Текст книги "Похвала праздности. Скептические эссе"

Глава X
Современное единообразие[22]22
  Написано в 1930 году.


[Закрыть]

Попавшего в Америку путешественника из Европы – по крайней мере насколько я могу судить по себе – поражают две особенности: во-первых, шокирующее однообразие на всей территории Соединенных Штатов (за исключением Старого Юга), а во-вторых, отчаянное желание обитателей каждой местности доказать ее уникальность и непохожесть на другие. Вторая особенность, разумеется, проистекает из первой. Для жителей любого населенного пункта каждая примечательность местной географии, истории или традиций – неисчерпаемый повод для гордости.

Вообще, чем больше вокруг однообразия, тем отчаяннее попытки отыскать в нем хоть какие-нибудь различия. Лишь Старый Юг не похож на остальную Америку, причем настолько, что производит впечатление совсем другой страны. Аграрный, аристократический и традиционный, он контрастирует с индустриальными, демократическими, прогрессивными штатами. Называя остальную Америку индустриальной, я говорю и о тех местах, где занимаются почти исключительно земледелием, так как даже американские фермеры обладают производственным складом ума. Они пользуются современной техникой, всецело полагаются на железные дороги и телефонную связь, прекрасно разбираются в потребностях удаленных рынков, куда отправляют свою продукцию; по сути они – типичные капиталисты, способные преуспеть в любой деловой сфере. Таких крестьян, как в Европе и Азии, в Соединенных Штатах почти не встретишь. В этом, пожалуй, и есть главное преимущество Америки, позволяющее ей процветать и обойти Старый Свет, потому что крестьяне – народ грубый, алчный, консервативный и непродуктивный.

Мне довелось сравнить апельсиновые рощи на Сицилии и в Калифорнии; разница такая, будто их разделяет пара тысяч лет. В удаленных от железных дорог и портов садах Сицилии деревья старые, скрюченные, диковинные, а методы не менялись со времен античной древности. Невежественные и полудикие люди – смешанные потомки римских рабов и арабских завоевателей; нехватку знаний в отношении деревьев они с лихвой компенсируют жестоким обращением с животными. Нравственная деградация и экономическая некомпетентность сочетаются здесь с инстинктивным чувством прекрасного; на ум то и дело приходят идиллии Феокрита и мифический сад Гесперид. А вот ряды апельсиновых деревьев в Калифорнии мало напоминают сад Гесперид. Деревья как на подбор, заботливо ухоженные и на одинаковом расстоянии друг от друга. Апельсины, правда, то покрупнее, то помельче, зато после тщательной автоматизированной сортировки в один ящик попадают апельсины одного размера. Их развозят надлежащим образом в надлежащие места, где погружают в холодильные фуры, чтобы отправить на соответствующий рынок. Станки наклеивают на них фирменные этикетки «Sunkist»[23]23
  Название бренда происходит от созвучного английского слова sun-kissed – выращенный под солнцем. – Примеч. пер.


[Закрыть] – иначе не догадаться, что природа вообще имеет к ним хоть какое-то отношение. Даже климат у них искусственный, так как при малейшей угрозе заморозков апельсиновые рощи накрывают завесой из дыма.

В отличие от своих предшественников, люди, вовлеченные в подобную аграрную практику, не ждут терпеливо милости от природы. Наоборот, они чувствуют себя хозяевами, способными подчинить стихию своей воле. Поэтому здесь нет такой большой разницы между образом мышления фермера и промышленника, как в Старом Свете. В Америке человек – важнейший фактор природы, во всем остальном ее участие сведено до минимума. Меня неоднократно уверяли, что климат Южной Калифорнии превратил людей в лотофагов, но должен признаться, я этого не заметил. Местные жители показались мне в точности такими же, как в Миннеаполисе или Виннипеге, несмотря на огромную разницу в климате, ландшафте и прочих природных условиях. Если подумать о разнице между норвежцем и сицилийцем и о ее отсутствии между, скажем, жителем Северной Дакоты и Южной Калифорнии, сразу осознаешь огромную революцию в деятельности человека, который из раба стал хозяином окружающей среды. И Норвегия, и Сицилия имеют свои древние традиции; в их дохристианских религиях воплощалась реакция людей на климат, и пришедшее позже христианство неизбежно приняло в обеих странах совершенно разные формы. Норвежцы боялись льда и снега, сицилийцы дрожали перед лавой и землетрясениями. Ад изобрели в жарком южном климате; будь он придуман в Норвегии, мы бы в нем замерзали. А в Северной Дакоте и в Южной Калифорнии ад ассоциируется не с климатом, а с жестокими условиями финансового рынка. Там сразу становится ясно, что в современной жизни климат особой роли не играет.

