Текст книги "Похвала праздности. Скептические эссе"

На самом деле страны, как и люди, возвращают долги лишь тогда, когда им выгодно. Чисто правовая гарантия, вроде золотого стандарта в тяжкие времена не действует, а в остальное время просто не нужна. Частному лицу выгодно быть честным до тех пор, пока есть вероятность, что понадобится занять вновь; как только кредит исчерпан, бывает выгоднее скрыться. Положение правительств относительно собственных граждан отличается от отношений с другими странами. Подданные находятся в его власти, поэтому здесь нет иных поводов для честности, кроме как желания занять еще. Когда внутри страны занимать нечего, как в Германии после войны, правительство печатает деньги, чтобы обесценить валюту, и таким образом избавляется от внутренних долгов. Иное дело – задолженность внешняя. Когда русские отказались от выплаты долгов другим странам, на них ополчился весь цивилизованный мир и обрушилась жесткая враждебная пропаганда. Большинство стран не в состоянии противостоять подобным явлениям и потому к своим внешним долгам подходят с осторожностью. Именно этот факт, а отнюдь не золотой стандарт, гарантирует выплату предоставляемых стране кредитов. Гарантия, прямо сказать, ненадежная, и улучшить ситуацию сможет лишь создание международного правительства.

Мало кто отдает себе отчет в том, насколько экономические отношения зависят от военной мощи государства. Богатство стран создается отчасти благодаря навыкам ведения бизнеса, которые возможны исключительно при наличии вооруженных сил в море или на суше. Именно благодаря военному преимуществу голландцы отняли Нью-Йорк у индейцев, англичане – у голландцев и американцы – у англичан. Нефть, найденная в США, принадлежит американским гражданам, а нефть менее могущественных стран всеми правдами и неправдами достается одной из великих держав. Это достигается неявными методами, однако маячащая угроза войны всегда однозначно определяет исход любых переговоров.

То же происходит и в отношении валюты и долга. Когда в интересах правительства обесценить валюту или отказаться от выплаты долгов, именно так оно и поступает. Некоторые страны-кредиторы, правда, кричат о моральной обязанности возвращать долги. А дебиторы если и внимают им, то лишь из-за военного перевеса, а не этических соображений. Единственный способ обеспечить стабильную валюту – иметь если не фактически, то хотя бы формально одно мировое правительство, владеющее эффективными вооруженными силами. Такое правительство могло бы ввести в обращение валюту с постоянной покупательной способностью относительно средней товарной стоимости. Только тогда стабильность будет настоящей и не зависящей от золота, на которое суверенные государства не рассчитывают даже в периоды кризиса. Поэтому мнение о том, что стабильная валюта обеспечивается золотом, как ни крути, неверно.

Я неоднократно слышал от тех, кто считает себя убежденными реалистами, что цель деловых людей – разбогатеть. Однако, понаблюдав за такими «реалистами», я убедился, что они ослеплены сентиментальным идеализмом, который не позволяет увидеть самых явных фактов окружающего мира. Если бы деловые люди действительно стремились разбогатеть, а не удерживать других в нищете, мир очень скоро превратился бы в рай. В этом можно убедиться на замечательном примере банковских и валютных операций. Наличие стабильной валюты и гарантия безопасных кредитов, несомненно, отвечают интересам любого бизнесмена. Для достижения этих двух целей нужен только один центральный мировой банк и только одна валюта – бумажные деньги, удерживающие средние цены как можно более постоянными. Гарантией такой валюты будет не золотой резерв, а кредит мирового правительства с единственным финансовым органом – центральным банком. Это очевидно даже ребенку. Однако бизнесмены ни на чем подобном не настаивают. Причина? Так называемый национализм: бедность соседей куда важнее собственного обогащения.

