Текст книги "Внучка"

Все это праздные вопросы. Мне нужно не фантазировать, не пытаться представить себе эту встречу, а приближать ее. Чего я боюсь? Что уже от одного вида ее дома, в дверь которого я постучу или позвоню, у меня подкосятся колени? Что перед лицом судьбы моей дочери, услышав ее упреки и обвинения, я все же почувствую свою вину? Такую страшную, что не в силах буду ее вынести?

На моем столе уже несколько дней лежит невскрытое письмо из бризенской ратуши.

* * *

Паула жива. Отработав несколько лет участковой сестрой, она после объединения Германии познакомилась с одним берлинским врачом, которого очень интересовала Германия по ту сторону стены и который, желая увидеть ее своими глазами, в выходные дни колесил на машине по восточногерманским городам и весям между Балтийским морем и Рудными горами, Эльбой и Одером, пока в конце концов не застрял в Бризене из-за какой-то поломки. Они поженились и открыли в Ритцове маленькую практику, единственную во всей округе. Доктор Мартин Люкенбах стал настоящим сельским врачом, а Паула Люкенбах стала его ассистенткой, совмещая новое поприще с работой участковой сестры. Даже выйдя на пенсию, они вместе продолжали оказывать медицинскую помощь жителям окрестных деревень. Их адрес: Ритцов, Церковная площадь, 1.

Хорошо, что я написала лично бургомистру. Он охотно сообщил мне все, что знал о моей старой подруге. Она как участковая сестра пользуется уважением и любовью у своих земляков, ее всегда приглашают в Бризен на маленькие и большие торжества, и иногда она приезжает. Уже в немолодом возрасте она родила сына. Тот выучился на врача, и родители надеются, что он в ближайшем будущем продолжит их дело, возглавив практику. Молодежь ведь сегодня не стремится в деревню. Но Детлеф Люкенбах довольно помотался по свету и теперь, вполне возможно, осядет в родных краях.

Я навела справки – два часа на машине или три часа двенадцать минут на поезде, потом еще одиннадцать километров пешком или на такси. Я поеду. Но сначала допишу первую часть романа, переработаю период от Лео до возвращения из Индии, дополню то, что было до и после того.

* * *

Прошло уже около месяца. Я не сделала ни того ни другого. Я каждый день колесила по городу на велосипеде, хотя не люблю, когда пальцы не гнутся от холода или течет из носа. В остальное время я, как парализованная, сидела за столом, смотрела во двор, на голый каштан, на соседние дома, на колокольню. У тебя депрессия, ты должна с этим что-то делать, сказал бы Каспар, если бы увидел, как я провожу время, но я стараюсь сделать так, чтобы он этого не видел, и поэтому он думает, что я просто слишком много пью. Он прав, я пью слишком много. Ну и что?

Я еще раз перечитала написанное. Сколько времени и сил я потратила вначале на поиски, сбор материала, комментарии! А нашла лишь то, что давно знала без всяких поисков. Воспитательно-исправительные дома и лагеря для трудных подростков в ГДР по духу своему мало чем отличались от всего остального. Рестораны, книжные магазины, университеты, железная дорога – все было отмечено печатью уродства, убожества, узколобости, поднадзорности, унизительности, депрессивности. Я могла бы обойтись без этой подготовительной работы. Все равно это была глупейшая затея – узнать, представить себе все самое страшное, что с ней теоретически могло случиться, чтобы действительность не оказалась еще страшнее. Если бы сейчас была зима, я бы сожгла всю эту писанину в печке.

Все мои стихи поместились в одну тонкую тетрадь. Я сунула в нее камень, обмотала кожаной лентой-застежкой, пошла в Тиргартен[27]27
  Тиргартен – парк в Берлине.


[Закрыть] и бросила тетрадь в Ландвер-канал. Она проплыла несколько метров, словно стихи хотели еще немного подышать перед смертью. Потом они смирились со своей участью и пошли ко дну. Хоть Клаус любезно предлагал мне опубликовать их, ни одно из них недотягивало до того уровня, который меня устроил бы.

