Текст книги "Похвала праздности. Скептические эссе"

Карлейль, кстати, до сих пор продолжает дурачить многих, для кого «культ героя» звучит очень привлекательно. Мы нуждаемся, говорит он, не в избранном парламенте, а в «королях-героях и геройстве остального мира». Чтобы понять этот постулат, необходимо изучить его на практике. В книге «Прошлое и настоящее» Карлейль приводит в пример аббата Самсона двенадцатого века, однако любой, не желающий принимать его выбор на веру, прочитав «Хроники Джоселина де Бракелонда», обнаружит, что брат Самсон был беспринципным мерзавцем, сочетавшим в себе пороки деспотичного землевладельца и мелочного крючкотворца. Остальные герои Карлейля по меньшей мере так же сомнительны. Учиненная Кромвелем резня в Ирландии удостоилась следующего замечания: «Во времена Оливера, скажу я вам, вера в Божью кару еще не угасла, во времена Оливера еще не болтали об “упразднении высших мер наказания”, о жан-жаковской филантропии, и нынешняя повальная сентиментальность ничуть не менее порочна… Так смешать Добро и Зло без разбора в однородную приторную кашу могло лишь последнее декадентское поколение». О большинстве других карлейлевских героев, таких как Фридрих Великий, доктор Хосе де Франсия и губернатор Ямайки Эйр, можно лишь сказать, что объединяла их жажда крови.

Тем, кто по-прежнему относит Карлейля к либералам, достаточно прочесть главу о демократии в книге «Прошлое и настоящее». Большая ее часть занята восхвалением Вильгельма Завоевателя и описанием счастливой жизни подневольных того времени. Затем автор дает определение свободе: «Истинная свобода человека в том, чтобы найти, по собственной воле или принудительно, правильный путь и следовать по нему». После чего он заявляет, что демократия «означает, что люди отчаялись найти Героев, которые управляли бы ими, и просто смирились с их отсутствием». Глава заканчивается красноречивым пророческим утверждением о том, что, когда демократия исчерпает свое существование, великая проблема останется: «найти руководство Истинно-Высших!» Есть ли тут хоть одно слово, под которым не подписался бы Гитлер?

Менее категоричный Мадзини не разделял восторга Карлейля по поводу героев. Для него объектом поклонения была нация, а не отдельная великая личность, и хотя превыше всех он ставил Италию, он признавал важную роль других европейских наций, кроме разве что ирландцев. Зато Мадзини, подобно Карлейлю, верил в первичность долга перед счастьем, пусть даже коллективным. Он считал, что Бог открыл совести каждого, как следует поступать, и всем осталось только подчиниться нравственному закону, продиктованному сердцем. Ему и в голову не приходило, что у каждого может быть собственное представление о нравственном долге или что кто-нибудь станет требовать от других подчинения своему откровению. Мадзини ставил мораль превыше демократии: «Простое изъявление воли большинства не должно давать большинству верховенства власти, если явно противоречит высшим нравственным заповедям… воля народа священна, когда подчиняется и действует согласно закону морали, однако ничтожна и бессильна, когда отмежевывается от закона и выражает лишь капризы». Того же мнения придерживался и Муссолини.

С тех пор эта школа дополнилась лишь одним важным элементом, а именно: псевдодарвинистской верой в «расу». (Фихте, как мы помним, объяснял верховенство Германии развитием языка, а не биологической наследственностью.) Ницше, в отличие от своих последователей, не был ни националистом, ни антисемитом и применял эту доктрину в отношении отдельных людей: он хотел запретить непригодным индивидам размножаться и надеялся, наподобие собаководов, вывести расу суперлюдей, в чьи руки перейдет вся власть и ради чьего благополучия заживет остальное человечество. Зато все последующие авторы с похожими взглядами доказывали, что превосходство присуще сугубо их собственной расе. Ирландские профессора писали целые книги, доказывающие, что Гомер был ирландцем; французские антропологи откапывали свидетельства того, что цивилизацию в Северной Европе зародили не тевтоны, а кельты; Хьюстон Чемберлен подробно расписал, что Данте на самом деле был немцем, а Христос – не евреем. Упор на расовую принадлежность всегда делался среди англоиндийцев, а Редьярд Киплинг помог распространить эту заразу по империалистической Великобритании. Правда, в Англии никогда не был в ходу антисемитизм, хотя именно англичанин Чемберлен виновен в ложных исторических обоснованиях этих настроений в Германии, где они бродили чуть ли не со Средневековья.