Другая причина – в психологии производителя. Прописная истина, что деньги полезны, только если на них можно что-то купить, ничего не говорит ни уму ни сердцу многих. Чуть ли не при любой сделке продавец остается счастливее покупателя. Покупая ботинки, вы поддерживаете весь аппарат сбыта. Продавец обувного магазина чувствует себя победителем, в то время как у вас вряд ли возникает мысль: «Как хорошо, что я избавился от противных грязных бумажек, которые ни съесть, ни надеть, и вместо них приобрел замечательные ботинки». Покупки радуют нас куда меньше продаж. Исключение возможно лишь в ситуации дефицита. Сегодня покупатель картины «великого мастера» радуется больше, чем продавец. Зато сам «великий мастер», продав свою картину при жизни, без сомнения, радовался больше, чем покупатель. Главная психологическая причина такой любви к продаже, а не к приобретению, в том, что мы ценим власть превыше удовольствия. Не все, конечно. На свете хватает расточителей, предпочитающих короткую и веселую жизнь. Однако это справедливо в отношении энергичных, успешных людей, которые задают тон эпохе конкуренции. Раньше, когда богатство в основном переходило по наследству, психология производителя проявлялась гораздо меньше, чем сейчас. Именно она заставляет людей радоваться скорее продаже, чем покупке, и толкает правительства на нелепые попытки создать мир, в котором каждая нация продает и ни одна не покупает.

Дело усложняется еще и тем, что психология производителя имеет ту же особенность, что отличает экономические отношения от большинства других. При производстве и продаже определенного товара вы зациклены на двух категориях людей: конкурентах и потребителях. Конкуренты вам вредны, потребители полезны. Первые очевидны и сравнительно немногочисленны, тогда как вторые неконкретны и по большей части неизвестны. Поэтому вас, как правило, больше беспокоят конкуренты, нежели клиенты. Возможно, в своем кругу это и не так, но почти наверняка у людей чужеродной группы вы подозреваете экономические интересы, противоречащие вашим собственным. Отсюда и вера в протекционистские тарифы. Видя в других нациях конкурентов, а не потенциальных потребителей своей продукции, мы скорее потеряем иностранные рынки сбыта, чем захотим иметь дело с внешней конкуренцией.

Один мясник из небольшого городка страшно злился на других мясников, которые отбирали у него клиентов. Чтобы уничтожить их, он обратил весь город в вегетарианство и с удивлением обнаружил, что в результате разорился сам! Тупость того человека кажется невероятной, однако не в меньшей степени она присуща великим державам. Убедившись, что внешняя торговля обогащает другие страны, они установили тарифы, сводящие импорт на нет. После чего все дружно поразились тому, что получили такой же урон, как и их конкуренты. Никто не вспомнил, что торговля – отношения взаимные и что иностранное государство, продающее их стране, прямо или косвенно также у них покупает. Причина же забывчивости в том, что ненависть к иностранным государствам лишает людей способности ясно мыслить, когда дело касается внешней торговли.

Конфликт между богатыми и бедными в Великобритании, который составлял основу партийных разногласий после окончания войны, сделал большинство промышленников некомпетентными в вопросах валюты. Поскольку финансы означают богатство, богачи склонны следовать примеру банкиров и финансистов. На самом же деле интересы банкиров кардинально разошлись с интересами производителей: дефляция устраивала банкиров, но парализовала британскую промышленность. Не будь у рабочих и служащих права голоса, британская послевоенная политика наверняка превратилась бы в ожесточенное сражение между финансистами и промышленниками. Однако, как известно, оба класса объединились против наемных работников, промышленники поддержали банкиров, и страна оказалась на грани краха. Спасло ее лишь то, что финансистов одолели французы.

В последнее время во всем мире, не только в Великобритании, финансовые интересы противопоставляются общественным. И ситуация вряд ли изменится сама по себе. Современное общество не сможет процветать, пока его финансовые дела будут вестись исключительно в интересах финансистов и без учета последствий для остального населения. При таком положении вещей было бы неразумно предоставлять финансистам полную свободу в беспрепятственном получении частной прибыли. Это все равно что содержать музей на благо куратора, позволяя тому продавать экспонаты, если за них предложат хорошую цену. В некоторых случаях стремление к индивидуальной наживе способствует всеобщему благу, в других – нет. Современное управление финансами, каким бы оно ни было в прошлом, явно всеобщему благу не способствует. В результате требуется все большее вмешательство правительства. А надо, чтобы банки и промышленность действовали совместно, добиваясь максимальной выгоды для общества в целом. При взаимной независимости у финансовых структур больше власти, чем у промышленников, однако интересы последних больше соответствуют интересам остального населения. Вот почему, предоставив чересчур много власти финансистам, мир оказался в такой западне.