А роман? Почти за десять лет пара десятков страниц? От разочарования и злости я швырнула компьютер в стену. С тех пор я не нахожу в нем рукописи романа. Я пока еще могу на нем писать, но каждый раз, когда я сохраняю файл, раздается характерный звук и текст исчезает с экрана. Как будто все, что я пишу, улетает в какой-то бездонный колодец. Наверное, компьютер можно отремонтировать. Но то, что роман ускользает от меня, проваливается в какую-то бездну, меня совсем не удивляет. Может, теперь я смогу продолжить работу. Может, теперь я даже смогу поехать в Ритцов и начать поиски. Роман и поиски взаимосвязаны, и если то, что я пишу, бесследно исчезает, может, исчезнет и бремя поисков.

Ну вот, я в первый раз за несколько недель снова пишу. Потому что вернулась к апельсиновому соку с водкой? Я купила все сорта апельсинового сока, какие только нашла в магазине: из концентрата и свежевыжатый, светлый и красный, красный с грейпфрутом, красный с гранатом. С водкой мне больше всего нравится красный с мякотью. От вина мне следовало бы отказаться, потому что скрыть запах вина от Каспара мне не удается. Я знаю, мне следовало бы отказаться и от водки, но она мне нужна, пока я не начну поиски.

Ах, Каспар! В последние недели, когда я не писала, я каждый день заглядывала в книгу, которую ты подарил мне к первой годовщине нашей свадьбы. Поэтический альманах. На каждый день ты нашел и выписал стихотворение. Многие из них коротенькие. Но есть и длинные, в том числе баллады. Какой труд! И, в отличие от магазинных календарей, в твоем «альманахе» нет стихотворений, которые бы мне не нравились. Каждый год семнадцатого мая вьётся лентой «синь-лазурь весенних волн».

Иногда, когда ты несешь меня в спальню и кладешь на кровать, я, проснувшись, украдкой смотрю на тебя. Потом ты сидишь на пуфе, устремив взгляд на меня, но мыслями где-то далеко-далеко. О чем ты думаешь в эти минуты? О детях, которых у нас не было, о спутнице жизни, которой я для тебя так и не стала, о том, какой бы я была, если бы не пила? А может, о той молодой женщине, в которую ты когда-то влюбился? Я знаю, ты все еще любишь меня. Это для меня огромное утешение: можно долго говорить о том, кем или чем я не была в жизни, кем или чем не стала для тебя, – во мне все же есть что-то, благодаря чему ты до сих пор меня любишь.

Часть вторая

1

Когда он закончил читать, было уже далеко за полдень. Время от времени он останавливался, сидел какое-то время, пытаясь переварить, понять, осознать прочитанное. Она действительно так поступила? Она и в самом деле воспринимала его таким? Такой она видела и осознавала себя? И он этого не замечал? Она считала, что где-то в глубине души он все знает? Что это – знак ее любви? Или она просто пряталась от ответственности, пыталась облегчить себе жизнь, избавив себя от необходимости говорить с ним об этом, потому что он все знал? А что означают последние строки? Может, это был прощальный привет? Неужели Биргит все же покончила с собой? Нет, если бы это был прощальный привет, она написала бы эти слова в прошедшем времени. Они были просто приветом. Он, конечно, предпочел бы прочесть в этих последних строках не о своей любви к ней, а о ее любви к нему. Но как бы то ни было – она все же видела его любовь, и она была ей нужна. Это открытие наполнило его радостью и печалью, и он заплакал.

Он плакал безмолвно. Сидел с ослепшими от слез глазами перед открытым окном, в которое дул теплый ветер, слушал звуки, долетавшие со двора, – звонкие голоса детей, игравших в классики, злорадный смех, вызванный чьим-то неудачным прыжком, шлепанье мяча по асфальту. В одной из соседних квартир кто-то беспомощно, но неутомимо разучивал на пианино The Entertainer[28]28
  The Entertainer (англ. – «эстрадный артист; конферансье») – самый известный регтайм американского композитора и пианиста Скотта Джоплина (1868–1917).


[Закрыть], в другой громко ссорились.

За окном шла своим чередом будничная жизнь. И наверное, поэтому он вдруг увидел все, что между ними было и чего не было, сквозь призму этой обыденности. При всей их близости, между ними существовала огромная дистанция; он любил ее больше, чем она его, она хотела найти себя и отправилась на поиски без него, у нее были от него тайны, она спала с другими мужчинами, много чего начинала и ничего не завершила – ну и что? В глубине души он знал – не все, но кое-что видел и понимал: например, что она не способна была отдаться до конца и что никогда не принадлежала ему целиком. Они оба знали это, вместе несли бремя этого знания и в этом были друг другу близки.

