Текст книги "История Foyles. Книготорговец по случаю"

На верхнем этаже располагались шесть спален, все с массивными дубовыми кроватями под балдахином, одна из которых была изготовлена специально для короля Якова I – впрочем, он ни разу не останавливался в этом доме. Эта кровать стояла в одной из трех больших спален на втором этаже, в комнате, в которой, по слухам, появлялся призрак монаха, убитого одним из его братьев. Мы много раз рисовали эту картину в своем воображении и ни разу не осмелились заглянуть в «комнату короля Якова» после наступления темноты. Мои сестры и я лежали без сна в соседних комнатах, где нас обычно укладывали спать, слушали, как скрипят деревянные ступени, остывающие после знойного дня, и, замирая от сладкого ужаса, представляли, как монах в капюшоне крадется вверх по лестнице. Воплощением наших страхов была литография XIX века на стене одной из спален. Подпись под ней гласила: «Когда бушует буря и трещат стены». На картине были изображены двое маленьких детей, испуганно съежившихся под одеялом на кровати с балдахином. Помню, как однажды утром я проснулся затемно и увидел в дверях комнаты призрак монаха в капюшоне. Замерев от ужаса, я лежал в кровати, пока не взошло солнце, и призрак не превратился в тяжелый занавес, висящий над дверью, – именно так рождаются истории о привидениях. Но в целом в Били не было ничего пугающего или зловещего, и для нас, детей, это был дом с безграничными возможностями для приключений.

Над теплой комнатой была старая спальня размером пятнадцать на шесть метров, с красивым резным деревянным потолком XIII века. Здесь размещалась библиотека, которую Уильям собирал долгие годы, одна из лучших частных библиотек в стране, около двадцати тысяч томов, и ее тематика свидетельствовала о необычайно широких интересах владельца. Она включала экземпляры первого, второго, третьего и четвертого фолио Шекспира, книги, напечатанные в типографии Кекстона, страницу из Библии Гутенберга и множество изящно иллюминированных рукописей, самые старые из которых были датированы XII веком. Дедушка начал собирать библиотеку, когда отправлялся на охоту в букинистические магазины и на книжные развалы, где однажды нашел первое издание «Рубаи» Омара Хайяма в переводе Фицджеральда за два пенса и один из романов Диккенса за шесть пенсов. Позднее он стал покупать книги у букинистов, среди которых у него появились друзья, в том числе Филип и Лайонел Робинсоны, которые не глядя купили за сто тысяч фунтов коллекцию Томаса Филлипса[4]4
  Филлипс Томас – английский библиофил, который собрал крупнейшую в XIX в. коллекцию рукописных материалов.


[Закрыть], после чего у них больше не было нужды работать.

Некоторые книги он покупал на загородных аукционах в ту пору, когда существовал узкий круг активных торговцев антикварными книгами, где по неписаным правилам ставку делал лишь один участник, приобретенные книги затем выставлялись на закрытые торги для своих, а прибыли распределялись между членами сообщества. Уильям не желал участвовать в подобных аферах. Он рассказывал, как однажды оказался с этими людьми в одном поезде, и по прибытии на станцию те взяли единственное такси. Тогда он остановил проезжающий мимо катафалк и подкупил водителя, чтобы тот как можно быстрее доставил его на место. Он опередил такси и купил книги, которые его интересовали, частным порядком. Когда прибыли остальные книготорговцы, Уильям рассказал, как он их обставил. И тогда один из них сказал: «Подумать только, а ведь мы сняли шляпы, когда мимо проехал катафалк».

В 1947 году он купил прекрасный экземпляр третьего фолио Шекспира на аукционе Sotheby’s за 4400 фунтов, чуть дороже, чем четырьмя годами ранее заплатил за аббатство Били с огромным участком земли. На корешке книги стояли инициалы «С. П.», и Уильям всегда считал, что это издание принадлежало Сэмюэлю Пипсу, но в Christie’s этот факт поставили под сомнение. Как бы то ни было, после смерти Кристины этот раритет был продан за 420 000 фунтов.

