Текст книги "Пляска смерти"

X

Несколько часов спустя Фабиан, к своему удивлению, снова встретил женщину в ярко-желтом платке. Она сидела в приемной его конторы, куда он, как обычно, пришел между одиннадцатью и двенадцатью. Фабиан сразу узнал ее по платку, хотя сейчас он лежал у нее на коленях. В приемной сидели еще два клиента, пожилые коммерсанты, которые встали при его появлении и поздоровались с ним за руку, как старые знакомые.

Он немедленно осведомился, кто эта крестьянка с желтым платком.

– Некая Кэтхен Аликс, – отвечала фрейлейн Циммерман, – бывшая владелица трактира «Золотистый карп» в Эйнштеттене близ Амзельвиза.

– Где раньше подавались такие чудесные карпы? – сказал Фабиан веселым тоном и велел просить фрау Аликс. Эта женщина заинтересовала его. Все знали, что Эйнштеттен несколько лет назад перешел во владение гаулейтера Румпфа.

Фрау Аликс медленно вошла в комнату. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу и глядя в пол, пока Фабиан не предложил ей сесть. Желтый платок она держала в руках. Лицо у нее было осунувшееся, но еще молодое. Жидкие поседевшие волосы были стянуты на затылке в маленький, жалкий пучок.

– Я ищу правосудия и справедливости, – тихо начала она, по-прежнему не поднимая глаз. – Я пришла к вам с просьбой взять на себя мое дело. У меня есть деньги, – добавила она. – Я могу сейчас же внести задаток, если это нужно. Вы только назовите сумму. – Голос ее звучал несколько хрипло.

Это дало повод Фабиану сделать несколько шутливых замечаний. Он даже весело рассмеялся, чтобы успокоить взволнованную женщину. Пусть она расскажет ему все, что у нее на сердце, спокойно и не торопясь.

– Можно мне начать с самого начала, – спросила фрау Аликс, – то есть рассказать, как все это случилось? – Она впервые взглянула на него. Глаза у нее были красивые, ясные, молодые.

– Именно об этом я и прошу вас, – ободрил ее Фабиан.

И молодая женщина с седыми волосами и молодыми глазами начала свой рассказ. Фабиан прерывал ее очень редко, чтобы задать тот или иной вопрос.

– Когда, значит, Ганнес стал большим человеком… – начала она, но Фабиан тут же прервал ее:

– Какой Ганнес?

Молодая женщина с седыми волосами вся съежилась и испуганно огляделась вокруг, хотя знала, что они вдвоем в комнате.

– Имени я ни за что не назову, – проговорила она глухим голосом, – вы сами потом поймете, о ком идет речь.

Фабиан кивнул головой и просил продолжать.

– Ганнес вдруг стал большим человеком, – снова начала она, – этому уже три года. Да, три года назад я впервые снова увидела Ганнеса. Как-то летом, день был очень жаркий, к нашему дому подъехала машина с тремя господами в военной форме.

– Поди-ка встреть их, Аликс, – сказала я мужу, – это, видно, важные господа.

Тут я увидела, что один из них прошел в сад, но я не знала, что это Ганнес, такой у него был важный вид, настоящий вельможа! Он прохаживался по саду, словно Эйнштеттен был его поместьем, и останавливался перед фигурными деревьями. Надо вам знать, что некоторым деревьям была придана причудливая форма. Лесничий, прежний хозяин трактира, очень искусно их вырезал и подстриг. Раньше их было очень много, но теперь остались только три – петух, еж и шар. А то был еще кабан, гном и ведьма с корзинкой на горбу и всякое другое. Но Аликс почти все срубил, потому что они занимали слишком много места в нашем саду.

– Куда девался кабан? – спросил важный господин таким тоном, словно он был здесь хозяином.

– Я его срубил, – ответил Аликс. – От него уж остались только иглы.

– Срубил? А где ведьма и все прочее?

– Я срубил весь этот хлам.

– И ты даже не удивляешься, откуда я все это знаю?

– Верно, бывали раньше в этих местах?

Господин засмеялся.

