Текст книги "Внучка"

Бабушке, матери и сестрам я ничего не сказала и простилась с ними так, словно уезжала всего лишь на два дня в Прагу. Не потому, что боялась, что они выдадут меня, а потому что опасалась выяснения отношений с бабушкой и матерью и полного разрыва с ними. Ингрид я обняла, пожалуй, чуть теплее, чем обычно. Та, внимательно посмотрев на меня, взяла мое лицо в ладони и сказала: «Удачи тебе!» Словно все поняла.

У меня щемило сердце от этих до боли знакомых картин, которые я видела в последний раз: тротуары и дорожки, по которым я шла в последний раз, Унтер-ден-Линден, вестибюль Университета имени Гумбольдта, поездка на городской электричке, деревянные сиденья и запах моющих средств, старая школа напротив нашего дома, трамвай, абрикосовые пирожные в витрине кондитерской. Даже дурацкая эмалевая табличка с тремя синими шевронами и надписью «Объект образцовой бытовой культуры, чистоты, порядка и дисциплины» на стене нашего дома на мгновение показалась мне родной.

В ту ночь я плохо спала. Мне снилось, что я куда-то еду и вдруг понимаю, что села не на тот поезд. Потом долго ждала на каком-то вокзале, где не видно было ни прибывающих, ни отправляющихся поездов, тащила чемодан по щебню, через рельсы к какому-то перрону, и, прежде чем я поднялась на платформу, поезд тронулся и уехал. Все мое тело было пронизано страхом: меня била нервная дрожь, под ложечкой сосало; я вздрагивала от любого звука или отблеска света. Наконец, к моей радости, забрезжил рассвет, наступил день, я сварила кофе, приготовила завтрак, и мы все как ни в чем не бывало сели за стол.

В пражском поезде было холодно. Я сидела в купе с пожилой супружеской парой и студентом и думала, что во время паспортного контроля на нашей, а потом на чехословацкой границе они наверняка заметят, что у меня разные документы, что я меняю имидж как перчатки, пыталась представить себе, как они будут реагировать, и не знала, как мне быть. Но они вышли в Дрездене. Я осталась в купе одна, дрожа от холода и страха, смотрела в окно на леса, реки и горы и курила. Немецкий пограничник укоризненно покачал головой и помахал рукой, рассеивая клубы дыма в купе. Его чехословацкий коллега сморщил нос, отвернулся, вышел из купе с моими документами, закрыл за собой дверь и проделал все манипуляции с паспортом в коридоре.

Первый этап был позади. Я облегченно вздохнула. Но страх не прошел. А что, если немецкие и чехословацкие пограничники заговорят друг с другом о странной курильщице, которая не может быть одновременно и восточной, и западной немкой? Что, если они вернутся и арестуют меня? Или передадут информацию в Прагу и меня там прямо на перроне встретит полиция?

В Праге я боялась выходить из вагона. Потом меня мучил страх перед чехословацко-австрийской границей. После этого, казалось бы, бояться было нечего, но страх засел у меня в костях. В баре венского отеля я впервые в жизни пила, чтобы оглушить себя, и за ночь мой страх рассеялся. На следующий день я наслаждалась новыми ощущениями: взлетом и полетом – это было мое первое в жизни воздушное путешествие. Перед самой посадкой ко мне подсел незнакомый мужчина и с улыбкой спросил: «Интересно, что сказал бы обо всем этом бравый солдат Швейк?» Потом взял мой западногерманский паспорт, похвалил меня, мол, я все сделала правильно, встал и ушел.

* * *

Я увидела Каспара через стеклянную дверь, ведущую из зоны таможенного контроля в холл. Заметив меня, он запрыгал на месте и замахал руками. Я помахала ему в ответ, и, когда вышла в холл, мы бросились друг к другу и обнялись.