В отношении расы, если отбросить политику, достаточно сказать, что ничего политически значимого о ней не известно. Можно предположить, что на генетическом уровне между расами существуют некие различия, однако совершенно очевидно, что мы пока не знаем, в чем они заключаются. У взрослого человека влияние окружения перекрывает наследственность. Более того, расовые различия между народами Европы заметны гораздо меньше, чем между белыми, азиатами и чернокожими; нет никаких физических характеристик, по которым можно выделить представителей разных современных европейских наций, поскольку все уже давно перемешались. Что же касается умственного превосходства, на него способна претендовать любая цивилизованная нация, что ясно доказывает равную ошибочность таких притязаний. Возможно, немцы в чем-то и превосходят евреев, а евреи, возможно, в чем-то превосходят немцев. Привлекать же к данному вопросу псевдодарвинистскую риторику крайне ненаучно. Какие бы открытия мы ни совершили в будущем, в настоящем у нас нет ни малейших оснований отдавать предпочтение одной нации перед другой.

Впрочем, все это движение, начиная с Фихте, подкрепляет стремление к самоутверждению и жажду власти за счет убеждений, единственное достоинство которых в том, что они тешат самолюбие. Фихте нуждался в доктрине, которая убедила бы его в собственном превосходстве над Наполеоном; Карлейль и Ницше отличались слабым здоровьем, которое они компенсировали в мире фантазий; британским империализмом эпохи Киплинга управлял стыд за потерю промышленного лидерства; а гитлеровское безумие нашего времени – это мифическое покрывало, в которое кутается немецкое эго, защищаясь от холодных нападок Версаля. Никто не мыслит здраво, когда его самолюбие жестоко попрано, и те, кто умышленно унижает нацию, могут пенять лишь на себя, если она превращается в толпу безумцев.

Это подводит меня к причинам, приведшим к широкому распространению иррациональной, точнее, антирациональной доктрины, которую мы здесь рассматриваем. Во все времена самые разные пророки проповедуют самые разные идеи, но те, что становятся популярными, должны вызывать какой-то особый резонанс с настроениями, возникшими в определенных обстоятельствах. Как мы заметили, доктрины современных иррационалистов опираются на следующее: расчет на волю в противовес мыслям и чувствам; прославление власти; вера в интуитивный «вывод» постулатов взамен наблюдений и индуктивных проверок. Такой образ мыслей – естественная реакция тех, кто привык управлять современной техникой вроде аэропланов, и тех, кто лишился былой власти и не в состоянии рационально обосновать необходимость восстановления своего прежнего господства. Индустриализм и война, создав привычку к механической силе, стали причиной огромных перемен в экономической и политической власти, тем самым вызвав у массы людей потребность к категоричному самоутверждению. На этой почве и расцвел фашизм.

Сравнивая мир 1820 и 1920 годов, мы видим укрепление позиций крупных промышленников, рабочих и служащих, женщин, еретиков и евреев. (Под «еретиками» я подразумеваю людей, исповедующих религию, отличную от официально принятой правительством.) Параллельно ослабевает власть монархов, аристократии, духовенства, малоимущей прослойки среднего класса и мужчин по сравнению с женщинами. Крупные промышленники, несмотря на небывалое доселе могущество, боятся социализма, особенно угрозы, исходящей от Москвы. В похожей ситуации находятся военные – генералы, адмиралы, авиаторы и фирмы по производству оружия; они пока сильны, но им не дает покоя чумная орава большевиков и пацифистов. Уже потерпевшие поражение слои общества – придворные и знать, мелкие торговцы, люди, настроенные против религиозной терпимости, и те, что жалеют об утерянном господстве мужчин над женщинами, – похоже, безвозвратно лишились былого величия: в современном изменившемся обществе для них просто не осталось места. Им это, естественно, не понравилось, и таких немало. Философия Ницше полностью отвечала их психологическим потребностям, и военачальники и промышленные магнаты не замедлили сплотить этих недовольных в партию, поддерживающую средневековую реакционность во всем, кроме индустриализации и войны. Промышленники и военные приветствовали модернизацию в плане оснащения и техники, но не в том, что касалось разделения власти и сохранения мира, которыми тогдашним магнатам угрожали социалисты.