Когда многими заправляет небольшая группа, ей очень кстати приходятся царящие в обществе предрассудки. Древнеегипетские жрецы научились предсказывать затмения, которые повергали население в ужас, и таким образом вымогали иначе недоступные им дары и власть. Короли провозглашали себя наместниками божьими – и Кромвеля обвинили в святотатстве, когда тот отрубил голову Карлу Первому. В наши дни финансисты пользуются суеверным преклонением перед золотом. Обыкновенные граждане трепещут и немеют при упоминании о золотом резерве, выпуске банкнот, инфляции, дефляции, рефляции и прочих жаргонизмов. По мнению граждан, тот, кто свободно рассуждает на подобные темы, должен быть таким мудрецом, что в его словах невозможно усомниться. Им и в голову не придет, что золото играет ничтожно малую роль в современных сделках, хотя объяснить его назначение никто толком не способен. Граждане имеют некое смутное представление о том, что для страны лучше накопить побольше золота, поэтому все счастливы, когда золотой запас увеличивается, и расстраиваются, когда он истощается.

Невежественное почтение со стороны широкой общественности необходимо финансовому магнату для того, чтобы оставаться свободным от влияния демократии. У него, конечно, есть и другие методы воздействия на общественное мнение. Будучи чрезвычайно богатым, он может спонсировать университеты и так обеспечить себе поддержку наиболее влиятельной части академических кругов. Находясь на верхушке плутократии, он является естественным лидером тех, чьи политические взгляды продиктованы страхом перед коммунизмом. Обладая экономической властью, он может по своему усмотрению сеять процветание или разорение среди целых наций. И все же я сомневаюсь, что всего этого арсенала достаточно без поддержки предрассудков.

Примечательно, что, несмотря на важность экономики для каждого мужчины, женщины и ребенка, этот предмет практически не затрагивается в школах и даже в университетах изучается очень немногими. Да и эти немногие не получают знаний по предмету, свободных от политических интересов. Есть несколько институтов, где курсы по экономике лишены плутократических предубеждений, но таких очень мало; как правило, этот предмет преподается с расчетом на прославление экономического статус-кво. Все это, я полагаю, связано с тем фактом, что суеверия и тайны очень уж на руку финансовым магнатам.

С финансами, как и с войнами, проблема в том, что практически все, кто в них компетентно разбирается, движимы мотивами, противоречащими интересам остального общества. На всех конференциях по разоружению главным препятствием на пути к успеху неизменно становятся военные и военно-морские эксперты. И дело не в бессовестности этих людей, просто закоренелые предубеждения мешают им рассматривать вопросы, связанные с вооружением, в их истинном свете.

То же самое происходит и в сфере финансов. Досконально в них разбираются единицы – они же и озабочены извлечением денег из нынешней системы и, естественно, не способны мыслить непредвзято. Для исправления такого положения дел необходимо, чтобы демократические страны мира осознали важность банковского дела и нашли пути упростить и донести до широких масс принципы управления финансами. Задача, надо признаться, не из легких, хотя я не считаю ее невозможной.

Сложность современного мира – одно из препятствий на пути успешной демократии. Обыкновенным людям все труднее не только ориентироваться в политических вопросах, но даже просто понять, чьи экспертные суждения стоит уважать. Средством от этой беды станет более качественное образование. Необходимо найти способы доступно объяснить гражданам, как устроено общество, а не запутывать их, как это сейчас в ходу. Такую реформу поддержит любой, кто верит в эффективную демократию. Впрочем, тех, кто верит в демократию, возможно, больше и не осталось, кроме разве что в каком-нибудь Сиаме или отдаленных районах Монголии.

