Текст книги "Последнее королевство. Бледный всадник (сборник)"

Мы нашли священника и заставили назвать самые большие мужские и женские монастыри Нортумбрии. Среди них, конечно, был Гируум, а еще один большой женский монастырь сразу за рекой и другой – на юге, там, где река Виир впадала в море. Много монахинь жили в Стреоншеле, неподалеку от Эофервика, а на острове, который Беокка всегда называл священным, находился монастырь Линдисфарена. Существовало и много других монастырей, но Рагнару было достаточно самых главных.

Он отправил гонцов к Уббе и Ивару, предлагая их людям обесчестить всех монахинь Стреоншела и убить всех, кто принимал участие в мятеже, а сам отправился в Гируум. Все монахи были перебиты, все постройки, кроме каменных, сожжены, все сокровища захвачены – а под церковью оказались спрятаны серебро и золото.

Помню, мы нашли и большую стопку пергаментных листов, сплошь исписанных мелкими черными буквами. Тогда я не понял, что это за листы, и теперь тоже не знаю, что в них было написано, потому что их сожгли. Когда от Гируума ничего не осталось, мы отправились на юг, к монастырю в устье Виира, и там повторилось то же самое. Затем мы перешли через Тайн и разгромили женский монастырь на северном берегу; тамошние монашки, возглавляемые аббатисой, специально изрезали себе лица, зная, что мы идем. Чтобы избежать бесчестия, они изранили щеки и лбы и встретили нас все в крови, причитающие и страшные. Не знаю, почему они не сбежали, а вместо этого остались ждать своей смерти, проклиная датчан и прося небеса покарать врагов.

Я никогда не говорил Альфреду, что участвовал в знаменитом уничтожении северных монастырей. Эту историю до сих пор приводят как пример ярости и вероломства датчан; каждый ребенок в Англии знает историю о монашках, изрезавших лица до кости, чтобы избежать изнасилования благодаря своему уродству… Что помогло им не больше, чем молитвы Эдмунда помогли королю спастись от стрел.

Помню, однажды на Пасху я услышал проповедь об этих самых монахинях и с трудом удержался, чтобы не сказать, как все было на самом деле. Священник утверждал, будто датчане обещали не трогать монахов и монахинь Нортумбрии, что уже было неправдой. Он говорил, будто для резни не было причин, – еще одна очевидная ложь. А еще он рассказал сказку, как монахини помолились и Господь закрыл ворота монастыря непроницаемой вуалью и как датчане бились об эту завесу, но не смогли за нее проникнуть; а я гадал, зачем же, если у монахинь был такой незримый щит, они калечили себя. Видимо, они знали, как завершится история, ведь датчане якобы привели из ближайшей деревни маленьких детей и грозились перерезать им глотки, если завеса не исчезнет, что и случилось.

Ничего подобного не было. Мы приехали, они вопили, самых молодых изнасиловали, затем убили. Но убили не всех, что бы там ни гласила легенда. По крайней мере двое были очень хорошенькими и без всяких порезов на лицах, и обе остались с воинами Рагнара, одна даже родила ребенка, который вырос и стал прославленным датским воином. Впрочем, монахи никогда не отличались правдивостью, и в ту Пасху я не стал ничего говорить. На самом деле мы никогда не убивали всех до единого, Равн научил меня всегда оставлять хоть одного в живых, чтобы было кому разнести ужасную весть.

Когда монастырь сгорел, мы отправились в Дунхолм, и Рагнар поблагодарил олдермена Риксига, хотя тот явно был потрясен размахом мести датчан.

– Не все монахи и монахини участвовали в нападении, – с упреком сказал он.

– Все они – зло, – настаивал Рагнар.

– Их монастыри – дома для молитв и очищения, для того, чтобы учиться, – говорил олдермен.

– Скажи-ка, – потребовал Рагнар, – какой толк в молитве, очищении и учении? От молитв разве растет рожь? Очищение наполняет сети рыбой? Учение строит дома или пашет землю?