Америка – мир, созданный человеком. Причем человеком при содействии техники. Я говорю не только о физическом окружении, но и о помыслах и чувствах. Представьте себе нашумевшее убийство: даже если сам убийца обошелся вполне примитивными методами, те, кто распространяет новость о его деянии, вооружены новейшими научными достижениями. Последние новости разносятся по радио не только в крупных городах, их слушают на уединенных фермах в прериях и даже в шахтерских лагерях Скалистых гор. Так что половина тем для разговоров в определенный день одинакова в каждом доме по всей стране. Пересекая на поезде бескрайние равнины, я изо всех сил старался не слышать рекламы мыла по громкой связи, а проходивший мимо старик-фермер наклонился ко мне с сияющим лицом и объявил: «В наше время от цивилизации не скрыться!» Увы! Сколько я ни пытался сосредоточиться на Вирджинии Вулф, реклама взяла верх.

Сходство во всем, что касается физических аспектов существования, не так опасно, как единообразие в мыслях и суждениях. И все же именно к тому нас неизбежно толкают современные изобретения. Производство, когда оно однородно и массово, обходится гораздо дешевле, чем будь оно рассредоточено по разным местам. Это в равной степени относится к производству и булавок, и мнений. В роли основных источников последних в наши дни выступают школы, церкви, пресса, радио и кино. Под влиянием новых инструментов все больше стандартизируется преподавание в начальных школах. Осмелюсь предположить, что совсем скоро неотъемлемой частью школьной программы станут радио и кино. Учебные материалы начнут создаваться централизованно, штамповаться и распределяться по школам. Я уже слышал об американских церквях, которые каждую неделю рассылают типовую проповедь своим менее образованным представителям – те, естественно, только и рады, что им больше не приходится сочинять самим. Типовая проповедь, вне всяких сомнений, составлена на злобу дня с целью вызвать определенный отклик в массах на просторах необъятной страны. Тексты рецензий на мои книги, за исключением горстки лучших газет, слово в слово повторяются от Нью-Йорка до Сан-Франциско и от Мэна до Техаса. Единственное различие: по мере продвижения с северо-востока на юго-запад они заметно укорачиваются.

Пожалуй, главная движущая сила единообразия в современном мире – это кинематограф, поскольку его влияние не ограничивается одной лишь Америкой, а распространяется на все страны (кроме Советского Союза, который, впрочем, успешно насаждает единообразие собственного производства). Кино, в широком смысле слова, воплощает мнение Голливуда о вкусах на Среднем Западе. Там составляют рецепт, по которому маринуются и стандартизируются наши представления о любви, браке, рождении и смерти. Молодое поколение всего мира внимает Голливуду как последнему слову современности, прославляющему как удовольствия от богатства, так и средства его достижения. Я не удивлюсь, если звуковой кинематограф очень скоро приведет к тому, что все заговорят на одном универсальном языке – языке Голливуда.

Одинаковость преобладает не только в сравнительно невежественных уголках Америки. Она присутствует, хотя и в несколько меньшей степени, и среди просвещенного населения. В какой бы книжный магазин я ни зашел, везде выставлены одни и те же бестселлеры. Читающие американки, насколько я понял, каждый год покупают с дюжину книг – одинаковую по всей стране; на редкость удачный расклад для писателя, попавшего в эту выборку. Их ситуация сильно отличается от европейской – у нас, как правило, продается больше разнообразных книг, но каждая в меньших количествах.

