Текст книги "Ольга"

11

Проучившись два года в семинарии, Ольга стала учительницей и осенью впервые приступила к работе. В своей старой школе – ни дирекцию, ни саму Ольгу это не устраивало, но в той деревне, куда ее должны были направить учительствовать, разразилась эпидемия оспы, а в Ольгиной школе в одночасье умер старый учитель, учивший еще Ольгу. Однако теперь ей не надо было жить у бабушки – она поселилась в учительской квартире при школе.

Она скучала по Герберту. В школе и церкви, в деревенских домах, на дорогах и в лесу – всюду жили воспоминания. Помнились неприятности и печали: как ее наказывала бабушка, как ее шпыняли и дразнили деревенские дети, как она понапрасну ходила к пастору и сельскому учителю, надеясь получить у них ходатайство, чтобы ее приняли в городскую женскую гимназию. Воспоминания о счастливых временах с Гербертом и Викторией были отравлены для Ольги обидой, после того как от нее отвернулась Виктория. Прекрасными остались воспоминания о встречах с Гербертом на лесной опушке, о часах, проведенных на охотничьей вышке и в церковной ложе, и как раз из-за этих воспоминаний она так тяжело переживала разлуку с Гербертом. С тех пор как он поступил в свой гвардейский полк, а она уехала в Познань учиться в учительской семинарии, они виделись совсем редко – раз-другой Герберт, получив отпуск, проездом был в Познани и дожидался Ольгу у дверей семинарии, раз-другой отец одной соученицы, с которой Ольга подружилась, пригласил обеих девушек на несколько дней в Берлин, и тут уже Ольга стояла возле казармы и ждала Герберта. Они оба не знали, когда доведется снова побыть вместе, встречи их были нежданными, объятия – торопливыми, слова любви – робкими.

В октябре Герберт приехал в поместье на целых три недели. Он записался добровольцем в колониальные войска, которые отправлялись в Германскую Юго-Западную Африку, и перед отъездом получил отпуск. Ольга уже приступила к работе в школе и как раз теперь, начиная профессиональную деятельность, хотела преподавать особенно хорошо, тщательно готовиться к занятиям, все прорабатывать и помогать своим ученикам, быть для них наставницей, какой у нее самой никогда не было. Она мечтала встретить среди детей способную ученицу, чтобы подготовить ее к поступлению в государственную женскую гимназию, – она внушила бы девочке необходимую решимость и позаботилась бы о бесплатном месте в гимназии. На три недели все это отступило на задний план. Важно было одно – когда, где они с Гербертом смогут встречаться, на какое время смогут уединиться… В первые две недели они встречались под открытым небом, под теплым осенним солнцем, а в последнюю неделю – у Ольги дома. Они следили, чтобы никто не увидел, когда он тайком приходил и она открывала ему дверь. В то же время их счастье было слишком огромно, чтобы их всерьез заботило, какие сплетни пойдут о них в деревне.

Три года они отдали ухаживанию и ожиданию – теперь последняя телесная близость стала такой наградой, какой не дано испытать людям, спешащим тотчас удовлетворить свои желания. Герберт и Ольга были так счастливы, когда вновь обрели друг друга после долгой разлуки и можно было не подавлять своих чувств, ни в чем не сдерживаться, что они уже ни минутой не пожертвовали ради страха перед непрошеной беременностью, который даже не могут вообразить себе люди, получившие современные средства предохранения. Все три недели Ольга словно кружилась в танце, они оба кружились, подхваченные вихрем, а потом тихо покоились, неразделимые.

Ольга не одобрила переход Герберта на службу в колониальные войска. Умом она признавала, что военные сражаются за отечество, даже погибают. Но Африка-то не отечество. На что ему Африка? Что плохого сделали ему эти гереро?

Но когда корабль отчалил в Гамбургском порту, она стояла на набережной Петерсенкай, на прощание махала рукой, вместе со всеми прокричала троекратное ура императору и вместе со всеми пела «Славься ты в венце победном!»[11]11
  Императорский гимн в Германской империи с 1871 по 1918 г.