Писала ли она и для него? Был ли ее роман завещанием на его имя? Должен ли он отправить рукопись Клаусу Эттлингу, если найдет ее? Во всяком случае, он мог найти ее дочь и предложить ей себя. Хотела ли она этого? Хотел ли он этого сам?

Он отыскал письмо бургомистра Бризена. Паула Люкенбах, Ритцов, Церковная площадь, 1, два часа на машине или три часа двенадцать минут на поезде, потом еще одиннадцать километров пешком или на такси.

Ехать или не ехать – этот вопрос долго не давал ему покоя. Он в свое время чувствовал себя чужаком еще в отношении Биргит, хотя она охотно впустила его в свою жизнь. Ее же дочери он явно не нужен, для нее он уж точно будет чужаком. Или то, что он мог ей предложить, все же как-то оправдывало его вторжение? Может, и Биргит медлила, потому что задавала себе тот же вопрос и не находила ответа?

В конце концов он решился, потому что больше не в силах был выносить свое монотонное, безрадостное функционирование в пределах квартиры и магазина. Ему хотелось вырваться из этого заколдованного круга. Это было нехорошее чувство, желанию вырваться на волю не было оправдания, но оно было непреодолимо.

2

Он не нашел ни сайта, ни электронного адреса практики доктора Мартина Люкенбаха в Ритцове, только номер телефона. Может, стоило позвонить, представиться и спросить, можно ли ему приехать? А вдруг Паула не захочет этого и откажется даже говорить с ним по телефону? Если он приедет, ей будет не так просто от него отделаться. Он взял напрокат машину и поехал.

У Бризена он съехал с автострады. Ему захотелось посмотреть, где Паула работала столько лет. Большинство домов вытянутой в длину деревни выглядели более чем скромно и были окрашены в незатейливый характерный гэдээровский песочный цвет, некоторые выделялись крикливой желтизной или белизной; местами темнели вдоль дороги какие-то ангары или фабричные цеха. Довершала картину маленькая церковь с новой черепичной крышей на окаймленной деревьями площади, средоточие и своего рода стержень деревни. Каспар ехал медленно в надежде увидеть кафе или кондитерскую, чтобы выпить кофе и съесть булочку, но ничего подобного не обнаружил. Улицы словно вымерли. Родители были на работе, дети еще в школе или, если уже успели вернуться домой, сидели за обедом, приготовленным бабушкой, больные лежали в постели, безработные копались в саду, или собирали грибы, или стояли с удочкой на берегу озера, обозначенного на карте. Каспар старался воспринимать эту пустоту не как нечто депрессивное, а как вполне нормальное явление.

Оставив деревню позади, он поехал дальше по холмистой местности, мимо засеянных кукурузой и подсолнечником или скошенных полей; иногда попадался небольшой лес, зеленый, но уже расцвеченный первыми желтыми листьями, иногда деревушка со старинной церковью, сложенной из булыжников и кирпичей, и надо всем этим – широкое небо с вереницами облаков, из-за которых то и дело выглядывало солнце. Потом дорога прорезала холм, уподобившись глухому переулку, устремилась вниз к Одербруху[29]29
  Одербрух – местность в округе Меркиш-Одерланд, бывшая внутренняя дельта Одера.


[Закрыть] и пошла по равнине. Возвышение вдали, судя по всему, было дамбой, за которой должен был быть Одер. Каспар подъехал к дамбе и вышел из машины.

Тишина стояла такая, что он на мгновение задержал дыхание и осмотрелся, словно желая убедиться, что он не оглох и вокруг и в самом деле не было ничего, что могло бы издавать звуки. Потом он поднялся на дамбу. Внизу, вдоль заросших травой и кустарниками берегов катил свои сине-зеленые воды Одер. На противоположном берегу паслись гуси и овцы. Каспар сел на траву и стал слушать эту тишину: журчание воды, дыхание ветра, гусиный гогот, едва различимый шум мотора, то замирающий, то вновь нарастающий, – Каспар никак не мог определить, на каком берегу. Он подумал о Биргит. В груди у него вдруг вскипела злость и обида. Почему она ничего не сказала? Они могли бы отправиться на поиски вдвоем! Могли бы вместе сидеть на берегу Одера, наслаждаясь этой тишиной и ласковым солнцем. Он обнял бы ее, она положила бы ему на плечо голову…

Ритцов раскинулся у подножия холма, крутые склоны которого нависли над Одербрухом. Каспар насчитал около тридцати домов. Церковь-руина стояла без крыши, колокольня без купола. Скромное трехэтажное здание рядом с ней в стиле бидермейер когда-то было домом священника. Теперь в нем располагались частная практика и квартира доктора Мартина Люкенбаха.

