Текст книги "Небесные девушки"

2

Самолет рейса двадцать один А должен был вылететь в два часа двадцать пять минут. В запасе было полчаса, и у ворот номер двенадцать стояло лишь несколько человек. Но по мере ожидания прибывало все больше и больше людей и росло мое удивление: как такая огромная толпа могла влезть в один самолет? Казалось, что это просто невозможно, если, конечно, он не резиновый. «Магна интернэшнл эйрлайнз», надеюсь, ты ведаешь, что творишь.

В начале третьего началась посадка. Я могла бы и догадаться об этом. Когда я подошла к воротам, маленький встревоженный дежурный, взглянув на мою зеленую карточку, коротко бросил:

– Подождите сзади, пожалуйста, с другими девушками.

Все происходило со мной так, как только и могло произойти. Я уже привыкла к этому. Я сказала:

– Какие другие девушки?

– Идите позади, – огрызнулся он. – Мы вас позовем, когда придет ваше время.

Я протиснулась в конец толпы и увидела трех девушек, которых имел в виду раздраженный маленький человек. Их нельзя было не узнать: высокие, хорошенькие, приятно одетые. Они печально таращились на меня, и я грустно уставилась на них.

– Привет, – сказала самая высокая, из них. – Ты еще одна из отвергнутых?

– Видимо, так.

– Ты собираешься в подготовительную школу в Майами? – спросила она, чтобы удостовериться в этом.

– Во всяком случае, я так думала, пока этот маленький мужчина меня не завернул.

– Мы все в одной лодке, – сказала она. – Присоединяйся к нашей банде. Я – Донна Стюарт, а это… Как ваши имена, девочки, скажите еще раз?

– Аннетт Моррис, – представилась брюнетка.

– Мэри Рут Джурдженс, – отозвалась другая, бледная невыразительная блондинка с холодными серыми глазами.

Они обе были привлекательными, но Донна Стюарт дала бы им сто очков вперед. У нее были красноватые волосы и сказочные изумрудно-зеленые глаза, да и характер у нее был приветливый и веселый.

Я назвала им свое имя. Потом я спросила:

– Знает ли кто-нибудь, что здесь происходит?

– Обычный бардак на авиалиниях, – ответила Донна. – Все перепутано. Видимо, сначала они сажают обычных пассажиров, а нас впихнут, если останется место. – Она весело засмеялась. – А если у них не хватит места, пусть им будет хуже. Я с удовольствием проведу ночь в Нью-Йорке.

– Почему? – спросила я.

– Потому что я никогда не была в Нью-Йорке, вот почему, – сказала она. – Я ведь просто деревенская девушка из Нью-Гемпшира.

Я сказала:

– Я жила в Нью-Йорке, и ты тоже можешь пожить здесь.

– Если мы застрянем здесь сегодня, – сказала Донна с милейшей улыбкой, – ты мне сможешь показать город. Ты знаешь все злачные места?

– Конечно.

Она коснулась моей руки кончиками пальцев, и с этого момента мы стали друзьями.

– Эй, девочки, – зашептала Аннетт. – Посмотрите, что это идет.

Мы посмотрели и обалдели. То, что приближалось, было девушкой, причем неотразимой. Она была просто самой красивой девушкой, какую я когда-либо видела. Ненавижу говорить подобные вещи, это слишком пошло, но в данном случае это было правдой. Ее лицо было совершенной овальной формы, кожа как фарфор, глаза у нее были, как у кошки – золотисто-карие, а волосы, иссиня-черные, блестящие, ниспадали со лба и вились по спине. Одета она была, как кинозвезда, довольно экстравагантно – в облегающее черное платье со сборками на бедрах и шляпку с фестонами из золотых листьев.

Но самое впечатляющее в ней был исходивший от нее сигнал: чисто женская чувственность.

Подойдя к нам, она театрально взмахнула рукой и сказала:

– Привет. Вы ждете самолет, чтобы лететь в Майами, в школу по подготовке, да?