Таким образом, с политической точки зрения иррациональная составляющая нацистской философии объясняется необходимостью заручиться поддержкой сословий, лишившихся raison d’être[11]11
  Повод к существованию (фр.) – Примеч. пер.


[Закрыть], а относительно здравые идеи в ней появились благодаря промышленникам и милитаристам. Почему «иррациональная»? Потому что чаяниям мелких торговцев, например, едва ли суждено сбыться, так что уход в мир фантазий – их единственное спасение от безысходности. Надежды промышленников и милитаристов, per contra[12]12
  Напротив (лат.) – Примеч. пер.


[Закрыть], вполне реализуемы, но не иначе, как фашистскими методами. Тот факт, что для реализации их надежд необходимо крушение цивилизации, делает их не иррациональными, а просто сатанинскими. Эти люди обеспечивают движение его лучшими с интеллектуальной и худшими с моральной точки зрения элементами. Остальные же, ослепленные блеском славы, героизма и самопожертвования, не способны определить собственные приоритеты и в порыве эмоций позволяют использовать себя в чужих интересах. Такова психопатология нацизма.

Я назвал идеи промышленников и военных, приветствующих фашизм, здравыми, хотя здравомыслие тут лишь условное. Август Тиссен надеется посредством нацистского движения покончить с социализмом, а заодно невероятно расширить рынок сбыта. Однако оснований полагать, что он прав, сейчас не больше, чем в отношении его предшественников в 1914 году. Ему необходимо разжечь самоуверенность и националистические чувства немцев до опасного предела, что, скорее всего, окончится поражением в еще одной войне. Даже начальные успехи не принесут окончательной победы, потому что немецкое правительство сегодня, как и двадцать лет назад, забывает об Америке.

Существует одна важная сила, способная в целом противостоять нацизму, хотя сама по себе является скорее реакционной. Я говорю об организованной религии. Философия движения, кульминацией которого стал нацизм, в некотором смысле логически вытекает из протестантизма. По сути, этика Фихте и Карлейля была кальвинистской, а Мадзини, который всю жизнь протестовал против Рима, по-лютерански верил в непогрешимость человеческой совести. Ницше страстно верил в заслуги отдельного человека и считал, что герой не должен подчиняться властям – в этом проявлялся протестантский бунтарский дух. Казалось бы, протестантская церковь должна приветствовать движение нацистов, что до некоторой степени и произошло. Однако по тем пунктам, где протестантизм согласен с католицизмом, он расходится с нацистской философией. Ницше отличался антихристианскими взглядами, а Хьюстон Чемберлен относился к христианству как к вырождающемуся суеверию кочевников Леванта смешанных кровей. Отказ от смирения, любви к ближнему и прав кротких – все это противоречит евангельскому учению, а антисемитизм, будь то в теории или на практике, нелегко увязать с религией еврейского происхождения. Так что вряд ли нацизм и христианство когда-либо смогут примириться, и не исключено, что их антагонизм приведет-таки к падению нацизма.

Есть и другая причина, по которой современный культ безумия в Германии или где-либо еще не совместим с традиционными христианскими учениями. Вдохновленное иудаизмом, христианство переняло понятие «истины» с сопутствующей ему добродетелью «веры». И понятие, и добродетель устояли против «искренних сомнений», поскольку все христианские добродетели сохранились среди викторианских вольнодумцев. Однако постепенно под влиянием скептицизма и рекламы поиск истины превратился в безнадежное занятие, а утверждение лжи – в прибыльное дело. С интеллектуальной честностью тем самым было успешно покончено. В пояснениях к нацистской программе Гитлер говорит: «Национальное государство относится к науке как к средству усиления национальной гордости. Именно под этим углом должна преподаваться не только всемирная история, но и история цивилизации вообще. Изобретатель должен возвеличиваться не просто как изобретатель, а как соотечественник. Восхищение любым великим деянием должно сопровождаться гордостью за достижение успеха представителем нашей нации. Мы должны выделить самые выдающиеся имена из массы великих людей в истории Германии и сделать из них таких вдохновляющих идолов для молодежи, которые станут незыблемой опорой националистических чувств».

