Текст книги "Небесные девушки"

Бернард Глэмзер
Небесные девушки

1

По-моему, я просто-напросто чурка, как сказал бы мой давний друг Н. Б. Например, покончив наконец со сборами, я обнаружила, что у меня навалом времени, чтобы прогуляться в аптеку на углу и позвонить матери, попрощаться. Зачем? Ради чего? Что мне Гекуба и что я Гекубе?

Мать живет в старом доме в Гринпорте. При нем есть большой сад, в котором полно деревьев и мха и бежит небольшой ручеек. Очень живописно.

– До свидания, мама, я сейчас уезжаю, – сказала я.

– Уезжаешь? – переспросила она своим ленивым, сонным голосом. – Так быстро? О, мой бедный малыш. Обещай мне, что ты будешь заботиться о себе.

– Да, мама.

– Обещай, что не сделаешь чего-либо опасного. Как безгранична женская глупость!

– Да, мама.

Тогда она проговорила с мягким смешком:

– Между прочим, дорогая, теперь, поскольку у тебя снова есть работа, я сообщила в банк, что они могут прекратить выплату тебе денежного пособия. Ты не обидишься?

– Конечно нет, – ответила я.

Так что полагающиеся мне двести пятьдесят долларов в месяц как ветром сдуло. Она прекращала выплаты, когда я пошла работать в магазин детских игрушек, и когда я поступила к «Братьям Левер», и когда устроилась в художественную галерею на Пятьдесят седьмой авеню. Деньги не играют большой роли в моей жизни, проживу я и без этого пособия, но меня раздражает другое. Мистер Купер, наш адвокат, как-то объяснил мне: в отцовском завещании совершенно четко оговорено, что мать обязана платить мне двести пятьдесят долларов ежемесячно, в любом случае. Но спорить с ней совершенно бесполезно. Она безнадежна.

Пока я находилась у телефона, я решила позвонить Тому Ричи в его рекламное агентство: еще одно проявление «чуркости». По-моему, хорошее словечко я нашла. Им сказано все.

– Ричи, – проговорил он в трубку своим надутым голосом, и я ярко представила, как он сидит за столом, небрежный, но собранный, хладнокровный, но горячий. Может быть, он ожидал звонка от вице-президента по поводу рыбных консервов.

– Привет, Том, – проворковала я.

– А! Это ты.

– Да, это я.

– Чертовски мило, что позвонила.

– Я сейчас уезжаю. Я просто хотела попрощаться.

– Это означает, – заметил он, – что ты собираешься осуществить свою безумную идею?

– Да, – подтвердила я.

– Ты полоумная сучка, – сказал он и начал мне что-то доказывать; послушав его с полминуты, я повесила трубку. Я только и хотела, что мило попрощаться, – мы ведь старые друзья; а он только и хотел причинить мне боль посильнее. Разве можно сохранять какие-то взаимоотношения с партнером, который ведет себя, как Гитлер!

Мне не следовало звонить ему, мне не следовало звонить матери. Я должна была холодно бросить – все и вся, точно так, как я намечала сначала; и, вернувшись в свою комнату, я подумала, какое же я бесхребетное существо! К черту Тома Ричи, подумала я, он лишил меня девственности и теперь хочет забрать мою душу. И к черту мою мамашу тоже, если, конечно, он существует.

В моей комнате дожидались Эйнджел и Энн, моя подруга-лесбиянка, которая помогала мне собираться. Энн – это пять футов в кубе, даже когда она в корсете, и голос, который всегда повергает меня в глубокий шок – ей-Богу, ниже, чем у Шаляпина. Она подняла несколько книжных полок ради меня, может быть, надеялась, что это сделает ее красивее. Увы, это невозможно. Никогда. И все же я очень ее люблю.

– Привет, Эйнджел, – сказала я.

– Дружище, – сказал он. – Конец света.

– Ага, – сказала я.

Он был маленький и тощий, с бородой, никак не желавшей расти, носил зеленовато-коричневый костюм, который был на восемь размеров больше, и, о Боже, выглядел немытым. Бедный маленький старина Эйнджел. Он приехал с Кубы или откуда-то еще, был поэтом, и по временам его просили почитать свои стихи в кафе «Оверните». Он имел привычку, когда читал, показывать публике знаки препинания жестами в воздухе, и я помню одну ночь, когда он читал поэму, посвященную мне. Она называлась «Девушка со спокойными глазами». Он чуть не сломал руку, когда читал ее. Последняя строфа звучала примерно так:

Любовь!!!