Тут я нанесла удар вслепую – хотя это было не совсем вслепую, мой инстинкт обычно в таких случаях срабатывает правильно, – и ответила по-итальянски:

– Да, мы все ждем, чтобы сесть в этот самолет. Пожалуйста, присоединяйтесь к нам. И позвольте представиться: меня зовут Кэрол Томпсон.

Она с холодным интересом смерила меня взглядом с ног до головы, как если бы я могла стать съедобной, если меня готовить двенадцать часов, а потом еще прокипятить. Я немного удивилась, что она не открыла мой рот и не проверила мои зубы. Она лишь сказала:

– Ха-ха, ты говоришь по-итальянски?

Я действительно считала, что говорю. Ведь я ей сказала четыре предложения по-итальянски.

– Да, – ответила я.

Она наклонила набок голову:

– Где это ты подхватила такой дешевый итальянский акцент?

Я отвечала все на том же языке, на котором, по-моему, я говорила свободно:

– Во Флоренции. У моего дядюшки там бордель, небольшой, но с хорошей репутацией. Возможно, вы слышали о нем. Его зовут синьор Аткинсон. – Я всегда считала, что если ты замахнулся, так надо бить. А не ходить вокруг да около.

Очевидно, я оказалась слишком проницательной. Она сказала:

– Это не флорентийский акцент, это просто дешевый акцент. Я из Рима, меня зовут Альма ди Лукка.

И тут, как гром с ясного неба, раздался голос Донны, холодный и нагловатый:

– Уж не графиня ли Альма ди Лукка, случайно? Альма застыла. Маленькая стрела поразила цель. Девушка не посмотрела на Донну, не ответила. Я подумала: «Ну что ж, видишь? Война разразилась. Уже. В одну минуту. Это может быть весьма любопытным». Донна зевнула:

– Мы должны как-то скоротать время, друзья. Кто играет в бридж?

Вскоре за нами пришел раздражительный маленький человек и сказал:

– Мне жаль, что я вас задержал, девочки, но это было неизбежно.

Он мучился с несколькими клочками бумаги, прикрепленными к папке, которая казалась символом его офиса.

– Давайте теперь посмотрим. Сколько вас здесь?

– Нас пятеро, – ответила Альма. – Любой может посчитать, нас пятеро.

– Вы ждете еще кого-нибудь?

– Нет, мы никого не ждем, – сказала Альма. – Это ваше дело – ждать. Мы же сейчас сядем в самолет, чтобы лететь. Куда мы летим?

Я одобряла ее поведение, но человек явно ее не слушал. Он сделал несколько отметок карандашом на одном клочке бумаги и нахмурился. Потом он осмотрел нас, сделал еще несколько отметок и опять нахмурился. Бедный малыш. Казалось, ему приходится решать такие сложные задачи. А мы все были здесь, три совершенно очаровательные девушки плюс восхитительный корабль грез из Италии плюс я; а он обращался с нами, как если бы мы были многочисленными тюками хлопка, наполненными личинками долгоносика. Тогда впервые я поняла, какие требования предъявлял авиабизнес к своим любимцам.

Наконец он сказал:

– О'кей. Вы можете подняться в самолет. Стюардессы займутся вами. Идите к грузовому трапу на корме. – Это звучало так, как будто он в отчаянии сдался на нашу милость.

– А где корма? – спросила Аннетт.

– В хвосте, – безнадежно ответил он, – Господи, неужели вы не знаете, где корма?

– Если бы она знала, то не спрашивала, – возразила Альма. – И вы будьте, пожалуйста, повежливее, сэр, а то я сообщу о вас мистеру Бенджамину.

Это, похоже, ошеломило его; и когда мы проходили через ворота номер двенадцать, я спросила:

– Эй, а кто такой мистер Бенджамин?

– Очень полезный человек, – ответила она. – Большая шишка. Очень важный. – Потом она улыбнулась. – Но это всего лишь призрак. Я придумываю его, в своем воображении. Пугает любого, очень сильно. Я им говорю «мистер Бенджамин», и они вскакивают.

Я никогда не задумывалась над этим. Ловко! Она определенно соображает. Она должна запатентовать эту идею. Каждому пригодится широкая спина мистера Бенджамина для преодоления жизненных преград.

