Текст книги "Пьесы"

ГЕКТОР (с отвращением). Гм. Даже и плут-то не крупный.

МЕНГЕН. Это вы так думаете. Но для кой-кого из честных людей оказался даже слишком крупным.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вам никак не угодишь, мистер Менген. Вы решили быть сразу и не богатым и не бедным, и не честным и не нечестным.

МЕНГЕН. А вы опять за свое. С тех пор как я вступил в этот дурацкий дом, из меня все время шута делают. А я ведь такой же человек, как в Сити, так и здесь.

ЭЛЛИ (мелодично). Да, это дурацкий дом… Это нелепо-счастливый дом, это душераздирающий дом, дом безо всяких основ. Я буду называть его домом, где разбиваются сердца.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Перестаньте, Элли. А то я завою, как зверь.

Менген начинает понемногу всхлипывать.

Ну вот, вы уже довели Альфреда.

ЭЛЛИ. Мне он больше нравится, когда он воет.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Молчать!

Менген затихает.

Пусть сердца разбиваются в безмолвии.

ГЕКТОР. А вы согласны с этим именем для вашего дома?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Это не дом мой, это моя берлога.

ГЕКТОР. Мы слишком зажились здесь. Мы не живем в этом доме, мы в нем просто на ролях привидений.

ЛЕДИ Эттеруорд (с надрывом). Это просто ужасно представить себе, что вы здесь сидели все эти годы, когда я весь свет успела объехать. Мне удалось сбежать отсюда еще в юности. А теперь этот дом потянул меня обратно. Он хочет разбить и мое сердце. Но это у него не выйдет. Я простилась с ним и с вами. Глупо было возвращаться. Но я как-то расчувствовалась – вспомнила папу, Гесиону и старые места… Мне казалось, будто они зовут меня.

МАДЗИНИ. Но ведь это совершенно естественное, хорошее человеческое чувство, леди Эттеруорд.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вот и я так думала, мистер Дэн. Но теперь я вижу, что это были просто последствия гриппа. И я убедилась, что меня здесь не помнят и не хотят.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ты уехала, потому что ты не нуждалась в нас. Разве это не разбило сердце твоего отца? Ты вырвала себя отсюда с корнем. А земля залечила раны и вырастила свежие ростки. И мы забыли тебя. Какое ты имела право возвращаться и бередить старые раны?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ты сначала показалась мне совершенно чужой, Эдди. Но сейчас мне кажется, что ты никогда и не уезжала.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Спасибо тебе, Гесиона; но мой грипп теперь совершенно прошел. И пусть этот дом будет домом разбитых сердец – для вас, мисс Дэн, и для этого господина из Сити, который так плохо владеет собой; а для меня это просто бестолковая и неряшливая вилла, и даже без конюшни.

ГЕКТОР. Где обитает…

ЭЛЛИ. Старый, выживший из ума капитан и юная певица, которая преклоняется перед ним.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. И беспутная матрона, старающаяся скрыть второй подбородок и расплывающиеся телеса и тщетно пытающаяся пленить прирожденного солдата свободы.

МАДЗИНИ. Ну что вы, миссис Хэшебай!..

МЕНГЕН. И еще член правительства его величества короля, награжденный здесь званием болвана. Не забудьте о нем, леди Эттеруорд.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. И весьма очаровательный джентльмен, основная профессия которого – быть мужем моей сестры.

ГЕКТОР. Целая серия идиотов с разбитыми сердцами.

МАДЗИНИ. Ах нет! Я бы сказал, если вы разрешите, – весьма и весьма удачные образцы всего, что только есть лучшего в нашей английской культуре. Вы прямо обаятельные люди, очень передовые, без всяких предрассудков, открытые, человечные, не считающиеся ни с какими условностями, демократы, свободомыслящие – словом, у вас все качества, которыми дорожит мыслящий человек.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Вы слишком превозносите нас, Мадзини.

МАДЗИНИ. Нет, я не льщу, серьезно. Где бы я мог чувствовать себя так непринужденно в пижаме? Я иногда вижу во сне, что я нахожусь в очень изысканном обществе и вдруг обнаруживаю, что на мне нет ничего, кроме пижамы. А иногда и пижамы нет. И я всякий раз чувствую, что я просто сгораю от стыда. А здесь я ничего этого не испытываю; мне кажется, что так и надо.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Совершенно безошибочный признак того, что вы не находитесь в действительно изысканном обществе, мистер Дэн. Если бы вы были у меня в доме, вы бы чувствовали себя очень неловко.