Риксиг не ответил на эти вопросы, как и местный епископ – робкий человек, не возражавший ни против резни, ни против того, чтобы Риксиг послушно передал своих пленников датчанам, которые умертвили их самыми разными способами. Рагнар был искренне убежден, что христианские монастыри – рассадники зла, места для совершения мерзких обрядов, направленных на то, чтобы убедить народ сопротивляться датчанам, и не видел причин их щадить. Самый известный монастырь, Линдисфарена, пристанище святого Катберта, был первым из разграбленных датчанами, и случилось это два поколения назад. Говорят, именно тогда по небу метались драконы, смерчи хлестали море, молнии ударяли в холмы, но я не видел подобных чудес, пока мы продвигались на север.

Я был взволнован. Мы приближались к Беббанбургу, и я гадал, осмелится ли мой дядя, фальшивый олдермен Эльфрик, выйти из крепости, чтобы защитить монахов Линдисфарены, которых всегда оберегала наша семья. Все мы, команды трех кораблей, больше сотни человек, ехали верхом, потому что год подходил к концу, а датчане не любили ходить по воде в плохую погоду. Мы обогнули Беббанбург и двинулись по холмам, время от времени видя между деревьями деревянные стены крепости. Я глядел на них, на бурное море за ними и мечтал.

Мы пересекли прибрежную низменность и подъехали к полоске песка, откуда начиналась дорога на Линдисфарену. Но сейчас был прилив, дорогу залила вода, и нам пришлось ждать. Мы видели, как с другого берега на нас смотрят монахи.

– Остальные скоты прячут сокровища, – сказал Рагнар.

– Если там что-нибудь осталось, – заметил я.

– У них всегда что-то остается, – мрачно произнес Рагнар.

– Когда я был здесь в последний раз, – вставил Равн, – мы захватили целый сундук золота! Чистого золота!

– Большой сундук? – спросила Брида.

Она сидела позади Равна, работая его глазами. Она повсюду ездила с нами и уже хорошо говорила по-датски. Считалось, она приносит удачу мужчинам, которые ее любят.

– Большой, как твоя грудь! – сказал Равн.

– Значит, маленький, – разочарованно произнесла Брида.

– Мы захватили золото и серебро, – вспоминал Равн, – а еще моржовые бивни. Откуда они их раздобыли?

Море отступало, волны откатывались назад по длинной отмели, и мы двинулись в путь между вехами, указывающими дорогу. Монахи разбежались. Тонкие струйки дыма говорили, где именно на острове находятся фермы, и я не сомневался, что хозяева этих ферм сейчас сжигают все свое добро.

– Кто-нибудь из монахов тебя знает? – спросил меня Рагнар.

– Возможно.

– Тебя это смущает?

Меня это смущало, но я сказал, что нет. Дотронулся до молота Тора, и где-то в глубине моей души шевельнулось беспокойство – а вдруг Бог, христианский Бог, глядит на меня сейчас. Беокка постоянно твердил, будто Господь видит и записывает все наши поступки, и мне пришлось напомнить себе, что христианский Бог проигрывает, а Один, Тор и остальные датские боги побеждают в войне на небесах. Смерть Эдмунда служила тому доказательством, поэтому, сказал я себе, я в безопасности.

Монастырь находился в южной части острова, откуда была видна скала, на которой стоял Беббанбург. Монахи жили в маленьких лачугах, крытых мхом и ржаной соломой и теснившихся вокруг небольшой церкви. Аббат, человек по имени Эгфрит, вышел нам навстречу с деревянным крестом. Он говорил по-датски, что было необычно, и не выказывал ни малейшего страха.

– Приветствую вас на нашем маленьком островке, – сказал он бодро. – Между прочим, у нас в лазарете лежит один из ваших соотечественников.

Рагнар уперся руками в обтянутую бараньей шкурой луку седла.

– Какое мне до этого дело? – спросил он.

– Это доказывает миролюбивость наших намерений, господин, – сказал Эгфрит.

Он был старым, седоволосым, худым, почти не имел зубов, отчего речь его была пришепетывающей и невнятной.

– У нас скромный монастырь, – продолжал он, – мы выхаживаем больных, помогаем беднякам и служим Богу.

Он оглядел ряды датчан, мрачных людей в шлемах, со щитами у левого колена, мечами, топорами и копьями. Небо низко нависало в тот день, тяжелое и угрюмое, трава потемнела от мелкого дождика. Два монаха вышли из церкви с деревянным ящиком, поставили его перед Эгфритом и отошли.