Когда моей матери было восемнадцать, роясь в отцовской библиотеке, она наткнулась на «Тысячу и одну ночь» в переводе Ричарда Бёртона. Погрузившись в чтение, она думала: какие диковинные вещи вытворяют друг с другом арабские мужчины и женщины. На той же полке она обнаружила «Декамерон» Боккаччо, начала читать и пришла к мысли, что, как ни странно, похоже, тем же самым занимались в средневековой Италии. Так в восемнадцать лет, читая классическую литературу, мама узнала, что такое интимная близость.

Когда мы были маленькими, Били был для нас раем. Первое, что я помню, – Рождество 1946 года, когда мне было пять, первое Рождество, после того как мой отец вернулся с Ближнего Востока, где служил во время войны. Там были мои родители и, возможно, дядя Дик с семьей – определенно нас собралось слишком много, чтобы разместиться в аббатстве, поэтому меня и мою младшую сестру поселили у одного из садовников, мистера Куая, который жил с женой в небольшом доме на окраине Молдона. Моя память запечатлела детали, которые дают представление о жизни тех лет: в Били все еще использовали газовые фонари, а в доме мистера Куая не было канализации – туалет с выгребной ямой стоял на другой стороне улицы, на краю поля. Мне, пятилетнему, поручали перед сном переводить через дорогу младшую сестру, которой еще не было и трех, и мы преодолевали этот путь среди зимы, облачившись в пижамы и халаты. Каждое утро мистер Куай на своей машине отвозил нас за несколько миль в аббатство, где мы грелись у большого камина, который топили только на Рождество, когда в нем сжигали несколько тонн дров, и он раскалялся так, что к нему было не подойти ближе, чем на несколько шагов.

Мистер Куай был крупным мягким и немногословным человеком и всегда с любовью и заботой ухаживал за парком. Он был беззаветно предан Уильяму. За все годы нашего знакомства мы так и не узнали его имени. Даже жена называла его «мистер Куай». Все наше детство он был неотъемлемой частью Били, и в последний раз я видел его спустя лет шестнадцать, на похоронах дедушки, таким же беззаветно преданным своему хозяину, как и при его жизни.

На школьных каникулах мы непременно приезжали в аббатство и оставались здесь на неделю, чтобы подчиниться ритму жизни Уильяма: по пятницам он всегда ездил в магазин. Foyles, который к тому времени занимал более 5500 квадратных метров по обе стороны Манетт-стрит и был одним из самых больших книжных магазинов в мире, дома всегда называли просто «магазин». В полдень, после нескольких часов в магазине и ланча в Trocadero, мы встречались в кабинете Уильяма, а оттуда спускались в товарный двор, где дедушку ждал его шофер Джо Литтл с машиной. Он вез нас через Ист-Энд на Саутенд-роуд, где мы всегда останавливались в пабе «Золотое руно». Себе Уильям заказывал пинту пива, нам – фруктовый сок Britvic, водителю, который ждал в машине, – полпинты пива.

Кен Лэнгли, хозяин паба, во время войны был летчиком-истребителем и часто развлекал нас историями о своем боевом прошлом. Он рассказывал, как на своем «спитфайре» настигал летающие бомбы «Фау-1», чтобы поддеть их кончиком крыла и перевернуть в воздухе. Когда я пишу эти строки, я вспоминаю, что по тогдашним законам Кен не мог продавать спиртное после полудня, а значит, он был готов слегка нарушить правила ради Уильяма. Часа через полтора мы вновь трогались в путь. Оставшуюся часть путешествия дедушка дремал, а мы, ерзая от нетерпения, ждали, когда за деревьями покажется красная черепичная крыша Били. Раздается скрип тормозов, машина останавливается перед входом, и из небольшого вестибюля мы спускаемся в теплую комнату. Мы вдыхаем воздух аббатства, ударяем в большой обеденный гонг у подножия лестницы и бежим в маленькую столовую, где любила сидеть бабушка, которой в этом огромном особняке всегда было слегка не по себе. Она здоровается с нами немного скованно, поскольку не умеет общаться с детьми так же спокойно и непринужденно, как Уильям.