Что??? Любовь опять!!!

Легкий аромат во тьме…

Вопль в ночи!!!!!!!

Но, берегись! О! Девушка!

Со! Спокойными глазами!

Я – динамит!!!!!

Я – землетрясение!!!!

Я!!!!

Ты????

Поэма произвела сенсацию, особенно последними четырьмя вопросительными знаками. Все знали, что она посвящена мне, и когда Эйнджел сел, совершенно измочаленный от напряжения, несколько буйных типов в кафе подняли невообразимый свист, как если бы я преднамеренно заразила маленького человека брюшным тифом. Так что Эйнджел, находившийся в изнеможении, опять вскочил и произнес страстную речь в защиту женщины и водородной бомбы, потом он мне дал свои темные очки, и я была возвращена в отару. Я, между прочим, никак не могла усечь, почему спокойные глаза всех так уязвили. На протяжении моей жизни я не раз слышала, что у меня спокойные глаза, и не видела в этом никакого криминала, ибо вокруг было много людей со спокойными глазами. Почему же спокойноглазая Кэрол Томпсон-это плохо?

– Я принесла бутылочку, – голос Энн был подобен рычанию старого бульдога. – Ты не можешь уехать, не пропустив стаканчик.

– Напрасно, Энн, – возразила я. – Тебе не следовало этого делать, дорогая.

Она была великодушной и отходчивой, даже если у нее были личные проблемы. Я всегда испытывала к ней жалость. Бог свидетель, достаточно трудно полюбить кого-то из представителей своего пола; это в сотни раз тяжелее, чем найти кого-то для любви из представителей противоположного пола.

Она принесла бутылку в коричневой бумажной сумке, так что я не могла бы догадаться, что в ней. Я, конечно, догадалась. Это была ее обычная марка. Я не хотела пить, я не хотела отправляться в путь и выдыхать пары ликера на спутников, но я прикинула, что мой самолет вылетает не раньше, чем через два часа, и запах может выветриться к этому времени. Итак, мы все уселись на мою трехногую софу и пили, в то время как Энн гудела в мое правое ухо, а Эйнджел слюнявил мое левое ухо. Они были моими друзьями, они изливали на меня свое дружелюбие, но я их едва слушала. Я оглядывала комнату, прощаясь с ней. Прожить здесь полгода, здесь, в этом убожестве, двенадцать футов на восемь, потолок с осыпающейся штукатуркой, облезлый жеваный коврик, вечно холодный радиатор, грязное пожелтевшее окно, через которое не проникает ни воздух, ни свет… И во имя чего? Чтобы раскрыть истинную Томпсон, испытать блаженство? У меня здесь собирались вечеринки, Эйнджел здесь читал мне свои, пунктуации, Энн пыталась склонить меня к любви, всякие типы здесь смеялись, кричали, визжали, они спали здесь на полу и блевали на пол, и однажды они облили цветной жидкостью мою «Оксфордскую антологию английской поэзии» и пытались поджечь ее (они пытались сжечь Шелли и Китса!); и это все оказало на меня глубочайшее воздействие, все это убожество, весь этот гвалт, все эти выходки. Но какое? В конечном счете, это было не так уж плохо. Здесь я израсходовала на поиски мечты всего одну сорок четвертую своей жизни; как раз когда я дошла до столь глубокой мысли, в комнату без стука ввалился Большеголовый Чарли, улыбаясь во весь рот и играя бицепсами.

– Привет, – сказал Большеголовый. – Ты еще не уехала?

– Нет, – сказала я. – Я еще не уехала.

– Привет, Большеголовый, выпей, – сказала Энн.

– Отрава, – сказал он.