– Вот все наши сокровища, – сказал Эгфрит, – забирайте.

Рагнар кивнул мне, я спешился, прошел мимо аббата и открыл ящик, наполовину заполненный серебряными монетами. Большинство из них были резаными и все без исключения тусклыми, из плохого металла. Я пожал плечами, обернувшись к Рагнару, – то было жалкое подношение.

– А ты ведь Утред! – сказал Эгфрит. Он пристально глядел на меня.

– И что с того? – с вызовом спросил я.

– Я слышал, ты погиб, господин, – ответил он, – но, слава Богу, это не так.

– Ты слышал, что я погиб?

– Будто бы тебя убил датчанин.

Мы говорили по-английски, и Рагнар захотел узнать, о чем речь. Я перевел.

– Датчанина звали Веланд? – спросил Рагнар Эгфрита.

– Да, так его зовут, – подтвердил аббат.

– Зовут?

– Веланд и есть тот, кого мы лечим от ран, господин. – Эгфрит снова посмотрел на меня, будто не веря, что я жив.

– Каких еще ран? – захотел знать Рагнар.

– На него напал человек из крепости, господин. Из Беббанбурга.

Рагнар, разумеется, пожелал услышать всю историю.

Похоже, Веланд вернулся в Беббанбург, заявил, что меня убил, и получил свою награду серебряными монетами. Из крепости его провожало полдюжины человек, в том числе Элдвульф, кузнец, рассказывавший мне сказки в своей кузнице. Элдвульф напал на Веланда и ударил по плечу топором, прежде чем его оттащили. Веланда привезли сюда, а Элдвульфа, если он еще жив, держат в Беббанбурге.

Если аббат Эгфрит думал, что в Веланде его спасение, он просчитался. Рагнар ухмыльнулся.

– И ты дал Веланду приют, хотя знал, что он убил Утреда? – спросил он.

– Это дом Господа, – сказал Эгфрит, – мы даем пристанище всем.

– Даже убийцам? – спросил Рагнар, потянулся к затылку и распустил кожаный шнурок, стягивавший волосы. – Тогда скажи мне, монах, сколько твоих людей отправилось на юг помогать своим товарищам убивать датчан?

Эгфрит заколебался, что само по себе было ответом. Рагнар выхватил меч, и тут монах обрел голос.

– Некоторые ушли, господин, – сказал он, – я не смог остановить их.

– Не смог их остановить? – переспросил Рагнар, мотнув головой так, что мокрые волосы хлестнули его по лицу. – Но ты здесь главный?

– Я аббат, господин.

– Значит, ты мог их остановить. – Рагнар разозлился, наверное вспомнив тела, которые мы выкопали под Гируумом, в том числе тело маленькой датской девочки, на бедрах которой все еще была кровь. – Убить их, – велел он своим людям.

Я не принимал участия в убийстве. Я стоял на берегу, слушал крики птиц, смотрел на Беббанбург и слышал, как клинок вершит свою работу. Брида подошла и встала рядом со мной. Она взяла меня за руку и уставилась за серые, покрытые барашками воды и на огромную крепость на утесе.

– Это твой дом? – спросила она.

– Да.

– Он назвал тебя господином.

– Я и есть господин.

Она прижалась ко мне.

– Думаешь, христианский бог нас видит?

– Нет, – сказал я, удивляясь, как она угадала, что я задаюсь именно этим вопросом.

– Он никогда не был нашим богом, – сказала она сердито. – Мы поклонялись Вотану, Тору и Эостре[9]9
  Эостре – англосаксонская богиня весны и плодородия, именно от ее имени происходит английское слово Easter, Пасха.


[Закрыть], другим богам и богиням, а потом явились христиане, и мы забыли наших богов, но теперь пришли датчане, чтобы вернуть нас к ним.

Она резко замолчала.

– Это Равн тебе рассказал?

– Кое-что рассказал, но остальное я поняла сама. Это война между богами, Утред, война между христианским богом и нашими богами, а когда в Асгарде война, боги заставляют и нас на земле сражаться за них.

– Мы победим, как ты думаешь? – спросил я.

Вместо ответа она указала на мертвых монахов, лежащих на мокрой траве в окровавленных рясах.

