Текст книги "Власть. Новый социальный анализ"

2
Лидеры и последователи

Стремление к власти имеет две формы: явное – в лидере или предводителе, скрытое – в их последователях. Когда люди добровольно следуют за лидером, они нацеливаются на обретение власти группой, которой он руководит, и в его триумфе они ощущают свой собственный триумф. Большинство людей не чувствуют в себе того умения, которое необходимо для того, чтобы вести их группу к победе, а потому они ищут кормчего, который, как им кажется, обладает отвагой и проницательностью, нужными для достижения превосходства. Это стремление проявляется и в религии. Ницше обвинял христианство в том, что оно насаждает рабскую мораль, однако целью всегда был окончательный триумф. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». В хорошо известном гимне об этом сказано еще откровеннее:

 
Сын Божий идет на войну,
Чтобы царский венец стяжать.
Веет кровью запятнанный стяг.
Кто за Ним по стезе его вслед?
Кто решится испить Его чашу страданий,
Боль поправ,
Кто пронесет, терпя, Его крест,
Тот пойдет по Его стезе[6]6
  «The Son of God goes forth to war, / A kingly crown to gain. / His blood-red banner streams afar. / Who follows in His train? / Who best can drink his cup of woe, / Triumphant over pain, / Who patient bears his cross below, / He follows in His train». Автор – Реджинальд Хебер (Reginald Heber, 1783–1826), английский епископ, поэт и литератор. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

Если это рабская мораль, тогда каждого солдата удачи, сносящего все тяготы военной кампании, или же всякого профессионального политика, вкалывающего на избирательных кампаниях, тоже можно считать рабом. Но на самом деле в каждом действительно совместном предприятии последователь – не более раб, чем лидер.

И именно этим определяется устойчивость неравенств во власти, в силу которых организация неизбежна и которые обычно растут, а не уменьшаются, по мере того как общество становится все более органическим.

В человеческих сообществах, насколько нам известно, всегда существовало неравенство в распределении власти. Это отчасти объясняется внешней нуждой, отчасти причинами, обнаруживаемыми в самой человеческой природе. Большинство коллективных начинаний возможны только в том случае, если ими руководит какой-то управляющий орган. Если надо построить дом, кто-то должен составить проект; если поезда должны ходить по железной дороге, расписание нельзя оставить на усмотрение кочегаров; если требуется проложить новую дорогу, кто-то должен решить, где именно она пройдет. Даже демократически избранное правительство остается правительством, а потому в силу причин, не имеющих ничего общего с психологией, должны существовать, если коллективные начинания вообще стремятся к какому-либо успеху, люди, отдающие приказы, и люди, которые им подчиняются. Однако тот факт, что это вообще возможно, и еще больше то, что реальные неравенства во власти, превосходят те, что необходимы по чисто техническим причинам, может объясняться в категориях индивидуальной психологии и физиологии. Качества некоторых людей заставляют их всегда отдавать приказы, а других – всегда подчиняться; между двумя этими крайностями находится основная масса средних людей, которые предпочитают отдавать приказы в некоторых ситуациях, а в других – подчиняться руководителю.

Адлер в своей книге «Понять природу человека» проводит различие между подчиняющимся типом и властительным. Он утверждает: «Раболепный человек живет по правилам и законам других, этот тип ищет рабского положении едва ли не невольно». С другой стороны, властительный тип – тот, кто задает вопрос «Как я могу стать выше каждого», и такой тип обнаруживается всякий раз, когда требуется руководитель, например, его выносит наверх революция. Адлер считает оба типа нежелательными, по крайней мере в их крайних формах, к тому же он считает их плодом воспитания. «Величайший недостаток авторитарного воспитания, – говорит он, – состоит в том, что оно дает ребенку идеал власти и показывает ему удовольствия, связанные с обладанием властью». Мы могли бы добавить, что авторитарное воспитание производит как рабский тип, так и деспотический, поскольку оно приводит к чувству, что единственное возможное отношение между двумя сотрудничающими между собой людьми состоит в том, что один отдает приказы, а другой им повинуется.