Представление о науке как о поиске истины до такой степени чуждо Гитлеру, что он и не думает его оспаривать. Как известно, теория относительности не получила признания из-за того, что выведена евреем. Даже инквизиция, и та отвергла доктрину Галилея потому, что считала ее неверной, а Гитлер оценивает доктрины по их политической пригодности, независимо от их верности или ложности. Бедняга Уильям Джеймс, который ввел понятие избирательности сознания, пришел бы в ужас, если бы узнал, для чего оно пригодилось. Как только понятие объективности истины отброшено, вопрос «во что мне верить?» решается, как я писал в 1907 году, «призывом к применению силы и судом больших батальонов», а не с помощью науки или теологии. Государства, чья политика основывается на бунте против разума, непременно обрекают себя на конфликт не только с познанием, но и с религией – везде, где еще уцелело настоящее христианство.

Немаловажной причиной протеста разуму является то, что многие способные и энергичные люди не находят способа удовлетворить свое властолюбие и потому становятся взрывоопасными. В прошлом куда больше людей добивались политической власти в небольших государствах, а экономической власти – в небольших предприятиях. А теперь представьте себе огромное население, которое спит в пригородах и работает в крупных городах. На подъездах к Лондону по железной дороге вы видите мириады частных вилл, где живут семьи, у которых нет никакой солидарности с рабочим классом. Глава такого семейства не участвует в жизни местного сообщества, поскольку целыми днями выполняет приказы своих работодателей; единственный выход собственной инициативе он находит в возне в саду по выходным. В политическом плане он завидует всему, что делается для рабочего класса, и чувствует себя обделенным, однако снобизм не позволяет ему согласиться с социалистическими и профсоюзными принципами. Его пригород, возможно, населен так же густо, как и какой-нибудь знаменитый город античности, но на общественную жизнь у него нет ни времени, ни желания. Такому человеку, если он еще не утратил запала для выражения недовольства, фашизм вполне подойдет в качестве выхода.

Спад вразумительности в политике – результат двух факторов: с одной стороны, это наличие классов и категорий людей, которым не нашлось места в современном мире и которых не прельщает социализм, потому что они не зарабатывают себе на жизнь наемным трудом; с другой стороны, это существование способных и влиятельных людей, чьи интересы противоположны интересам общества в целом, и поэтому для сохранения своего влияния им необходимо насаждать всякого рода истерию. Антикоммунизм, боязнь иностранной военной мощи и ненависть к иностранным конкурентам – вот самые важные суеверия. Я не говорю, что здравомыслящим людям чужды подобные страхи; просто их нагоняют с таким расчетом, что становится невозможно вразумительно обсуждать и решать практические вопросы.

Больше всего миру нужны сейчас социализм и мир, и оба они идут вразрез с интересами наиболее могущественных людей нашего времени. Совсем не трудно представить приводящие к обоим шаги как невыгодные для многих слоев населения, и самый простой способ это сделать – вызвать массовую истерию. Чем страшнее угроза социализма и мира, тем пуще правительства промывают мозги своим гражданам. Чем хуже экономическая ситуация в настоящем, тем легче склонить нуждающихся отказаться от трезвых взглядов ради погони за призрачными фантазиями.

Горячка национализма, которая с 1848 года упорно усиливается, – это одно из проявлений культа безумия. Понятие единой универсальной истины отменено: теперь у англичан она своя, у французов – своя, у немцев – своя, и в Черногории истина иная, чем в Княжестве Монако. Своя истина есть как у наемных работников, так и у капиталистов. Между различными «истинами», если отбросить рациональное мышление, существует лишь один способ выяснения правоты: посредством войны и соперничества в пропагандистском маразме.