После того как они были убиты, Рагнар вытащил Веланда из постели. Тот явно был при смерти, от его раны дурно пахло, он дрожал, но прекрасно понимал, что с ним происходит. Мы нашли под кроватью его награду – мешок отличного серебра весом с новорожденного младенца и, прибавив серебро к жалкой лепте монастыря, разделили между воинами.

Сам Веланд валялся на окровавленной траве, переводя взгляд с меня на Рагнара.

– Хочешь его убить? – спросил меня Рагнар.

– Да, – ответил я, потому что иного ответа быть не могло.

Я вспомнил, как все начиналось, вспомнил день, когда увидел Рагнара танцующим на веслах у этого берега, вспомнил, как на следующее утро он привез в Беббанбург голову моего брата.

– Мне нужна его голова, – сказал я.

Веланд пытался заговорить, но сумел выдавить только стон. Он не сводил глаз с меча Рагнара.

Рагнар передал меч мне.

– Он острый, – сказал он, – но ты поразишься тому, сколько на это требуется силы. Топором было бы проще.

Теперь Веланд смотрел на меня. У него стучали зубы, его передергивало. Я ненавидел его. С самого начала я его не любил, а теперь ненавидел, но все равно меня коробило при мысли об убийстве, хотя он и так был полумертв. Я уже знал: одно дело – убить в бою, отправив душу храброго бойца в пиршественный зал богов, но совсем другое – лишить жизни беззащитного человека. Должно быть, Веланд уловил мои колебания, потому что попытался вымолить себе жизнь.

– Я буду тебе служить, – сказал он.

– Пусть негодяй помучается, – ответил за меня Рагнар. – Отправь его к подземной богине, только дай ей знать, что он идет, заставь его страдать.

Не думаю, чтобы он сильно страдал. Он и без того был настолько плох, что даже от моих слабых ударов тут же потерял сознание, но все равно у меня ушло много времени, чтобы его убить. Я изрубил его. Меня всегда поражало, сколько усилий требуется, чтобы убить человека. В песнях скальдов все получается легко, но так бывает редко. Мы – упрямые созданья, мы цепляемся за жизнь, нас тяжело уничтожить. Наконец душа Веланда все же отправилась восвояси, а я рубил, пилил, колол и сумел-таки отделить окровавленную голову от тела. Его рот был перекошен агонией, и в этом было хоть какое-то утешение.

Я попросил у Рагнара кое-что еще, зная, что он не откажет. Я взял несколько пожертвованных бедняками монет из нашей добычи, потом пошел в одну из больших монастырских построек и отыскал скрипторий, где монахи переписывали книги. До того как жизнь моя переменилась под Эофервиком, я приходил сюда с Беоккой, и иногда монахи давали мне испорченные куски пергамента и чудесные краски.

Именно краски мне сейчас и требовались. Они хранились в горшочках, в основном в виде порошка, но некоторые были уже смешаны с клеем. Еще мне был нужен кусок ткани, и я нашел его в церкви: квадрат белой материи, чтобы накрывать Святые Дары. Вернувшись обратно в скрипторий, я нарисовал углем на белой ткани волчью голову, потом взял чернила и принялся закрашивать контуры.

Мне помогала Брида, оказавшаяся гораздо лучшей рисовальщицей, чем я. Она сделала волку красный глаз и красный язык, разбавила черные чернила белой и синей краской, чтобы нарисовать шерсть, а потом мы привязали знамя к кресту погибшего аббата. Рагнар тем временем осматривал небольшое собрание монастырских святых книг, выдирая из обложек металлические вставки, украшенные камнями. Когда он покончил с обложками, а мое знамя было готово, мы подожгли все деревянные дома.

Дождь прекратился, едва мы тронулись в путь. Мы пересекли отмель, повернули на юг, и Рагнар по моей просьбе проехал по идущей вдоль берега дороге до того места, где она пересекалась с песками Беббанбурга.

Здесь мы остановились. Я распустил волосы, отдал знамя Бриде, она села на коня Равна, а старик остался ждать вместе с сыном. Затем, с мечом Рагнара у пояса, я поехал к родному дому.