Глава V
Происхождение фашизма

При сравнении нашего века с эпохой, скажем, Георга Первого в глаза бросается существенная разница в интеллектуальном настрое, что сказывается и на политическом климате. Двести лет назад явно превалировал образ мыслей, который можно назвать «рациональным», тогда как для нашего времени наиболее характерно мышление «антирациональное». Замечу, что использую эти эпитеты без намека на полное одобрение одного мировоззрения или совершенное неприятие другого. Просто важно помнить, что на политические события часто влияют идеи более ранних эпох; как правило, между возникновением какой-либо теории и ее проявлениями в жизни проходит значительный промежуток времени. В британской политике 1860 годов доминировали идеи, высказанные Адамом Смитом в 1776 году; нынешняя немецкая политика воплощает теории Фихте 1807 года; политика России после 1917 года построена на доктринах «Коммунистического манифеста», написанного в 1848 году. Вот почему для понимания современности необходимо обратиться к довольно далекому прошлому.

У любой популярной политической доктрины обычно имеются два очень разных истока. С одной стороны, это наследие интеллектуалов, развивших на основе идей предшественников или как их опровержение некие теории. С другой стороны, это экономические и политические условия, в силу которых люди готовы воспринять взгляды, настраивающие их на определенную волну. Одни лишь эти условия, без учета предшествующей интеллектуальной мысли (чему редко уделяют должное внимание), не дают полной картины. В конкретном случае, который мы здесь рассматриваем, оснований для недовольства в послевоенном мире было предостаточно у различных слоев населения, что и обусловило их симпатию к определенному философскому направлению, возникшему гораздо раньше. Я предлагаю сначала рассмотреть эту философию, а после затронуть причины ее нынешней популярности.

Бунт против «разума» начался с бунта против «умозаключений». В первой половине восемнадцатого века, когда умами заправлял Ньютон, считалось, что путь к познанию лежит через открытие простых универсальных законов, из которых посредством дедукции выводится все остальное. Многие забыли, что закон всемирного тяготения Ньютона был открыт после столетия пристальных наблюдений, и вообразили, что общие законы мироздания можно обнаружить чисто умозрительно. Появились такие дисциплины, как естественная религия, естественное право, естественная мораль и тому подобные. Состояли они из показательных логических умозаключений на основе самоочевидных аксиом в стиле Евклида. Политическим выражением таких учений стала доктрина о правах человека и гражданина, проповедуемая во времена Американской и Великой французской революций.

И вот когда, казалось бы, создание «Храма разума» вот-вот завершится, под него подложили бомбу, из-за которой все сооружение в итоге взлетело на воздух. Человека, заложившего бомбу, звали Дэвид Юм. Его «Трактат о человеческой природе» 1739 года вышел с подзаголовком «Попытка применить эмпирический метод рассуждений к темам морали», который всецело отражает намерение автора, но лишь наполовину – силу его воздействия. Юм предложил вместо дедукции из якобы самоочевидных аксиом использовать наблюдение и индукцию. По складу ума он был законченным рационалистом, хоть и скорее бэконианского, чем аристотелевского толка. Однако исключительное сочетание прозорливости с интеллектуальной честностью заставило его прийти к ряду неутешительных выводов о том, что индукция – всего лишь привычка, не имеющая никакого логического обоснования, а вера в причинно-следственную связь недалеко ушла от суеверий. Из этого следовало, что науку вместе с теологией надо разжаловать в ранг иллюзорных надежд и иррациональных убеждений.

Любопытно, что рационализм и скептицизм Юма никоим образом друг другу не мешали. Скептицизм приносил плоды в научных изысканиях, а в повседневной жизни о нем лучше было не вспоминать. Мало того, в жизни следовало применять как раз те самые методы, которые опровергал его скептицизм. С подобным компромиссом мог уживаться только тот, кому удавалось сочетать в себе философа и практика. К тому же толика эзотерического безверия позволяла сохранить за собой некую ауру аристократического торизма.

Принять доктрины Юма целиком мир отказался. Последователи философа скептицизм дружно отвергали, а германские оппоненты, наоборот, настаивали на нем как на неотъемлемом свойстве чисто научного и рационального мышления. Таким образом, под влиянием его учений британская философия стала поверхностной, а немецкая – антирациональной; и в том и в другом случае победил страх перед агностицизмом. Европейская мысль так и не восстановила былую целостность: для всех преемников Юма здравомыслие означало отсутствие глубины, а глубокомыслие приравнивалось к легкому безумию. При этом споры, начатые Юмом, продолжаются по сей день, как, например, в недавних философских дискуссиях по поводу квантовой физики.