Мы не виделись всего два дня, но как будто стали совершенно другими: мы находились в другом мире, мы были частью этого мира. Взяв такси, мы поехали в Далем. Каспар привел меня в свою комнату, достал из холодильника и откупорил бутылку шампанского, мы выпили, и он стал засыпать меня вопросами о моем побеге. Он хотел знать все. Но еще больше он хотел меня обнимать, целовать, ласкать. Он жаждал последней, долгожданной близости со мной. Мне хотелось гулять – по парку, по лесу, по берегу озера или реки, под дождем, который обещали серые тучи. Но я подумала, что я стольким ему обязана, и уступила его нетерпеливому желанию, его жадным, неопытным ласкам. Когда дождь забарабанил по оконному стеклу и по карнизу, я уснула.

Проснулась я среди ночи. Каспар спал рядом со мной, подтянув к животу ноги, в позе ребенка. Я встала, открыла окно, закурила сигарету. Мной овладело странное чувство: все как будто в порядке и все же что-то не так. Это никак не связано ни с Каспаром, ни с кроватью, ни с комнатой. Я уже не там, но еще не здесь. Я, конечно, привыкну. Мы переставим кровать и будем, лежа в постели, смотреть на крону дерева и на небо, мы найдем для меня стол и поставим его к окну, будем ходить по улицам – сначала обойдем наш квартал, потом начнем расширять радиус прогулок. В батарее парового отопления забулькало, и я вспомнила, что в мои обязанности дома входила растопка кафельной печи по утрам. Иногда хватало завернутого в газетную бумагу брикета – нужно было только как следует подуть на него, чтобы огонь разгорелся. Я вспомнила ночные звуки в нашей квартире: шаркающие шаги бабушки и торопливые шаги матери по коридору в сторону туалета, кашель Хельги – хронический кашель курильщика, бой часов, отмеряющий четверти, который казался мне в детстве красивым, а потом как будто немного осип, визг трамвая на повороте – последнего в начале двенадцатого ночи и первого около пяти утра. Я вспомнила свой диван. Мать и бабушка спали в одной спальне, Хельга и Гизела в другой, я – поскольку Хельга не захотела делить эту спальню со мной – спала на продавленном, неудобном, скрипучем диване в гостиной. Все это были не бог весть какие значимые воспоминания, но они вызвали во мне приступ такой жгучей тоски по родине, что я уже не понимала, почему я здесь, а не там.

Проснулся Каспар. Увидев меня у окна, он сел и спросил:

– Что с тобой?

– Ничего, – ответила я.

Этот вопрос он потом еще не раз задавал мне по ночам и получал тот же ответ. Даже когда миновал первый, острый этап моей тоски по родине. Так же как об этой тоске, мне не хотелось говорить с ним о своих мыслях о ребенке, о своей тревоге, связанной с учебой и профессией, о своих сомнениях относительно нас с ним. Первые недели оказались непростыми во многих отношениях. Три дня меня допрашивали в лагере для перемещенных лиц в Мариенфельде. Сумма, присланная Каспару родителями, была более чем скромной. Пять тысяч марок, которые он одолжил на организацию моего побега, нужно было возвращать. Студенческая община, в которой мы жили, была и хотела остаться сугубо мужской и требовала, чтобы мы как можно скорее освободили комнату. Хождение по инстанциям в связи с оформлением нового удостоверения личности, иностранного паспорта и полагавшейся мне как сироте материальной помощи тоже не повышало настроения: со мной обращались как с докучливым просителем. А покупки!.. Как беженка, я получила талоны на приобретение товаров первой необходимости, прежде всего одежды и обуви. Талонов этих хватало лишь на самые дешевые и уродливые вещи. И когда я пыталась купить что-нибудь более приличное, доплатив из своего кармана, мне в довольно бесцеремонной манере давали понять, что мои вопросы и пожелания неуместны и что я должна брать то, что дают.