Жизнь Уильяма в Били шла заведенным порядком. Завтрак, приготовленный поваром в большой кухне на другом конце дома, нам подавали в столовой – в те времена было не принято завтракать на кухне. Затем Уильям отправлялся к себе в кабинет и проводил утро, либо разбирая небольшой пакет с почтой, которую еженедельно присылала его секретарь мисс Уайман, либо в библиотеке, занимаясь книгами. Его коллекция постоянно менялась: он пополнял ее, избавлялся от лишнего, заменял одни экземпляры на другие. Хотя своим временем он делился так же щедро, как и деньгами, обычно в эти часы мы его не беспокоили. Однажды я зашел к нему в кабинет и увидел, как он берет конверты из стопки, лежащей на столе, и вкладывает в каждый десятишиллинговую банкноту. Когда я спросил, зачем он это делает, дедушка ответил, что каждую неделю он получает много писем с просьбами о помощи, и, хотя знает, что большей частью их пишут мошенники, он отправляет всем просителям по десять шиллингов, чтобы не пропустить тех, кто в самом деле нуждается в деньгах.

Во второй половине дня, пока было солнечно, мы играли в крокет и в кегли, а вечером – в карты и в домино. Уильям всегда отчаянно жульничал, но при этом выигрывал всегда кто-то из нас. Иногда мы ходили на рыбалку, выходили за пределы аббатства и шли через лес, мимо домиков, которые тоже принадлежали Уильяму, к речным шлюзам. Наживкой служили катышки хлеба, мы нацепляли их на крючок, забрасывали удочки и смотрели, как дергаются поплавки, когда рыба обкусывает хлеб. Впрочем, мы ни разу ничего не поймали и ходили на рыбалку только ради удовольствия побыть с дедушкой и пройтись по берегу реки, наслаждаясь ее красотой и покоем. Уильям с гордостью рассказывал, что прочел от корки до корки «Искусного рыболова» Исаака Уолтона, рыбачит уже пятьдесят лет и ни разу не поймал ни единой рыбы. Надо полагать, так оно и было.

Заведенный порядок распространялся и на его гардероб. В течение дня, во время работы или игры в кегли или в крокет, он носил кремовый хлопчатобумажный пиджак и темно-серые брюки в полоску, которые выглядели как домашняя одежда. Если мы отправлялись за пределы аббатства, пусть даже просто порыбачить, он надевал костюм-тройку, а по вечерам неизменно появлялся в парчовой домашней куртке и в феске. И конечно, на его обширном животе всегда покоилась золотая цепочка карманных часов.

Гостя в Били, мы время от времени отправлялись в однодневные поездки с бабушкой и дедушкой – всей компанией мы усаживались в большую машину, которую вел Джо Литтл. Нередко к нам присоединялась дородная миссис Литтл, которая получила ласковое прозвище «Герцогиня». Она усаживалась впереди рядом с Джо, напоминая галеон, идущий на всех парусах, а мы всей гурьбой теснились на заднем сиденье. Иногда мы ездили за покупками в Колчестер, но чаще в Саутенд. Пока бабушка ходила по магазинам, дедушка отвозил нас в парк развлечений Kursaal (мы всегда произносили это название на немецкий манер – «Курзааль», что недавно очень позабавило наших новых друзей, которые родились в Эссексе и называют его «Керзл»), страну чудес для ребятни – с каруселями, паровыми орга́нами и сахарной ватой. Мы перебегали с одного аттракциона на другой, а дедушка покупал билеты. Иногда к нашей компании присоединялись другие дети, как зачарованные они следовали за веселым и дружелюбным седовласым толстяком, этаким новоявленным крысоловом из Гамельна. Наша пестрая процессия останавливалась то тут, то там, чтобы покататься на очередной карусели. Не задумываясь, кто все эти дети, он просто пересчитывал нас и платил за билеты, на малую толику увеличивая количество счастья в мире. Так мы, кому повезло быть его внуками, получали молчаливый урок щедрости.