О стремлении к однообразию не стоит думать как о явлении сугубо позитивном или сугубо негативном. В нем есть и большие плюсы, и большие минусы. Главный плюс, безусловно, в культивировании населения, способного к дружественному сотрудничеству, а главный минус в том, что однородная среда способствует подавлению меньшинств. Однако если предполагается, что меньшинства просуществуют недолго, недостаток этот лишь временный. Многое зависит, разумеется, от того, какими методами достигается единообразие.

Посмотрим, например, к чему привели школы в южной Италии. На протяжении истории южные итальянцы славились склонностью к убийствам и взяточничеству, а также тонким чувством прекрасного. Государственная образовательная система успешно излечила их от последнего, уподобив тем самым коренным жителям Америки, зато в отношении двух других национальных особенностей, по моим сведениям, школы преуспели заметно меньше. Налицо опасность единообразия как цели: хорошие качества куда легче истребить, чем дурные, отчего уравниловки, как правило, проще добиться, понизив планку.

Понятно, что в стране с большим притоком иностранцев школам приходится иметь дело с детьми иммигрантов, и тут без определенной степени американизации не обойтись. Жаль только, что ассимиляция по большей части происходит за счет вопиющего национализма. США уже самая мощная мировая держава, и ее господство постоянно усиливается. Этот факт, естественно, вызывает страхи в Европе, и любой намек на военизированный национализм страхи только усугубляет. Возможно, миссия американцев – научить Европу политическому здравомыслию, вот только боюсь, ученик окажется не особо податливым.

Стремление к единообразию в Америке, на мой взгляд, обусловлено ошибочным представлением о демократии. Такое впечатление, что в Соединенных Штатах демократия требует от всех одинаковости и что если человек чем-то выделяется, он тем самым «ставит себя выше» других. Франция, как и США, страна демократическая, однако в ней подобные идеи не в ходу. Во Франции доктор, адвокат, священник, чиновник – совершенно разные профессии, каждая со своими традициями и стандартами; при этом ни одна не считается выше или важнее других. В Америке же все профессионалы как бы сводятся к одному типу бизнесмена. Словно оркестр, состоящий из одних скрипачей. Там, судя по всему, не понимают, что общество должно походить на организм, в котором у каждого органа своя функция.

Представьте, что глаз и ухо вздумают поспорить о превосходстве зрения над слухом и наоборот. Что, если они решат перестать видеть и слышать, раз уж не могут делать и то и другое? Именно так, на мой взгляд, американцы понимают демократию. У них вообще какая-то странная зависть ко всему выдающемуся, если оно не универсально, за исключением разве что спорта, где выдающиеся способности восторженно приветствуются. Среднестатистический американец, похоже, готов признать за кем-то превосходство в мускулатуре, но не в интеллекте. Не оттого ли, что мускулы вызывают в нем более глубокое и искреннее восхищение, чем мозги?

Завал научно-популярной литературы в Америке отчасти, хоть и не полностью, объясняется нежеланием признать, что в науке есть глубины, доступные лишь экспертам. Намек на необходимость соответствующей подготовки для понимания, скажем, теории относительности повсюду вызывает раздражение, хотя никого не раздражает мысль о необходимости специальных тренировок для того, чтобы стать первоклассным футболистом.

Заслуженная слава, пожалуй, ценится в США больше, чем в какой-либо другой стране, и вместе с тем во многих сферах молодым людям почти невозможно куда-то пробиться из-за нетерпимости окружающих к любому проявлению эксцентричности или того, что называется «ставить себя выше других». Исключение делается только для уже «прославленных». Получается, что раз взрастить местных знаменитостей, которыми все бы восхищались, трудно, их приходится импортировать из Европы. Этот факт – прямое следствие стандартизации и уравниловки. Молодые люди с исключительными талантами, особенно в творческой сфере, неминуемо упираются в непреодолимые преграды. И так будет происходить до тех пор, пока все будут обязаны внешне соответствовать образцу, заданному успешным предпринимателем.