Каспар мужественно терпел мои ночные стояния у окна с сигаретой и мое молчание, сопровождал меня в моих походах по инстанциям и магазинам, ходил со мной на студенческие совещания, в приемную комиссию, чтобы я со следующего семестра начала учиться, переставил кровать, нашел для меня стол, заправлял по утрам кровать, убирал комнату, готовил ужин. Был ласков, тактичен, терпелив. Пока у него хватало терпения. Однажды я вернулась домой с маленьким радиоприемником; мне давно хотелось иметь такой приемник, и вот я наконец его купила. Не согласовав эту покупку с Каспаром. Он пришел в ярость. Как я могла потратить столько денег, зная, что мы еле сводим концы с концами? Он понимает, что это нелегко – начинать жизнь с чистого листа, но он тоже начинает жизнь с чистого листа: ему, скорее всего, придется бросить учебу и пойти работать, чтобы добывать деньги, а я веду себя как принцесса; так дальше продолжаться не может. Он все говорил и говорил и никак не мог остановиться. Нет, он не жалеет о том, что мы вместе, но мы должны быть по-настоящему вместе; если мы не будем держаться друг за друга, мы не выплывем; он готов бросить учебу, чтобы я могла закончить образование, но если нам придется жить в параллельных мирах – я в университете, а он на работе, – то нам тем более нужно быть по-настоящему вместе; поэтому, если он еще раз увидит меня ночью у окна с сигаретой, он схватит меня и будет трясти, пока я наконец не скажу, что со мной происходит; да, это жестоко, но ему плевать.

Мне стало страшно. Моя тоска по родине, моя боль от унижений в чиновничьих кабинетах и в магазинах, моя нерешительность в выборе факультета, моя досада по поводу нашей интимной жизни, которая никак не налаживалась, мои денежные заботы – все это было не более чем жеманство капризной неженки, которым я, как щитом, прикрывалась от необходимости жить. Жить с ним.

– Ты прав.

Он удивленно уставился на меня. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы убедиться в искренности моего ответа, в том, что я и в самом деле его поняла.

– Ты моя принцесса, – произнес он наконец, улыбнувшись. – Когда я сказал, что ты ведешь себя как принцесса, я хотел сказать…

– А как насчет королевы?

– Королева тоже неплохо.

– Давай просто начнем все сначала.

* * *

И мы начали все сначала. Я преодолела свою робость, рассказала ему, что мне нравится в постели и что нет, каких прикосновений я от него жду, какие роли хотела бы играть я и какие роли должен играть он, и он, легко усвоив все уроки, стал прекрасным, искусным любовником. Когда он видел меня стоящей ночью у окна с сигаретой и спрашивал, что со мной, я рассказывала ему все, кроме своих мыслей о дочери. Правда, я теперь уже редко стояла ночью у окна. Мы долго говорили об учебе и о работе. Он сказал, что учеба не имеет для него особого значения и курсы книготорговцев его бы вполне устроили. Я сначала не верила ему и уговаривала его не бросать университет, но потом увидела, что он говорит правду, и мы начали присматриваться к берлинским книжным магазинам. Я поступила на германистику и театроведение в Свободном университете. Мы нашли маленькую квартиру – гостиная с печкой, неотапливаемая спальня, кухня с раковиной, служившей одновременно умывальником, туалет на лестничной площадке. Потом купили и установили на кухне душевую кабину.

До начала его курсов и моего первого семестра оставалось два месяца. Чтобы заработать немного денег и начать отдавать долги, мы устроились на работу в «Сименс». Каспар впервые в жизни работал на фабрике, я впервые в жизни работала на западногерманской фабрике. С иерархией здесь все обстояло иначе, чем на наших предприятиях, – более властное начальство, более строгий тон, более высокий темп работы. Вместе со мной работали еще две студентки. Старшие коллеги смотрели на нас немного свысока и говорили с нами добродушно-покровительственным тоном. Когда выяснилось, что я сбежала из ГДР, к покровительственному тону в отношении меня прибавилось легкое презрение, как к избалованной неженке, привыкшей, чтобы за нее работали другие. Постепенно я поняла, что все те унижения, которым я подвергалась в кабинетах и магазинах, имели надежный фундамент и питательную среду. В университете на меня никто не смотрел свысока – ни студенты, ни профессора. Но когда я позволяла себе какие-то суждения, характерные для Восточной Германии, или употребляла какие-то типично гэдээровские обороты речи, лица у многих вытягивались. От меня явно ждали, что, сбежав из ГДР, я должна была сбросить, смыть с себя все «восточное» – как советское и коммунистическое – и стать такой, как они.