– Да, – сказал он, – я действительно бывал здесь когда-то, и ты должен знать меня, Конрад, вглядись в меня хорошенько…

– Это было, наверно, очень давно, я вас сроду не видывал.

Господин снова засмеялся.

– Ты даже как-то укусил меня за нос. Шрам еще остался, вот посмотри. Мы тогда учились в сельской школе и подрались из-за того, что я на пасху украл у тебя красное яйцо. Я – Ганнес, ну, теперь ты узнал меня наконец?

И правда это был Ганнес. Его отец, прежний хозяин трактира, разорился и вынужден был продать свое заведение. Он пил с утра до ночи. О Ганнесе мы знали только, что он лентяй, который ничему не выучился и пошел бродяжничать. Говорили, что он потом уехал в Америку и служил поваром в пароходной компании.

И вот Ганнес заходит в дом и осматривает все в комнате и в кухне. Другие господа в военной форме тоже входят с ним.

Ганнес садится за стол возле печки и подпирает голову рукой:

– На этом месте сидела, бывало, моя мать, вот так же подпершись рукой, всегда озабоченная, потому что в доме обычно не было ли копейки. Отец же мой жил, ни с чем не считаясь.

Потом Ганнес вдруг спросил о Терезе.

– А Тереза уже не работает у вас, Конрад? Эта Тереза, – обратился Ганнес к своим спутникам, – жарила карпов, как никто на свете. Они плавали в масле, такие румяные и поджаристые, что даже смотреть на них было наслаждением и хрящики можно было есть, они так и похрустывали на зубах. Послушай, Конрад, Тереза должна приехать и поджарить нам карпов на свой манер. Пообещай ей бесплатный проезд в первом классе, сто марок на чай и напиши сейчас же.

Потом он заказал на десять человек по две порции карпов и приказал подать самого лучшего вина. Он швырнул сто марок на стол и сказал:

– Сдачу возьми себе, Конрад, хоть ты и укусил меня за нос!

Тереза действительно приехала жарить карпов, и Ганнес прибыл вместе с гостями – все важные господа – на трех автомобилях. Он даже ящик вина привез с собой.

– У тебя плохое вино, 'Конрад, – заметил он, – но чтобы не остаться в убытке, запиши на наш счет десять бутылок.

Перед отъездом он сказал:

– Сегодня твой участок понравился мне еще больше, чем в первый раз. Ведь это дом моего отца, здесь я вырос. Продай его мне, Конрад, ты на этом деле не пострадаешь.

– Нет, – сказал Аликс. Он терпеть не мог Ганнеса, потому что тот вечно задавался. – Я десять лет работал как вол, чтобы восстановить запущенное хозяйство. – Этот Ганнес, – обратился он ко мне, – два раза живьем приколачивал к дверям сарая трех маленьких ежей.

– Подумай хорошенько, Конрад, я заплачу тебе двойную цену, хоть ты и срубил кабана и ведьму. Поразмысли на досуге. Ведь это участок моего отца, а кто, как не сын, может почтить память отца? Купи себе трактир в городе, там ты будешь поближе к твоим друзьям коммунистам. Эта местность и рыбная ловля прямо как будто созданы для меня. Я хочу здесь обосноваться.

Через три месяца он явился опять.

– Ну, как, надумал, Конрад? Я принес деньги. Вот, смотри, я выкладываю их на стол, хоть ты и укусил меня за нос, но я не помню зла. А эти золотые часы с браслетом – подарок твоей жене.

Но Аликс сказал:

– Нет!

Глаза у Ганнеса стали злыми.

– С людьми, которые кусаются, следовало бы, собственно, обходиться иначе. Ну же, решай!

Аликс стал белым, как стена.

– Нет, – сказал он.

Ганнес разозлился. Он покраснел, жилы на его лбу вздулись.

– Ну, смотри, чтобы тебе не пришлось жалеть об этих словах. Я снова приеду через неделю.

И правда, он явился через неделю, на этот раз с каким-то штатским. Штатский вынул из кармана рулетку и начал измерять трактирную залу.