Властолюбие в его различных ограниченных формах имеет едва ли не всеобщий характер, но редко встречается в абсолютной форме. Женщина, пользующаяся властью в управлении своим домом, скорее всего откажется от политической власти, которой пользуется премьер-министр; тогда как Авраам Линкольн, не боявшийся управлять Соединенными Штатами, не мог справиться с гражданской войной у себя дома. Возможно, Наполеон, если бы «Беллерофон» потерпел кораблекрушение, послушно повиновался бы приказам британских офицеров, которые бы руководили загрузкой спасательных шлюпок. Людям нравится власть, пока они считают, что их умений достаточно, чтобы справиться с их теперешними задачами, но, когда они понимают, что несведущи в них, они предпочитают следовать за лидером.

Стремление к подчинению, которое столь же реально и распространено, как и стремление приказывать, коренится в страхе. Шайка ребят, какой бы непослушной она ни была, тут же подчинится приказам знающего свое дело взрослого, если возникнет опасная ситуация, такая как пожар; когда началась Первая мировая, чета Панкхерстов помирилась с Ллойд Джорджем. Всякий раз, когда возникает очевидная опасность, стремление большинства людей в том, чтобы найти Авторитет и ему подчиниться; в такие моменты лишь немногие способны мечтать о революции. Когда разгорается война, люди начинают ощущать схожие чувства к правительству.

Организации не всегда создаются с целью противостояния опасностям. В некоторых случаях такие экономические организации, как рудники, предполагают определенные опасности, но только случайные, и, если исключить их, такие организации процветали бы еще больше. В целом преодоление опасностей не является элементом основных целей экономических организаций или же правительственных организаций, занятых внутренними делами. Однако спасательные шлюпки и пожарные бригады, а также армии и флоты – все они создаются ради преодоления опасностей. В определенном, хотя и менее очевидном, смысле это же относится и к религиозным организациям, существование которых отчасти объясняется тем, что они должны сгладить метафизические страхи, скрывающиеся в глубинах самой нашей природы. Если это у кого-то вызывает вопрос, пусть он вспомнит о таком, например, гимне:

 
Скала веков, откройся мне,
Дай мне спастись в твоей глуби;
Иисус, любовь моей души,
Позволь припасть к твоей груди,
Пока бурлит вокруг поток,
Пока бушует буря[7]7
  «Rock of Ages, cleft for me, / Let me hide myself in thee; / Jesu, lover of my soul, / Let me to thy bosom fly, While the gathering waters roll, / While the tempest still is high». Автор – Огастес Монтегю Топледи (Augustus Montague Toplady, 1740–1778), английский кальвинистский проповедник. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

В подчинении божественной воле присутствует чувство предельной безопасности, которое привело к религиозному самоуничижению многих монархов, которые не могли подчиниться какому-либо чисто земному существу. Любая покорность коренится в страхе, кем бы ни был лидер, которому мы подчиняемся – человеком или Богом.

Общим местом стало то, что агрессивность часто коренится в страхе. Я склонен считать, что эта теория заходит слишком далеко. Она объясняет определенный тип агрессивности, например, Д. Г. Лоуренса. Но я сильно сомневаюсь в том, что люди, становящиеся вожаками пиратов, наполнены обращенным в их собственное прошлое ужасом перед отцами или что Наполеон на поле Аустерлица действительно ощущал то, что сводит счеты со своей матерью. Мне ничего не известно о матери Атиллы, но я предполагаю, что она скорее баловала своего сынка, который впоследствии стал считать весь мир источником раздражения, если этот мир порой противился его капризам. Тот тип агрессивности, который проистекает из робости, по моему мнению, не служит источником вдохновения для великих лидеров; они, я должен сказать, обладают исключительной самоуверенностью, которая не только заметна на поверхности, но и проникает глубоко в их бессознательное.