Стандартное мышление хоть и портит жизнь выдающимся личностям, среднестатистического человека оно делает, пожалуй, счастливее, поскольку он всегда может выражать свое мнение с уверенностью, что оно совпадет с мнением собеседника. Более того, единообразие сплачивает нацию, делая политические разногласия менее жестокими и непримиримыми. Полагаю, что стандартизация, существующая сегодня в Америке, с повсеместным внедрением техники, вероятнее всего, накроет и Европу. А посему европейцам, не одобряющим положение дел в Соединенных Штатах, пора понять, что они не одобряют собственное будущее и сопротивляются неизбежному и естественному развитию цивилизации.

Стирание различий между нациями, несомненно, откроет путь к интернационализму, и сплоченность общества, которая наступит с его приходом, станет важнейшим фактором сохранения политического мира. Конечно, нельзя забывать о риске застоя, как это случилось в поздней Римской империи. Впрочем, на борьбу с ним мы сможем направить революционные силы современной науки и технологии. Если не считать универсального интеллектуального упадка, эти новые для мира силы по крайней мере не дадут воцариться застою, присущему великим империям в прошлом. Так или иначе, уроки истории не применимы к настоящему и будущему в силу необратимых перемен, произошедших благодаря науке. Поэтому я не вижу причин для излишнего пессимизма, как бы стандартизация ни претила тем, кто с ней еще не свыкся.

Глава XI
Человек против насекомых[24]24
  Написано в 1933 году.


[Закрыть]

На фоне вечных войн, слухов о войне, переговоров о «разоружении» и пактов о ненападении, которые угрожают человечеству беспрецедентной катастрофой, мы упускаем из виду иной, куда более серьезный конфликт. Речь идет о противоборстве людей и насекомых.

Мы привыкли мнить себя творцами мироздания. Нам больше не нужно страшиться львов и тигров, мамонтов и кабанов подобно пещерному человеку. Не считая боязни друг друга, мы чувствуем себя в полной безопасности. Однако в отсутствие угрозы со стороны крупных хищников мы забыли о мельчайших обитателях планеты.

Однажды в истории жизни на Земле большие звери уже уступили место мелким животным. Динозавры веками беззаботно бродили по лесам и болотам, защищаясь лишь от своих сородичей и не сомневаясь в незыблемости собственного господства. Тем не менее они сгинули, уступив место небольшим млекопитающим – мышам, ежам, миниатюрным лошадкам размером с крыс и тому подобным. Хотя до конца причины вымирания динозавров неизвестны, бытует мнение, что виной тому стал их слаборазвитый мозг и чрезмерное внимание к отращиванию многочисленных рогов в качестве оружия. Как бы то ни было, дальнейшая жизнь продолжалась уже не по их линии.

Завладев миром, млекопитающие выросли и окрепли. Тем не менее крупнейший на суше вид – мамонт – тоже вымер, и остальные животные, кроме человека и тех, что он одомашнил, больше крупных размеров не достигали. Человеку, несмотря на малый рост, в силу своего интеллекта удалось найти способы прокормить огромное население, и теперь ему ничто не угрожает – кроме насекомых и микроорганизмов.

Главное преимущество насекомых – в их количестве. Небольшое дерево может вместить столько же муравьев, сколько на Земле проживает людей. Есть и другое преимущество: способность поедать нашу пищу до того, как она дозреет до нужного нам состояния. Многие ядовитые насекомые, ранее обитавшие лишь на очень ограниченных территориях, благодаря человеку перекочевали в места, где нанесли огромный вред. Торговля и путешествия всегда способствовали распространению как насекомых, так и микроорганизмов. Желтая лихорадка, неизвестная ранее за пределами Западной Африки, была завезена в Америку работорговцами. А теперь благодаря открытию африканских стран она движется к востоку континента. Как только зараза достигнет восточного побережья, будет невозможно сдержать ее проникновение в Индию и Китай, где она может запросто погубить половину населения. Помимо того постепенно распространяется и сонная болезнь – еще более смертельное африканское заболевание.