– Вот, смотри, здесь в конверте лежит чек! Я не хочу, чтобы пошли разговоры, будто мне даром достался трактир «Золотистый карп». Надеюсь, ты одумался? Даю тебе еще одну неделю сроку!

Аликс только покачал головой. От злости на штатского, который измерял комнату, он слова не мог выговорить.

– Ровнехонько через неделю, – закончила свой рассказ крестьянка, – этот штатский явился снова. С ним на машине приехали еще двое. Они забрали Лликса, и с тех пор он как в воду канул.

Женщина тяжело вздохнула и умолкла. Она взяла желтый платок, лежавший у нее на коленях, и теперь старалась сложить его как следует.

– С тех пор он исчез? – спросил Фабиан.

– Да, с тех пор исчез, – подтвердила она. – Тому уже три года.

Она писала, писала, подавала прошение за прошением, но ни разу не получала ответа. Долгое время она не знала, где Аликс, не знала даже, жив ли он. Но вот уже месяц, как она знает, что он в лагере Биркхольц, его там видел один рабочий; теперь она хочет подать в суд и, если надо будет, дойдет до высших инстанций.

Фабиан встал.

– Милая фрау Аликс, – сказал он в раздумье, покачивая головой. – Это, конечно, случай из ряда вон выходящий, многие пункты тут еще подлежат уточнению, но не будем об этом говорить, я за такое дело взяться не могу. Не могу, поймите меня правильно. У нас, адвокатов, так же, как у врачей, имеются узкие специальности. Один врач специалист по уху, горлу, носу, другой по глазам, третий по легочным болезням, так ведь? Ваше дело вне моей компетенции. Вот вам адрес моего коллеги, он очень хороший адвокат, выступающий по таким делам. Обратитесь к нему, я сейчас позвоню и предупрежу его.

XI

Фабиан имел все основания быть довольным. Его неожиданно сделали правительственным советником. Он был глубоко обрадован. Не потому, что придавал большое значение титулам, нет, но новое звание, конечно, увеличивало его престиж. Правительственный советник – это звучало громко. В городе уже стало известно, как любезно он был принят гаулейтером. А то, что гаулейтер в течение нескольких часов беседовал с ним на политические темы, окружило его личность каким-то ореолом.

В последние недели его адвокатская практика так возросла, что он должен был взять к себе в контору опытного юриста, который снял с его плеч часть повседневных хлопот. Он опять много зарабатывал, и никто не ставил ему в упрек то, что он радовался этим заработкам.

Счастье благоприятствовало Фабиану, но редко кто видел его веселым. Погруженный в свои мысли, сумрачный, проезжал он по городу. С тех пор как дела его наладились, у него стало больше времени думать о Кристе. Она была далеко, где-то там. К большому сожалению Фабиана, из его памяти изгладилась улыбка Кристы, неописуемо нежная улыбка, постоянно витавшая на ее устах. И как он ни напрягал свою память, улыбка не возвращалась.

Однажды вечером он нашел у себя открытку с итальянской маркой, и на лице его снова появилось выражение счастья и радости. Он даже тихонько засмеялся. Криста опять вошла в его жизнь!

Криста писала ему из Флоренции очень сердечным тоном. «Вот, значит, как все хорошо», – облегченно подумал он. Мать и дочь Лерхе-Шелльхаммер благополучно прибыли в Италию. Задержаться им пришлось только в Бреннере. Они действительно завязли в сугробах, и машину пришлось отправить поездом.

Сердечные слова Кристы осчастливили Фабиана, и на мгновение перед его глазами вновь мелькнула ее чарующая улыбка. Он потратил целый вечер на то, чтобы написать ей подробное письмо. Это не было в точном смысле слова любовное письмо, отнюдь нет, еще менее было это объяснением, но женщина, умеющая читать между строк, могла вычитать из него все, что ей хотелось.

Он писал, что со времени их разговора в «Резиденц-кафе» она каким-то чудесным образом стала ему ближе. Он не может забыть ее описание рождественской мессы в соборе Пальма на Майорке, не проходит дня, чтобы он не вспоминал о нем. При этом ему слышится, как гремит великолепный орган.