Во время одного из наших визитов к нам присоединился внук бабушкиного опекуна адмирала Уэбба, мальчик на пару лет младше меня. Бабушка купила ему новую одежду – так же, как покупала нам. Его дед был добр к ней, когда она была маленькой, и она стремилась отплатить за его доброту. Это был еще один молчаливый урок, который показывал, как щедрость передается из поколения в поколение. Спустя пятьдесят лет, сразу после того как я стал членом правления Foyles, мы получили от него письмо, в котором он выражал признательность бабушке.

Но самой большой радостью во время наших визитов в Били была возможность свободно рыться в замечательной библиотеке Уильяма. Для нас, детей, это был мир чудес, и дедушка всячески поощрял наше стремление погрузиться в него. Мы могли перелистывать страницы восхитительных иллюминированных рукописей, где сусальное золото сияло так же ярко, как в тот день, когда его нанесли писцы. Там были книги с изображением на переднем обрезе, которое делалось видимым, когда страницы раскрыты веером. Там были книги такие огромные, что мы с трудом поднимали их, и такие маленькие, что их можно было читать только с лупой. Там были памятные вещи адмирала Нельсона – кусок паруса с корабля HMS Victory, прядь его волос и несколько писем к Эмме Гамильтон. Там были табакерки, футляры для визитных карточек и шкатулки, украшенные драгоценностями. Там были средневековые музыкальные инструменты и таблички с костяными ручками для изучения букв – все эти сокровища хранились в помещении со сводчатым потолком, где всегда пахло кожей и гаванскими сигарами.

Это было место вдохновения, и мы позволяли себе вдохновиться. Уильям научил нас любить книги и красивые вещи. Я получил хорошее воспитание: большей частью оно заключалось в том, что дедушка всячески приветствовал мое желание рыться в прекрасных старых книгах. Достать с полки третье фолио Шекспира и услышать, что некогда эта книга принадлежала Сэмюэлю Пипсу, взять в руки лист Библии Гутенберга, погладить переплет часослова, изданного в Италии в XIV веке, – это ли не счастье?

После смерти Уильяма Кристина переехала в аббатство, и теперь двери библиотеки были заперты, книги покрывались пылью и связь с молодым поколением оборвалась. Когда после смерти Кристины книги пошли с молотка, я просидел три дня на аукционе Christie’s на Кинг-стрит, наблюдая, как все эти прекрасные издания, друзья моего детства, одно за другим уходят в чужие руки, в другие собрания, и библиотека тает на глазах. Я утешал себя мыслью, что теперь они станут ядром других библиотек, но подозреваю, что в основном они осели на полках разных учреждений и больше никогда не вдохновляли маленьких детей.

Хотя у компании рано появился автофургон (у меня сохранилось письмо, которое Уильям написал Уинстону Черчиллю в 1927 году: он предлагал купить любые излишки книг из его библиотеки, послав к нему гонца, чтобы тот сразу «предложил цену, заплатил наличными и увез книги в автофургоне» – предложение, которое не было принято), Уильям Фойл никогда не водил машину, да и сами машины менял нечасто. Впрочем, те, что он покупал, были не рядовыми. Первый автомобиль он приобрел, кажется, в 1926 году, и его обычно водил шофер. Иногда за руль садился его четырнадцатилетний сын Дик. Дедушка рассказывал нам, что, завидев полицейских, они быстро менялись местами, и Дик управлял автомобилем с пассажирского сиденья, подсказывая отцу, что делать с педалями.