[Закрыть] и слушала гудение пароходных сирен и свистки больших и маленьких кораблей, последние приветствия уходивших в море, которые на несколько минут заглушили все прочие звуки. Потом гудки стихли, на миг настала тишина, а когда шум порта и города вернулся, корабль уже скрылся из виду и рука Ольги сжимала смятый платочек, которым она, вообще-то, хотела помахать вслед кораблю.

12

Шли годы, Герберт находился в Германской Юго-Западной Африке, между тем Ольгу в результате интриг Виктории выжили из деревни. Виктория считала, что Ольга недостаточно хороша для Герберта, хотела разрушить их союз и упорно плела интриги, настраивая против Ольги своих родителей, родителей своих приятельниц, даже священника. Ольга это заметила и решила поговорить с Викторией, но та не приняла Ольгу и велела сказать, что ее нет дома. Наконец, через отца какой-то из своих подружек, важного чиновника областной администрации, Виктория добилась того, что Ольгу направили в Восточную Пруссию, на край света.

Эта деревня находилась несколько севернее Тильзита. Единственная проходившая через нее дорога была немощеной, в сухую погоду ее покрывала пыль, в дождливую дорога тонула в грязи. Посреди деревни был луг – выгон, и прямо на нем стояла церковь. Вдоль дороги тянулись одноэтажные грязные дома, и таким же обшарпанным было здание школы, где на задах находилась учительская квартира с садиком.

Ольга в одиночку учила детей всех классов. В школе было всего две комнаты – одна для младших, другая для старших учеников, но дети были послушные, так что Ольга могла вести урок в одной комнате, не сомневаясь, что в соседнем классе с дисциплиной все в порядке. Так как у большинства детей не было ни малейшего интереса к учению, Ольга была довольна уже тем, что они все же усваивали грамоту и счет, вместе с ней пели «Леса покоем дышат»[12]12
  Хорал И. С. Баха, основанный на девятистрофной «Вечерней песне» Пауля Герхардта (1647).


[Закрыть]; разбирая с ними текст этого хорала, она рассказывала им о движении Солнца и Луны, о звездном небе, о смене времен года, о радостях труда и о почтении к смерти. По программе полагалось знакомить детей с историями о Старом Фрице, то есть императоре Фридрихе Великом, а он, как известно, говорил, мол, «Леса покоем дышат» – это невероятно глупые слова, но кому нравится, пусть себе поет. Ольга, рассказывая эту историю о том, как император оценил песню, разъясняла детям, что значит проявлять терпимость. Иногда она видела, что кого-то из мальчиков поспособнее можно подготовить к поступлению в гимназию, а кого-то из девочек к женской гимназии в Тильзите, и иногда ей удавалось сломить сопротивление родителей, упросить пастора написать ходатайство и в итоге добиться бесплатного места в гимназии.

При всей бедности, при всем убожестве здешней жизни, Ольга радовалась, что покинула свою старую деревню и старую школу и живет вдали от интриганки Виктории. Она работала в саду, по средам пела в церковном хоре, который сама она и организовала, по воскресеньям играла в церкви на органе, да еще стала активной участницей Союза учительниц, иногда ездила в Тильзит на концерт или на театральное представление. Она подружилась с одной семьей в соседней деревне и особенно опекала Айка, младшего из многих детей, бегавших там по крестьянскому двору.

Она пристально следила, читая «Тильзитскую газету», за событиями войны против африканского племени гереро, которую вели германские колониальные войска, и за дебатами в рейхстаге об этой войне. Депутаты от буржуазных партий верили в будущее Германии как колониальной державы при условии хорошего обращения и христианского отношения к туземцам. Социал-демократы были против захвата колоний – ибо это безнравственно, экономически убыточно и разлагает колониальное чиновничество. Столь же различную позицию занимали партии по вопросу о войне против гереро и столь же различно оценивали, по сообщениям печати, насилие и жестокость, проявляемые колонизаторами, – буржуазные партии считали, что это единичные нарушения, социал-демократы видели в этом неизбежную черту колонизаторской политики. Ольга разделяла взгляды социал-демократов, однако не могла даже вообразить себе какого-то «неизбежно жестокого» Герберта и надеялась, что весь этот морок скоро минует.