До тех пор пока мы не избавимся от глубоких противоречий между нациями и классами, поразивших наш век, нечего и надеяться, что человечество вернется к привычке мыслить здраво. Сложность в том, что пока царит безумие, решение этих проблем может быть найдено разве что случайно, потому как если здравый смысл, не зависящий от личности, создает условия для всеобщего сотрудничества, то при господстве безумия, всегда воплощающего сугубо личные страсти, конфликт неизбежен. Вот почему рациональность, в смысле стремления к универсальному и объективному понятию истины, так важна для благополучия человеческого рода – не только когда она торжествует, а еще больше в злополучные периоды, когда ее презирают и отвергают как пустую фантазию слабаков, которым просто не хватает пороху избавиться от несогласных.

Глава VI
Сцилла и Харибда,
или Коммунизм и фашизм

В наши дни многие считают, что коммунизм и фашизм – единственно возможные альтернативы в политике и что всякий, кто не поддерживает одно, непременно поддерживает другое. Я же такой выбор приемлю не больше, чем если бы мне, живи я в шестнадцатом веке, пришлось выбирать между протестантами и католиками. Здесь я намерен как можно лаконичнее изложить причины своего несогласия ни с коммунизмом, ни с фашизмом, а также доводы против того, что нахожу в них общего.

Под «коммунистом» я подразумеваю человека, принимающего доктрины Третьего Интернационала, или Коминтерна. Ранние христиане, как и многие средневековые секты, тоже были своего рода коммунистами, но то значение слова сегодня утрачено. Коммунистом я никогда не стану из следующих соображений.

1. Я не одобряю марксистской философии, не говоря уже о «Материализме и эмпириокритицизме» Ленина. Я не отношу себя к материалистам, хотя от идеализма отстою еще дальше. Ни в какую диалектическую необходимость исторических перемен я не верю; это убеждение Маркс перенял у Гегеля, исключив его единственную логическую подоплеку, а именно: первичность «идеи». Маркс верил, что следующая стадия развития человечества обязательно должна содержать в себе некий прогресс. Лично я никаких оснований для подобной уверенности не вижу.

2. Я не согласен с трудовой теорией стоимости Маркса, равно как и с его теорией прибавочной стоимости в ее нынешнем виде. Ложность взятого Марксом у Давида Рикардо вывода о том, что обменная стоимость товара пропорциональна труду, вложенному в его производство, доказана теорией Рикардо о земельной ренте, в результате чего от этого вывода давно отказались все немарксистские экономисты. Теория прибавочной стоимости вытекает из теории народонаселения Мальтуса, которую во всем остальном Маркс отвергает. В марксистской экономике отсутствует логическая целостность – это, скорее, попеременное принятие и отметание старых доктрин для обоснования своих выпадов против капиталистов.

3. Считать непогрешимым кого бы то ни было опасно; это неизбежно приводит к чрезмерному упрощению. Доктрина о боговдохновенности Библии породила в людях слишком рьяную готовность доверять некоему Священному Писанию. Такое слепое поклонение чьей-то догме противоречит научной мысли.

4. Коммунизм недемократичен. Так называемая «диктатура пролетариата» – на самом деле диктатура меньшинства, ставшего олигархическим господствующим классом. История свидетельствует, что руководство всегда осуществляется в интересах руководящего класса, за исключением тех случаев, когда ему грозит потеря власти. Причем это не только урок истории, но и учение самого Маркса. Господствующий класс в коммунистическом государстве наделен куда большей властью, чем капиталисты в «демократической» стране. Пока ему принадлежит военная мощь, он может использовать свою власть для выбивания себе преимуществ ничуть не менее хищнических, чем у капиталистов. Исходить из того, что он будет действовать в интересах общего блага, – не иначе как тупой идеализм, который, кстати, противоречит политической психологии марксистов.

5. Коммунизм отрицает свободу, в частности интеллектуальную свободу, в большей степени, чем любой другой режим, за исключением фашизма. Полное объединение экономической и политической власти создает страшнейшую машину угнетения, не оставляющую ни единой лазейки. В такой системе прогресс в конце концов станет невозможным, так как цель бюрократов – противостоять любым переменам, кроме тех, что усиливают их власть. Значимые новшества могут произойти разве что случайно, если при каком-то стечении обстоятельств непопулярным товарищам удается выжить. Кеплер жил за счет астрономии, Дарвин – за счет унаследованного богатства, Маркс – за счет «эксплуатации» Энгельсом манчестерского пролетариата. Подобные случаи выживания вопреки непопулярности при коммунизме просто немыслимы.