Когда он купил свой первый лимузин, это был роскошный «даймлер» 1935 года, изготовленный по спецзаказу для махараджи, который менял машины каждый год. Водителя отделяла перегородка, а салон был отделан кожей и ореховым деревом. Между задним сиденьем и перегородкой располагалось три дополнительных раскладных кресла, поэтому в салоне могли разместиться шесть человек. К 1953 году «даймлер» постепенно пришел в негодность, и Уильям решил заменить его на «роллс-ройс». Он отправился в автосалон Джека Барклая на площади Беркли в Мейфэре посмотреть, что есть в продаже. Указав на серебристый «роллс-ройс» представительского класса, он с акцентом типичного кокни (передать его на письме не так-то просто) спросил продавца:

– И почем такой?

– Этот автомобиль, сэр, стоит пять тысяч фунтов, – надменно ответил продавец.

– О’кей, – сказал Уильям. – Я беру его.

– Вы должны внести аванс наличными, сэр.

– Нет, я заплачу пять тысяч сегодня же, – и в тот же день, к изумлению продавца, привез всю сумму в портфеле.

Дедушка любил давать людям прозвища. Он никогда не звал жену по имени – Кристина, для него она была Макушка, а она звала его Донышком. Моя мать была Ясноглазкой, ее сестра – Бэбс, правда, не припомню, чтобы он дал какое-то прозвище их брату Дику. Своего брата и делового партнера Гилберта он прозвал Энни Лори, а моего отца – Рокки. В обоих случаях он отталкивался от противного: голос Энни Лори «был низким и сладким», а у Гилберта он был пронзительным, почти визгливым; Рокфеллер умел обращаться с деньгами, а у моего отца это умение отсутствовало начисто. Моих сестер – Тину, Маргарет, Джули – и меня он называл соответственно Салли, Сара, Сьюзен и Сэмми, и некоторые по сей день зовут мою среднюю сестру Сарой.

Его щедрость во многом определяла мою жизнь в детстве и юности. Он купил моим родителям дом, тот самый, в котором я родился, хотя не припомню, чтобы он хоть раз пришел к нам в гости. Переехав в аббатство Били, он подарил особняк Илфра-Лодж своему сыну Дику. В 1955 году он вместе с моим отцом и моим дядей отправился на Лондонский автосалон и купил каждому из них по роскошному автомобилю, дяде – «ягуар Марк VII», а папе – «Армстронг сидли сапфир». Именно на этой машине я готовился к экзамену по вождению – это было солидное авто почти две тонны весом, которое по-прежнему легко развивало скорость 160 километров в час. Кроме того, Уильям оплачивал отдых нашей семьи – пока я был подростком, мы ездили в Швейцарию или Италию, и образование всех шести своих внуков.

Когда я был маленьким, в Foyles был мастер на все руки, который умел плотничать. Я не знал, как его звали, но он изготовил несколько вещей, которые дороги мне до сих пор. Лет восемьдесят назад, когда родилась старшая из моих сестер, он смастерил из дерева Ноев ковчег вместе с животными – каждой твари по паре, и тот был для нас источником бесконечного наслаждения во время визитов в Били, а позднее с ним играли мои дети и внуки. Кроме того, он сделал несколько станций и других приспособлений для дедушкиной игрушечной железной дороги от Bassett-Lowke[5]5
  Британская компания, производитель игрушек.


[Закрыть] – паровозики бегали по медным рельсам на деревянных шпалах на просторном чердаке в Били. Эта железная дорога хранится у меня до сих пор, и когда-нибудь я передам ее своим внукам. Из орехового дерева, которое росло в парке и грозило рухнуть, он сделал великолепный обеденный гарнитур – сорок пять лет он служил моим родителям, а теперь его использует одна из моих сестер.