Ольга писала Герберту длинные письма и ждала ответных. Если ее одолевала грусть, когда она думала о том, что любовь из года в год сводила их с Гербертом лишь на часы или дни, она вспоминала, как много на свете людей, в чьей жизни разлука была правилом, а встречи исключением, – о военных и моряках, о тех, кто уезжал в исследовательские экспедиции или по коммерческим делам, о поляках, подавшихся на заработки в Германию, о немцах, уехавших работать в Англию. Их жены виделись со своими мужьями не чаще, чем она с Гербертом. Она убеждала себя, что любовь означает не подчинение, а драгоценный дар и даже письмо от любимого может стать чудесным подарком. Письма Герберта раз от разу делались более газетно-официозными, более велеречивыми, Ольга предпочла бы другой тон. Однако письма от него были подарком, счастьем. Что ж, если такой он, Герберт.

13

Герберт писал о плавании к берегам Африки, о своей первой встрече с черными, те оказались веселыми парнями, в порту Монровии они ныряли за монетками, которые бросал им Герберт, о потешном водном сражении, которое солдаты устроили на корабле по случаю перехода через экватор, поливая друг друга из ведер, о прибытии в Свакопмунд и о простирающихся до самого горизонта бескрайних песках. Потом он прыгнул в плясавшую на волнах шлюпку и, преодолев бушующий прибой, наконец сошел на берег, и земная твердь еще долго, казалось, раскачивалась под ногами, успевшими привыкнуть к корабельной качке.

Герберт полюбил пустыню с первого взгляда. В южной стороне тянулись песчаные дюны, высокие и круто обрывавшиеся в море, величественные и в то же время благодаря своим мягким округлым формам исполненные чувственной красоты. На востоке простиралась равнина, там пески перемежались со скалами, одни пески отливали красноватым, другие серым, а среди песков раскиданы темные лишайники и торчат пучки блеклой жесткой травы, кое-где высятся поросшие кустарником холмы, с виду как огромные венерины бугры. Герберт полюбил сочетание монотонности и многообразия, мелкие различия, которые он подмечал у камней, песков и растительности, полюбил извилистые долины, распадки и причудливые горки, которые вдруг вырастали откуда ни возьмись… Пустыня всегда оставалась безлюдной и просторной. Раньше Герберт даже не представлял себе, что на свете есть это царство раскаленного песка, пылающего солнца и дрожащего знойного марева. И о том, что великолепие пустыни бесконечно, оно всегда с тобой, хоть один день скачи, хоть два или три – оно не кончается.

Потом рота прибыла на станцию железной дороги, там надо было дожидаться подвоза снаряжения и провианта. Герберт обрадовался, увидев узкоколейку, и даже проехал немного на поезде, который с мучительным трудом тащился в гору, зато вниз с горы помчался, словно настоящий экспресс. Иной раз он замечал черные грязные фигуры перед грязными хижинами или успевал увидеть проворных молодчиков, мигом убегавших при приближении солдат; посланные вдогонку отряды нигде не могли отыскать беглецов. Он видел и женщин с короткими курчавыми волосами и толстыми губами. Иногда оказывалось, что черные фигуры, сидевшие в кустах или среди скал, не негры, а павианы.