6. У Маркса, как и в современной коммунистической мысли, физический труд неоправданно превозносится над умственным. Это сильно отпугивает многих умственных работников, которые иначе могли бы увидеть преимущества социализма, а без их помощи едва ли получится создать социалистическое государство. Разделение на классы у марксистов – больше даже на практике, чем в теории – происходит слишком рано на социальной шкале.

7. Проповедование классовой борьбы наверняка приведет к тому, что она разразится тогда, когда противоборствующие силы более-менее сравняются, или даже при превосходстве у капиталистов. При перевесе на стороне капиталистов столкновение выльется в наступление реакционной эры. Если же силы у обеих сторон будут примерно равны, результатом, с учетом современных методов ведения войны, может стать гибель цивилизации, которая положит конец как коммунизму, так и капитализму. На мой взгляд, там, где существует демократия, социалистам следует действовать убеждением и прибегать к силе только для отторжения незаконного применения силы своими противниками. Этими методами социалисты смогут добиться такого преимущества, что решающая война будет короткой и недостаточно серьезной, чтобы разрушить цивилизацию.

8. В учении Маркса, как и в коммунизме, столько ненависти, что в случае их победы я бы не рассчитывал на установление порядка, не приветствующего проявлений враждебности. Более того, поводов для подавления лишь прибавится, особенно если коммунисты придут к власти в результате жестокой и сомнительной войны. Вряд ли у победителей возникнет желание заняться созидательным восстановлением. Марксистам свойственно забывать, что у войны своя психология, порожденная страхом и не зависящая от сути изначальных разногласий.

Мнение о том, что коммунизм и фашизм – единственно возможный сейчас выбор, представляется мне неверным в отношении Америки, Англии, Франции и, пожалуй, даже Италии и Германии. Англия испытала фашизм при Кромвеле, Франция – при Наполеоне, однако это не помешало им впоследствии прийти к демократии. Политически незрелые нации – далеко не лучший ориентир в политическом развитии.

Мои возражения против фашизма гораздо проще возражений против коммунизма и в некотором смысле гораздо принципиальнее. С конечной целью коммунизма я в принципе согласен; мне претят скорее средства, чем цели. А в отношении фашизма я категорически не приемлю ни цели, ни средства.

Фашизм – явление сложное. Его германская и итальянская разновидности сильно различаются, а если он распространится на другие страны, то и там предположительно примет другие формы. И все же есть определенные фундаментальные положения, без которых он перестает быть фашизмом. К ним относятся: недемократичность, национализм, капитализм и привлекательность для тех прослоек среднего класса, которым и так плохо при нынешнем положении, а при социализме или коммунизме станет еще хуже. Коммунизм тоже антидемократичен, но только на первых порах, по крайней мере если их теоретические заявления найдут выражение в реальной политике. Кроме того, он представляет интересы всех работающих людей, которые составляют большинство населения в развитых странах и которые при коммунизме должны составить все население. Антидемократичность фашизма более фундаментальна. Он не признает великое счастье для как можно большего числа людей в качестве правовой основы государственного устройства, а выделяет определенные личности, национальности и классы как «лучшие» и единственно достойные внимания. Остальных нужно просто заставить служить интересам избранных.

Для достижения власти фашизму необходимо заручиться поддержкой значительной части населения. В Германии и в Италии он развился на основе социалистического движения, из программы которого были выброшены все антинационалистические идеи. Плановая экономика и усиление роли государства перешли из социализма, однако планирование, вместо преимуществ для целого мира, должно было приносить пользу высшему и среднему классам в отдельно взятой стране. И оберегать их интересы следовало не за счет увеличения продуктивности, а за счет большего угнетения как наемных работников, так и непопулярных групп в само́м среднем классе. Что касается классов, на которые благодать не распространяется, те могут в лучшем случае рассчитывать на успех, возможный в хорошо отлаженной тюрьме, – свыше этого им и желать нечего.