Причины для самоуверенности, необходимой для лидера, могут быть разными. Исторически одной из наиболее распространенных было наследование руководящего положения. Почитайте, например, речи королевы Елизаветы, произнесенные ею в моменты кризиса, и вы поймете, что монарх берет верх над женщиной, убеждая ее, а через нее и всю нацию, в том, что она знает, что нужно делать, на что не смог бы надеяться ни один простолюдин. В ее случае интересы нации совпадали с интересами суверена; вот почему ее называли «Доброй королевой Бесс». Она могла хвалить даже своего отца, не вызывая негодования. Нет сомнения в том, что привычка повелевать облегчает бремя обязанностей, позволяя принимать быстрые решения. Клан, который подчиняется своему наследственному вождю, скорее всего, успешнее, чем если бы он выбирал его жеребьевкой. С другой стороны, такая организация, как средневековая церковь, которая выбирала своего главу на основе вполне очевидных заслуг, причем обычно после того, как он успел набраться значительного опыта на важных руководящих постах, в среднем добивалась намного лучших результатов, чем те, что показывали в тот же период наследственные монархи.

Некоторые из наиболее умелых лидеров, известных нам из истории, поднялись в революционных ситуациях. Рассмотрим, к примеру, качества, которые подарили успех Кромвелю, Наполеону и Ленину. Все они добились господства в своих странах, переживавших сложные времена, и смогли заставить служить им способных людей, которые по своей природе не отличались покладистостью. Все они обладали безграничной отвагой и самоуверенностью, сочетавшейся с тем, что их товарищи считали здравым суждением, необходимым в тяжелое время. Однако из этих трех Кромвель и Ленин относятся к одному типу, а Наполеон – к другому. Кромвель и Ленин были людьми глубокой религиозной веры, которые считали самих себя наместниками, призванными исполнить нечеловеческую задачу. Поэтому их влечение к власти казалось им самим безусловно праведным, и им были не слишком важны награды, проистекающие из власти, такие как роскошь и комфорт, которые нельзя было согласовать с их личным полным отождествлением с космической задачей. Особенно это относится к Ленину, поскольку Кромвель в последние свои годы осознавал, что впал в грех. Тем не менее в обоих случаях именно сочетание веры с огромной способностью – вот что наделяло их мужеством, позволяя им наполнять своих последователей уверенностью в том, что именно они должны быть вождями.

Тогда как Наполеон, в отличие от Кромвеля и Ленина, – высший пример солдата удачи. Революция вполне ему сгодилась, поскольку она открыла для него перспективы, но во всем остальном он был к ней равнодушен. Хотя он пестовал французский патриотизм и сам от него зависел, Франция, как и Революция, была для него всего лишь удачной возможностью; в молодости он даже заигрывал с идеей сражаться на стороне Корсики против Франции. Его успех был обусловлен не столько исключительными качествами его характера, сколько его техническим умением вести войну: он одерживал победу там, где другие люди потерпели бы поражение. В ключевые моменты, такие как 18 брюмера и битва при Маренго, его успех зависел от других людей; но он обладал замечательным талантом, позволявшим ему присваивать успехи своих подручных. Французская армия была полна амбициозных молодых людей; и именно ум Наполеона, а не его психология – вот что дало ему власть, позволившую добиться успеха там, где другие потерпели поражение. Его вера в собственную звезду, которая в конечном счете привела его к падению, была следствием его побед, а не их причиной.

Если вернуться к нашим дням, Гитлера в плане психологии можно отнести к одной группе с Кромвелем и Лениным, а Муссолини – с Наполеоном.