Доктор принимал больных. Входная дверь была открыта, в коридоре сидели и стояли пациенты. Какая-то женщина указала растерянно озиравшемуся Каспару на книгу записи на комоде в конце коридора рядом с кулером и сказала, что ему надо записаться и его вызовут.

– Здесь у нас живая очередь, – пояснила она и, когда он записался и встал у стены в конце очереди, повторила: – Здесь у нас живая очередь.

Большинство пациентов были пожилые люди; две молодые женщины беседовали о новом салоне парикмахерши-турчанки во Врицене, трое детей уткнулись в свои смартфоны, молодой мужчина пытался вступить в беседу женщин, но те не обращали на него внимания. Каспар поблагодарил женщину, указавшую ему на книгу записи, и она сообщила ему, что доктор относится ко всем одинаково, как к старым, так и к новым пациентам, и то, что он с Запада, видно только по его речи. Потом в конце коридора открылась дверь, из кабинета вышла мать с ребенком на руках, а вслед за ней рыжеволосая женщина в белом халате с красным родимым пятном на правой щеке – Паула. Заглянув в книгу записи, она вызвала следующего пациента и обратилась ко всем присутствующим:

– К сожалению, мы немного выбились из графика. У нас был один экстренный случай.

Ее голос, осанка, движения – все говорило о том, что она прекрасно осознает свой авторитет. Она оказалась выше и стройней, чем Каспар ее себе представлял. Не красива, но привлекательна благодаря своей уверенности и живости, подумал Каспар. Пересчитав посетителей и убедившись, что до него очередь дойдет часа через два, не раньше, он вышел во двор, подошел к церкви. Стены ее изнутри поддерживал металлический каркас, на земле лежали стальные балки, приготовленные, вероятно, для ремонтно-восстановительных работ. На колокольне, перекрытой плоской крышей, висел колокол. Каспар набрел на маленькую старую гостиницу под названием «Немецкое единство», на рекламном щите которой у входа предлагались азиатские блюда и пицца. Он вошел. За несколькими столиками поодиночке сидели мужчины и молча пили пиво. Один стоял перед игровым автоматом. Каспар поздоровался; не получив ответа, сел у стойки и заказал кофе с булочкой. Его обслужила хозяйка с азиатской внешностью. Церквушка с одним колоколом, старая крохотная гостиница, один-единственный врач – Ритцов был настоящей деревней. Продолжив осмотр, Каспар увидел магазин, в котором продавались яйца, молоко, фрукты и овощи, местный картофель. Потом он поднялся на холм и обнаружил старинное кладбище, обнесенное кованой чугунной оградой, откуда открывался прекрасный вид на деревню и на Одер.

Наконец он вернулся на площадь. Дверь дома Мартина Люкенбаха все еще была открыта, коридор опустел. Каспар вошел и сел. Через несколько минут Паула выпроводила из кабинета доктора женщину, которая объяснила ему, что здесь живая очередь, и посмотрела в книгу.

– Господин Веттнер? – с улыбкой произнесла она. – Вы последний. Будьте добры, закройте, пожалуйста, дверь.

– Вообще-то, я не пациент, – начал Каспар, возвращаясь от двери. – Я муж Биргит. Вернее, вдовец Биргит. Простите, что я вторгаюсь к вам без звонка или письма. Вы не уделите мне несколько минут? Я хотел бы поговорить с вами. Если не можете сейчас, я…

– Муж Биргит? Тот самый, к которому она уехала на Запад? – произнесла она с радостным любопытством.

Каспар облегченно вздохнул.

– Да, тот самый. Я нашел записи Биргит, и там она пишет о вас. И о своей дочери.

Паула кивнула.

– Я думала, рано или поздно Биргит приедет. А вместо нее приехали вы.

– Биргит написала в Бризен и узнала ваш адрес. Потом она умерла.

– От чего?

Он наморщил лоб.

– Как вам сказать? Нетерпение, алкоголь, снотворное, глубокая ванна… Это долгая история.

Паула кивнула.

– Поужинаете с нами?