Хорошо еще наука нашла способы бороться с сельскохозяйственными вредителями. На них напустили паразитов, от которых те мрут в таких количествах, что выживающие особи уже не представляют угрозы. Теперь энтомологи занимаются размножением и разведением паразитов. Захватывающие научные отчеты пестрят фразами вроде: «По просьбе плантаторов с острова Тринидад он отправился в Бразилию разыскивать естественных врагов тростниковой пенницы». Казалось бы, у пенницы нет никаких шансов. Увы, пока продолжаются войны, любое научное открытие выходит нам боком.

Так, недавно ушедший из жизни профессор Фриц Габер изобрел процесс синтеза аммиака для удобрения почвы. Однако германское правительство решило использовать его открытие для производства взрывчатки и изгнало ученого за то, что тот предпочел урожай бомбам. В следующей великой войне ученые обеих сторон выпустят на поля противников полчища вредителей, которых затем, с наступлением мира, вряд ли удастся истребить.

С каждым новым открытием мы способны причинить себе все больше вреда. Если оголтелая ненависть друг к другу толкнет людей на использование насекомых или микроорганизмов в качестве оружия, что неизбежно в случае новой крупномасштабной войны, то, вполне вероятно, именно эти мельчайшие создания и выйдут из нее единственными победителями.

В масштабах Вселенной большой трагедии в том, скорее всего, не будет; вот только как представителю вида мне все же обидно за человечество.

Глава XII
Воспитание и дисциплина

Всякая теория воспитания должна включать в себя две составляющие: понятие жизненных целей и понимание психологической динамики, то есть законов умственного развития. Два человека, не согласные в отношении жизненных целей, ни за что не договорятся по поводу воспитания. Во всей западной цивилизации воспитательная машина зиждется на двух нравственных учениях: христианстве и национализме. Если к любому из них подходить серьезно, они, как видно на примере Германии, несовместимы. На мой взгляд, в том, где эти учения расходятся, предпочтительнее все же христианство, а в том, что их объединяет, оба ошибочны.

Целью воспитания я бы назвал цивилизованность, которая, в моем понимании, разделяется на личную и социальную. У отдельно взятого человека это его интеллектуальные и моральные качества; к первым относятся некий запас знаний, профессиональные навыки и привычка формировать суждения, основываясь на фактах, а ко вторым – непредвзятость, доброта и толика самообладания. К этому следует добавить одно качество, не относящееся ни к интеллекту, ни к нравственности; я говорю о бодрости духа и радости жизни. Социальная составляющая цивилизованности включает уважение к закону, справедливое отношение к людям, отсутствие стремления необратимо навредить какой-либо части человечества, а также умение разумно сопоставлять цели и средства.

Если у воспитания и есть какие-то цели, то задача психологов – ответить на вопрос, что можно сделать для их достижения и, в частности, какая степень свободы допустима и необходима. По поводу свободы в воспитании в настоящее время существуют три научных направления, что объясняется отчасти разногласиями в отношении конечных целей и отчасти расхождениями в теории психологии.

Одни заявляют, что детям нужно предоставить полную свободу, как бы они ни безобразничали. Другие считают, что детям нельзя ничего дозволять, как бы послушно они себя ни вели. И третьи говорят, что дети должны быть свободны, но при этом вести себя хорошо. Многочисленность последней группы противоречит всякой логике: дети, предоставленные самим себе, как и взрослые, не станут всегда поступать достойно и порядочно. Вера в то, что свобода сама по себе приведет к нравственному совершенству, – это пережиток руссоизма, который с легкостью опровергнет любое изучение животных и младенцев. Те, кто продолжает в это верить, считают, что в воспитании нет никакой пользы, оно должно лишь обеспечивать подходящую среду для естественного развития.