Солдат удачи или вожак пиратов – более важный для истории тип, чем считают «научные историки». Иногда он, как Наполеон, добивается успеха в том, что становится руководителем групп людей, цели которых отчасти безличны: французские революционные армии считали себя освободителями Европы, и так же на них смотрели в Италии и в значительной части Западной Германии, однако сам Наполеон никому не давал больше свободы, чем было полезно для его собственной карьеры. Очень часто никто и не делает вид, что есть какие-то безличные цели. Возможно, Александр собирался эллинизировать Восток, но вряд ли его македонцы серьезно интересовались этим аспектом его кампаний. Римские полководцы в последние сто лет Республики в основном охотились за деньгами, а лояльность своих солдат подкрепляли раздачей земель и богатств. Сесиль Родс заявлял о мистической вере в Британскую империю, однако его вера приносила хорошие дивиденды, а военным, набранным для завоевания Матабелеленда, предлагались чисто денежные стимулы. Организованная жадность, если и прикрытая, то незначительно, играла значительную роль в войнах по всему свету.

Обычный спокойный гражданин, как мы уже сказали, когда он подчиняется лидеру, в основном руководствуется страхом. Однако вряд ли это относится к шайке пиратов, если только у них нет возможности заняться более мирной профессией. Когда авторитет лидера установлен, он может внушать бунтовщикам страх; но пока он не стал лидером и пока не признан в таком качестве большинством, он не в том положении, чтобы внушать страх. Чтобы приобрести положение лидера, он должен отличиться качествами, наделяющими авторитетом, – самоуверенностью, быстротой решений, умением применять правильные меры. Лидерство носит относительный характер: возможно, Цезарь заставил Антония ему подчиниться, однако никому другому это не удалось. Большинство считает, что политика сложна и что им лучше следовать за лидером, причем они ощущают это инстинктивно и неосознанно, так же как собаки чувствуют своего хозяина. Если бы это было не так, коллективное политическое действие вряд ли вообще было бы возможно.

Таким образом, властолюбие, выступающее мотивом, ограничивается робостью, которая ограничивает также и желание самоуправления. Поскольку власть позволяет нам исполнить больше желаний, чем в ином случае, когда бы такой власти не было, и поскольку она приносит почтение, оказываемое нам другими, вполне естественно желать власти, если не считать случаев, когда верх берет робость. Такая робость сглаживается привычкой к ответственности, тогда как ответственность обычно повышает желание власти. Опыт жестокости и неприветливости может увести в обе стороны: у тех, кого легко запугать, он вызывает желание избежать надзора, тогда как более смелых людей он поощряет искать такое положение, в котором они могут жестоко относиться к другим, но не страдать от чужой жестокости.

После анархии естественный первый шаг – это деспотизм, поскольку он упрощается инстинктивными механизмами господства и подчинения; примеры обнаруживались в семье, государстве и деловых предприятиях. Равное сотрудничество намного сложнее деспотизма, к тому же оно намного меньше соответствует инстинкту. Когда люди желают достичь равного сотрудничества, для них естественно стремиться к полному господству, поскольку в эту игру не привносятся стремления подчиниться. В таком случае все заинтересованные стороны почти всегда обязаны признать общую лояльность чему-то, внешнему для всех них. В Китае семейные фирмы часто добиваются успеха благодаря конфуцианской лояльности семье; однако безличные акционерные компании нередко разоряются, поскольку ни у кого из акционеров нет довлеющего мотива, который бы заставил относиться к другим честно. Там, где правление осуществляется на основе обсуждения, для достижения успеха необходимо общее уважение закона, нации или же какого-то принципа, который почитают все стороны. У квакеров (в Обществе друзей), когда приходится принимать решение по спорному вопросу, не проводят голосования и не подсчитывают большинство голосов: члены общества ведут обсуждение, пока не придут к «чувству собрания», которое раньше считалось признаком воздействия Святого Духа. В этом примере мы имеем дело с необычайно однородным сообществом, но без определенного уровня однородности никакое правление на основе дискуссии невозможно.