МАДЗИНИ. Я приложу все старания, чтобы держаться подальше от вашего дома, леди Эттеруорд.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вот и неправильно, мистер Дэн. Я позаботилась бы о том, чтобы вы чувствовали себя вполне удобно. И вам не пришлось бы ломать себе голову над тем, в каком халате вам надо появиться за обедом: в пурпурно-золотом или малиново-изумрудном. Делая такие нелепые вещи, вы усложняете жизнь, вместо того чтобы упрощать.

ЭЛЛИ. В вашем доме сердца не разбиваются, не правда ли, леди Эттеруорд?

ГЕКТОР. Нет, она сама разбивает сердца в этом своем удобном доме. И тот несчастный, там наверху со своей флейтой, воет так же, когда она выворачивала ему сердце наизнанку, как воет Менген, когда моя жена проделывает то же с ним.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Это потому, что Рэнделлу больше нечего делать, как позволять разбивать себе сердце. Это для него такое же занятие, как мытье головы. Поищите кого-нибудь, кто разбил бы сердце Гастингсу!

КАПИТАН ШОТОВЕР. Чурбан в конце концов оказывается в выигрыше.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Я с величайшим удовольствием вернусь к моему чурбану, когда мне до смерти надоест эта ваша компания умников.

МЕНГЕН (обиженно). Я и не думал выдавать себя за умника.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Ах, я и забыла о вас, мистер Менген.

МЕНГЕН. Ну, я что-то этого не вижу.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вы, может быть, не очень умны, мистер Менген, но вы человек преуспевающий.

МЕНГЕН. Но я совсем не хочу, чтобы на меня смотрели только как на преуспевающего человека. У меня тоже есть воображение, как и у всякого другого. Вот, например, сейчас у меня предчувствие…

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Нет, вы просто невозможны, Альфред. Целый вечер я за вами ухаживаю, а вы ни о чем другом не думаете, кроме ваших нелепых предчувствий. Вы мне прямо надоели с этим. Идемте. Вы мне будете читать стихи при свете звезд. (Тащит его в глубь сада в темноту.)

МЕНГЕН (плаксиво, из темноты). Вам хорошо потешаться надо мной. Но если бы вы только знали…

ГЕКТОР (досадливо). Чем все это кончится?

МАДЗИНИ. Ничем не кончится, мистер Хэшебай. Жизнь – она ведь не кончается. Она идет себе и идет.

ЭЛЛИ. О, вечно так не может идти. Я всегда чего-то жду. Я не знаю, что это такое, только жизнь должна ведь придти к какой-то цели.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Для молодой женщины вашего возраста – это ребенок.

ГЕКТОР. Да, черт побери, но у меня тоже такое чувство. А я не могу родить ребенка.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Передав ваши полномочия, Гектор…

ГЕКТОР. Да есть у меня дети. Все это для меня уже позади. Все-таки я чувствую, что так это не может продолжаться. Вот мы сидим здесь, болтаем и предоставляем все на свете Менгенам, случаю и сатане. Подумайте только на минуту о тех разрушительных силах, которые имеются у Менгена и у его восхищающейся друг другом шайке. Ведь это истинное сумасшествие! Все равно, как дать в руки невоспитанному ребенку в качестве игрушки заряженную торпеду, пусть поиграет в землетрясение.

МАДЗИНИ. Да, это верно. Я часто об этом думал, когда был молод.

ГЕКТОР. Думать! Что толку об этом думать?! Почему вы чего-нибудь не сделали?

МАДЗИНИ. Да нет, я делал. Я был в разных кружках, обществах, произносил речи, статьи писал. То есть все, что было в моих силах. Но, знаете ли, хоть люди в этих кружках и были уверены, что они знают больше, чем Менген, многие из них и не подумали бы сунуться туда, если бы они знали столько, сколько он знает. Видите ли, им никогда не приходилось иметь дело с деньгами или держать в повиновении людей. Каждый год я ждал революции или какого-нибудь ужасного взрыва: казалось просто немыслимым, что мы можем вечно вот так путаться и топтаться на месте. Но ничего не случилось. За исключением, конечно, обычных для нас явлений – нищеты, преступлений, пьянства, к чему все уж привыкли. И никогда ничего не случается. Просто удивительно, если принять во внимание все обстоятельства, до чего мы мирно и гладко существуем…

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Может быть, кто-нибудь поумнее вас с мистером Менгеном все время заботился об этом?