Ставшая характерной для Германии философия берет начало в работах Канта именно как выпад против Юма. Твердо веря в причинность, Бога, бессмертие души, законы морали и прочее, Кант полагал, что философия Юма напрасно все усложнила. Поэтому сам он разделил понятие разума на «чистый» и «практический»: чистый касался всего, что можно доказать, то есть мало чего; практический же относился к тому, что определяло добродетель, то есть очень ко многому. Совершенно очевидно, что под «чистым» разумом подразумевалась обычная логика, тогда как «практический» разум означал суждения. Таким образом Кант вернул философии стремление выйти за рамки теоретической рациональности, которое вытравлялось из различных ее школ со времен средневековой схоластики.

Еще большее влияние, чем Кант, на наш взгляд, оказал его непосредственный преемник Фихте. Перейдя от философии к политике, он ознаменовал начало движения, переросшего в национал-социализм. Впрочем, прежде чем перейти к разговору о Фихте, следует подробнее остановиться на понятии «разумности».

Поскольку найти ответы на поставленные Юмом вопросы не удалось, «разумность» больше не могла рассматриваться как нечто абсолютное, и любые тому попытки следовало пресекать как теоретически несостоятельные. Тем не менее существует очевидное и важное различие между складом ума, например, философов-радикалов и таких людей, как ранние мусульманские фанатики. Если умственный настрой первых считать разумным, а вторых – безумным, то становится ясно, что в последнее время наблюдается рост безумия.

На мой взгляд, то, что мы на практике понимаем под разумностью, характеризуется тремя признаками. Во-первых, разумность полагается скорее на убеждение, чем на силу; во-вторых, убеждение происходит за счет доводов, которые убеждающий считает обоснованными; и в-третьих, при формировании определенного мнения используется как можно меньше интуитивных предположений и как можно больше наблюдений и индукции. По первой характеристике не проходит инквизиция. Вторая исключает методы британской военной пропаганды, которые так хвалил Гитлер, писавший, что пропаганда «должна опускаться тем глубже со своих интеллектуальных высот, чем больше количество людей, на которых она призвана воздействовать»[8]8
  Цитата из книги Гитлера «Моя борьба». – Примеч. пер.


[Закрыть]. Третья не допускает таких голословных заявлений, как сделал президент Эндрю Джексон по поводу Миссисипи: «Согласно умыслу Всевышнего, эта великая долина должна принадлежать единому народу»; каким бы очевидным этот постулат ни представлялся президенту и его слушателям, доказать его любому сомневающемуся отнюдь не легко.

Полагаться на разумность в таком ее определении можно лишь при некоторой общности интересов и взглядов у тех, кто чего-то добивается, и их аудитории. Миссис Бонд, конечно, пробовала увещевать своих уток: «Ко мне, утя, утя! Пора вас убить, нашпиговать и гостей накормить»[9]9
  Стишок из английского фольклора. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Однако в целом призыв к здравомыслию не действует на тех, кого мы собираемся съесть. Любители мяса не пытаются найти аргументы, которые убедили бы овец. Точно так же Ницше не рассчитывал на понимание масс, которых назвал «немощными и неполноценными», а Маркс не собирался заручаться поддержкой капиталистов. Эти примеры наглядно показывают, что взывать к разуму куда легче, если власть сосредоточена в руках олигархии. В восемнадцатом веке важными считались исключительно мнения аристократов и их друзей, и эти мнения без труда рационализировались для других аристократов.

По мере превращения политического электората во все более многочисленный и неоднородный взывать к его коллективному разуму становится труднее и труднее: уменьшается количество очевидных для всех отправных точек, без которых согласия просто не достичь. В отсутствие общепризнанных догм люди вынуждены полагаться на собственную интуицию; а поскольку интуиция у различных групп разная, то и расчет на них приводит к раздорам и политике с позиции силы.