– Спасибо. С удовольствием.

– Мне здесь надо еще навести порядок. Потом пойдем на кухню.

Она подняла лежавший на полу одноразовый стаканчик для воды.

– Давайте я займусь этим, – предложил Каспар.

Она кивнула, вошла в кабинет и принялась хозяйничать там при открытой двери. Каспар побросал в корзину для мусора все, что валялось в коридоре, поправил стулья и заменил пустую бутыль в кулере на полную, стоявшую рядом с комодом.

– Я вижу, у вас в этом деле есть навык.

– Мне приходится заниматься этим каждый вечер: у меня книжный магазин.

– Я помню, Биргит много читала. Она сохранила эту привычку до конца?

– С годами она стала читать меньше. Может, потому, что сама начала писать. Он хотела найти свою дочь и написать об этом роман.

Паула вышла в коридор и обняла его.

– Я вам очень сочувствую. Вы бы не приехали сюда, если бы не любили ее.

3

На кухне Каспар вымыл принесенные Паулой из огорода салат, помидоры и зелень, смешал творог с травами, нарезал хлеб и откупорил бутылку рислинга. Паула поставила на поднос посуду, хлеб, ветчину, колбасу и творог, салат, уксус, подсолнечное масло, и Каспар прошел вслед за ней с вином и графином воды в руках к стоявшему в саду столу. Грядка с овощами имела ухоженный вид, газон давно не косили, гортензии прекрасно выглядели даже с завядшими цветками, а яблони, под которыми стоял стол, были усыпаны мелкими яблоками. В саду все дышало уютом и покоем.

– А ваш муж не будет ужинать?

– Мой муж в отъезде. Он стал сельским врачом, но продолжает интересоваться онкогенными вирусами. Он занимался этой темой еще ассистентом и хотел стать профессором. Теперь ездит время от времени на конференции и возвращается грустным, но с чувством облегчения. Грустным, потому что тоже мог бы добиться успехов в этой области, с чувством облегчения – потому что вовремя унес ноги с этой ярмарки тщеславия. – Она заметила удивленный взгляд Каспара и рассмеялась. – Вы спросите, кто сегодня принимал больных? Я, кто же еще. Мы тянем этот хомут вдвоем. Только не говорите об этом в ассоциации врачей больничных касс. Хотя там уже, наверное, давно это знают.

Она ела быстро, вино пила, как воду, но и воду пила стакан за стаканом. Насытившись, она откинулась на спинку стула.

– Ешьте, ешьте. Это я должна вам многое рассказать. Хотя потом и мне хотелось бы кое-что услышать о Биргит. Вы не принесете еще одну бутылку из холодильника?

Каспар отправился на кухню. Только теперь он заметил на стене над холодильником фотографию молодого человека с таким же веснушчатым лицом, как у Паулы, и серьезным взглядом.

– Это ваш сын – над холодильником? – спросил он, вернувшись с бутылкой и штопором.

– Да. Мы надеемся, что он примет от нас эстафету и продолжит нашу работу. Он прирожденный ученый, исследователь, его взяла бы любая клиника. К тому же наша практика далеко не самое лучшее, что можно себе представить. Дочь председателя нашего СХПК, который после объединения «прихватизировал» все хозяйство, учится в аграрном университете и вроде собирается перевести здешнее сельхозпроизводство на новые рельсы – регенеративные, экологические, комплексные. Это у них называется beyond farming. Детлеф и Нина когда-то любили друг друга. Сейчас он о ней не говорит, но и никакой другой кандидатуры на горизонте пока нет. – Она улыбнулась. – На это вся наша надежда. Вы не решаетесь спросить, почему нам не терпится сделать сына своим преемником. Почему мы не хотим, чтобы ему жилось лучше, чем нам. Мы несем ответственность за страну и за людей. И не только мы – каждый. Но у нас есть ум, чтобы осознавать эту ответственность, и возможность брать ее на себя, и мы достаточно зарабатываем, чтобы делать это без особого ущерба для нашего бюджета. – Она рассмеялась. – Мартин оборудовал в подвале кинотеатр. Мы сидим, как господа, а кино крутит видеопроектор.

– Вы хотите остаться здесь?