МАДЗИНИ. Возможно. Хотя меня воспитали в неверии, у меня часто бывает такое чувство, что в общем можно довольно много сказать в пользу теории о всемогущем провидении.

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Провидение! Я имела в виду Гастингса.

МАДЗИНИ. Ах, простите, я вас не понял, леди Эттеруорд.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Всякий пьяный шкипер верит в провидение. Но один из способов провидения обращаться с пьяными шкиперами – швырять их о скалы.

МАДЗИНИ. Конечно, на море так оно и есть. Но в политике, уверяю вас, они просто садятся в лужу. Ничего не случается.

КАПИТАН ШОТОВЕР. На море с морем ничего не случается. И с небом ничего не случается. Солнце восходит с востока и садится на западе. Месяц из серпа превращается в дуговую лампу и появляется все позже и позже, пока не утонет в солнечном свете, как все остальное тонет во мраке. После тайфуна летучие рыбы на солнце сверкают, точно птицы. Удивительно – принимая во внимание все обстоятельства, как они существуют. Ничего не случается, кроме пустяков, о которых и говорить-то не стоит.

ЭЛЛИ. И что же это такое, о капитан, мой капитан?

КАПИТАН ШОТОВЕР (мрачно). Ничего. Кроме того, что корабль пьяного шкипера разбивается о скалы, гнилые доски разлетаются в щепы, ржавые болты разъезжаются, и команда идет ко всем чертям, как крысы в капкане.

ЭЛЛИ. Мораль: не надо пить рома.

КАПИТАН ШОТОВЕР (запальчиво). Это ложь, дитя. Пусть человек за день выпьет хоть десять бочек рома, он не пьяный шкипер, пока он ведет свой корабль. Пока он не сбивается с пути, стоит на мостике, держит руль – он не пьяница. А вот человек, который лежит у себя на койке, доверившись провидению, – вот этого я называю пьяным шкипером, хоть он, может быть, ничего не пил, кроме воды из реки Иорданской.

ЭЛЛИ. Замечательно! А все-таки вы за целый час не выпили ни капли. Вот видите, ром вам вовсе и не нужен. Ваша душа жива.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Это эхо. Только эхо. Последний выстрел прогремел много лет тому назад.

ГЕКТОР. А этот корабль, на котором мы все плывем? Эта темница душ, которую мы зовем Англией?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Капитан ее валяется у себя на койке и сосет прямо из бутылки сточную воду. А команда дуется на кубрике в карты. Налетят, разобьются и потонут. Вы что думаете, законы господни отменены в пользу Англии только потому, что мы здесь родились?

ГЕКТОР. Да не хочу я тонуть, как крыса в трюме. У меня есть желание жить. Но что я должен делать?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Что делать? Чего проще – изучить, в чем заключаются ваши обязанности настоящего англичанина.

ГЕКТОР. А разрешите узнать, в чем заключаются мои обязанности англичанина?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Навигация. Изучите ее и живите. Или пренебрегите ею и будьте прокляты во веки веков.

ЭЛЛИ. Тихонько, тихонько. Вы утомляетесь. Вам вредно.

МАДЗИНИ. Когда-то я об этом думал, капитан. Но, уверяю вас, все равно ничего не случится.

Слышится отдаленный глухой взрыв.

ГЕКТОР (вскакивая). Что это такое?

КАПИТАН ШОТОВЕР. Что-то случилось. (Свистит в свисток.) Буруны на носу.

Свет гаснет.

ГЕКТОР (в бешенстве). Кто погасил свет? Кто смел погасить свет?

Няня выбегает из дома на середину эспланады.

НЯНЯ. Я, сэр. Из полиции позвонили и сказали, что мы будем отвечать, если не погасим свет.

ГЕКТОР. Его сейчас будет видно на сотни миль. (Бросается в дом.)

НЯНЯ. Говорят, от дома приходского священника не осталось ничего, кроме груды кирпичей. Если мы его не приютим на ночь, ему негде будет голову приклонить.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Церковь швырнуло на скалы, ее разнесет в щепы. Я говорил ему, что так оно и случится, если она не будет держать курс в открытое море господне.

НЯНЯ. А вам всем велено идти в подвал.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Ступай туда сама. Ты и вся команда. И прикройте люки.

НЯНЯ. Чтобы я стала прятаться рядом с этим трусом, за которого я когда-то вышла замуж?! Да я лучше на крышу полезу.