В этом смысле бунт против разума – повторяющийся феномен в истории. Ранний буддизм отличался разумностью, а его поздние формы и заменивший его в Индии индуизм ее лишены. Орфики в Древней Греции выступали против гомеровской рассудительности. От Сократа до Марка Аврелия выдающиеся фигуры древности в основном были людьми рационально мыслящими; а после Марка Аврелия в предрассудках погрязли даже консервативные неоплатоники. За исключением мусульманского мира, о притязаниях на разумность забыли вплоть до одиннадцатого века, когда благодаря схоластике, просвещению и науке призывы к разуму возродились с новой силой. Начавшиеся было с Руссо и Уэсли попытки им противостоять не выдержали натиска науки и техники в девятнадцатом веке. Вера в силу разума достигла апогея в шестидесятые годы и с тех пор неуклонно слабеет. Рационализм и антирационализм шли рука об руку с самого зарождения древнегреческой цивилизации, и каждый раз утверждение господства одного тут же приводило к ответному всплеску другого.

Современный выпад против разума существенно отличается от большинства предыдущих. Начиная с орфизма, противники рационального мышления обычно стремились к «спасению» – многогранному понятию, которое включает добродетель и счастье и достигается через трудно дающееся самоотречение. Целью же иррационалистов нашего времени является не спасение, а власть. Соответственно, у них своя этика, которая отличается от христианской и буддистской, и жажда повелевать неизбежно толкает их в политику.

Среди родоначальников этого движения выделяются Фихте, Карлейль, Мадзини и Ницше, которых поддержали такие мыслители, как Генрих фон Трейчке, Редьярд Киплинг, Хьюстон Чемберлен и Анри-Луи Бергсон. Их взглядам противостоят приверженцы Джереми Бентама и социалисты, которые, по сути, больше похожи на два крыла одной партии: космополитичной, демократической и призывающей к экономической независимости. Имея схожие цели, они разнятся inter se[10]10
  Между собой (лат.) – Примеч. пер.


[Закрыть] лишь в средствах, тогда как новая идеология и ее кульминация в лице (пока одного) Гитлера отличаются именно целями, причем не только от обоих названных движений, а от всей традиции христианской цивилизации в целом.

В глазах почти всех иррационалистов, на учениях которых взращен фашизм, цель любого государственного деятеля наиболее ясно выразил Ницше. Сознательно противопоставляя себя как христианству, так и утилитаризму, он отверг доктрины Бентама относительно «наибольшего счастья для наибольшего числа индивидуумов». «Человечество, – утверждал он, – несомненно, скорее средство, чем цель… люди – всего лишь материал для опытов». Конечная цель для него – величие выдающихся личностей: «Цель в том, чтобы достичь той огромной энергии величия, которая смоделирует человека будущего посредством дисциплины и уничтожения миллионов немощных и неполноценных, которая к тому же сумеет устоять и не сломиться при виде причиненных тем самым невиданных доселе страданий». Надо заметить, что саму по себе постановку такой цели нельзя считать нерациональной, поскольку никакие цели в принципе нельзя обосновать с точки зрения логики. Эта цель может не нравиться, как не нравится лично мне, но аргументированно опровергнуть ее мы не можем так же, как Ницше – ее доказать. Хотя в данном случае иррациональность все же присутствует, поскольку рациональная мысль подразумевает объективность, а культ великого человека изначально предполагает, что «я – великий человек».

Основоположникам философской школы, взрастившей фашизм, присущи некоторые общие характеристики. Все они взывают скорее к воле, чем к уму или сердцу; власть ценят превыше счастья; доводам предпочитают силу, миру – войну, демократии – аристократию, а научной беспристрастности – пропаганду. Они выступают за спартанскую форму аскетизма вместо христианской формы, то есть считают аскетизм средством достижения господства над другими, а не воздержанием, способствующим добродетели и сулящим счастье на том свете. Работы более поздних их мыслителей пропитаны популярным дарвинизмом, согласно которому борьба за существование является источником появления более совершенных видов; только в их понимании борьба происходит между расами, а не между индивидами, как у проповедников свободной конкуренции. Удовольствие и знание в качестве конечных целей представляются им неоправданно пассивными. Они подменяют удовольствие славой, а знание – прагматическими утверждениями, что то, чего хотят они, и есть истина. Фихте, Карлейль и Мадзини еще как-то прикрывают подобные заявления ханжеской моралистической риторикой, тогда как у Ницше они впервые бесстыдно выступают во всей своей наготе.