Чувство солидарности, достаточное для того, чтобы стало возможным правление на основе обсуждения, можно без особых трудностей создать в семье, такой как семья Фуггерсов или Ротшильдов, или в небольшом религиозном корпусе, таком как квакеры, в варварском племени или нации, находящейся в состоянии войны или столкнувшейся с опасностью войны. Однако едва ли не необходимым оказывается в таких случаях внешнее давление: члены той или иной группы держатся друг за друга из страха того, что останутся поодиночке. Общая опасность – наипростейший способ получения гомогенности. Это, однако, не дает решения проблемы власти в мире в целом. Мы желаем предотвратить опасность, например войну, что в настоящий момент служит причиной солидарности, однако мы не желаем уничтожить социальное сотрудничество. Эта проблема сложна как в психологическом плане, так и политическом, и если бы мы могли судить по аналогии, она если и может решиться, то разве что первичным деспотизмом той или иной нации. Свободное сотрудничество наций, сегодня привычных к праву вето, столь же сложно, как и сотрудничество в рамках польской аристократии до разделения Польши. Вымирание в обоих случаях может показаться предпочтительнее здравого смысла. Человечество нуждается в правительстве, однако в тех регионах, где преобладала анархия, люди первоначально могут подчиниться лишь деспотизму. Поэтому мы должны стремиться сначала установить правительство, пусть и деспотическое, и только тогда, когда правительство станет привычной реалией, мы можем надеяться на его последующую демократизацию. «Абсолютная власть полезна для создания организации. Более медленным, но не менее надежным является развитие социального давления, требующего того, чтобы власть использовалась во благо всех заинтересованных сторон. Такое давление, неизменно присутствующее в церковной и политической истории, начинает проявляться и в экономической сфере»[8]8
  A. A. Berle and G. C. Means, The Modern Corporation and Private Property. New York: Commerce Clearing House, 1932, p. 353. Авторы этой работы говорят о промышленных корпорациях.


[Закрыть].

Пока я говорил о тех, кто отдает приказы, и тех, кто им подчиняется, но есть и третий тип, а именно те, что самоустраняются. Это люди, которым хватает смелости отказаться подчиняться, но они не обладают властностью, которая подзуживает желание командовать. Такие люди плохо встраиваются в социальную структуру и так или иначе пытаются найти убежище, где они могли бы наслаждаться свободой, в более или менее полном одиночестве. Иногда люди с таким темпераментом играли важную историческую роль; две разновидности этого рода представляют собой первые христиане и американские пионеры. Иногда убежище является исключительно психическим, иногда физическим; в некоторых случаях оно требует полного одиночества отшельника, в других – социального одиночества монастыря. Среди людей, нашедших психическое убежище, есть те, что принадлежат различным подпольным сектам, те, чьи интересы поглощаются невинными модами, и те, кто увлечены малопонятными и малозначительными формами эрудиции. Среди физических беженцев – люди, которые стремятся к фронтиру цивилизации, а также такие исследователи, как Бейтс, «натуралист Амазонки», который прожил пятнадцать счастливых лет вне всякого общества, не считая индейцев. В какой-то мере настрой отшельника может быть важным для различных форм совершенствования, в частности он позволяет людям сопротивляться зову популярности, продолжать важную работу, несмотря на всеобщее безразличие или враждебность, приходить к мнениям, противоположным господствующим заблуждениям.