Вместе с Бридой-знаменосцем мы ехали рысью по насыпи. Море выносило белую пену на берег справа от меня, шелестело по песку слева. Я видел людей на стене и над Нижними Воротами: они наблюдали. Я хлестнул лошадь, пуская ее в галоп, Брида не отставала, знамя неслось за нами. Я остановил лошадь там, где дорога поворачивала на север, к воротам, и увидел дядю. Он был здесь, Эльфрик-Предатель, худой, темноволосый, – смотрел на меня со стены над Нижними Воротами. А я смотрел на него, чтобы он понял, кто я такой… а потом швырнул жуткую голову Веланда на землю, туда, куда когда-то упала голова моего брата. Затем кинул туда же серебряные монеты.

Тридцать монет. Сребреники Иуды. Эту христианскую легенду я помнил. Она была из немногих, которые мне нравились.

На стене стояли лучники, но никто из них не стрелял. Они просто смотрели. Я показал дяде нехороший знак: рога дьявола, сложенные из мизинца и указательного пальца, потом плюнул в его сторону, развернулся и поехал обратно. Теперь он знал, что я жив, знал, что я его враг, знал, что я убью его, как собаку, как только представится возможность.

– Утред! – окликнула Брида.

Она оглянулась назад, я тоже развернулся в седле и увидел, что один из воинов перепрыгнул через стену, тяжело приземлился и теперь бежал к нам. То был крупный человек с густой бородой, и я подумал, что не смогу сражаться с таким здоровяком, но потом заметил, что стрелки на стене натягивают луки. Стрелы упали на землю рядом с человеком, которого я теперь узнал: то был Элдвульф, кузнец.

– Лорд Утред! – кричал Элдвульф. – Лорд Утред!

Я развернулся и подъехал к нему, прикрывая от стрел корпусом лошади, но ни одна стрела не упала рядом. Вспоминая тот далекий день, я теперь подозреваю, что лучники намеренно делали промахи.

– Ты жив, господин! – Элдвульф широко улыбался.

– Жив.

– Тогда я пойду с тобой, – решительно заявил он.

– Но как же твоя жена, сын? – спросил я.

– Моя жена умерла в прошлом году, господин, а мой сын утонул на рыбалке.

– Как жаль, – сказал я. Стрела воткнулась в траву, не долетев нескольких метров.

– Вотан дал, Вотан и взял, – проговорил Элдвульф, – и вернул мне моего господина.

Он увидел молот Тора у меня на шее и, будучи язычником, улыбнулся.

Так у меня появился первый приверженец. Кузнец Элдвульф.

* * *

– Он такой мрачный, твой дядя, – рассказывал Элдвульф, пока мы ехали на юг, – угрюмый, как не знаю кто. Даже новорожденный сын его не радует.

– У него родился сын?

– Эльфрик Младший, так его зовут, совсем еще крошка. Но здоровенький. А вот Гита больна. Она долго не протянет. А как ты, господин? Выглядишь ты хорошо.

– Со мной все в порядке.

– Тебе сейчас двенадцать?

– Тринадцать.

– Уже мужчина. А это твоя женщина? – Он кивнул на Бриду.

– Подруга.

– Мяса на ее костях немного, – заметил Элдвульф, – поэтому пусть остается просто подругой.

Кузнец был крупным человеком лет сорока, его руки, кисти, лицо были в черных пятнышках от бесчисленных укусов искр от горна. Он шел рядом с моей лошадью, без усилий держась с ней вровень, несмотря на свой уже не юный возраст.

– Расскажи мне о датчанах, – попросил он, с подозрением поглядывая на воинов Рагнара.

– Они служат ярлу Рагнару, – сказал я, – тому, который убил моего брата. Рагнар хороший человек.

– Который убил твоего брата? – Элдвульф, кажется, пришел в смятение.

– Судьба правит всем, – ответил я. Это было правдой и в то же время спасало от развернутого ответа.

– Ты его любишь?

– Он мне как отец. Тебе он понравится.

– Но он же датчанин, господин. Они, конечно, поклоняются правильным богам, – нехотя признал кузнец, – но я бы хотел, чтобы они ушли.

– Почему?

– Почему? – Элдвульф опять поразился моему вопросу. – Потому что это не их земля, вот почему. Я хочу ходить по ней и ничего не бояться. Я не хочу кланяться человеку только потому, что у него есть меч. У них один закон, а у нас другой.

