сказал Джордж. – Отец Джулиан, доктор Парвин и небось отец Дулли… с морковными волосами как у тебя. Они из общества святого Филиппа Нери.

– Это в конце улицы, напротив нашего дома. Но там же католики.

– А то кто же? – сказал Джордж.

Священникам ходить в театр не положено, но на посещения репетиций у них там смотрят сквозь пальцы. Мередит с прошлого года начал их приглашать. Он обратился в католичество. Такие, по мнению Джорджа, самые ярые. Им искупленье грехов подавай. Перед тем как труппе идти по домам, доктор Парвин благословит их.