Он подошел к софе и взъерошил мои волосы. Впечатление такое, будто в ваши волосы вгрызается экскаватор, который роет котлованы для небоскребов. Я не в состоянии описать Большеголового Чарли. Когда я впервые увидела его, я чуть не упала в обморок. Он стоял, прислонившись к стене, засунув руки в передние карманы хлопчатобумажных брюк, скрестив ноги, и у меня возникло чувство, что стена непременно обвалится, таким фантастически огромным он казался. Он был ростом около шести футов и около шести с половиной футов имел в плечах, примерно пятнадцать дюймов вокруг талии, а таких здоровых мускулов, как у него, я в жизни не видела. Не заметить их было невозможно: он носил белую рубашку поло на пару размеров меньше, чем требовалось, и рукава высоко закатывал. Кожа его отливала золотом, волосы были светлее моих, глаза – голубее моих, он был такой чертовски нордический, что мое сердце замерло в груди. Эти мускулы! Эта божественная улыбка! Эти голубые, голубые, голубые, голубые глаза! Позвольте мне поскорее добавить, что я не первая женщина, впадающая в транс при виде Большеголового. Это происходит все время. Могу поклясться, он мог каждый час брать себе любую женщину, если бы пожелал. Но он не желал. Он объяснил мне это в первый же вечер, когда мы были вместе. Мы сидели в забегаловке и пили кофе, и он сказал, что не можем же мы торчать здесь всю ночь и почему бы не направиться поболтать куда-нибудь еще, хотя бы ко мне. Конечно, сказала я, почему бы и нет; и я вышла с ним в зловонную темноту Западной Сороковой улицы, как если бы ступила прямо в райские кущи. Я мало что знала о мужчинах, мой опыт исчерпывался теми несколькими несчастными минутами с Томом Ричи в углу сада Гринича, и мне исполнился двадцать один год и еще половина, и я не могла отказываться от столь великолепного образца, каким мне представлялся Большеголовый Чарли с его пятнадцатидюймовой талией, да и ни одна девушка не смогла бы. Я была в полуобморочном состоянии, пока мы преодолевали четыре лестничных марша к моей комнате, я не могла открыть дверь, потому что непослушные пальцы с трудом удерживали ключ, но, наконец, я преодолела все препятствия, и мы уселись бок о бок на мою трехногую софу, и я ожидала мгновения, когда небеса с грохотом обрушатся на мою голову. И тут Большеголовый прочитал мне свою знаменитую лекцию о влиянии занятий любовью на организм мужчины. Еще бы! Большеголовый открыл мне глаза! Любить для женщины – благо: они расцветают от нее. Но, для мужчины любовь хуже самоубийства. Это медленная затяжная смерть. Она вытягивает из парня все его жизненно необходимые соки, не говоря уж про кальций, натрий и фосфор. Она превращает его кости в хрупкие прутики, а мускулы – в тряпки, хлопающие, на ветру. Она подтачивает его волю, она разлагает клетки головного мозга, она превращает мужское нутро в кашицу. И он сообщил мне об этих ужасных фактах так авторитетно, что я начала ненавидеть самое себя, я стала себя чувствовать вавилонской блудницей. Подлое, вселяющее ужас создание! Только подумать – чтобы мускулы Большеголового Чарли превратились в тряпки! Только подумать – похитить его фосфор!

Вот и весь мой роман в Вилидже. Энн слонялась вокруг меня неделями, надеясь воспользоваться моей слабостью.

Опорожнив свой стакан, я сказала:

– Очень жаль, ребята, но мне сейчас придется вас оставить, если я собираюсь успеть на свой самолет.

– Послушай, – пророкотала Энн. – Забудь ты про этот Альбукерке! Ну зачем тебе этот паршивый город, черт его побери?

– Это мой надежный шанс, – оборонялась я. Я говорила всем, кроме матери и Тома Ричи, что еду в Альбукерке работать в качестве модели. Нельзя же было всем объяснять, что я умираю от своей тоскливой жизни здесь. Мне нужно просто порвать с нею, поставить точку.

– Большеголовый, – обратилась я к Чарли, – помоги мне отнести чемоданы в такси.

Он взглянул на меня своими невинными голубыми-голубыми глазами.

– Фу ты. Я не могу. Видишь ли, я перенапрягу этим спину, я не могу ничего поднимать.

Мне следовало бы это знать. Он всегда терял голову от страха, что он может растянуть один из своих драгоценных мускулов.

– Я помогу тебе, голубушка, – предложила Энн. Она подхватила чемодан под левую руку, а затем подняла два других чемодана так, как если бы они были наполнены гелием. Я несла картонку для шляпы и сумочку. Большеголовый следовал за нами, насвистывая, Эйнджел шел за Большеголовым, постанывая, и, в общем, мне казалось, что я направлялась на свои собственные похороны. Мы нашли такси на Шестидесятой авеню, и когда весь багаж был уложен, Энн внезапно схватила меня в объятия, поцеловала меня около рта, и я ощутила влагу ее слез. Я только сказала «До свидания» Большеголовому Чарли, но ничего не смогла пожелать Эйнджелу – он убежал.