Это был облегченный вариант того, что позже испытали восточные немцы после объединения Германии. Сначала их радостно приветствовали как желанных гостей, с искренним интересом расспрашивали о том, как им жилось в ГДР, о том, какие там были порядки. Но их расспрашивали так, как расспрашивают человека, вернувшегося из далекого путешествия. Когда выяснилось, что они не просто совершили путешествие и вернулись домой, а вернулись из совершенно другого мира – мира, который их кое в чем не устраивал, но все же был их миром, который они сами строили и благоустраивали, с которым их многое связывало и связывает, – интерес мгновенно иссяк. Что?.. В ГДР кто-то что-то построил? Вздор! В ГДР не было ничего, кроме тирании, несправедливости и страданий; с тиранией, несправедливостью и страданиями покончено, угнетенные восточные немцы снова могли быть свободными, как западные немцы, и у них больше не было никаких причин быть другими. А если они, несмотря на это, все же остаются другими, то это уже безобразие и к тому же неблагодарность, потому что к ним проявили неслыханную щедрость и столько сделали для того, чтобы они стали такими же счастливыми, как западные немцы.

Мы, восточные немцы, как раньше, так и сейчас, общаясь с западными немцами, предпочитаем оставлять за рамками общения все «восточное». Я сделала ГДР белым пятном, терра инкогнита не только из-за своей дочери.

Все это отравило мне университетскую учебу. Я была там инородным телом. На лекциях еще было терпимо; там мы все молча сидели, слушали и писали. Но на семинарах и коллоквиумах всегда были студенты, которые знали всё и даже больше, которые задавали правильные вопросы, давали правильные ответы и делали тонкие, остроумные замечания. Они были не просто умны – или прикидывались умными, – они были ловкими, гибкими, красноречивыми и ровно настолько высокомерными, чтобы мы, остальные, воспринимали это высокомерие как проявление подлинного превосходства. Я была не единственная, кто молчал, не единственная, кто опускал глаза, когда профессор обращался ко всей аудитории, не единственная, кто начинал заикаться, когда нужно было говорить. Но у других это была просто робость. Я же боялась сказать что-нибудь, что могло выдать меня как бывшую гэдээровку и вызвать одну из привычных реакций профессора: «А, наша восточная гостья!», или: «А что по этому поводу говорит Карл Маркс? Вы ведь наверняка это знаете?», или: «Здесь этому учат в гимназии, но вы ведь этого не проходили». Я боялась, что кто-нибудь из этих ораторов-эквилибристов, заинтересовавшись моим экзотическим прошлым, заговорит со мной в перерыве и я буду чувствовать себя косноязычной дурой.

И никто ничего не принимал всерьез. Я всегда хотела знать, кто автор, когда, зачем и для чего он написал текст, хотела знать, какое действие этот текст оказал на читателей сразу после публикации и как он воспринимается сейчас, хотела найти в нем себя, почувствовать, как он входит в меня и изменяет меня, увидеть, понять и полюбить его силу, красоту, величие. В университете никто не хотел понять и полюбить силу, красоту и величие текстов и не испытывал потребности почувствовать, как текст входит в тебя и изменяет тебя. Все занимались буквоедством, метафорами, символами и аллегориями, имманентностью и восприятием, структурализмом, синхронией и диахронией, социологическими и политическими аспектами, нарратологическими иностранными словами, за которыми скрываются разного рода банальности, например, что можно рассказать о чем-то посредством ретроспективы или перспективы, однократно или многократно, в прямой или косвенной речи. Я не понимала, что́ давал подобный подход к литературе – профессору, студенту, учителю, преподающему немецкий язык, детям, которых он должен учить.