Я начала терять голову по мере того, как мы приближались к большому «Боингу». Он выглядел таким величественным, таким терпеливым, ожидая нас. Его крылья простирались назад, его турбины устремлялись вперед, хвост, высокий и острый, направлен в холодное небо. Похоже на гигантскую дикую орхидею, подумала я, или на огромную белую рыбу, проткнутую огромным белым бумерангом, или, еще более забавно, на арабского скакуна (мой красавец, мой красивый) в колоссальном масштабе; и мне захотелось дотянуться и похлопать его по носу от чистой любви, поднявшейся в моей душе. Я люблю самолеты и всегда буду любить их, и когда нахожусь возле какого-нибудь самолета – просто таю.

Мэри Рут Джурдженс и Аннетт первыми поднялись по трапу, за ними Альма, потом Донна и я. На верху трапа другой маленький беспокойный человек в плаще проверил наши билеты и молча позволил нам пройти. Стюардесса ждала нас у двери кабины, и от одного ее взгляда я почувствовала себя так, будто попала сюда прямо с панели. Это был досадный и унизительный момент. До сих пор я была вполне собой довольна, непроизвольно вспыхнув, лишь когда меня подцепили те два морских пехотинца. А здесь передо мной предстало живое доказательство того, что я пока еще всего-навсего бродяжка из Гринич-Вилиджа. Ее красновато-коричневая форма была безукоризненной, волосы под симпатичной шапочкой – безупречны, она была изумительно сложена, ее руки вызывали восхищение, она была четкой и блестящей, как только что отчеканенный серебряный доллар.

– Привет, девочки, – сказала она Донне и мне. – Добро пожаловать на борт самолета.

– Привет, – отозвались мы.

Пришел ее черед проверить наши конверты с билетами.

– О'кей, – сказала она и отдала их нам. Потом шепнула: – У вас двоих места в первом классе, пройдите вперед.

– Правда? – удивилась я. – А. у других?

– Они в пассажирском салоне. Мы должны разместить вас, как можем.

Она жестом пригласила нас в кабину. Другая стюардесса кивнула нам, чтобы мы двигались по проходу.

– Так и идите, девочки, – сказала она, и мы шли и шли вперед, и казалось, это самый долгий путь в моей жизни. Я слышала, как Альма хрипло позвала: «Кэрол!», но ответить не могла. Мои глаза видели только перспективу салона, и она представлялась бесконечной, бесконечной, теряясь в лазурной голубизне и нежной белизне. Третья стюардесса взяла заботу о нас, когда мы прошли первую милю, затем четвертая стюардесса показала наши места, и я оказалась рядом с мужчиной в легком сером костюме. У него был светло-голубой галстук, и он соответствовал цветовой гамме самолета. Я была довольна. Слава Богу.

Прежде чем мы начали двигаться, было, много болтовни, которую я слушала с интересом. Одна из стюардесс произнесла очаровательную речь по радио, приветствуя нас на борту реактивного лайнера «Боинг-707», принадлежащего «Магне интернэшнл эйрлайнз». Она представила другую стюардессу, потом себя; восхитительно рассказала много нового и интересного об особенностях нашего самолета; затем говорила со всеми подробностями о кислороде. Я никогда раньше не придавала значения этому вопросу.

– А, кислород! – сказал сидящий рядом мужчина.

– Простите, сэр?

– Это для операций, – сказал он.

У него был довольно скрипучий, грубый голос, и я не знала, правильно ли я все расслышала. Я посмотрела на него, а он – на меня, поймал мой взгляд и опять отвернулся. Но мне показалось, что я кое-что уловила. У него было худое, вытянутое и аскетическое лицо, очень подвижное. Я перевела взгляд на его руки. Пальцы были длинные и тонкие. Он – хирург, решила я, именно так. Кто, как не хирург, мог говорить о кислороде для операций?

Одна из стюардесс ходила между рядами с кислородной маской, показывая всем, как ею пользоваться. На потолке самолета, над каждым рядом кресел, возле лампочки для индивидуального чтения и приспособления, которое дует на вас воздухом, находятся искусно замаскированные люки; и когда эти люки с шумом открываются, оттуда вываливаются кислородные маски и свисают перед вами, так что у вас есть свой личный комплект. Единственно, что вам нужно делать, так это нормально дышать, прижав маску к носу и рту. Нет ничего проще.