В детстве и юности я всегда ощущал присутствие Уильяма. За несколько лет до своей смерти он взял меня и маму на отдых в Венецию, сразу после кинофестиваля. Дедушка со своими длинными седыми локонами и немного экстравагантной внешностью обычно привлекал внимание, и однажды, когда мы пересекали площадь Святого Марка, я увидел, как кто-то указал в его сторону, прошептав «Маэстро!». Мы жили в отеле Bauer Grünwald, катались на гондоле и побывали на стекольной фабрике острова Мурано, где он купил маме люстру, которая сейчас висит в гостиной старшей из моих сестер. Мне он купил в магазинчике на площади Святого Марка серебряный портсигар, и, хотя я не курю с 1971 года, я берегу его как сокровище, поскольку это единственный материальный подарок дедушки, который у меня сохранился.

В мае 1963 года у Уильяма случился инсульт, и я с сестрами приехал в Били, чтобы повидаться с ним в последний раз. Когда мы добрались туда, он уже не мог говорить, слова, которые он так любил, не могли обрести голос. Дедушка сидел в большой кровати с балдахином, а мистер Куай, садовник, сидя позади, поддерживал его, чтобы он мог хотя бы отчасти сохранить чувство собственного достоинства, и тихо плакал, не стыдясь своих слез. Кухарка Мэри, могучая рыжая веснушчатая ирландка под два метра ростом, кормила его с ложечки. Мы понимали, что больше не увидим его, не поиграем с ним в крокет, кегли или домино, не прогуляемся в солнечный день по берегу реки Челмер, делая вид, что пришли порыбачить. Спустя два дня, 4 июня 1963 года, он скончался.

Насколько я могу помнить, летом в Били каждый месяц проводились вечерние богослужения. Последняя служба состоялась в солнечный – как и полагается – день похорон Уильяма. В кадилах курился ладан, который он так любил, а гроб, на который бабушка положила одну-единственную красную розу, казался слишком маленьким, чтобы вместить такую масштабную личность. Мы пели «Священный город, Иерусалим», вспоминали Уильяма и плакали. Он похоронен на Хайгейтском кладбище, вместе с Джоном Голсуорси, Джорджем Элиотом, Кристиной Россетти, многочисленными родственниками Диккенса и, конечно, Карлом Марксом.

Последнее, что я знаю про мистера Куая, который любил дедушку, любил парк Били и заботился о его красоте, было то, что Кристина уволила его через несколько лет после смерти бабушки.

Дедушка был замечательным чудаком, и я скучаю по нему до сих пор. Он привносил радость в жизнь множества людей и знакомил с книгами выходцев из всех слоев общества – в своем великолепном огромном книжном магазине, где царил продуманный хаос, – в то время, без сомнения, лучшем в мире. Он был добрым, веселым, остроумным, невероятно щедрым, ребячливым, мудрым и знающим. Он передал нам любовь к книгам и озорству, учил нас помогать другим и видеть во всех людях хорошее. Став состоятельным человеком, он не утратил связи с простыми людьми и сохранил характерный выговор кокни, но для меня и многих других он все равно был маэстро. Он был воплощением щедрости, широты взглядов и, самое главное, справедливости. Его жизнь была яркой, наполненной людьми всех рас, религий и социальных слоев, и я никогда не слышал, чтобы он упоминал о чьем-то происхождении, значение имели только личные качества. В детстве тебе кажется, что бабушка и дедушка будут жить вечно. Но внезапно ты становишься взрослым, а их больше нет, и ты делаешься чуть более одиноким в этом мире.

Уильям и Гилберт создали Foyles на кухонном столе в доме своей матери, и в первый год оборот компании составил несколько сотен фунтов. Спустя шестьдесят лет, на момент смерти Уильяма, Foyles продавал чуть более восьми процентов всех книг в Великобритании, а его оборот достиг четырех миллионов фунтов.

Моя мать унаследовала, а вернее, переняла у дедушки широту взглядов, справедливость и щедрость и в свою очередь служила примером для меня и сестер. Ее брат Дик был для нас добрым, щедрым и веселым дядюшкой, а для моих родителей – близким другом. К сожалению, он умер в 1957 году, когда его настигли отголоски Второй мировой, став еще одной из неучтенных жертв войны. Но гены – это не всё, и Кристина была иной.