Он хотел еще написать, что перед ним стоит ее просветленное лицо таким, каким он видел его в тот вечер в кафе, но не решился, ибо, по правде говоря, лицо это стерлось из его памяти, что он сам с болью сознавал. И он написал только, что, как это ни странно, при одной мысли о ней он чувствует себя чище и восприимчивее ко всему хорошему. Даже стихи, казавшиеся ранее плоскими и банальными, он теперь воспринимает по-новому. Короче говоря, чувствует себя другим, лучшим человеком. Конечно, это эгоизм, но он хотел бы, чтобы она поскорей возвратилась, он открыто ей в этом признается и мечтает часто быть возле нее, когда она вернется. Как уже говорилось, это было длинное письмо, своего рода исповедь, которая многое могла ей раскрыть.

XII

Бюро реконструкции начало свою деятельность. Стучали пишущие машинки, и сотрудники сидели, склонившись над чертежными досками. Фабиану нравилось его новое занятие. Оно не носило чисто бюрократического характера и давало ему возможность встречаться с самыми различными людьми. Несмотря на то, что работы было очень много, у него ежедневно оставалось несколько часов для себя.

На некоторых улицах мостовую уже сорвали, и там теперь работали черные, перемазанные дегтем машины, наполнявшие смоляной вонью весь город. Работы по асфальтированию были поручены заграничным фирмам.

Фабиан горячо взялся за дело, и число безработных в городе с каждым днем уменьшалось.

Одним из первых посетителей нового бюро был городской архитектор Криг.

Растрепанный, с развязавшимся галстуком, он ворвался в кабинет Фабиана, простирая к ному руки так, словно они не виделись целые годы.

– Скажите мне только одно, друг мой, – взволнованно крикнул он, – только одно! Как мог напасть Таубенхауз на мою идею о новой Рыночной площади? Ведь это моя идея, с которой я ношусь уже пять лет, а Таубенхауз в городе всего несколько месяцев.

Фабиан засмеялся и предложил Кригу коньяку.

– Успокойтесь, друг мой, – сказал он, – я внес в программу Таубенхауза несколько предложений и в том числе упомянул о вашей идее создания новой Рыночной площади. Я считаю эту мысль превосходной и хотел немедленно обратить на нее внимание Таубенхауза.

У Крига точно камень с души свалился. Он вскочил и стал жать руки Фабиану.

– Так это вы! Значит, это я вам обязан тем, что Рыночной площади было уделено так много места в речи бургомистра! – громко закричал он и от радости даже пустился в пляс. – Ведь люди могли подумать, что я украл эту идею у Таубенхауза. Вы уж, наверно, знаете, что теперь и я получил пресловутое письмо в коричневом конверте. Перестройка квартиры бургомистра уже закончена. Если магистрат меня уволит, то я с двумя дочками останусь на улице. Но вы своими словами снова вдохнули в меня надежду.

Он вынул из кармана скатанный в трубочку чертеж и развернул его на столе.

– Смотрите, эти планы нельзя набросать в несколько дней. Разрешите еще рюмочку?

– Сделайте одолжение.

Фабиан углубился в изучение планов, вычерченных добросовестно и в высшей степени аккуратно.

– Площадь будет выглядеть очень красиво, – проговорил он, – не беспокойтесь, вас не уволят. Нам, милый друг, придется еще немало поработать вместе. Вы специалист во многих отраслях. В следующий мой визит к Таубенхаузу я ознакомлю его с вашим проектом.

Криг захлопал в ладоши.

– Как? Вы правда хотите это сделать? – радостно воскликнул он. – И вы ему скажете, что я вынашивал эту идею пять лет? Даже Крюгер зажегся моей идеей, несмотря на всю свою скаредность. Если я получу этот заказ – я спасен. Между нами говоря, эти дни я не знал ни минуты покоя. Ведь мне надо содержать двух дочерей, Гедвиг и Термину, у которых уже есть известные требования к жизни. Намекните, кстати, Таубенхаузу, что, если это необходимо, я готов вступить в национал-социалистскую партию.