Эта процедура являлась для меня совершенно новой, и, возможно, я слишком широко раскрыла глаза от удивления. Сидящий рядом мужчина сказал:

– Не давайте им испугать вас этой кислородной чепухой. Это чушь.

– Я не испугалась, правда.

– Хорошо. Расслабьтесь. Все будет о'кей – Он улыбнулся дружески, успокаивающе. Он приятный, подумала я, у него добрые намерения. Но мои представления о нем изменились. Несмотря на приятные черты лица и его тонкие руки, он не походил на хирурга. Больше похож на дантиста. Дантисты всегда успокаивают людей, предлагают им расслабиться: «Теперь не стискивайте зубы. Расслабьтесь. Все будет о'кей».

Потом некоторое время мы медленно двигались мимо ангаров, выбираясь на взлетную полосу. Мы ждали, и вдруг самолет ожил. Мужчина рядом со мной скрестил руки, закрыл глаза и уснул, следуя своему собственному совету. Мы начали двигаться вперед иноходью, мы начали бежать, мы побежали, как спринтеры, пустились галопом на огромной скорости, а потом, без какого-либо видимого ощущения, мы поднялись, полетели сквозь клочья тонкого белого тумана и лоскутки желтых облаков. Под нами была голубая вода, и островки земли, и группы крошечных белых домов; и я подумала, что это самая удивительная вещь на свете, это всегда впечатляет. Вы берете поезд «люкс», втыкаете в него крылья, а в крылья втыкаете двигатели, и он летит, он действительно летит и держится в воздухе. Я тысячи раз должна была объяснять себе, почему самолет держится в воздухе, но научные факты этого не объясняют. Это настоящее чудо.

Теперь я могу откинуться на спинку кресла и без всяких усилий восстановить в памяти каждую секунду взлета, но это едва ли интересно каждому, кроме, пожалуй, человека, который, как и я, любит полеты. Основной вопрос, Томпсон, на самом деле следующий: что же такое существует в самолетах и полетах, что возбуждает тебя до такой степени? И ответ в том, что, провалиться мне на этом месте, если я знаю ответ. И одного года мне было достаточно, даже слишком, чтобы осознать, что самолет – это совершенно неприличный символ, который я подсознательно всегда искала; и акт полета преисполнен сексуальной значимости такой степени, что об этом можно написать в документе, который собираются захоронить во временной капсуле для следующего тысячелетия. Но чего никто не смог никогда мне объяснить, так это зачем мне было страстно желать символов, когда я могла без всяких усилий иметь реальные вещи? Я имею в виду то, что уж лет с шестнадцати мне было даже очень просто иметь совершенно блестящую, сексуальную жизнь с любым гарниром, а вместо этого в свои двадцать два года я практически чиста, как падающий снег, если не считать того единственного раза, когда в парке Гривича у меня была икота и Том Ричи воспользовался моим ослабленным состоянием. Я не упрекаю его, черт с ним. Это было естественное поведение молодого самца; и он после сказал мне, а потом снова и снова повторял, что хочет на мне жениться, как только добьет диссертацию о консервировании рыбы-тунца. И все же это не объясняет моей одержимости самолетами, моего подозрительного разыскивания символов неистовой мужественности. Кстати, это был самый необычный опыт, когда вас соблазняют во время икоты. Я любила Тома Ричи, и у меня всегда был нормальный девичий интерес к тому, что происходит между мужчиной и женщиной и что обычно так недвусмысленно описывается в романах многоточием, но ничто не запечатлелось достаточно четко в тот момент, потому что я слишком была обеспокоена моей верхней половиной, которая издавала «ик» каждую секунду. Рассчитывать, что Томпсон растеряется в тот момент, когда она теряет девственность! Самый значительный момент моей жизни, если верить тем книгам, которые я читала, и я клянусь: это было всего лишь многоточие. Отважусь сказать, что я должна была затеять борьбу, как всякая леди, будь я в форме, но икота сделала меня просто беспомощной. Когда все было кончено, я просто лежала на траве, продолжая издавать звуки «ик, ик», как остановившийся будильник, и Том Ричи смотрел на меня с отвращением, как будто он сделал все, что было в его силах, чтобы вылечить меня, а я была, черт побери, слишком глупа, чтобы воспринять его терапию. Из всего этого у девушки может сложиться впечатление, что секс – это нечто переоцененное, особенно если такой персонаж, как Большеголовый Чарли, станет следующим глубоким потрясением, внезапно ворвавшимся в ее жизнь. Нет-нет, я не потеряла надежды, не распрощалась со своими идеалами и иллюзиями, хотя должна признать, что эти два опыта, Том и Большеголовый, несколько разочаровали меня, и если бы мне пришлось выбирать, я, скорее всего, остановилась бы на хорошем бифштексе или на горячем океанском омаре…