Однажды вечером Герберта отправили в дозор, выяснить, что за зарево алеет вдалеке. Он увидел горящую степь: облака багрово-серого дыма клубились над охваченными огнем травой и кустами, в небо взлетали снопы искр. Он поскакал назад, в лагерь, но лагеря не нашел. Когда лошадь выбилась из сил, он, поняв, что надо дождаться утра, заночевал в степи. Он слышал жалобный вой шакалов, похожий на скулеж собак или детский плач. Шакалы, рыская в поисках добычи, учуяли Герберта и подходили все ближе и ближе, наконец их скулеж и вой окружили его со всех сторон, точно стеной, сердце у него сжалось, он впервые изведал страх. Герберт схватил ружье, встал, выпрямившись во весь рост, и долго вглядывался в темноту ночи, каждую минуту ожидая нападения шакалов, – их вой не умолкал, а еще, как знал Герберт, можно было ожидать нападения леопардов и гереро, тех самых, с кем он приехал воевать… Но он никого не увидел – ни шакалов, ни леопардов, ни гереро. Он видел лишь ночную тьму, столь непроницаемо-черную, как будто над ним простерся плотный покров, и уже не понимал, внушают ли ему страх внешние опасности или же что-то таящееся в нем самом.

Однако он вовсе не стремился рассказывать Ольге о своих страхах, а напротив, хотел показать себя с самой лучшей стороны. «Знаешь, что мы делаем здесь, на юго-западе Африки, для вас? Я прочитал в газете, что если мы не подавим взбунтовавшееся черное отребье, дальнейшее выделение финансовых средств на наш военный поход будет расценено как пустая трата денег и тогда будет принято решение продать Британии эту „канцелярскую песочницу“. И ты так же думаешь? Готов возразить: правительству нельзя действовать по-другому, если оно не хочет предать миссию всех белых народов и причинить вред нашему отечеству. Мы не должны потерять этот земной рай!» Герберт расписывал Ольге благодатный климат Африки, куда как более полезный для легочных больных, чем климат германской родины, писал о своих мечтах – как тут нароют колодцев, разведут плантации табака, хлопка и кактусов, насадят лесов, пробурят скважины, настроят фабрик. Для всего этого необходимо господство немцев. «Черные, – писал он, – подняли мятеж, надеясь захватить власть. Мы этого не допустим. Мы побеждаем ради нашего и ради их блага. Черные – человеческая порода, которая еще находится на низшей ступени культуры, у них отсутствуют наши высшие и лучшие качества, такие как усердие, благодарность, сочувствие, и вообще у них нет никаких идеалов. Даже если они внешне пообтешутся, души у них будут все те же. А если бы они победили, случился бы кошмарный откат вспять в жизни цивилизованных народов». Он писал о дозорах, стычках, преследованиях, о том, как он с криком «ура» мчался в атаку, и о всеобщем ликовании, поднявшемся в войсках, когда пришла телеграфная депеша от императора с похвалой офицерам и нижним чинам.

14

С особой гордостью Герберт описывал сражение при Ватерберге. Десятого августа 1904 года германские войска взяли в кольцо лагерь гереро, стоявший на горе и за горой, ночью кольцо стянули, а утром одиннадцатого августа перешли в наступление.

Рота Герберта двинулась на гереро с юга, она не поднималась на гору, а наступала по равнине. Они сразу оказались под огнем. Искали укрытия за кустами и в распадках, стреляли, выскакивали из укрытий, мчались вперед с криком «ура», опять прятались, опять вели ответную стрельбу, опять бросались в атаку, но уже без криков «ура», короткими перебежками, пригнувшись; через некоторое время они вышли на общую линию с бойцами других частей, затем ждали – такими были первые часы битвы. Когда открыли огонь пулеметы и артиллерия, рота под прикрытием огня продвинулась вперед, однако из-за сопротивления и контратак черных роте опять пришлось залечь в кустах и распадках. Когда казалось уже, что гереро отступают и бегут, вдруг раздавались громкое пение и хлопки в ладоши, это их подбадривали женщины, и тут происходил перелом, гереро останавливали наступление роты и даже оттесняли ее назад. Нужно было отрезать гереро от водоема, но это не удалось ни утром, ни в течение дня. Лишь вечером пулеметы и артиллерия открыли такой плотный огонь, что гереро пришлось отступить от своего водного источника. «Наконец-то источник был в наших руках. Начинало темнеть. Внезапно воспламенился воздушный шар, обеспечивавший радиосвязь нашего генерала, он сорвался с троса и, полыхая, словно огромный факел, медленно уплыл в вечернее небо».