Некоторые из людей, которые самоустраняются, не безразличны в подлинном смысле этого слова к власти, они просто не способны добиться ее обычными методами. Такие люди становятся святыми или ересиархами, основателями монашеских орденов или же новых школ в искусстве и литературе. В роли учеников они привязывают к себе людей, которые сочетают в себе любовь к подчинению со стремлением бунтовать; последнее служит заслоном ортодоксии, тогда как первая ведет к некритическому усвоению новых принципов. Эту закономерность иллюстрирует Толстой и его последователи. Подлинное одиночество абсолютно другое. Совершенный пример такого типа – меланхоличный Жак из комедии Шекспира «Как вам это понравится», который отправляется в изгнание с добрым Герцогом ради самого изгнания, а позже предпочитает остаться в лесу с дурным Герцогом, нежели вернуться ко двору. Многие американские пионеры, долго страдавшие от лишений и суровой жизни, продавали свои фермы и уезжали дальше на Запад, когда цивилизация их нагоняла. Людям такого темперамента мир дает все меньше возможностей. Некоторые уходят в преступность, другие склоняются к мрачной антиобщественной философии. Избыточные контакты с другими представителями человеческого рода порождают в них мизантропию, которая, когда одиночество недостижимо, естественным образом обращается в насилие.

Среди же робких организация складывается не только благодаря подчинению лидеру, но также и благодаря спокойствию, ощущаемому в силу того, что ты один из толпы людей, которые все чувствуют примерно одно и то же. На воодушевленном общественном собрании, цели которого ты симпатизируешь, возникает чувство экзальтации, сочетающееся с общим ощущением теплоты и безопасности: разделяемая людьми эмоция становится все более сильной, пока не вытеснит все остальные чувства, за исключением острого ощущения власти, производимого умножением каждого частного эго. Коллективное возбуждение – сладчайший яд, благодаря которому легко забыть о здравомыслии, человечности и даже самосохранении, так что под его воздействием равно возможны как чудовищные по своей жестокости бойни, так и героические жертвоприношения. Подобному виду опьянения, как и другим, сложно сопротивляться, когда хотя бы раз испытал от него наслаждение, но в конечном счете оно ведет к апатии и изможденности, к необходимости все более сильных стимулов, которыми только и можно вернуть былой пыл.

Хотя лидер не столь необходим для такой эмоции, которая может создаваться музыкой, а также некоторыми волнующими событиями, наблюдаемыми толпой, слова оратора – самый простой и обычный метод ее пробуждения. Следовательно, удовольствие от коллективного возбуждения – важный элемент власти лидеров. Лидеру не обязательно разделять чувства, которые он возбуждает; он может сказать себе, подобно Антонию у Шекспира:

 
Я на ноги тебя поставил, смута!
Иди любым путем.
 

(Шекспир. Юлий Цезарь. Акт III. Сцена 2. Перевод М. Зенкевича)

Но лидер вряд ли добьется успеха, если он не обладает властью над своими последователями. Поэтому он предпочтет ту ситуацию или тот вид толпы, который облегчает его успех. Наилучшая ситуация – та, в которой есть достаточно серьезная опасность, чтобы люди в сражении с ней чувствовали прилив смелости, но не настолько ужасающая, чтобы страх стал преобладающим чувством – такова, к примеру, ситуация начала войны с врагом, который считается опасным, но не непобедимым. Умелый оратор, когда он желает пробудить воинственные чувства, создает в своей аудитории два слоя убеждений: поверхностный слой, в котором сила врага преувеличивается, чтобы действительно необходимым показалось великое мужество, и более глубокий слой, в котором присутствует твердая уверенность в победе. Оба чувства воплощены в таком лозунге, как «правда совладает над силой».

Толпа того типа, что желательна оратору, более склонна к эмоции, чем к размышлениям, полна страхов и сопутствующей им ненависти, она не терпит медленных и постепенных методов, но в то же время она, хотя и надеется, почти отчаялась. Оратор, если только он не полный циник, сам усвоит определенный комплекс убеждений, который оправдывает его действия. Он будет полагать, что чувство – лучший вожатый, нежели разум, что наши мнения должны слагаться из крови, а не мозга, что лучшие составляющие человеческой жизни коллективны, а не индивидуальны. Если он управляет образованием, он сделает так, что оно будет состоять из чередования муштры и коллективного одурманивания, тогда как знание и суждение будут предоставлены холодным адептам бесчеловечной науки.