Я попросила водителя отвезти меня в аэропорт восточных авиалиний, откинулась на спинку сиденья и стала опять дышать. Это было поразительно: прошло не больше минуты, как я рассталась с Энн, Большеголовым и Эйнджелом, с Вилиджем вообще, и я испытала совершенно удивительное ощущение облегчения и возбуждения, как если бы мои легкие после приступа астмы вновь могли свободно наполняться воздухом. Мне хотелось петь во все горло, оттого что позади остались это убожество, эта нищета и что никогда больше мне не нужно будет притворяться, что я балдею от грязи и дзэн-буддизма, рассуждений о бытии и небытии, от поэзии, питающейся помойками. Возможно, биологически, но кому-то это и нужно, но только не для женщины. По крайней мере, вот что я обнаружила: любая вещь может наскучить.

Водитель такси повернулся ко мне у светофора и сказал:

– Вы летите, мисс?

Это был забавный вопрос. Интересно, что последует дальше.

– Да, – ответила я. – Улетаю. На юг. – «Подобно утке», – подумала я.

– Из «Айдлуайдла» или «Ла Гуардйа»?

– Из «Айдлуайдла».

– Послушайте, мисс. Вам придется сесть на автобус от аэровокзала, верно? Плюс вам придется платить носильщикам, чтобы отнести ваши сумки, верно? Поэтому за несколько лишних центов я смог бы проделать все это, и вы могли бы с комфортом проделать весь путь. Идет?

– Что вы имеете в виду под несколькими лишними центами?

– Я сказал вам, что все сделаю, – ответил он. – Вся поездка – пять долларов.

– О'кей.

– О'кей? – Он удивился, что я приняла его предложение без всякого торга. – Приятно встретить кого-то здравомыслящего, – заметил он. – Некоторые люди готовы сломать себе спину, лишь бы сэкономить несколько ничтожных центов.

Здравомыслящего, подумала я. О, братец, если бы ты только знал! Но это была честная сделка, и она соответствовала моему настроению. Всякий раз, как начинаешь новую жизнь, поднимай флаг. Празднуй. Даже если это лишь только поездка до «Айдлуайдла» в такси вместо обычной поездки на автобусе. Дело в том, что я могла позволить себе роскошь. Я была при деньгах. В моей сумочке было пятьдесят долларов плюс полторы сотни в туристских чеках, которые еще оставались у меня от тех двухсот восемнадцати долларов, которые хранились в моем банке на черный день, ну и еще несколько облигаций. И все это богатство оставалось после самой настоящей оргии покупок новых платьев, главным образом у Лорда и Тейлора, потому что для новой жизни мне, конечно, был необходим новый гардероб, с ног до головы. Все мои старые платья изношены или изъедены молью, за исключением моего бобрового пальто, и я не смогла бы использовать что-либо там, куда я направлялась: на Юге. Когда я подытожила, сколько истратила на все эти платья и вещи, я слегка остолбенела – четыреста тридцать три доллара восемьдесят семь центов! Несмотря на это, у меня было удивительное ощущение спокойствия от сознания, что почти все вещи в моих трех чемоданах и шляпной коробке были новехонькими, кроме разве моей щетки для волос и нескольких других пустяковых предметов.

Таксист оказался приятным, дружелюбным человеком: он позволил мне спокойно сидеть, откинувшись на спинку сиденья и погрузившись в свои мысли, в то время как он сосредоточился на управлении машиной. Но водители такси есть водители такси, и, по-моему, вряд ли можно было рассчитывать, что мой таксист является каким-то исключением; в конце концов он мягко сказал:

– Так куда вы направляетесь, мисс?

Я подумала, что уже говорила ему раньше:

– В «Айдлуайдл».

– Я имею в виду, куда вы полетите из «Айдлуайдла»?

– О, в Калифорнию. – Это было первое, что сорвалось у меня с языка.

Он засомневался.

– Это забавно, – сказал он. – Мне казалось, будто вы говорили мне, что полетите на Юг.

Он, должно быть, волновался, что его подвел слух, ну и я сделала все возможное, чтобы убедить его.

– Верно, – сказала я. – Я собираюсь на Юг, чтобы повидаться с тетей, а потом я отправлюсь в Калифорнию. Калифорния – это именно то место, куда я на самом деле собираюсь.

Тут же меня поразило, как все это странно. Обычно я не лгала. Я не сочиняла историй. Однако сейчас я сказала этому простаку-таксисту, что собираюсь туда, куда не собиралась, и я проделывала то же самое с каждым, кого знала в Вилидже. Нью-Орлеан, Калифорния, Альбукерке – зачем? Я чувствовала себя убийцей, убегающим с места преступления. Или, более точно, походила на зверя, заметающего свои следы, чтобы не быть выслеженным. Вот что это было; и сразу же, стоило найти объяснение, мне стало лучше. Я ведь не превратилась в патологическую лгунью. Я всего-навсего начинала совершенно новую жизнь в другой части леса и не хотела, чтобы моя старая жизнь преследовала и настигла меня. Мне хотелось бы теперь, чтобы я не сломалась и не рассказала матери и Тому Ричи, куда я уезжаю и что собираюсь делать; мне хотелось бы держать свой рот на замке. Если собираешься стать болотной рысью, крадущейся из подлеска, так и будь болотной рысью.