Герберт вместе со всеми стрелял, бросался в атаку, сражался и все-таки не видел ни одного гереро. Он видел своих товарищей – как они сражались и гибли. А гереро – он замечал то пучок черных волос, то ловкие прыжки, когда гереро перемещались от укрытия к укрытию, продвигаясь вперед или отступая, один раз он видел, как гереро забрался на дерево, был подстрелен и кувырком полетел на землю, а один раз видел, как снарядом разнесло черных вместе с термитником, за которым они прятались, и клочья черных тел разлетелись в воздухе. При каждом наступлении он видел убитых гереро и при каждом отступлении – убитых немцев. Но в бою он ни разу не сошелся лицом к лицу с гереро – враги оставались призраками. «Если бы мы могли лучше видеть этих черных дьяволов! Как близко раздавались их голоса! И как трудно все-таки было увидеть их и поймать на мушку».

При захвате водоема немцы потеряли слишком много сил, не могли продолжать сражение, и гереро бежали на восток, угнав и свой скот. На другой день немцы пустились в погоню, и Герберт в ней участвовал. У дороги лежали умирающие и раненые, старики и дети, которые не могли уйти со всеми и теперь умирали от голода и жажды, скотина ревела от голода и жажды. Многим телятам, овцам и козам гереро перерезали глотку, чтобы напиться крови. В водных источниках было слишком мало воды, беглецам ее не хватало. Преследователям и подавно воды не осталось, так что пришлось повернуть назад.

Ни разу Герберт по-настоящему не столкнулся с гереро. В бою их удерживали в отдалении пулеметы. После боя было достаточно ружейных выстрелов, чтобы не подпускать их близко и не дать им подойти к источникам воды на краю песчаной пустыни, куда они бежали и где в конце концов тысячами умирали от голода и жажды…

Потом Герберт заразился тифом и долго пролежал больной, а когда выздоровел, его направили в караульную службу, позднее он снова стал выезжать в дозоры и участвовать в стычках и погонях. Если выдавались свободные часы, он охотился на фазанов, дроф и голубей, козлов, генетт, дикобразов, павианов, гиен, шакалов и леопардов. Два Рождества встретил он с товарищами в Африке. Из консервных жестянок они навырезали звезд, украсили блестящими жестянками куст верблюжьей колючки вместо рождественской елочки и спели «Тихую ночь, святую ночь»[13]13
  Одно из самых известных и широко распространенных по всему миру рождественских песнопений; автор слов Йозеф Мор, музыка Франца Грубера; создано в 1818 г.


[Закрыть]. Все у них было душевно.

Иногда Герберту приходилось караулить пленных, и он задавался вопросом: можно ли воспитать гереро для использования на работах или все-таки стоит заменить их машинами. Ближе всего он видел гереро и лучше всего понял, что они чувствуют, когда после битвы при Ватерберге, во время преследования убегавших наблюдал, как они мучаются и умирают. Но они подыхали вместе со своим скотом и сами подыхали, как скот, они лежали на земле, а Герберт свысока смотрел на это, сидя верхом на коне.

15

Увидевшись с Гербертом после его возвращения из Африки, Ольга была так рада встрече, что не спрашивала о тех жестокостях, про которые читала. Однако и слушать о битвах и стычках, дозорах и погонях ей вскоре расхотелось. И о бескрайних просторах, о знойном мареве, о миражах и радугах, о багровом зареве и дымных клубах степных пожаров. И о том, что там однажды будут копать, выращивать, сажать, бурить и строить. «Это все фантазии! А как там сейчас?» Она хотела знать, красивы ли эти черные, мужчины и женщины, как и чем они живут, как относятся к немцам, чего ждут от будущего. Что Герберту понравилось в африканской колонии и что показалось отвратительным и думает ли он, что мог бы там жить? Что после проведенных там двух лет осталось в памяти как самое существенное?