Свет снова вспыхивает.

Вон мистер Хэшебай опять зажег.

ВОР (бежит бегом, взывая к няне Гинесс). Да где же эта песочная яма? Мне мальчишка на кухне сказал, что там погреб есть. А от подвалов толку мало. Где песочная яма, где она, капитан?

НЯНЯ. Иди вон туда, все прямо, мимо флагштока. Так прямо и уткнешься туда – даст бог, сломаешь там свою проклятую шею. (Презрительно толкает его в сторону, а сама идет к гамаку и становится у его изголовья, как когда-то она стояла у колыбели Ариадны.)

Доносится второй, еще более громкий взрыв. Вор останавливается и стоит, дрожа всем телом.

ЭЛЛИ (вставая). Это уже ближе.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Следующий попадет к нам. (Встает.) Встать всем перед судилищем.

ВОР. О господи боже мой! (В панике бежит мимо флагштока и исчезает в темноте.)

МИССИС ХЭШЕБАЙ (задыхаясь, появляется из темноты). Кто это тут пробежал? (Подходит к Элли). Вы слышали взрывы? А этот звук в небе? Чудесно! Настоящий оркестр! Точно Бетховен.

ЭЛЛИ. Вот правда, Гесиона, это Бетховен.

В неистовом восторге бросаются друг другу в объятья. Свет становится ярче.

МАДЗИНИ (в беспокойстве). Свет что-то уж очень яркий.

НЯНЯ (смотрит на дом). Это мистер Хэшебай зажигает свет во всем доме и срывает шторы.

РЭНДЕЛЛ (выбегает в пижаме, растерянно размахивая флейтой). Ариадна, душа моя, радость моя! Идите в подвал! Умоляю вас!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД (совершенно невозмутимо лежа в гамаке). Жена резидента – в подвале, с прислугой! Ну, Рэнделл!

РЭНДЕЛЛ. А что ж мне делать, если вас убьют?

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Вас, вероятно, тоже убьют, Рэнделл. А ну-ка покажите, что вы не трусите, и поиграйте нам на флейте. Пожалуйста, сыграйте нам: «Пылайте, огни очагов».

НЯНЯ (мрачно). Уж насчет того, чтобы пылало, они позаботятся, вон эти… эти…

РЭНДЕЛЛ (пытается играть). У меня губы трясутся. Не могу ни звука сыграть.

МАДЗИНИ. Надеюсь, бедняга Менген цел и невредим?

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Он спрятался в песочной яме.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Мой динамит привлек его туда. Десница божья.

ГЕКТОР (выходит из дома и большими шагами идет на прежнее место). Мало света. Нам бы надо до небес пылать.

ЭЛЛИ (вся дрожа от возбуждения). Зажгите дом, Марк.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Мой дом? Ни за что!

ГЕКТОР. Я уж думал об этом. Да не поспеть теперь.

КАПИТАН ШОГОВЕР. Час суда настал. Мужество не спасет вас. Но оно покажет, что души ваши еще живы.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Ш-шшш… Слушайте. Слышите, вот сейчас? Как это великолепно!

Все поворачиваются спиной к дому и прислушиваются, глядя вверх.

ГЕКТОР (внушительно). Мисс Дэн, вам совершенно не годится оставаться здесь. Мы все из этого дома – мошки, летящие на огонь. А вам бы лучше в подвал пойти.

ЭЛЛИ (презрительно). Не думаю.

МАДЗИНИ. Элли, дорогая… Пойти в подвал, в этом же нет ничего унизительного. Всякий офицер скомандовал бы своим солдатам: марш по прикрытиям! Мистер Хэшебай ведет себя здесь как любитель. Менген и бродяга поступили совершенно разумно. Вот они-то и уцелеют.

ЭЛЛИ. Пусть уцелеют. Я буду вести себя как любитель. А вот ты зачем подвергаешь себя опасности?

МАДЗИНИ. Подумать только, какой опасности подвергают себя эти бедняги – там, наверху.

НЯНЯ. О них еще думать! Убийцы проклятые! Скажете тоже.

Страшный взрыв сотрясает землю. Они откидываются на своих сиденьях, кое-кто хватается за ближайшую опору. Слышно, как из окон со звоном вылетают разбитые стекла.

МАДЗИНИ. Никто не ранен?

ГЕКТОР. Куда попало?

НЯНЯ (со злорадством). Прямо в песочную яму. Своими глазами видела. Так ему и надо. Сама видела. (Со злобным смехом бежит к песочной яме.)