– У них нет законов, – возразил я.

– Если датчанин убьет нортумбрийца, – с возмущением заговорил Элдвульф, – что делать человеку? Виры нет, шерифа нет, и лорда, к которому можно пойти за справедливостью, тоже нет.

Он говорил правду. Вира была платой за смертоубийство, и каждый человек имел цену. Мужчина стоил дороже женщины, если только она не была знатной леди, воин стоил дороже земледельца, но цена все равно имелась, и убийца мог избежать смерти, если семья убитого соглашалась принять виру. Шериф отправлял закон, сообщал обо всем олдермену, но с приходом датчан вся эта система исчезла. Больше не было закона, было лишь то, чего требовали датчане. Их такое устраивало, и мне подобная неразбериха шла на пользу, но я понимал, что нахожусь на особом положении. Я стал человеком Рагнара, Рагнар меня защищал, но без него я сделался бы просто изгоем или рабом.

– Твой дядя никого не защищает, – продолжал Элдвульф, – а вот Беокка защищал. Помнишь его? Рыжий священник, с косыми глазами и больной рукой.

– Я видел его в прошлом году, – сказал я.

– Видел? Где?

– Он был с Альфредом, королем Уэссекса.

– Уэссекс! – Элдвульф удивился. – Далеко. Он хороший человек, Беокка, хотя и священник. Он бежал, потому что не мог терпеть датчан. Твой дядя был в ярости. Сказал, что Беокка заслуживает смерти.

«Ясное дело, – подумал я, – ведь Беокка захватил с собой пергаменты, доказывающие, что я законный олдермен».

– Дядя и меня хотел убить, – сообщил я. – Кстати, я еще не поблагодарил тебя за то, что ты пытался отомстить Веланду.

– Твой дядя хотел отдать меня за это датчанам, только никто из датчан не возмутился моим поступком, поэтому он передумал.

– И вот теперь ты среди датчан, – напомнил я. – Привыкай.

Элдвульф немного подумал.

– Почему бы нам не отправиться в Уэссекс? – спросил он.

– Потому что западные саксы хотят сделать из меня священника, – сказал я, – а я хочу быть воином.

– Тогда в Мерсию, – предложил Элдвульф.

– Ею тоже правят датчане.

– Но там живет твой дядя.

– Мой дядя?

– Брат твой матери! – Кузнец поразился, что я не знаю собственной семьи. – Олдермен Этельвульф, если он еще жив.

– Отец никогда не рассказывал о матери.

– Потому что любил ее. Она была красавица, твоя мать, просто золото, умерла при родах.

– Этельвульф, – повторил я.

– Если он еще жив.

Но зачем идти к Этельвульфу, если у меня есть Рагнар? Этельвульф – родня, конечно, но я никогда его не видел и сомневался, что он вообще знает о моем существовании. У меня не было желания его искать и еще меньше хотелось учить грамоту в Уэссексе. Лучше я останусь с Рагнаром, так я и сказал Элдвульфу.

– Он учит меня сражаться, – добавил я.

– Учишься у лучшего, – нехотя признал кузнец. – Хорошим кузнецом тоже можно стать только так: учась у лучшего.

Элдвульф был хорошим кузнецом и, против собственной воли, полюбил Рагнара, потому что тот был щедр и ценил хорошую работу. Там, где мы жили, под Сюннигтвайтом, построили кузницу, и Рагнар заплатил чистым серебром за горн, наковальню, огромные молоты, мехи и щипцы, необходимые Элдвульфу. Зима почти подошла к концу к тому времени, как все было готово; тогда в Эофервике закупили руду, и наша долина огласилась звоном железа о железо.

Даже в самые холодные дни в кузнице было тепло, люди собирались там поболтать и поразгадывать загадки. Элдвульф обожал загадки. Я переводил его речь, а он дурачил датчан. Большинство его загадок были о мужчине и женщине, о том, что они делают вдвоем, и разгадать их было просто, а мне нравились сложные. «Мой отец и моя мать бросили меня на погибель, но одна добрая родственница пригрела и защитила меня, а я убил всех ее детей, но она все равно любила меня и кормила, пока я не взмыл над домами людей и не бросил ее». Я никак не мог разгадать эту загадку, и никто из датчан не мог, а Элдвульф отказывался назвать ответ. Но как-то раз я пересказал загадку Бриде, и она тут же ее решила.