Мы поднимались (как гласят рекламы) без малейшего звука, без малейшей вибрации. Вдруг что-то щелкнуло у меня в ухе, и глубокий, мужественный голос произнес: «Привет всем. Говорит капитан. Хм. Вам, возможно, будет интересно узнать, что мы летим со скоростью пятьсот восемьдесят миль в час, высота полета около двадцати восьми тысяч футов, ожидаемое время полета – хм – два с половиной часа. Полет проходит в нормальных условиях. Это все. Спасибо». Щелчок! Энергичная короткая речь, без пустых слов. Я могла представить его у рычагов управления в кабине пилота, окруженного циферблатами, и рычагами, и выключателями: худой, загорелый и опасный, тайно презирающий всех этих пассажиров, которые пачкали его красивую машину; преданный делу человек, с сильными запястьями, покрытыми приятными шелковистыми черными волосами, с черными бровями и проницательными глазами, всматривающимися в даль. Я подумала, что, может быть, это моя судьба. Возможно. Это не слишком походило на то, о чем я читала. Восемьдесят четыре процента всех авиапилотов женаты, так что остаются всего шестнадцать процентов, пригодных для романтических удовольствий с такими девушками, как я. Шансов не больше, чем отыскать иголку в стоге сена, потому что существует огромное множество девушек вроде меня. Биллионы или как их там, вот и все.

Когда капитан закончил свое выступление, мой сосед с легким вздохом расстегнул ремень, достал пачку сигарет и золотую зажигалку. Он искоса глянул на меня, заколебался, а потом сказал:

– Не хотите ли сигарету, мисс?

Я тоже колебалась долю секунды. И странным образом в эту долю секунды изменилось все мое естество.

– Что ж, спасибо, сэр, с удовольствием возьму одну, – ответила я и одарила его широкой радостной улыбкой.

Хотя я уже давным-давно знаю, что не должна принимать сигарету от незнакомого мужчины. Каким бы невинным ни выглядело предложение, это ловушка. Одна несчастная сигарета, и вы в зависимости от мужчины, вы должны разговаривать с ним, должны слушать, что он вам расскажет о своей семье, о работе, о том, что он делал в Филадельфии в прошлый вторник, и вы никогда не знаете, чем и когда это закончится. Особенно если вы девушка, путешествующая в одиночестве, одно-единственное слово может привести к самым неожиданным осложнениям. Так раньше я и пыталась поступать, как подобает леди, и избегать встреч со случайными мужчинами.

Но на этот раз, в ту долю секунды, когда я колебалась, масса мыслей пронеслась в моей голове, и даже чисто визуальное воспоминание о встрече с человеком из «Магна интернэшнл эйрлайнз» в главном офисе на Парк-авеню пару недель назад. Каким образом встреча, длившаяся почти два часа, может пройти через ваш мозг в долю секунды, я объяснить не могу. Может быть, это доказывает, что человеческий мозг иногда может работать как компьютер.