– Не думаю, чтобы в этом была необходимость. Криг засмеялся.

– Ведь вам не хуже, чем мне, известно, что заказы получают только члены этой партии! – воскликнул он.

Фабиан с холодным достоинством сказал:

– Нет, – и, покачивая головой, добавил: – Это мне неизвестно. А если бы и было известно, то я вряд ли стал бы открыто об этом говорить. Не следует верить любым россказням.

Криг посмотрел на него как-то сбоку.

– Вы правы, друг мой, – ответил он уже другим тоном, стараясь быть сдержанным. – Люди болтают сейчас много всякой ерунды. Я буду вам очень обязан, если вы походатайствуете за меня перед Таубенхаузом. Вы же знаете, что частные заказы сейчас редкость. Ремонт квартиры Таубенхауза занял у меня много времени, но ведь платы за него я требовать не мог. Словом, постарайтесь, если вам нетрудно. Завтра я пойду к Габихту. Сообщите это Таубенхаузу.

На беду Таубенхауз был не в духе, когда Фабиан разложил перед ним проекты Крига.

– Этот Криг, – заявил он, – трус и педант. Мне очень хотелось сделать красивую лестницу в моем доме, но он все не решался приступить к ее перестройке. Это должно стоить тридцать тысяч марок. А мне какое дело, спрашивается? Неужели бургомистр не стоит тридцати тысяч марок? Да, проекты очень милы, милы и аккуратны. Но что можно усмотреть из всех этих чертежей? Из всех этих скучных линий? Я спрашиваю вас, господин правительственный советник, неужто этот Криг никогда не слыхал о перспективе?

– Да ведь это рабочий чертеж, – осмелился вставить Фабиан.

– Но мы-то не техники, не строители. Нам нужно видеть! Скажите Кригу, пусть представит перспективные рисунки, чтобы даже дилетант мог себе что-то представить по ним. До этого мы никакого решения принять не можем.

Перспективные рисунки! «Ведь это делается разве что на миллионных объектах», – сказал ему Криг. У Фабиана работал молодой одаренный художник, искусный во всякого рода зарисовках, о которых Криг пренебрежительно' отзывался: «Реклама и плакат». В конце концов старик поддался на уговоры и стал работать вместе с художником.

– Чего не сделаешь ради двух девочек, которых уж скоро пора и замуж выдавать! – вздыхал он.

Молодой художник, к большому удовольствию Фабиана, прекрасно справился со своей задачей. Как же выглядела теперь пустынная площадь за Школой верховой езды? Можно было подумать, что это рынок в итальянском городе. Живописная толпа теснилась в сводчатых галереях, над прилавками с грудами овощей и апельсинов колыхались цветные зонтики, поодаль фланировали дамы и сновали автобусы, а над крышами простиралось великолепное лазоревое небо.

– Подтасовка фактов, – смеялся Криг, – никогда вы не увидите такого неба в этом городе.

Криг при всех обстоятельствах оставался верен себе.

Фабиан вызвал молодого художника для разговора.

– Вы кое о чем позабыли, – сказал он ему. – И знаете, о чем именно? На всей площади не видно ни одного человека в коричневой форме, а без этого картина современного немецкого города неубедительна. Но ведь это дело поправимое, правда? Кроме того, мы должны окрестить новую Рыночную площадь? Подпишите название: «Площадь Таубенхауза».

Таубенхауз пришел в восторг от творения молодого художника.

– Так вот и должно это выглядеть; теперь можно браться за переустройство. Ведь надо же что-то показать людям. Отлично! Отлично! Криг, как я вижу, уже дал площади и название.

– С вашего позволения, это была моя мысль, – скромно заметил Фабиан.

Таубенхауз снял очки и подышал на них. Он улыбался.

– Весьма польщен, благодарю вас. Но мы окрестим ее иначе. Мы назовем ее площадью Ганса Румпфа, в противном случае нас упрекнут в тщеславии. Через месяц пусть Криг представит мне смету. А как, кстати, обстоит дело с асфальтированием?

Фабиан ежедневно утром и вечером заезжал в свою адвокатскую контору для проверки дел и подписания деловых писем.