Они сидели на берегу Немана. Ольга собрала все, что нужно для пикника. Герберт взял в аренду лошадь с коляской, они ехали около часа, сначала от деревни до реки, потом вдоль берега, пока не нашли уединенный уголок. Расстелив на траве скатерть, они пили красное вино, ели котлеты с картофельным салатом и говорили не умолкая о всякой всячине, потому что задать вопросы о главном каждый из них пока еще не решался: «Знаешь, тут много чего говорят и пишут… У тебя там была негритянка?» – «Наверное, тебе тут было одиноко, ты нашла себе кого-нибудь?» – «Твои родители подыскали тебе невесту?» – «Что с нами будет дальше?»

Они говорили не умолкая еще и потому, что обоим хотелось отвлечься от уныния, которое окрасило тот день. Серенький он был, солнце мутным светлым кружком маячило за пеленой редких облаков, зелень деревьев и лугов, синева Немана поблекли. Вокруг тишина – ни стука пароходного колеса, ни гусиного гогота, ни голосов вдалеке. Лошадь щипала траву, изредка фыркая, да слышался иногда плеск речной волны.

Ольгу не удовлетворили ответы Герберта. Что он сказал? Немцы находят непривлекательными черных широкозадых женщин, гереро живут как дикари, немцев они ненавидят, но знают, что судьба и будущее их племени в руках немцев. Самое отвратительное, что он там узнал? Болезни: тиф и малярия, желтуха и менингит. А понравились ему – Ольге уже поднадоело об этом слушать, но что ж поделаешь – простор и ширь страны.

– Посмотри-ка на тот берег! – Ольга решила поставить все точки над «i». – Это ли не простор без конца и края? Поля и леса, куда ни взглянешь. Здесь не равнина, зато взгляд так легко скользит по мягким линиям холмов. Не дальше горизонта, конечно. Но ведь и в Африке есть горизонт.

– Слева от холма деревня, за холмом еще одна, шпиль вон там – это колокольня, а если немного отъедем отсюда, то ниже на реке и мост Королевы Луизы увидишь как на ладони. Всюду люди и люди.

– Из-за людей здесь…

– Да! Из-за людей здесь нет простора без конца и края.

– Чем тебе люди-то не угодили? Без людей ничего не было бы.

– Я не против людей. Но они не должны быть везде. Лучше не могу объяснить…

Герберт рассердился, то ли на Ольгин вопрос, то ли на свою неспособность толком выразить свою мысль. Он и сам не знал на что. Но чувствовал себя так, точно его загнали в угол.

Ольге нравилось, когда Герберт чего-нибудь не понимал, не мог объяснить, выразить. Он сильный, его не запугаешь, над ним не возьмешь верх, да, вот такого мужа она и хотела. В то же время вечно чувствовать превосходство мужа – нет, это не по ней, и, значит, ей надо иметь свои козыри. Однако Герберту незачем об этом знать и тем более из-за этого сердиться.

– Когда ты бегал, я смотрела на тебя, и мне всегда казалось, ты можешь вот так бежать и бежать бесконечно. Даль без конца и края… для меня это ты. – Она положила голову ему на плечо. – Ты по-прежнему бегаешь?

– В Африке не бегал. Когда приехал в Берлин, вставал утром в пять часов и бегал в парках Тиргартена. Ни души вокруг не было, кроме меня да одного-двух верховых… – Он обнял Ольгу и потянул к земле, они лежали обнявшись и смотрели в глаза друг другу. – За два года у меня не было женщины, ни белой, ни черной. Я… иногда, оставшись один… Ну, ты сама понимаешь… Но я редко оставался один… а думал только о тебе. Я хочу быть с тобой. И я поговорю с родителями.