Человека из авиакомпании звали А. Б. Гаррисон, – буква А означала Арнольд. Комната, в которой он беседовал со мной, была огромной, акры и акры пустого офиса. Когда я вошла в комнату, он сказал бодрым голосом:

– Здравствуйте, мисс Томпсон, рад вас видеть, заходите и садитесь. – Он приветливо улыбался, пока я целую милю шла к креслу рядом с ним. Я, конечно, знала, чем он занимается: он составлял первое впечатление обо мне – как я выгляжу, как иду, какова моя реакция на его приветствие, как я ответила на его улыбку и т. д. Это был сорокалетний мужчина, пухлый, с бегающими глазами, и, я думаю, он понял, что я знаю, что он оценивает меня, потому что, когда я села, он хихикнул и сказал: – Не нервничайте, мисс Томпсон, это происходит безболезненно.

С первого мгновения он меня убедил, что хочет мне помочь Он был проницательным, как черт, и я знала, что возможно, не смогу произвести на него впечатление, даже если постараюсь. Но в то же время меня не покидало ощущение, что он на моей стороне, и это меня подбадривало. Пока мы разговаривали, к нам присоединилась весьма достойная леди по имени миссис Монтгомери. Когда он представил нас друг другу, она села рядом с мистером Гаррисоном, но в основном она просто слушала нашу беседу и не делала никаких комментариев.

На столе мистера Гаррисона лежит огромная анкета поступающего на работу, которую я заполнила несколькими днями раньше. Анкета содержала, по крайней мере, десять тысяч вопросов, начиная с моих размеров (бюст, талия, бедра, размер ноги, головы, рост, вес) до нынешнего семейного положения, расположения отсутствующего зуба, видимых шрамов, посещения школ, ученой степени, если есть, трудовой книжки, а также вопроса, обсуждали ли вы с родителями эту анкету, и т. д. и т. п. Анкеты – длинные, как свиток, кажется, встречаются повсеместно в наши дни; даже если вы поступаете на работу дворником, вы должны рассказать историю своей жизни и пройти психиатрическую экспертизу и сказать, что вам напоминает клякса; и если это не попахивает русской газетой «Известия», то я тогда вообще ничего не понимаю. Но в анкете был один бесценный пункт, который сразил меня намертво: «Кратко изложите, как вы проводите свободное время». Когда я добралась до этого пункта, я поняла – все, конец света, это же прямо из «Капитала» Карла Маркса, и сначала носилась с идеей дать по-настоящему живой ответ вроде: «О том, как я провожу свое свободное время, по-видимому, нельзя рассказать коротко», или «Это касается только меня и моего Создателя», или «Я всегда открыта для интересных предложений». В конце концов, я подумала: да черт с ними, и написала: «Читаю и плаваю». Глупо, но надежно. Никакой бюрократ не сможет придраться.

Мистер Гаррисон начал читать мою анкету выборочно, и я не могла угадать, куда упадет его взгляд. Он не спешил, был даже дружески настроен и даже иногда глуповат.

– Вы ничем серьезно не болели, мисс Томпсон?

– Нет, сэр.

– Вы единственный ребенок? У вас нет ни сестер, ни братьев?

– Точно так, сэр.

– Как я понимаю, вы учились в колледже всего один год. Почему только год? Учиться было слишком трудно для вас?

– О нет. Я просто ушла.

– Не можете ли вы назвать причины ухода?

– Мне ужасно надоело. Я захотела вернуться в мир.

– Путешествовать?

– Заняться чем-нибудь. Просто выбраться и работать.

– Но вы умудрились немного попутешествовать. Я вижу, что вы были в Канаде, Мексике, Англии, Франции, Италии. Вы смогли посетить эти страны после того, как оставили колледж?

– Нет, сэр. До того. Во время каникул.

– Вы ездили одна? Или с вашей семьей? Или с друзьями?

– Я ездила в Мексику одна. Мой отец брал меня во все остальные места. Ему приходилось много ездить.

Мистер Гаррисон смотрел несколько секунд в анкету.

– Вы не написали, чем занимается ваш отец. Конечно, вы не обязаны делать это, если вы так считаете. Это не так важно – только для нашего отчета.

– Мой отец умер, сэр. Вот почему я не ответила на этот вопрос.

– О, простите.

– Его занятием было писать книги о путешествиях. Вот почему я смогла столько путешествовать. Он иногда брал меня с собой.