Однако не все властолюбцы относятся к ораторскому типу. Существуют и люди совсем иного склада, чье властолюбие взращивалось управлением механизмами. Рассмотрим, к примеру, то, как Бруно Муссолини описывает свои авиационные подвиги времен абиссинской войны:

Нам надо было поджечь лесистые холмы, поля и деревеньки… Началось настоящее веселье… Бомбы едва касались земли и тут же взрывались, заволакивая все белым дымом и огромными всполохами пламени, тут же вспыхивала сухая трава. Я подумал о животных: боже, как они разбегались… После того как бомбодержатели были опустошены, я начал скидывать бомбы вручную… Это была самая забавная часть, попасть в большой лагерь, окруженный высокими деревьями, было непросто. Мне надо было тщательно прицелиться в соломенную крышу, и я попал только с третьей попытки. Несчастные, оказавшиеся в этот момент внутри, увидев, что крыша горит, повыскакивали и разбежались как безумные.

Около пяти тысяч абиссинцев, окруженных кольцом огня, умерли ужасной смертью. Это был настоящий ад.

Если оратору для успеха требуется глубокое понимание интуитивной психологии, такой авиатор, как Бруно Муссолини, может получить удовольствие, не зная о психологии ничего кроме того, что не очень-то приятно сгореть заживо. Оратор – древний тип; человек, власть которого основана на механизме, – современный. Но не вполне, например, можно почитать, как карфагенские слоны использовались в конце первой Пунической войны, чтобы задавить взбунтовавшихся наемников, в каковом случае психология, хотя и не наука, была той же, что у Бруно Муссолини[9]9
  Диодор Сицилийский, кн. XXV. См. «Саламбо» Флобера.


[Закрыть]. Но если сравнивать, механическая власть характернее для нашей эпохи, чем для прошлого.

Психология олигарха, который зависит от механической власти, на данный момент развилась далеко не полностью. Однако это возможность, которая наверняка осуществится, и в количественном, если не качественном, смысле, она совершенно новая. Сегодня для технически подкованной олигархии в принципе возможно, управляя самолетами, кораблями, электростанциями, автотранспортом и т. п., установить такую диктатуру, которая почти не требует согласия подданных. Империя Лапута утверждала свою власть, занимая место между солнцем и взбунтовавшейся провинцией; что-то почти столь же радикальное может стать возможным и для союза научных технологов. Они могут довести непокорную страну до голода, лишить ее света, тепла и электроэнергии, приучив ее сначала к этим источникам комфорта; они могут залить ее отравляющим газом или же бактериями. Сопротивление в таком случае стало бы совершенно бесполезным. Тогда как люди, держащие в руках бразды правления и обученные обращаться с механизмами, могут смотреть на человеческий материал в том же свете, в каком они выучились рассматривать свои собственные машины, то есть как нечто бесчувственное и управляемое законами, которыми манипулятор может орудовать к своей выгоде. Такой режим характеризовался бы холодной бесчеловечностью, превосходящей все то, что было известно прежним тираниям.

Власть над людьми, но не власть над материей – вот тема этой книги; но в то же время можно установить технологическую власть над людьми, основанную на власти над материей. Те, кому привычно управлять мощными механизмами и кто посредством этого контроля приобрел власть над людьми, в своем воображении, вероятно, смотрят на своих подданных совсем не так, как люди, зависящие от убеждения, пусть даже бесчестного. Почти всем нам случалось разворошить из чистого каприза муравейник – забавляясь, мы наблюдали за торопливым, но беспорядочным копошением муравьев в их порушенном доме. Если смотреть с крыши нью-йоркского небоскреба на дорожное движение, люди внизу перестают казаться людьми, приобретая оттенок легкого абсурда. Если бы у нас в руках, как у Юпитера, была молния, у нас могло бы возникнуть искушение бросить ее в толпу, причем с тем же мотивом, что и в случае с муравейником. Таково, очевидно, было ощущение Бруно Муссолини, когда он смотрел на абиссинцев из своего самолета. Представим себе научное правительство, члены которого, опасаясь покушений, всегда живут в самолетах, не считая временных приземлений на посадочных площадках, расположенных на крышах огромных башен или плавучих платформах в море. Есть ли хоть какая-то вероятность, что такое правительство будет сколько-нибудь серьезно озабочено счастьем своих подданных? Нельзя ли будет в таком случае с почти полной уверенностью сказать, что оно будет, пока все хорошо, рассматривать их в совершенно безличном свете, так же как машины, а когда появятся какие-то признаки того, что они все же не машины, почувствует разве что холодное раздражение, возникающее у тех людей, чьи аксиомы поставлены под вопрос низшими существами, и сломит сопротивление тем способом, который покажется ему наипростейшим?