В прославлении этого великого движения Фихте отводится меньшая роль, чем он того заслуживает. Начав как приверженец абстрактной метафизики, он уже тогда явно склонялся к деспотизму и эгоцентризму. Вся его философия разворачивается вокруг предпосылки «я – это я», о чем сам он говорит: «“Я” утверждает само себя и одновременно является результатом этого чистого самоутверждения; оно и субъект, и результат деятельности; совершающий действие и продукт действия; самость выражается в дело-действии (Thathandlung). “Я” есть, потому что само себя утвердило».

Согласно этой теории, «я» существует по собственной воле. Также получается, что и «не-я» существует по воле «я», однако созданное таким образом «не-я» никогда по-настоящему не отделимо от «я», пожелавшего вызвать его к существованию. Людовик XIV говорил: «Государство – это я»; Фихте заявил: «Вселенная – это я». Как заметил Гейне, говоря о Канте и Робеспьере, «по сравнению с нами, немцами, вы, французы, смирные и послушные». Позднее Фихте, правда, уверял, что под «я» подразумевал «Бога», только его читателей это до конца не разубедило.

Сбежав из Берлина после битвы при Йене, Фихте усомнился, не слишком ли перестарался с утверждением «не-я» в лице Наполеона. По возвращении в 1807 году он прочел свои знаменитые «Речи к немецкой нации», впервые изложив националистическую идеологию. «Речи» начинаются с утверждения, что немцы превосходят всех остальных современников, так как сохранили чистоту языка. (О том, что у русских, турок и китайцев, уж не говоря об эскимосах и готтентотах, языки тоже без примесей, в исторических трудах Фихте не упоминается.) Чистота немецкого языка делает немцев единственной нацией, способной глубоко мыслить. В заключение он говорит, что «иметь характер и быть немцем, вне всяких сомнений, означает одно и то же». Для того чтобы уберечь немецкий характер от разлагающего иностранного влияния и обеспечить целостность немецкой нации, необходим новый вид воспитания, которое «сплотит немцев в единый монолит». Это новое воспитание, поясняет Фихте, «должно состоять в том, чтобы полностью уничтожить свободу воли», и добавляет, что воля «составляет основу человека». Кроме того, всю внешнюю торговлю следует свести к абсолютно необходимому минимуму. Нужно ввести всеобщую военную обязанность: каждый должен воевать, причем не ради материального благополучия, не за свободу и не в защиту конституции, а в порыве «всепоглощающего пламени высшего патриотизма, которым нация объята как покровом вечности и ради которого благородный человек с радостью пожертвует собой, а плебей, существующий не иначе, как для блага других, тем более должен принести себя в жертву».

Постулат о том, что «благородные» выполняют назначение человечества, а «плебеям» не положено ни на что претендовать, выражает суть современных нападок на демократию. Согласно христианскому учению, каждый человек имеет бессмертную душу, и в этом отношении все равны; «права человека» – не что иное, как развитие доктрины христианства. Утилитаризм, отрицающий наличие абсолютных «прав» у личности, все-таки придавал одинаковое значение счастью каждого человека, тем самым подводя к демократии так же, как и доктрина естественных прав. Фихте же (подобно лорду Кальвину, только в политике) выделил определенных людей как избранных и решил не брать в расчет остальных.

Сложность, конечно, состояла в том, чтобы определить, кто же избранный. В мире, всецело принимающем доктрину Фихте, каждый возомнил бы себя «благородным» и вступил бы в партию себе подобных, разделяющих похожее «благородство». Такими людьми могла стать нация, как у Фихте, или класс, как в случае пролетарских коммунистов, или собственная семья, как у Наполеона. У «благородства» нет объективных критериев, кроме военных побед, следовательно, из этого кредо неминуемо вытекает война.

Философия Карлейля главным образом отталкивалась от идей Фихте. Только Карлейль привнес кое-что свое, ставшее неотъемлемой особенностью этой школы: этакий налет социализма и заботы о пролетариате, на самом деле маскирующий ненависть к индустриализации и нуворишам. Карлейлю удалось обмануть даже Энгельса, удостоившего его самой высокой похвалы в своей книге об английском рабочем классе 1844 года. Стоит ли удивляться тому, что социалистический фасад в национал-социализме ввел в заблуждение стольких людей?