– Книги о путешествиях? – спросил мистер Гарри сон. – Хм, его, случайно, зовут не Грег Томпсон?

– Да.

Мистер Гаррисон обрадовался. Он повернулся к миссис Монтгомери:

– Вы читали что-нибудь из книг Грега Томпсона? У нее был тихий культурный голос.

– Конечно. Я нахожу многие из них довольно увлекательными.

– Я тоже, – сказал мистер Гаррисон. – Абсолютно первоклассные. У него был настоящий дар.

Я чуть не расплакалась.

Мистер Гаррисон сменил тему:

– Вы говорите по-французски, итальянски и испански. Свободно?

– Достаточно свободно.

– Достаточно, чтобы вести беседу?

– О, да. Если, конечно, затрагиваются не слишком специальные вопросы.

– Как вы сумели выучить так много языков, если закончили всего один курс колледжа?

Я сказала:

– Я ничего не могу с собой поделать. Я просто помешана на языках. Мне даже кажется, что я их собираю.

– Вы их собирали, когда ездили со своим отцом?

– Да, сэр. В основном.

– Понятно. Вы, наверное, много читаете?

– Да, сэр. Я читаю много. Я обычно читаю все время.

– Книжный червь, а? – Меня рассмешило, как он это сказал. Он продолжал: – Я вижу, что вы написали, что чтение – это одно из занятий в свободное время. Еще вы плаваете. А плаваете вы тоже много?

– Так много, как могу. Я люблю плавание.

– Вы имеете в виду бултыхание в бассейне, приятное провождение времени с друзьями?

Я возразила:

– О нет. Это ужасно. Я имела в виду настоящее плавание.

– Я не пойму вас, – сказал он. – Настоящее плавание?

– Заплывы на дальние дистанции, – сказала я.

– Только не говорите, что вы одна из тех девушек, которые переплывают Ла-Манш.

Я опять засмеялась:

– Не совсем так. Но в Канаде у нас был домик на озере; когда был жив отец, и я обычно переплывала озеро туда и обратно каждое утро. Это всего около трех с половиной миль.

– Вы делали это одна?

– В основном. В этом удовольствие плавания. Можно побыть одной.

Впервые его голос стал мрачным:

– Мисс Томпсон, вам не придется слишком часто оставаться одной на большом самолете.

О, Господи, подумала я, сама себе соорудила запад-то. Я говорила все неправильно. Этот пункт анкеты, над которым так много потрудилась и на который я так небрежно ответила, обернулся против меня и выбил из седла. Потому что каких девушек подыскивают для полетов в международной компании? Очевидно, девушек здоровых, счастливых, улыбающихся, общительных. А какой я себя показала? Мрачным интровертом, сосредоточенным на себе. Девушкой такого сорта, которые всегда забиваются в темный угол, чтобы читать какую-нибудь несчастную книжонку. Такой девушкой, которые часами бултыхаются в озере, чтобы уйти от самих себя.

Он никак не показал, что заметил мой панику. Он продолжал непринужденно говорить о других вещах. Например, об оплате. Он объяснил, что девушки принимаются условно, на четырехнедельный период подготовки – и даже это могло закончиться в любое время, – и только после этой подготовки с ними заключают контракт. Во время обучения они получают сорок пять долларов в неделю, из них удерживают пятнадцать долларов квартплаты плюс стоимость формы, социальное страхование и т. д. Согласна ли я на все это?

– Да, – сказала я.

– Я также должен вас предупредить, – сказал он, – что у нас очень высокие требования во время учебы. Намного более жесткие, чем в колледже. Та девушка, которая получает меньше девяноста процентов среднего балла, отправляется домой.

– О, – сказала я. – Девяносто процентов!

Он откинулся в кресле и сказал:

– Мисс Томпсон, мне бы хотелось обговорить пару вопросов. Первое: меня удовлетворяет ваша подготовка, особенно знание языков. Но должно пройти некоторое время, прежде чем вы сможете летать на наших международных линиях, – у нас общее для всех правило: девушки не летают на международных, пока не отлетают два года на внутренних. В то же время у нас предусмотрено что-то вроде сокращения этого срока для девушек высокой квалификации. Вы понимаете?