ГЕКТОР. Одним мужем стало меньше на свете.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Тридцать фунтов первоклассного динамита – и попусту!

МАДЗИНИ. Ах, бедный Менген!

ГЕКТОР. Да что вы, бессмертный, что ли, что жалеете его? Теперь наша очередь.

Все молча, в страшном напряжении, ждут. Гесиона и Элли крепко держат друг друга за руки. Доносится отдаленный взрыв.

МИССИС ХЭШЕБАЙ (выпуская руку Элли). Ах, они пролетели мимо!

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. Опасность миновала. Рэнделл, идите спать.

КАПИТАН ШОТОВЕР. Все по местам. Корабль невредим. (Садится и тут же засыпает.)

ЭЛЛИ (в отчаянии). Невредим!

ГЕКТОР (с омерзением). Да. Невредим. И до чего же опять стало невыносимо скучно. (Садится.)

МАДЗИНИ (садясь). Как я, оказывается, ошибся, – ведь вот мы все уцелели, а Менген и бродяга…

ГЕКТОР. Два вора…

ЛЕДИ ЭТТЕРУОРД. …два деловых человека…

МАДЗИНИ. …оба погибли. А бедному священнику придется, по-видимому, строить себе новый дом.

МИССИС ХЭШЕБАЙ. Но какое замечательное ощущение! Я думаю – может быть, они завтра опять прилетят.

ЭЛЛИ (сияя в предвкушении этого). Ах, я тоже думаю!

Рэнделлу удается, наконец, изобразить на флейте «Пылайте, огни очагов…»

1917

Кандида
Перевод М.П. Богословской, С.П. Боброва

Действие первое

Ясное октябрьское утро в северо-восточной части Лондона; это обширный район вдали от кварталов Мейфера и Сент-Джемса; в его трущобах нет той скученности, духоты и зловония. Он невозмутим в своем мещански-непритязательном существовании: широкие улицы, многотысячное население, обилие уродливых железных писсуаров, бесчисленные клубы радикалов, трамвайные пути, по которым непрерывным потоком несутся желтые вагоны. Главные улицы благоденствуют среди палисадников, поросших травою, не истоптанных человеческой ногой за пределами дорожки, ведущей от ворот к подъезду; глаз отупело мирится с унылым однообразием неприглядных кирпичных домов, черных чугунных решеток, каменных тротуаров, шиферных крыш, с благопристойностью дурно одетых и непристойностью бедно одетых людей, которые здесь ко всему пригляделись и по большей части бескорыстно занимаются чужими делами. Некоторая доля энергии и вживления сказывается в кокнейской страсти к наживе и деловой предприимчивости. Даже полисмены и часовни чередуются здесь не достаточно редко, чтобы нарушить однообразие. Солнце весело сияет, никакого тумана. И хотя дым на всем оставляет явные следы, отчего лица, руки, штукатурка, кирпич и все кругом не отличаются ни чистотой, ни свежестью, он висит не такой тяжелой пеленой, чтобы беспокоить лондонского обывателя. В этой пустыне неприглядности есть свой оазис. Неподалеку от ведущей сюда Хэкней-Род имеется парк в двести семнадцать акров, обнесенный не решеткой, а деревянным забором; зеленые лужайки, деревья, озеро для любителей купаться, цветочные клумбы, делающие честь прославленному кокнейскому искусству возделывания газона, и песчаная площадка – куча песку, когда-то привезенного с пляжа для забавы детей, но быстро покинутая ими, после того как она превратилась в естественный приют паразитов, в обиталище всякой мелкой твари, которой изобилуют Кингленд, Хэкней и Хокстон. Павильон для оркестра, лишенная всякого убранства трибуна для Религиозных, антирелигиозных и политических ораторов, крикетное поле, спортивная плсшалка и старинная каменная беседка – таковы его аттракционы. Там, где пейзаж обрамлен деревьями или зелеными холмами, – это приятное место; там, где голая земля подходит к серому забору, кирпичу, штукатурке, к высоко расклеенным рекламам, тесному строю труб и завесе дыма, – ландшафт уныл и мрачен.