Самым приятным в моей учебе было чтение. Каспар работал или сидел на своих курсах, а я валялась на кровати и читала. Я читала все, что нам задавали и рекомендовали, – не книги о литературе, а литературу. Во втором семестре я приняла участие в семинаре, посвященном «Доктору Фаустусу» Томаса Манна. Правда, на каникулах мне пришлось поработать, поскольку мы все еще не рассчитались с долгами, но две недели для чтения мне все же удалось выкроить. Я сидела на кровати, подложив под спину подушку, и читала. На тумбочке стоял стакан апельсинового сока с водкой. Я пристрастилась к этому коктейлю, после того как меня угостил им Штефан. Два кусочка льда, одна пятая часть водки и четыре пятых сока. Это было дешево и сердито: голова остается ясной, хотя сначала немного клонит в сон, но лишь на несколько минут. Я прочитывала двадцать-тридцать страниц, медленно погружалась в сон, просыпалась, прочитывала еще двадцать-тридцать страниц, снова засыпала и снова просыпалась. Прочитанное вместе со мной погружалось в сон и вновь всплывало на поверхность; сознание гасло и вновь прояснялось, книга несла меня сквозь сон и бодрствование, перемежаемые грезами. Ни до того, ни позже я никогда не испытывала такого погружения в книгу, такой растворенности в книге, такого слияния с книгой.

Я открыла для себя, что можно употреблять алкоголь, не выдавая себя запахом из рта. Каспар ничего не замечал и не видел ни полных, ни пустых бутылок. Он радовался, когда я рассказывала ему вечерами «Доктора Фаустуса», как многосерийный фильм.

После двух семестров я без всякого сожаления бросила университет. Мне тоже захотелось продавать книги. Я могла бы пойти на те же курсы, где учился Каспар, но мы уже решили как можно скорее открыть свой собственный магазин и рассудили, что лучше набираться опыта в разных фирмах. Мы жили в Кройцберге; его книжный магазин находился в Целендорфе, мой в Шёнеберге, и мы по утрам, проехав на велосипедах часть пути вместе, разъезжались в разные стороны.

Для нас как бывших студентов курс обучения был сокращен с трех до двух лет. Мой магазин был маленьким, я быстро освоилась в нем, и уже через полгода хозяин часто оставлял меня одну. В училище я параллельно изучала книжное дело, полиграфию, бухгалтерию, экономику и организацию производства, обществоведение. От немецкого меня освободили: преподаватель решил, что моих знаний вполне достаточно. Мне нравилось два раза в неделю по полдня в свое удовольствие сидеть за партой, когда интересно – внимательно слушать, когда не очень – отключать внимание, думать о своем. Такое бывает только в школе и кончается в восемнадцать лет, а я еще раз стала школьницей в двадцать два года. У меня было чувство легкости и свободы, мы с Каспаром путешествовали по Берлину, знакомились с новыми людьми, и вместе с моим успешно выдержанным экзаменом мы отпраздновали выплату нашего последнего долга.

Потом Каспар получил маленькое наследство, мы начали поиски книжного магазина и квартиры; мы хотели детей, и я думала об этом с радостью и страхом. Через два года мы наконец нашли и магазин, и квартиру. Квартира нам досталась роскошная, но в жутком состоянии, магазин был меньше, чем хотелось бы, зато с большим складом во дворе. Мы отремонтировали и обустроили все почти исключительно своими силами – в квартире отреставрировали лепнину на потолке, заменили электропроводку, отциклевали и покрыли лаком полы, покрасили и облицевали кафелем стены, устроили теплоизоляцию, установили новое оборудование в ванной и туалете, а в магазине продолбили стену, соединив его со складом, вставили новые окна, соорудили антресоли и стеллажи. Мы дружно работали бок о бок, не ссорясь из-за неудач и трудностей, вместе радуясь успехам. И наконец пышно отпраздновали открытие магазина, а через год новоселье. Я помню, сколько тревог и волнений мы испытали вначале – не надорвемся ли мы с этим грандиозным ремонтом? Не откроется ли где-нибудь по соседству с нашим магазином филиал какой-нибудь огромной книготорговой сети? Хватит ли нам клиентов? Добьемся ли мы нужного товарооборота? Но все шло хорошо, наш магазин быстро набирал обороты, приобрел свое лицо, свой характер.