– Да, сэр.

– Следующее, – продолжал он. – Когда мы нанимаем девушку, мы не ставим никаких условий относительно того, сколько времени она будет работать с нами. Мы понимаем, что любая девушка может найти другое занятие, более привлекательное, – например, выйти замуж и обзавестись семьей. – Он сложил руки и помолчал. – Именно поэтому, мисс Томпсон, мы, естественно, хотели бы иметь некоторую уверенность в том, что мы не потеряем вас через неделю-другую после окончания подготовки. Что вы скажете? Считаете ли вы полеты своего рода промежутком между другими занятиями? Или вы хотите сделать карьеру в этом?

– Я сказала:

– Мистер Гаррисон, я люблю летать. Если компания примет меня, я бы хотела летать годы, годы и годы, пока вы не вывезете меня к самолету в кресле на колесиках.

– О'кей, – произнес он. – Что скажете, миссис Монтгомери?

– Я тоже нахожу вашу подготовку превосходной, мисс Томпсон, – заговорила она неспешно. – Ваше знание языков, ваша личность, ваша подготовка необычны. У вас очень приятная улыбка, которая, без сомнения, обрадует многих наших пассажиров. Но я должна заметить вам: всякий может улыбаться. Эта работа предполагает гораздо большее. Это больше, чем просто прогуливаться взад и вперед по самолету и эффектно выглядеть.

Я была сбита с толку ее торжественным тоном.

– Моя дорогая, – продолжала она, – я восхищаюсь вашей страстью к книгам, я также могу симпатизировать вашему желанию удалиться от толпы. Конечно, мы все должны иногда побыть в одиночестве. Но… – Я вздрогнула. – Но, мисс Томпсон, мы все должны учить новые дисциплины. Только так мы растем. Так мы развиваемся и обогащаем себя. Если вы поступите к нам, вы редко будете одна. Вам придется работать в самолетах с пассажирами, которые в некоторых случаях будут в полной зависимости от вас. И это самая сложная дисциплина, которую вы должны выучить, – давать, давать, давать свободно и без остатка. Не думать о себе. Забыть себя и существовать только для других: – Я не знала, что сказать. Она улыбнулась. Неожиданно она стала хорошенькой, когда улыбалась. – Я вас испугала?

– Нет, мэм. – Но я лгала.

Она встала и подошла ко мне, протянула руку.

– Я с интересом буду следить за вашими успехами, – сказала она.

– И я тоже, – присоединился мистер Гаррисон.

Они были бы потрясены моими успехами, узнав, что мой сосед предложил мне сигарету и я ее приняла. В моей голове промелькнула вся беседа, все, что говорил мистер Гаррисон, и те звучные слова миссис Монтгомери, и в ту долю секунды я подумала: «О'кей, Томпсон, вот твой большой шанс. Забудь себя, забудь, что ты стеснительная женщина из Гринича, Коннектикут, иди на твое новое дело гейши-девушки, попробуй, что почем».

Ну, давай, это действовало, как чудо. Я оказалась прекрасной гейшей, я чуть ли не начала сюсюкать.

– Спасибо, – сказала я, взяв сигарету.

– Пожалуйста, – сказал он.

– Спасибо, – сказала я, когда прикуривала сигарету от его золотой зажигалки.

– Пожалуйста, – сказал он.

Я подождала немного, чтобы посмотреть, что последует дальше. Но ничего не последовало. Язык кота ограничен. Тогда я ободряюще ему улыбнулась и спросила:

– Вы летите в Майами?

Вопрос был дьявольски тонким. Самолет летел прямо в Майами, без посадок. Но именно таким образом мы, гейши, и начинаем раскручивать дело. Симпатичная легкая подача, которую парень не может пропустить, даже если у него завязаны глаза.

– Да, – подтвердил он обрадовано. – Именно так. Майами.

– Ага. Я тоже в Майами.

– Да? – Он, казалось, споткнулся на этом. Он не знал, что говорить дальше. Я постаралась помочь ему.