– Кукушка, конечно, – моментально ответила она. И она была права.

Весной кузницу пришлось расширить. Все лето Элдвульф готовил металл для мечей, копий, топоров и лопат. Я как-то раз спросил его, каково ему работать на датчан, а он в ответ пожал плечами.

– Я работал на них и в Беббанбурге, – сказал он, – потому что твой дядя присягнул им на верность.

– Но разве в Беббанбурге есть датчане?

– Ни одного, но они время от времени приезжают, и он привечает их. Твой дядя платит им подать.

Кузнец смолк, услышав вопль, в котором мне почудилась ничем не прикрытая ярость.

Я выскочил из кузницы и увидел Рагнара: он стоял перед домом, а по дороге валила толпа, которую возглавлял всадник. И какой всадник! В кольчуге, с притороченным к седлу прекрасным шлемом, ярко раскрашенным щитом, длинным мечом, со множеством браслетов на руках. Этот молодой человек с длинными светлыми волосами и густой золотистой бородой в ответ на вопль Рагнара зарычал, как дикий зверь. Рагнар кинулся к нему, и мне на мгновение показалось, что юноша сейчас выхватит меч и пришпорит коня, но вместо этого он спрыгнул на землю и побежал в гору, а когда они с Рагнаром встретились, то принялись обниматься и хлопать друг друга по спинам.

Рагнар повернулся к нам: он улыбался так, что от его улыбки стало бы светло даже в Хеле.

– Сын! – крикнул он мне. – Мой сын приехал!

Это был Рагнар Младший, который прибыл из Ирландии со своим экипажем. Хотя он меня не знал, он обнял меня, оторвав от земли, закружил сестру, потрепал по голове Рорика, поцеловал мать, прикрикнул на слуг, надарил всем серебряных цепочек и приласкал собак. Было приказано готовить пир, и в тот вечер он рассказал нам новости: что у него теперь есть свой корабль, что он приехал всего на несколько месяцев, а Ивар ждет его возращения в Ирландию весной. Он был так похож на своего отца, что я тут же его полюбил. В доме всегда бывало весело, когда там был Рагнар Младший. Некоторые люди из его команды жили с нами и осенью, нарубив деревьев, пристроили к дому настоящий большой зал – зал, достойный ярла, с высокими перекрытиями и помостом, над которым был прибит череп кабана.

– Тебе повезло, – сказал мне как-то раз молодой Рагнар. Мы с ним крыли новую крышу, укладывая и прилаживая снопы соломы.

– В чем?

– В том, что мой отец не убил тебя в Эофервике.

– Повезло, – согласился я.

– Но он всегда хорошо разбирался в людях, – прибавил Рагнар Младший, передавая мне кувшин с элем. Сидя на коньке крыши, он оглядел долину. – Ему здесь нравится.

– Место хорошее. А как там, в Ирландии?

Он улыбнулся.

– Болота и скалы, Утред, и злые скрэлинги.

Скрэлингами называли тамошних жителей.

– Но дерутся они отменно! И там есть серебро. Чем больше они дерутся с нами, тем больше серебра нам достается. Ты собираешься выпить весь эль или оставишь и мне немного?

Я отдал ему кувшин и глядел, как эль стекает по его бороде, пока он осушает сосуд.

– Мне Ирландия, в общем, нравится, – продолжал он, допив, – но жить я там не хочу. Вернусь сюда. Найду себе земли в Уэссексе. Заведу семью. Разжирею.

– А почему бы тебе не остаться прямо сейчас?

– Потому что Ивар хочет, чтобы я вернулся туда, а Ивар – хороший господин.

– Я его боюсь.

– Хорошего господина и нужно побаиваться.

– Но твой отец не такой.

– Это для тебя, а для тех, кого он убил? Хотел бы ты столкнуться с ярлом Рагнаром Бесстрашным в клине?

– Нет.

– Значит, он тоже страшный, – заключил Рагнар, улыбаясь. – Пойдем захватывать Уэссекс, – сказал он, – найдем мне землю, на которой я буду жиреть!