Эти далекие годы навсегда врезались в память. Холодное прокуренное купе, в котором я ехала из Берлина в Прагу, вид из самолета, в котором летела из Вены в Берлин, комната, в которой меня допрашивали в лагере для перемещенных лиц в Мариенфельде, класс в книготорговом училище, голые стены и горы строительного мусора во время ремонта квартиры и магазина – все это до сих пор стоит перед глазами. Картины более поздних лет бледны и не так отчетливы. Может, так бывает, когда жизнь протекает спокойно, плавно, без сюрпризов и потрясений? Когда в ней много места занимает алкоголь? Бедной событиями нашу жизнь не назовешь: мы арендовали маленький садовый участок с домиком, купили рояль для своей огромной квартиры и стали брать уроки музыки, занялись итальянским языком, устраивали публичные чтения в магазине, основали клуб любителей книги для взрослых и для детей, часто совершали путешествия – короткие, поскольку не могли надолго оставлять магазин на сотрудников; обычно мы ездили на два-три дня в европейские столицы. Я помню все, что с нами происходило. Но картин этих не вижу. Я ношу в себе разные «видеосюжеты», связанные с ремонтом квартиры, в которой я живу, или магазина, в котором часто бываю, хоть больше и не работаю. Но я не вижу Каспара или себя за роялем, на занятиях по итальянскому или во время путешествий. Эйфелева башня, собор Святого Петра или Тауэрский мост в моем сознании – как почтовые открытки или кадры телепередачи. Такое ощущение, словно над прошедшими годами стелется туман воспоминаний, который изредка рвется, образуя узкие прорехи, но в котором я могу двигаться лишь мелкими, осторожными шагами, боясь оступиться.

* * *

Даже Индия, великая перезагрузка сознания, не стала в этом смысле исключением. Я написала статью о Бхагване Шри Раджнише и его ашраме в Пуне, а через некоторое время после этого увидела в нашем магазине женщину в оранжевом одеянии с маленьким портретом бородатого мужчины в круглой деревянной рамке, висевшим у нее на груди на длинной деревянной цепи. Я поняла, что это саньясинка, последовательница Бхагвана, и заговорила с ней. Она как раз только что приехала из Пуны и пребывала в полном восторге от всего, что видела и испытала. Она рассказала о лекциях Бхагвана, о группах, о медитации, о медитативных танцах и сексуальных практиках. Рассказала о своих страхах, о своем тщеславии, о своих успехах и о своем эго и о том, что Пуна освободила ее от всего этого. Когда я спросила ее, чем она теперь намерена заниматься, она улыбнулась и ответила: «Я в Здесь и в Сейчас. Здесь – это цель, а Сейчас – удовлетворение. Нужно только принять это. Принять и отпустить».

Она произнесла это как-то очень весело и определенно, потом посмотрела на меня, словно просветила насквозь, провела рукой по моим волосам, и я вдруг заплакала. Не знаю, почему этот образ – «принять и отпустить» – произвел на меня такое глубокое впечатление. Но я вдруг почувствовала, как во мне растет, ширится и становится все отчетливей тоска, жгучее желание отдать швартовы и выйти в море, покинуть родную гавань, оставить позади знакомые берега и затеряться в безбрежных синих просторах, стать самой собой, освободившись от эго. Я плакала и не могла остановиться, и она обняла меня. Когда я наконец успокоилась, она положила мне руки на плечи и рассмеялась, глядя мне в глаза. «Ты должна поехать туда!» – сказала она. Я, всхлипывая, посмотрела на ее смеющееся лицо и тоже рассмеялась, сначала робко, потом звонко. «Да, я должна поехать туда».

Каспар без лишних слов согласился на мой отъезд, и это одновременно обрадовало и огорчило меня. Я хочу, чтобы он уважал мою самостоятельность, признавал за мной право принимать решения и действовать по своему усмотрению, но я хочу, чтобы это стоило ему определенных усилий. Он сказал, что ему жаль расставаться со мной, что ему будет меня не хватать, что он будет скучать по мне. Но он сказал это так, как будто давно уже смирился с этим. В группе психотерапии в Пуне я обвиняла его в том, что он не способен дать выход своим чувствам, что он эмоциональный калека, тряпка, тюфяк, который подавляет свою и мою сексуальность. Обрушив свою злость на мужчину, который лицом и фигурой напоминал Каспара. И с которым я в тот же день переспала.