Все это, может решить читатель, всего лишь вымышленный кошмар. Хотел бы я разделить это мнение. Я убежден, что механическая власть все больше порождает новую ментальность, из-за которой сегодня как никогда важно найти способы контролировать правительства. Возможно, демократия стала более сложной в силу технического прогресса, но также она стала более важной. Человек, держащий в своих руках огромную механическую власть, если его самого не контролировать, может почувствовать себя богом, но не христианским Богом любви, а языческим Тором или Вулканом.

 
Леопарди описывает извержение вулкана на склонах Везувия:
На этой почве, пеплом
Засыпанной бесплодным,
Окаменевшей лавою покрытой,
Звенящей под ногой скитальца; здесь,
Где, извиваясь в солнечных лучах,
Змея ютится, здесь,
Где кролик убегает
В знакомую извилистую норку,
Когда-то были пашни и усадьбы
Богатые, колосья золотились,
Стада мычали; тут
Владык дворцы стояли;
Цвели сады – приют
Досугов их, и в славе города;
Но их и всех, кто жил в них, затопил
Поток, извергнут бешеной горой,
Из огненного зева изрыгавшей
Фонтаны молний. Нынче все вокруг
Развалинами стало[10]10
  «Questi campi cosparsi / Di ceneri infeconde, e ricoperti / Dall’ impietrata lava, / Che sotto i passi al peregrin risona; / Dove s’annida a si contorce al sole / La serpe, a dove al noto / Cavernoso covil torna il coniglio; / Fur liete ville e colti, / E biondeggiàr di spice, e risonaro / Di muggito d’armenti; / Fur giardini e palagi, / Agli ozi de’ potenti / Gradito ospizio, e fur città famose, / Che coi torrenti suoi l’ altero monte / Dall’ ignea bocco fulminando oppresse / Con gli abitanti insieme. Or tutto intorno / Una ruina involve». Английским переводом я обязан Роберту Кальверли Тревельяну (русский перевод А. Наймана – Прим. пер.).


[Закрыть].
 

Сегодня таких же результатов могут добиться и люди. Так их добились в Гернике; возможно, вскоре они будут достигнуты и там, где стоит Лондон. Что хорошего можно ждать от олигархии, которая взобралась на вершину господства посредством подобных разрушений? И если молниями новых богов будут разрушены Берлин и Рим, а не Лондон и Париж, сможет ли в разрушителях сохраниться хотя бы крупица человечности после такого деяния?

Не сойдут ли с ума те, в ком еще оставались человеческие чувства, под воздействием подавленной жалости, и не станут ли они еще хуже тех, кому не было нужды подавлять свое сострадание?

Раньше люди продавали себя дьяволу, чтобы приобрести магические силы. Сегодня они приобретают такие силы у науки, оказываясь вынужденными стать дьяволами. У мира нет надежды, если только власть не удастся приручить и поставить на службу не той или иной группе фанатичных тиранов, но всему человеческому роду, белому, желтому и черному, фашистам, коммунистам и демократам; наука сделала неизбежным то, что либо все мы умрем, либо все выживем.