Самый приятный вид, на Виктория-парк, открывается из окна дома, принадлежащего церкви святого Доминика; оттуда не видно ни одного кирпича. Дом приходского священника стоит обособленно, у него свой палисадник и крыльцо с террасой. Посетители ходят через крыльцо и террасу; поставщики провизии и свои домашние ходят через дверь под крыльцом, ведущую в нижнее помещение, которое состоит из столовой и кухни. Наверху, вровень с входной дверью, расположена гостиная с большим зеркальным окном в парк. В этой единственной комнате, куда не допускаются дети и семейные трапезы, трудится приходский священник, достопочтенный Джемс Мэвор Морелл. Он сидит на жестком вертящемся стуле с круглой спинкой, в конце длинного стола, который стоит так, что, глядя через левое плечо, можно наслаждаться видом парка. К противоположному концу стола придвинут маленький столик, на нем пишущая машинка. За машинкой, спиной к окну, сидит машинистка. Большой стол завален брошюрами, журналами, письмами, заставлен целой системой картотечных ящиков, тут же календарь-блокнот, почтовые весы и прочее. Перед столом, посредине, повернутый сиденьем к священнику, стоит стул для посетителей. Рядом, так, что можно достать рукой, – этажерка, и на ней фотография в рамке. Стена позади уставлена книжными полками, и зоркому, опытному глазу нетрудно догадаться о склонности священника к казуистике и богословию – по теологическим очеркам Мориса и полному собранию стихов Броунинга, о его прогрессивных убеждениях – по «Прогрессу и бедности», выделяющемуся своим желтым корешком, по «Фабианским опытам», «Мечте Джона Болла», «Капиталу» Маркса и десятку других литературных вех социализма. Напротив, в другом конце комнаты, около стола с машинкой, дверь. Подальше, против камина, – книжный шкаф и рядом кушетка. В камине горит веселый огонь; и этот уголок у камелька с удобным креслом и черным обливным, расписанным цветами горшком для угля с одной стороны и маленьким детским стульчиком с другой выглядит очень уютно. В деревянной полированной раме камина вырезаны изящные полочки с тоненькими полосками зеркала, пропущенными в панели; на полке, в кожаном футляре, неизменный свадебный подарок – будильник, а на стене над камином – большая репродукция с главной фигуры Тицианова «Успения». В общем это комната хорошей хозяйки, над которой, в пределах письменного стола, одержал верх беспорядочный мужчина; но повсюду вне этих пределов женщина безусловно сохраняет полный авторитет. Декоративные качества обстановки изобличают стиль «гостиного гарнитура», изготовляемого предприимчивой мебельной фирмой из предместья; но в комнате нет ничего ни бесполезного, ни претенциозного; ист-эндскому священнику не по карману всякие нарядные безделушки.

Достопочтенный Джемс Мэвор Морелл – христианский социалист, священник англиканской церкви и активный член гильдии святого Матвея и христианского социалистического союза. Человек лет сорока, крепкого сложения и красивой внешности, бодрый, жизнерадостный, пользующийся всеобщей любовью, он подкупает своей неистощимой энергией, приятными, мягкими, предупредительными манерами, сильным, проникновенным голосом в сочетании с отчетливой дикцией опытного оратора и богатой экспрессией, которой он пользуется с великим мастерством. Это первоклассный священник, который может сказать что угодно кому угодно, который умеет поучать людей, не восстанавливая их против себя, умеет держать их в повиновении, не унижая их, и в случае надобности позволяет себе вмешиваться в их дела, не проявляя при этом никакой навязчивости. Заложенный в нем запас энтузиазма и доброжелательных чувств не иссякает ни на миг. Тем не менее он хорошо ест и спит, что позволяет ему с честью одерживать победу в повседневной борьбе между затратой сил и их восстановлением. Вместе с тем это большой ребенок, которому прощают, что он хвастается своей силой и бессознательно доволен собой. У него здоровый цвет лица, хороший лоб, как бы обрубленные брови, светлые живые глаза, решительный рот, очерченный без особой тонкости, внушительный нос с подвижными, раздувающимися ноздрями драматического оратора, лишенный, как и все его черты, какого-либо изящества. Машинистка, мисс Прозерпина Гарнетт, – маленькая подвижная женщина лет около тридцати, из мещанской семьи, опрятно, но простенько одетая – в черной шерстяной юбке и блузке. Довольно бойка и резка на язык; яе отличается большой любезностью в обращении, но по существу чуткий и преданный человек. Она деловито стучит на своей машинке, в то время как Морелл распечатывает последнее письмо из утренней почты. Он пробегает его и издает комический вздох отчаяния.

ПРОЗЕРПИНА. Еще лекция?