Принципиально неприемлемым для меня в фашизме является провозглашение некой части человечества как единственно значимой. Сильные мира сего, несомненно, практикуют подобный отбор со времен учреждения первого правительства. Однако в христианстве, хотя бы теоретически, всегда проповедовалась ценность каждой человеческой души сама по себе, а не как средство достижения славы для других. Христианская мораль придала современной демократии силу и во многом отвратила нынешние правительства от исключительной заботы об интересах богатых и влиятельных. В этом отношении фашизм является возвратом к наихудшим традициям древнего язычества.

Если фашизму суждено преуспеть, он ни в коей мере не исцелит зло капитализма, а напротив, сильно его усугубит. Вся ручная работа будет осуществляться принудительным трудом на уровне прожиточного минимума, у задействованных в нем людей не будет ни политических прав, ни свободы выбора жилья или места работы, а возможно, и нормальной семейной жизни; они, по сути, превратятся в рабов. Начало этого уже можно заметить в том, как Германия расправляется с безработицей. Похоже, рабство и в самом деле – неминуемое последствие капитализма, освобожденного от демократии, а судя по схожим условиям принудительного труда в России, неизбежный результат вообще любой диктатуры. Действительно, абсолютизм и в прошлом неизменно сопровождался той или иной формой рабства или крепостной зависимости.

Все это обязательно настанет в случае победы фашистов, однако маловероятно, что его успех будет долговечным, так как фашизм не решает проблемы экономического национализма. Главной мощью на стороне нацистов всегда была тяжелая промышленность, в особенности производство стали и химикатов. Тяжелая промышленность, консолидированная в масштабе нации, – величайшая сила, толкающая нынче к войне. Если подчинить правительства цивилизованных стран интересам тяжелой промышленности – что в некотором роде уже и происходит, – войны не миновать. Война приближается с каждой новой победой фашистов, а когда она все-таки разразится, скорее всего, фашизм будет сметен вместе со всем остальным, что существовало к ее началу.

Фашизм – не упорядоченный набор убеждений, в отличие от laisser-faire[13]13
  Laisser-faire («предоставить свободу действия» – фр.), или принцип невмешательства, – экономическая доктрина, сводящая к минимуму государственное вмешательство в экономику. – Примеч. пер.


[Закрыть], социализма или коммунизма; это, по существу, эмоциональный протест, частично со стороны тех представителей среднего класса (таких как мелкие торговцы), которые пострадали от современного экономического развития, частично – анархично настроенных индустриальных магнатов, чья жажда власти переросла в мегаломанию. Фашизм иррационален в том смысле, что не способен достичь того, на что надеются его приверженцы; фашизму сопутствует не философия, а психоанализ. Результатом его успеха будет лишь распространившаяся повсюду обреченность; однако несостоятельность в плане решения проблемы войны не позволит этому успеху продлиться долго.

Я уверен, что ни в Англии, ни в Америке фашизм не победит – в обеих странах этому помешает устойчивая традиция представительного правления. Каждый гражданин привык чувствовать себя участником государственной политики и не захочет поступиться правом выражать свои политические мнения. Всеобщие и президентские выборы для них – нечто вроде спортивных событий, как дерби, и без них жить куда скучнее. В отношении французов уверенности меньше, хотя я бы очень сильно удивился приходу фашизма во Франции, разве что на короткий период во время войны.

И наконец, самые убедительные, на мой взгляд, возражения относятся в равной степени и к фашизму, и к коммунизму.

Оба режима являются попыткой небольшой группы людей насильно придать всему остальному населению некую предопределенную форму. Люди для них – то же самое, что подсобный материал для человека, производящего какое-то изделие: в процессе, согласно замыслу, а не под действием законов развития, заложенных в нем природой, материал претерпевает множество изменений. В случае любого живого существа, и в особенности человека, спонтанный рост, как правило, приводит лишь к достаточно определенным результатам, тогда как любые отклонения могут быть получены исключительно путем давления и деформации. Эмбриологи научились выводить животных с двумя головами или носами на ногах вместо пальцев, но удовольствия от жизни такие уродцы не получают. Схожим образом фашисты и коммунисты, имея в своем представлении определенный общественный порядок, деформируют личности, подгоняя их под некий шаблон; тех же, кто не поддается задуманной трансформации, убивают или сгоняют в концентрационные лагеря. Я не верю, что подход, совершенно не считающийся со спонтанными импульсами индивида, является этически оправданным или может надолго задержаться на политическом олимпе.