Во время одной из этих поездок он вдруг снова увидел крестьянку с желтым платком на голове. Фабиан слышал, что фрау Аликс обошла уже все адвокатские конторы, но никто не решался взять на себя ведение ее дела. Теперь она стояла перед витриной магазина Николаи и, как зачарованная, смотрела на брильянтовую свастику, собственность фрау Цецилии Ш. От восторга она раскрыла рот и уперлась ладонями в стекло витрины. Машина Фабиана в это время остановилась, и он отлично видел ее.

Но в ту же минуту к витрине подкатила другая невзрачная машина, из которой вышли два человека. Один дотронулся до плеча женщины. Увидев этих людей, она испугалась, отпрянула и, пронзительно вскрикнув, бросилась бежать. Но они схватили женщину и втолкнули в машину, несмотря на ее вопли и отчаянное сопротивление. Машина тронулась. Фабиан увидел руки, простертые из окна. И автомобиль скрылся из виду.

XIII

Прошло немало времени, прежде чем Криг приступил к выполнению полученного им заказа. Наконец, все было скалькулировано и рассчитано. На новой площади предполагалось соорудить сорок новых магазинов и складов. Словом, целый торговый квартал. Но Таубенхауза, который, не задумываясь, приказал построить в своей квартире лестницу стоимостью в тридцать тысяч марок, все еще одолевали сомнения. Наконец, Шиллинг, преемник Фабиана, получил приказ купить дом Школы верховой езды.

Но тут возникло новое затруднение, поставившее под угрозу весь план. Школа верховой езды за это время перешла к другому владельцу. Многие годы она принадлежала мельнице и служила складом пустых мешков из-под муки. А месяц назад была продана одному иностранцу, причем купчую оформлял советник юстиции Швабах. Упомянутый иностранец намеревался перестроить школу и открыть в ней кино.

Криг был вне себя.

– Это какой-то рок, – вопил он, воздевая руки к небу. – Подумайте только, месяц назад! Пока мы тут считали и пересчитывали! Да, трудно жить на этом свете!

– Еще рано падать духом, друг мой! – успокаивал его Фабиан.

– Да я готов волосы на себе рвать! – кричал Криг.

Но Таубенхауз неожиданно проявил широту, которой никто от него не ожидал. Он уже свыкся с этим проектом и не пожелал от него отступиться. Швабаху было поручено откупить Школу верховой езды, что ему и удалось после долгих переговоров и уговоров. Иностранец заработал на этой сделке тридцать тысяч марок.

Криг, наконец, вздохнул с облегчением.

– Злая судьба все-таки сыграла нам на руку! – воскликнул он в восторге и пригласил Фабиана к себе на ужин.

Фабиан вдруг задумался.

– Не будем ломать себе головы над шутками судьбы, – сказал он, – а лучше порадуемся, что все трудности, наконец, устранены.

Кроме него, Крига и Таубенхауза, никто ничего не знал о проекте. Фабиан вспомнил, что Таубенхауз, заключая договоры на асфальтировочные работы, упорно отдавал предпочтение одной берлинской фирме, невзирая на то, что та требовала на десять процентов больше, чем ее конкуренты. И многое ему уяснилось.

В газетах появились интересные снимки асфальтировочных работ и вид будущей площади, прелестью не уступавшей площадям южноитальянских городов.

Таубенхауз был в восторге.

– Народ должен что-то видеть!

Это было его излюбленное выражение.

– Пропаганда – самое важное на свете. Помещайте в газете как можно больше фотографий.

Несмотря на то, что новая площадь должна была быть закончена только к весне, уже сейчас нашлось много желающих вступить во владение магазинами, которые распределялись городским управлением. Разнеслись слухи, что самый большой склад арендован правлением заводов Шелльхаммер, далее называли обувную фабрику Габихта и портного Мерца, который будто бы собирался открыть на новой площади магазин для военных.

Криг был вне себя от радости.

– Я рад за моих дорогих девочек, – говорил он.

Таубенхауз отдал распоряжение – не стесняться в расходах и строить магазины, не уступающие столичным.