– Да. Нам хотелось бы больше путешествовать, иногда, может, уезжать на пару месяцев, но мы непременно возвращались бы сюда. Когда мы избавимся от практики, мы попробуем организовать здесь школу, детский сад, полицию, приличный супермаркет, священника. Потом, может, кто-нибудь захочет открыть здесь какое-нибудь небольшое предприятие. Когда-то здесь занимались обработкой текстиля, здешние женщины большие рукодельницы, а во всем Берлине не осталось ни одного ателье художественной штопки. Можно было бы… – Она опять рассмеялась, и Каспар отметил про себя, что ему нравится ее утвердительный смех. – Я люблю пофантазировать, – прибавила она, весело махнув рукой.

– Скажите… а… на каком пороге вы тогда оставили дочь Биргит?

– А вы бы смогли положить ребенка у какого-нибудь порога и уйти? Я не смогла. Я еще за несколько дней до ее родов позвонила Лео, и мы договорились, что он и его жена возьмут ребенка. Я потом доехала до ближайшего телефона, сообщила ему, что готова передать ему дочь, и через шесть часов он забрал ее у меня.

– Не знаю, что смог бы и что бы сделал я. У нас с Биргит не было детей, мы не пытались выяснить почему, а приняли это как должное. Мне хотелось детей. Я был бы рад взять и ее дочь. Может, они смогли бы бежать вдвоем. Может, материнство уберегло бы Биргит от алкоголизма. Может…

Голос его пресекся, он жестом отчаяния или горечи поднял и опустил руки. Из глаз у него хлынули слезы. Паула встала, подошла к нему и прижала его голову к своему животу.

– Да… да… – произнесла она.

Потом, почувствовав, что он успокоился, погладила его по голове и вернулась на место.

– В своих записках Биргит спрашивала себя, не знал ли я обо всем этом где-то в глубине души. Я не знал. Может, я должен был знать, чувствовать это? Может, я должен был заметить тогда, летом шестьдесят четвертого года, что она беременна?

Паула покачала головой и наморщила лоб, словно желая сказать, что все это абсурд.

– Биргит не сильно утруждала себя мыслями об ответственности. Она думала о себе… Вы хотите найти ее дочь? – спросила она после паузы.

– Да, я хочу ее найти и сделать то, что хотела сделать Биргит: предложить ей себя. Может быть, она извлечет из всего этого хоть какую-нибудь пользу – из истории Биргит, из моего предложения. Может быть… – Он улыбнулся. – Сколько раз я уже произнес «может быть»? Смерть Биргит, ее дочь, все эти открытия – у меня такое чувство, как будто моя жизнь проваливается в какую-то трясину… Как будто она состоит из одних только «может быть»…

Тем временем стемнело. Паула составила все на поднос, отнесла в кухню и вернулась со свечой в стеклянном подсвечнике.

– Лео Вайзе и его жена дали девочке имя Свеня. При нашей коротенькой встрече они были взволнованы, безмерно счастливы, горели любовью и нежной заботой о ребенке. Как прошло удочерение, я не знаю, но он был первым секретарем и мог решить любые проблемы. Потом он пригласил меня на югендвайе[30]30
  Югендвайе – в ГДР гражданская конфирмация, праздник вступления в юношество (по достижении четырнадцатилетнего возраста).


[Закрыть]. Народу было много, и на меня никто не обратил внимания, но я видела Свеню, хотя и не говорила с ней. Она выглядела очень веселой и была похожа на Биргит.

– Вы тогда прислали Биргит открытку.

– Да. «Шоколадница» очень напомнила мне ее. После этого я раза два была по делам в Ниски и ходила по улицам, присматриваясь к прохожим, но ее так и не увидела. После объединения я часто о ней думала. О ней и о других детях, получивших образование или профессию, с которыми они в ГДР могли бы жить припеваючи, но которые потом оказались совершенно бесполезными. Да и многим взрослым не повезло: всё, чему они учились в ГДР, оказалось никому не нужным. Но когда ты молод и у тебя ничего нет, хотя ты старался, учился, не жалея сил, это может стать серьезной травмой.

– Вы жалеете о том, что ГДР больше нет?

– Боже упаси. Может, я бы и жалела, если бы не встретила Мартина и мне не хватало бы той самостоятельности, которой пользовались участковые сестры в ГДР и которой их теперь лишили. Нет, я не прогадала! – опять рассмеялась она своим утвердительным смехом. – Если бы я не запрещала своим пациентам, они бы называли меня «фрау доктор». – Она посмотрела на часы. – Уже поздно. Переночуете у нас.