МОРЕЛЛ. Хокстонское общество свободомыслящих граждан просит меня выступить у них в воскресенье утром. (Он выразительно подчеркивает слово «воскресенье», как явно нелепый пункт письма.) А что они собой представляют?

ПРОЗЕРПИНА. Анархисты-коммунисты, кажется.

МОРЕЛЛ. Вот именно, что анархисты… Не знают, что нельзя приглашать священника на митинг в воскресенье. Скажите им, пусть придут в церковь, если хотят послушать меня: им это будет полезно. Скажите, что я выступаю только по понедельникам и по четвергам. Календарь у вас?

ПРОЗЕРПИНА (беря календарь). Да.

МОРЕЛЛ. Есть у меня какая-нибудь лекция в следующий понедельник?

ПРОЗЕРПИНА (заглядывает в календарь). Клуб радикалов в Хэмлет Тоуэр.

МОРЕЛЛ. Так. Ну а в четверг?

ПРОЗЕРПИНА. Гильдия святого Матвея – в понедельник. Независимая рабочая партия, гриничский филиал, – в четверг. В понедельник – социал-демократическая федерация в Майл-Энде. Четверг – первый урок с конфирмантами. (Нетерпеливо.) Ах, я лучше напишу им, что вы не можете. Подумаешь, какая-то кучка безграмотных, дерзких уличных разносчиков, у которых нет ни гроша!

МОРЕЛЛ (посмеиваясь). Да, но, видите ли, это мои близкие родственники, мисс Гарнетт.

ПРОЗЕРПИНА (изумленно уставившись на него). Ваши родственники?

МОРЕЛЛ. Да, у нас один и тот же отец – на небесах.

ПРОЗЕРПИНА (с облегчением). О, только-то!

МОРЕЛЛ (с огорчением, доставляющим некоторое удовольствие человеку, который умеет так бесподобно выразить его голосом). Ах, вы не верите. Вот так-то и все – только говорят это. Никто не верит, никто. (Оживленно, снова переходя к делу.) Да, да! Ну что же, мисс Прозерпина? Неужели вы не можете найти свободного дня для разносчиков? А как насчет двадцать пятого? Третьего дня это число было свободно.

ПРОЗЕРПИНА (перелистывая календарь). Занято – Фабианское общество.

МОРЕЛЛ. Вот навязалось это Фабианское общество! А двадцать восьмое тоже не выйдет?

ПРОЗЕРПИНА. Обед в Сити. Вы приглашены на обед в Клуб предпринимателей.

МОРЕЛЛ. Ну вот и отлично: вместо этого я отправлюсь в Хокстонское общество свободомыслящих граждан.

Прозерпина молча записывает, и в каждой черточке ее лица сквозит неуловимое презрение к хокстонским анархистам. Морелл срывает бандероль с оттиска «Церковного реформатора», присланного по почте, и пробегает передовицу мистера Стюарта Хэдлема и извещения гильдии святого Матвея. Действие оживляется появлением помощника Морелла, достопочтенного Александра Милла, юного джентльмена, которого Морелл откопал в ближайшей университетской общине, куда этот молодой человек явился из Оксфорда, чтобы облагодетельствовать Лондонский Ист-Энд своим университетским образованием. Это самодовольно-добронравный, увлекающийся юнец, в котором нет ничего определенно невыносимого, за исключением его привычки говорить вытянув губы трубочкой, что якобы способствует более изысканному произношению гласных и к чему пока и сводятся все его попытки насадить оксфордскую утонченность в противодействие хэкнейской вульгарности. Морелл, которого он завоевал своей истинно собачьей преданностью, снисходительно поглядывает на него поверх «Церковного реформатора».

МОРЕЛЛ. Ну, Лекси? Как всегда, с опозданием?

ЛЕКСИ. Боюсь, что да. Как бы я хотел научиться вставать пораньше.

МОРЕЛЛ (в восторге от избытка собственной энергии). Ха-ха-ха! (Лукаво.) Бодрствуйте и молитесь, Лекси, бодрствуйте и молитесь!

ЛЕКСИ. Я знаю. (Стараясь быть остроумным.) Но как же я могу бодрствовать и молиться, когда я сплю? Не правда ли, мисс Просси? (Идет к камину.)

ПРОЗЕРПИНА (резко). Мисс Гарнетт, сделайте одолжение!

ЛЕКСИ. Прошу прощения! Мисс Гарнетт.

ПРОЗЕРПИНА. Вам придется сегодня поработать за двоих.