Бургомистр был одержим неистовым честолюбием. Он стремился во что бы то ни стало снискать благоволение горожан. Пусть говорят о нем, пусть воздают ему хвалу, пусть не угасает интерес к его особе. Его жажда славы не имела границ. Тому, кто это понимал и шел навстречу его желаниям, работать с ним было очень легко, а Фабиан разгадал его с первой минуты.

Сбор средств, начало которому Таубенхауз положил еще в день своей нашумевшей речи, против ожидания оказался весьма эффективным. Он принес два миллиона чистоганом, одни только владельцы заводов Шелльхаммер подписались на сорок тысяч марок. Позднее Таубенхаузу удалось добиться согласия городских советников на заем в двенадцать миллионов «для начала», как он выражался. Надо было иметь немало смелости, чтобы обратиться с таким призывом к городским советникам, которые во времена Крюгера кричали «караул» из-за ста тысяч марок. В большинстве своем члены национал-социалистской партии, они были воспитаны на мысли, что деньги для того и существуют, чтобы находиться в обращении.

С такой суммой уже можно было приступать к делу, и Фабиан целыми днями совещался с архитекторами, строителями, градостроителями, инженерами и садоводами, так что даже в отсутствие Кристы ему некогда было скучать.

Честолюбие не давало покоя Таубенхаузу. Он почти каждый день предлагал какие-то дополнения.

Зима надвигалась, и он понимал, что в этом году речь может идти только о подготовительных работах. Зато весной, весной он развернется! Но одна мысль прочно засела в его голове: если зимой нельзя строить, то ведь можно взрывать. Запланированная магистраль Норд-Зюд не переставала занимать его.

– Дорогой господин Фабиан, гаулейтер требует немедленного сооружения магистрали, – заявил Таубенхауз. – Он считает, что в ближайшем будущем мы должны без задержки пересекать город во всех направлениях. Предположим, что разразится война? Что тогда? Конечно, ни вы, ни я не хотим новой войны, но, с другой стороны, эта мысль и не страшит нас. Одним словом, мы должны вплотную заняться этим делом.

И Фабиан вплотную занялся магистралью. Начались бесконечные совещания со специалистами. Проект Норд-Зюд нуждался в подробном обсуждении. Прессе было разрешено высказаться, и она стала единодушно ратовать за сооружение магистрали. «Промышленный расцвет города! Возможность войны!». Таубенхауз ничем не рисковал, предоставляя печати высказывать свое мнение: стоило ему только моргнуть – и газеты замолкли бы.

Полковник фон Тюнен, личность весьма почтенная, освещал вопрос со стратегических позиций. Разумеется, такая магистраль нужна, более того – необходима. «Не будем закрывать глаза на возможность войны, – писал он. – Давайте представим себе, что нам стратегически необходимо напасть на неприятеля с севера. Давайте представим себе, что стратегическая обстановка потребует от нас заманить врага в ловушку и спешно отвести войска обратно на юг. Поэтому я высказываюсь за магистраль, и каждый истинный патриот поддержит меня».

Поразительно, в какой короткий срок было завоевано общественное мнение.

Вопрос о прокладке магистрали оживленно дебатировался еще десять лет назад. Кто только тогда не высказывался: Историческое общество, общество содействия процветанию города, художественное училище, художники и архитекторы, журналисты всех направлений, Союз домовладельцев, даже «капуцины», как тогда называли обитателей Капуцинергассе. Архитектор Криг тоже немало пошумел в то время. Но где же теперь все эти люди? Они не открывают рта, молчат, словно вообще больше не существуют на свете.

Криг сетовал у Фабиана на то, что исчезнут прекрасные фронтоны в стиле барокко на Капуцинергассе, но в печати словом об этом не обмолвился.

– Сердце разрывается, так жаль этих фронтонов! – скорбно восклицал он.

– Если старое стоит нам поперек дороги, – отвечал Фабиан, – то надо его убрать, как бы оно ни было прекрасно. Город должен разорвать оковы, которые на него наложили в старину. Попробуйте себе представить, что началась война. Разве могут танки и военные машины пройти по Капуцинергассе? Современному городу нужен простор и воздух.