Я не согласен с этой школой как со слишком индивидуалистичной и отрицающей важность знаний. Наша жизнь в коллективе зависит от сотрудничества, и было бы утопией считать, что способность к нему возникает в людях естественным путем. Сосуществование громадного населения на ограниченной территории возможно лишь благодаря науке и технологии, поэтому необходимо образование, дающее о них хотя бы минимальное представление. Успех воспитателей и преподавателей, предоставляющих детям свободу, зависит от доброй воли, достаточной степени самообладания и развития интеллекта, которые вряд ли возникнут там, где преобладают бесконтрольные импульсы. С социальной точки зрения воспитание должно привносить нечто более существенное, чем просто обеспечивать возможности для личностного роста. Такие возможности, безусловно, необходимы, но недостаточны; детей важно еще снабдить инструментарием для умственного и нравственного развития, которым им иначе не обзавестись.

Доводы в пользу большей свободы в воспитании проистекают не из веры в природную доброту людей, а из пагубного влияния чрезмерного контроля на тех, кого подавляют, и на тех, кто подавляет. Подконтрольные становятся либо покорными, либо мятежными, и у обоих исходов есть свои недостатки. Покорные люди лишены инициативы как в мыслях, так и в поступках; к тому же злоба, вызываемая подавлением, зачастую находит выход в травле более слабых. Именно на этом держатся деспотичные учреждения: человек, страдавший от тирании отца, непременно отыграется на сыне, а за перенесенные унижения в школе диктатор с имперскими замашками отомстит «коренным жителям». Таким образом, неоправданно авторитарный подход к образованию превращает учеников в неуверенных в себе тиранов, неспособных ни проявить, ни терпеть своеволие на словах и на деле. Еще хуже власть действует на самих преподавателей: они становятся дисциплинирующими садистами, с радостью насаждающими террор как единственное орудие послушания. Поскольку от этих же людей исходит знание, у детей перед ним развивается страх. Среди английской знати боязнь знаний считается частью человеческой натуры, а на самом деле является следствием хорошо усвоенной ненависти к авторитарным педагогам.

Мятежники, с другой стороны, хоть и имеют определенные достоинства, редко бывают справедливы. Кроме того, протест выражается по-разному, и мало кто способен при этом действовать мудро. Галилей был мудрым мятежником, а плоскоземельщики – бунтарями бестолковыми. Мнение, что любая оппозиция власти сама по себе достойное явление и что нетрадиционные взгляды непременно верны, крайне опасно. В том, чтобы громить фонари или утверждать, что Шекспир не был поэтом, нет ни малейшего смысла. И тем не менее такое фрондерство часто свидетельствует о перегибах и злоупотреблении властью преподавателей. А бунтари среди педагогов, пытающиеся создать наиболее благоприятную среду для своих подопечных, вообще преследуют несовместимые цели и таким образом рискуют вызвать нарочитое неповиновение.

Воспитывать в человеке надо не послушание и не бунтарский дух, а доброту и в целом дружелюбное отношение к другим людям и идеям. Развитию этих качеств способствуют физические условия, чему сторонники традиционных методов редко уделяют внимание; главным же образом такие качества развиваются, когда нет ощущения тупого бессилия в атмосфере подавления жизненно важных позывов. Для того чтобы дети выросли доброжелательными взрослыми, в большинстве случаев им необходимо доброжелательное отношение. А это достигается только пониманием основных потребностей ребенка, а не вколачиванием в него абстрактных идеалов вроде прославления Бога или величия страны. Все усилия в образовании следует направлять на то, чтобы ученики поняли ценность знаний – по крайней мере тех, которые действительно ценны. Если ребенок учится добровольно, он все усваивает в два раза быстрее, а устает в два раза меньше. Все это очень веские аргументы в пользу большей свободы.