Потом я спала и с другими и думала, что поняла, что такое любовь, что она берет и дает радость, ничего не желая и не требуя, не пытаясь удержать, что секс – спонтанный, естественный и осознанный – открывает дверь во Вселенную, что я через секс, оргазм, потом через танец, экстаз, кундалини[24]24
  Кундалини – в йоге и эзотерике название энергии, сосредоточенной в основании позвоночника.


[Закрыть] и, наконец, медитацию достигну духовной высоты, войду в тишину и оставлю позади свое эго. Когда я приняла саньясу[25]25
  Саньяса – этап жизни в индуизме, который характеризуется отказом от материального и сосредоточением на духовном. Человек на этапе саньясы называется «саньяси» или «саньясин».


[Закрыть] и получила малы[26]26
  Малы – буддийские четки.


[Закрыть], мне дали и новое имя: Прем Сангия, Песня Любви. Я испытывала новую любовь ко всему и новую радость от всего, что меня окружало. Утром послушать лекцию Бхагвана, днем сидеть у реки и медитировать, а вечером слушать музыку и танцевать – мне этого вполне хватало. Когда мне предложили остаться в ашраме и работать на кухне, я хотела написать Каспару, что не вернусь в Берлин.

Но я откладывала это со дня на день. Я сидела у реки и пыталась медитировать. Дни, когда мне это удавалось, относятся к самым прекрасным и отчетливым воспоминаниям о Пуне. Туман воспоминаний рвется, я вижу бурливый поток, слышу шум волн, пестрые птицы летают над самой водой, в которой отражаются голубое небо и белые облака. Мне все чаще удавалось вверить реке свои мысли, воспоминания, и она подхватывала их и уносила прочь. Но решение остаться в Пуне и не возвращаться в Берлин отвлекало меня, не давало сосредоточиться. Хотя я уже приняла его и мне оставалось лишь сообщить о нем Каспару!

Вернее, я его еще не приняла. Я рассказала об этом предложении саньясинкам, с которыми делила квартиру в Пуне, и они поздравили меня, сказали, что мне выпало необыкновенное счастье – близость к Бхагвану, его энергия, его ясность, динамика и музыка ашрама, работа с саньясинами. Они завидовали мне и даже не сомневались в том, что я приму предложение и останусь в Пуне. Так что это не я приняла решение – его продиктовали мне их поздравления и их собственные желания. Причем гораздо раньше. За месяцы, проведенные в ашраме, я заразилась чужой тоской по жизни, свободной от рационализма и материализма, алчности и страха, от эго. Это была не моя тоска, я не верила в рациональность и не была привязана к материальному, у меня не было тщеславия и страха потерь, мне не надо было освобождаться от него. Бхагван, как я убедилась, нужен людям с Запада, для которых карьера, успех, престиж и богатство имели существенное значение, которые разочаровались во всем этом, стали искать просветления и снова принялись делать карьеру, добиваться успеха и думать о престиже в ашраме, что выражалось в большей или меньшей близости к Бхагвану, в большей или меньшей просветленности, в успешной или менее успешной организационной работе в ашраме, в важности или второстепенности их роли в занятиях учебных групп. Я была дитя «Востока», для меня все это не имело никакого значения.