Криг кивнул головой.

– Да, я, видно, не подхожу для нашего времени, – задумчиво сказал он. – Но вы мне скажите, куда денутся все люди с Капуцинергассе? Куда? – Он заломил руки.

Фабиан рассмеялся.

– Заботясь об общественном благе, мы не можем считаться с такими мелочами. Этим людям придется покориться необходимости и разместиться в гостиницах или еще где-нибудь. Подумайте о Берлине, Мюнхене, Гамбурге. Таубенхауз делает то же, что делают там. Не воображаете ли вы, что там очень церемонятся? Обер-бургомистр Берлина, который стал протестовать против таких мероприятий, вынужден был уйти только потому, что его мнение шло вразрез с мнением вышестоящих лиц. А мы между тем уже подумали о ваших бедных «капуцинах». Вы удивлены? На шоссе, ведущем в Амзельвиз, будет воздвигнут новый пригород. Это будет лучший город-сад в Германии, город с десятью тысячами жителей. Планы в основном уже готовы. В ближайшем будущем «капуцины» смогут выбрать себе новые квартиры.

Криг поднялся. «Этого тоже подхватило течением», – с грустью подумал он и простился.

На Капуцинергассе день и ночь стучали мотыги. Машины, наполненные щебнем, проносились по городу, старая Капуцинергассе превращалась в кучу развалин. А люди, ее населявшие, все эти «капуцины» – врачи, адвокаты, торговцы, чиновники, рантье, куда они девались? Они исчезли, и никто не знал, куда. Зато городской музей приобрел несколько старинных засовов и дверных ручек.

За короткое время Фабиан сделался важной персоной в городе. Впрочем, надо отдать ему справедливость: свое влияние, там, где это требовалось, он употреблял и на пользу друзей. Так, он не забыл медицинского советника Фале из Амзельвиза.

В последнее время ему часто приходилось беседовать с профессором Зандкулем, директором городской больницы, так как по плану предполагалось перенесение больницы за черту города. При случае он неизменно сводил разговор на заслуженного создателя рентгеновского института и излагал просьбу Фале. Ведь речь, насколько он понимает, идет об открытии, которое будет иметь мировое значение.

Но профессор Зандкуль нелегко поддавался на его уговоры.

– Фале уничтожит ценнейшие мои аппараты, – возражал Зандкуль. – Как еврей, он исполнен наследственного чувства ненависти. Прочитайте мою книгу. В библии приводятся сотни примеров вероломства и обмана. Разве характер Юдифи не лучшее тому доказательство?

Зандкуль недавно выпустил в свет книгу «Психология евреев», продиктованную ему слепой ненавистью.

Фабиан употребил весь свой ораторский талант на эти уговоры, и Зандкуль, наконец, согласился сделать исключение.

– Но, – заявил он, – только при условии, что вы ручаетесь за него и представите мне это поручительство в письменном виде, я согласен дать Фале возможность работать в институте по воскресеньям с десяти до восьми часов.

Фабиан написал поручительство. Потом по телефону вызвал Марион к себе в контору, чтобы сообщить ей радостную весть.

– Боже милостивый! – смеясь, воскликнула Марион, и слезы блеснули в ее черных глазах. – Папа будет счастлив и признателен вам по гроб жизни.

– Передайте отцу сердечный привет, – сказал Фабиан, – я бы сам с удовольствием приехал в Амзельниз, но вы знаете, как я занят.

– Папа и мы все, – отвечала Марион, – очень огорчены тем, что обстоятельства не позволяют вам больше посещать нас.

– Обстоятельства?

Марион засмеялась.

– Почему вы притворяетесь удивленным? Ведь мы же евреи, если говорить начистоту.

Фабиан поднялся со стула.

– Зачем вы оскорбляете меня, фрейлейн Марион? – проговорил он. – Меня этот вздор ни в какой степени не затронул. В ближайшее воскресенье я буду у вас к пяти часам. Я не помешаю?

Марион захлопала в ладоши.