К сожалению, тут легко увлечься. Вовсе не желательно, чтобы дети, избежав рабской участи, почувствовали себя привилегированными. Уважение и внимание к другим не только в великих делах, но и в повседневных мелочах – обязательный элемент цивилизованности, без которого жизнь в обществе была бы нестерпимой. И речь не просто о вежливости и не о том, чтобы говорить «спасибо» и «пожалуйста»: формальный этикет как раз наиболее развит среди варваров и сокращается с каждой новой ступенью развития культуры. Я имею в виду готовность взять на себя часть необходимой работы, вносить свой вклад в мелочах, которые избавляют от больших проблем. Здравый смысл – одно из проявлений вежливости, и крайне нежелательно вырастить ребенка с чувством превосходства или уверенностью в том, что взрослые существуют лишь для потакания детским прихотям. Для людей, которые не одобряют существования богатых бездельников, нелогично воспитывать детей без таких устоев, как необходимость трудиться и привычка проявлять усердие.

Существует еще одно соображение, которому поборники свободы в воспитании уделяют слишком мало внимания. В группе детей без вмешательства взрослых наступает тирания сильнейших, которая по жестокости даст фору любой тирании взрослых. Оставьте двух трехлеток играть наедине, и они, подравшись, тут же определят, кто из них лидер, а кто раб. С возрастанием количества детей в группе станут заправлять один или два, а у остальных свободы будет куда меньше, чем при наличии взрослых, которые могут защитить тех, кто послабее или не любит драться. Умение ладить с другими у большинства детей не возникает спонтанно, его надо прививать, что едва ли получится без авторитетных наставлений. Пожалуй, это самый важный довод в пользу привлечения взрослых.

Насколько я могу судить, педагогам пока не удалось ответить на вопрос, как сохранить желательную степень свободы при необходимом минимуме дисциплины. Часто равновесия невозможно добиться из-за ошибок родителей еще до того, как ребенок попадает в школу. Как психоаналитики, которые в силу профессионального опыта приходят к выводу, что все люди психи, так и работники современных школ, насмотревшись на неуправляемых учеников, заключают, что все дети «трудные», а все родители дураки. Детям, ставшим неуправляемыми под гнетом родителей (часто в результате чрезмерной опеки), может понадобиться некоторый период полной свободы, прежде чем они перестанут видеть во взрослых врагов. А детям, к которым уважительно относились дома, достаточно будет ненавязчивого контроля, если они поймут, что это помогает им в достижении важных для них самих целей. Взрослые, которые любят детей и не доведены ими до состояния нервного истощения, могут добиться хорошей дисциплины, не потеряв при этом доверия воспитанников.

Теоретики современной педагогики, по-моему, придают слишком много значения негативным последствиям чрезмерного контроля в воспитании, упуская из вида положительный эффект радости от общения с детьми. Если вам нравится заниматься с детьми, как многим нравится заниматься с лошадьми или собаками, то и дети начнут откликаться на ваши предложения и соглашаться с запретами, возможно, с неохотой, но без серьезных обид. Дети – не объекты для социальных экспериментов или – что, собственно, одно и то же – вымещения властных порывов. Никакому ребенку не понравится, если в нем заинтересованы как в будущем голосе за вашу партию или солдате, готовом отдать жизнь за короля или страну. Интерес к детям должен быть вызван искренним удовольствием от общения, без всякой задней мысли. Учителям, обладающим этим качеством, редко придется ограничивать свободу ребенка, а когда понадобится, это не причинит его психике никакого вреда.

К сожалению, перегруженные учителя просто не в состоянии сохранить инстинктивную симпатию к детям; у них неминуемо возникает отторжение: как говорится, дети кондитера патоку не едят. Поэтому воспитание и образование не должно становиться единственным делом: профессионалам следует заниматься с детьми не более двух часов в день, а остальное время проводить от них подальше. Детское общество утомляет, особенно при отсутствии строгой дисциплины. Усталость приводит к раздражению, которое обязательно даст о себе знать, каким бы подкованным в теории ни был изнуренный преподаватель. Необходимое доброжелательное отношение долго не продержится на одном лишь самоконтроле. И пока оно сохраняется, установите правила обращения с «непослушными» детьми, потому что тогда инстинкт подскажет правильное решение, и почти любое решение будет верным, если ребенок чувствует, что вы его любите. Ни одно правило, каким бы разумным оно ни было, не заменит любви и такта.