Таксист прочитал мне блестящий монолог о Калифорнии, и к тому моменту, когда мы достигли «Айдлуайдла», он почти убедил меня в том, что я действительно держу туда путь. Климат! Яркое солнце! Люди так отдыхают! Он нарисовал мне столь радужные перспективы, что в порыве благодарности я дала ему доллар на чай. Тотчас же – да! – случилось что-то удивительное. Не успел он поставить мои три чемодана и шляпную коробку на тротуар, как два морских пехотинца вышли из толпы и сказали:

– Можем мы быть полезны, мэм? – Они выглядели как близнецы – стройные, высокие, подтянутые и подстриженные, как все солдаты морской пехоты, и чрезвычайно серьезные.

Это было мне по душе. Я не была девушкой, в некотором смысле, уже полгода, а всего лишь молодой фурией, выдуманной Жан-Поль Сартром; но здесь, в одно мгновение, я стала опять девушкой, способной внушить надежды корпусу морской пехоты Соединенных Штатов. С легким волнением я проговорила:

– Почему же, это очень мило с вашей стороны, но я только ищу носильщика…

– Джордж, – сказал один.

– Роджер, – сказал другой.

Никакого в этом вреда не было. Ничего из этого не могло произойти. Я шла между ними; люди улыбались нам; я сама была на подъеме, и то же происходило с ними. Молодым мужчинам, казалось, нравилось носить чемоданы для девушек, точно так же, как собакам нравится нести кость.

Но было что-то еще, как только мы вошли в здание аэропорта, гораздо более важное. Я бывала в «Айдлуайдле» много раз и всякий раз чувствовала волнение, потому что он так огромен и здесь кипит такая жизнь, снуют взад и вперед тысячи экзотичных людей и в воздухе висит покой. Множество голосов, и одно за другим звучат объявления, и дюжины самолетов взлетают каждую минуту, и сигнальные огни и стрелки-указатели – от всего этого дух захватывает. Впрочем, в прошлом я приезжала сюда просто как пассажир или в качестве провожающего. Так или иначе, время было другое. Теперь я испытывала новое и радостное возбуждение, потому что вступала глубоко во всю эту безбрежную жизнь, хотя практически никто этого пока не знал. Это был мой собственный новый мир, я выбрала его сознательно, и я волновалась, когда вступала в него.

Один из моих морских пехотинцев сказал вежливо:

– Какая авиалиния вам нужна, мэм?

– «Магна интернэшнл эйрлайнз», пожалуйста.

Другой морской пехотинец сказал:

– Вы не хотели бы, случайно, мэм, отправиться в Портленд, Мэн?

– О, я хотела бы, – сказала я. – Я очень сожалею. Я собираюсь в Спартанберг, Южная Каролина.

– Очень жаль, – сказали они. Но не дрогнули. Они проводили меня к стойке «Магна интернэшнл эйрлайнз» и погрузили мои три чемодана и шляпную картонку на весы. Я пожала им руки и сказала:

– Надеюсь, мы еще увидимся.

– Приятного путешествия, мэм, – пожелали они, и ушли вполне удовлетворенные.

Служащий за стойкой был почти такого же типа – аккуратно подстриженный и умытый, симпатичный и широкоплечий.

– Чем могу быть полезен? – спросил он.

Я открыла сумочку и протянула ему бело-красный конверт с зеленой карточкой внутри.

– Ну, ну, ну, – сказал он. – Еще одна.

Я не поняла.

– Что еще? – спросила я.

– Да, в самом деле. – Он поднял телефонную трубку, что-то таинственно проговорил в нее, подождал, положил трубку на рычаг, что-то нацарапал на моем конверте и сказал:

– Рейс двадцать один А. Ворота двенадцать.

– Благодарю вас, – сказала я. Он критически оглядел меня с ног до головы, как если бы являлся экспертом в определенной области статистики. Пять футов, семь дюймов. 36-24-34. Потом подмигнул.

– У вас все будет отлично, – заверил он. – Добро пожаловать на борт авиалайнера.