ЛЕКСИ (стоя у камина). Почему?

ПРОЗЕРПИНА. Не важно почему. Вам полезно будет хоть раз в жизни взять пример с меня: заработать свой обед, прежде чем съесть его. Довольно лентяйничать. Вам следовало быть на обходе еще полчаса тому назад.

ЛЕКСИ (в недоумении). Она это серьезно говорит, Морелл?

МОРЕЛЛ (в самом веселом настроении, глаза так и сияют.) Да. Сегодня я лентяйничаю.

ЛЕКСИ. Вы! Да разве вы умеете?

МОРЕЛЛ (поднимаясь со стула). Ха-ха-ха! А то нет? Сегодня утро мое все, целиком. Сейчас приезжает моя жена; она должна быть здесь в одиннадцать сорок пять.

ЛЕКСИ (удивленно). Она уже возвращается? С детьми? Я думал, они пробудут там до конца месяца.

МОРЕЛЛ. Так оно и есть: она приезжает только на два дня – захватить теплые вещи для Джимми и посмотреть, как мы тут живем без нее.

ЛЕКСИ (с беспокойством в голосе). Но, дорогой Морелл, если Джимми и Флэффи действительно болели скарлатиной, разве вы считаете разумным…

МОРЕЛЛ. Скарлатина? Ерунда, просто краснуха. Я сам занес ее сюда из школы с Пикрофт-стрит. Священник – это все равно что доктор, дитя мое. Он не должен бояться заразы, как солдат не боится пули. (Похлопывает Лекси по плечу.) Подцепите краснуху, Лекси, если сумеете: моя жена будет ухаживать за вами. То-то будет счастье для вас! А?

ЛЕКСИ (смущенно улыбаясь). Вас очень трудно понять, вы так говорите о миссис Морелл…

МОРЕЛЛ (с чувством). Ах, дитя мое, женитесь на хорошей женщине, тогда вы поймете. Это предвкушение того высшего блаженства, что ждет нас в царствии божием, которое мы пытаемся создать на земле. Это излечит вас от лентяйничества. Честный человек понимает, что он должен платить небу за каждый счастливый час доброй мерой сурового, бескорыстного труда, который состоит в служении ближним. Мы не имеем права пользоваться счастьем, если мы не насаждаем его, как не имеем права пользоваться богатством, не заработав его. Найдите себе такую жену, как моя Кандида, и вы всегда будете в долгу! (Он ласково похлопывает Лекси по спине и идет к выходу.)

ЛЕКСИ. Ах, подождите минутку, я забыл.

Морелл останавливается и оборачивается, держась за ручку двери.

Ваш тесть собирался зайти к вам.

Морелл, сразу меняясь в лице, снова закрывает дверь.

МОРЕЛЛ (удивленно и недовольно). Мистер Берджесс?

ЛЕКСИ. Да. Я встретил его в парке, он очень оживленно беседовал с кем-то. Он просил меня передать вам, что зайдет.

МОРЕЛЛ (несколько недоверчиво). Но ведь он не был у нас целых три года. Да вы не ошиблись, Лекси? Вы не шутите, а?

ЛЕКСИ (серьезно). Нет, не шучу, сэр.

МОРЕЛЛ (задумчиво). Гм! Пора ему взглянуть на Кандиду, пока она еще не успела измениться так, что он ее и не узнает. (Выходит из комнаты с видом человека, который подчиняется неизбежному.)

Лекси смотрит ему вслед с восторженно-глупым обожанием. Мисс Гарнетт, подавляя невольное желание хорошенько тряхнуть Лекси, дает выход своим чувствам в свирепой трескотне на машинке.

ЛЕКСИ. Что за чудесный человек! Какая любящая душа! (Садится на стул Морелла у стола и, расположившись поудобнее, вынимает папиросу.)

ПРОЗЕРПИНА (нетерпеливо выдергивает из машинки письмо, которое она только что дописала, и складывает его). Ах, можно любить свою жену и не сходить с ума!

ЛЕКСИ (шокированный). Мисс Просси!

ПРОЗЕРПИНА (деловито достает конверт, в который вкладывает письмо). Тут Кандида, там Кандида, везде Кандида! (Лижет края конверта, чтобы заклеить его.) Да это кого угодно может вывести из терпенья (постукивает по конверту кулаком), когда при тебе бессмысленнейшим образом превозносят до небес самую заурядную женщину только из-за того, что у нее красивые волосы и приличная фигура.