Мы закончили работу, а потом мне пришлось идти в лес, потому что у Элдвульфа вечно кончался уголь, а только уголь давал достаточно жара, чтобы расплавить железо. Кузнец показал воинам Рагнара, как жечь уголь, но лучше всего получалось у нас с Бридой, и мы много времени проводили в лесу. Угольные кучи требуют постоянного внимания: каждая должна гореть не меньше трех дней, и мы с Бридой нередко просиживали рядом с ними ночи напролет, глядя, как струйки дыма поднимаются от папоротника и дерна. Такой жидкий дым создавал обманчивое впечатление, но на самом деле внутри кучи горело жаркое пламя, и нам приходилось разгребать кучи и сыпать в них землю, чтобы погасить огонь.

Если получалось, мы жгли ольху. Элдвульф больше всего ценил это дерево, и наша задача заключалась в том, чтобы не дать запылать ольховым поленьям. Из каждых четырех поленьев, которые мы складывали в кучу, одно приходилось выбрасывать, а остальные превращались в легкий, густо-черный, пачкающийся уголь.

Чтобы пережечь кучу, требовалась неделя. Ольху мы старательно укладывали в широкую яму, в центре оставляли отверстие, куда засыпали уголь от предыдущих розжигов. Затем закрывали все папоротником, обкладывали толстым дерном и поджигали через отверстие в центре. Уголь загорался, мы закрывали отверстие, а после требовалось следить за молчаливым темным огнем. Мы проделывали дырочки в основании ямы, чтобы впустить немного воздуха, но, если ветер менялся, отверстия приходилось закладывать и делать другие.

То была утомительная работа, аппетит у Элдвульфа был просто неуемный, но мне нравилось. Всю ночь в лесу, у теплой кучи, как скедунгенган, к тому же вместе с Бридой, с которой мы стали больше чем просто друзьями.

Она потеряла своего первого ребенка здесь же, у угольной кучи. Она даже не знала, что беременна, но однажды ночью у нее начались острые боли. Я хотел побежать за Сигрид, но Брида мне не позволила. Она сказала, догадывается, что это такое, и я беспомощно наблюдал за ее муками и дрожал от страха в темноте до самого рассвета, когда она родила наконец крошечного мертвого младенца, мальчика. Мы похоронили его вместе с последом, Брида дотащилась до дома, и Сигрид всполошилась – такой у нее был вид.

Напоив Бриду похлебкой из порея и бараньих мозгов, Сигрид велела ей оставаться дома. Должно быть, она подозревала, в чем дело, потому что несколько дней сердилась на меня и сказала Рагнару, что Бриду пора выдавать замуж. Брида и в самом деле вошла в возраст, ей исполнилось тринадцать, а в Сюннигтвайте было несколько молодых воинов, которым требовалась жена. Но Рагнар заявил, что Брида приносит воинам удачу, и захотел, чтобы она ехала с нами в Уэссекс.

– И когда же это? – спросила Сигрид.

– В следующем году, – ответил Рагнар, – или еще через год. Не позже.

– И что тогда?

– Англии больше не будет, – сказал Рагнар. – Она станет нашей.

Последнее королевство из четырех падет, Англия станет Данией, и все мы будем либо датчанами, либо рабами, либо покойниками.

Мы отпраздновали Йоль, и Рагнар Младший победил во всех состязаниях: он дальше всех кидал камни, поборол всех соперников и даже перепил своего отца, упоив того до бесчувствия. Потом наступили темные месяцы, долгая зима, а весной, когда прекратились штормы, Рагнару Младшему пришла пора уезжать. Вечером накануне его отъезда состоялся печальный пир, а на следующее утро он вывел своих воинов из большого зала и ушел с ними по дороге в серое марево. Рагнар провожал сына до самой долины и вернулся в новый зал со слезами на глазах.

– Он хороший человек, – сказал он мне.

– Я его полюбил, – ответил я искренне.

Да, так и было. Прошло много лет, прежде чем мы снова встретились, но я по-прежнему его любил.

После отъезда Рагнара Младшего осталось ощущение пустоты, но мне приятно вспоминать ту весну и то лето, потому что, когда настали долгие дни, Элдвульф выковал мне меч.