Хотя я вернулась в Берлин не саньясинкой, я все же стала другой. Я отдала швартовы и вышла в море, покинула родную гавань и знакомые берега и потерялась в безбрежных синих просторах. Потерялась и снова нашлась – я нашла себя, мне не нужны были ни просветление, ни новое имя, ни оранжевое одеяние; я больше не хотела иметь детей, мне нравился мой мир, мне нравилась моя жизнь, вокруг было достаточно всего, что меня манило, в чем я могла попробовать свои силы, что мне хотелось делать. Я была рада снова увидеть Каспара, быть с ним рядом, утром и вечером, делить с ним постель и спать с ним. В остальном же я жила своей собственной жизнью. Окончила курсы ювелиров, но по специальности работала не долго, потом стала поваром, но и на кухне не задержалась, наконец, начала писать, уединившись в маленькой комнате с окном во двор, – все это, конечно, больше похоже на бесплановое и бесцельное шатание, чем на настоящую собственную жизнь. Но мне – не знаю почему – каждый мой шаг казался верным. Возможно, мне сначала захотелось подарить дочери что-нибудь красивое. Маленький серебряный стакан – моя первая самостоятельная работа в качестве ювелира – мог бы стать подарком ко дню ее рождения. Потом я, наверное, почувствовала, что красивый стакан – это не самое важное для моей дочери, что гораздо нужнее ей нормальная еда. Еще важней для нее обрести лицо, образ, стать личностью. Для этого мне нужно ее найти и предложить, отдать ей себя, и я надеюсь, что смогу это, если пишу об этом.

* * *

Свой роман я представляю себе так.

Часть I: Я

Детство и юность, Лео, Каспар, роды, бегство, учеба и книжный магазин, Индия, ювелирные курсы, кулинария, путь к писательству, писательство как поиски

Часть II: Поиски

Поиски Паулы, разговор с ней, след, вехи этого пути к цели

Часть III: Она

Наконец в один прекрасный день я стою перед заветной дверью, стучу в нее или звоню, и мне открывают. Она, или ее муж, или ребенок.

Я говорю, что хотела бы поговорить с ней. Меня спрашивают о чем. Я прошу разрешения войти, чтобы не объяснять все на пороге. Ребенок кричит: «Мама! Тут какая-то женщина хочет войти и что-то объяснить!» Появляется она, смотрит на меня с недоверием. «Слушаю вас». Я говорю, что это долгая история и мне не хотелось бы рассказывать ее, стоя на пороге или в прихожей. Может, она спросит, не случилось ли чего-нибудь с ее мужем, не связан ли мой визит с проблемами дочери в школе, или жалобами соседей, или еще какими-нибудь вещами, которые отравляют ей жизнь. Я отвечу, что нет. Она впустит меня в квартиру, и мы будем стоять в кухне. Я хотела поговорить с ней с глазу на глаз. А если она скажет, что хочет говорить со мной в присутствии мужа? С чего мне начать? Известно ли ей, что ее нашли на пороге дома священника или сиротского приюта на Балтийском море? Это я подбросила ее чужим людям. Я ее мать. Я, конечно, не могу дать ей теперь задним числом все то, чего лишила ее, но, если я могу хоть что-нибудь сделать для нее, хоть что-нибудь дать ей, я была бы рада такой возможности. И если в ее жизни нашлось бы хоть какое-нибудь место для меня, я была бы ей благодарна.

Наверное, мне стоит заранее приготовить записку с моим именем, адресом и телефоном на случай, если она меня тут же вышвырнет? А что я скажу, если она не вышвырнет меня, а просто выслушает с холодным презрением? «Извините»? «Мне очень жаль»? Не знаю, жаль ли мне и насколько мне жаль? Прошло столько времени, эта боль стала частью меня, срослась со мной. Я могу сказать ей, что понимаю ее враждебные чувства ко мне, достать из кармана записку, положить ее на стол и уйти. Если она, выслушав меня стоя, вдруг сядет, предложит сесть и мне и спросит, почему я это сделала, мне придется рассказать все как было. Если она после этого скажет: «Значит, вы предпочли жить на Западе, бросив меня здесь?», я пожму плечами. И еще раз объясню, что Лео был мне настолько противен, что я не хотела ее рожать и если бы смогла, то сделала бы аборт, даже если бы осталась в ГДР. Кроме того, я всего лишь уготовила ей судьбу, которая выпала на долю тысяч детей во время и после войны. А что я скажу ей, если она спросит, зачем я, собственно, ее искала? Я, конечно, могу заплакать и сквозь слезы сказать, что у меня болело сердце за нее, за мою дочь, плоть от плоти и кровь от крови моей, родную душу в буквальном смысле этого слова, ближе которой у меня никого нет. А что потом?