Текст книги "Флотская богиня"

27

– А, ты опять здесь?! – вяло как-то удивился начальник походного госпиталя капитан Зотенко, увидев Евдокимку въехавшей на территорию госпиталя на санитарной машине.

– Как видите, – без какого-либо вызова, скромно потупив глаза, ответила курсистка. – Я ведь уже говорила, что хочу служить у вас.

Заметив, что вслед за курсисткой на землю спускается медсестра Вера Корнева, эскулап-капитан недовольно покряхтел в ответ, однако поступаться принципами не пожелал.

– Только тебя нам сейчас и не хватало, – пробубнил он.

– Но теперь я появилась по приказу командира полка и начальника штаба.

– Точно, она у самого полковника Селиванова разрешения спрашивала, – тут же подтвердила Корнева.

– Если по приказу, тогда уже не «появилась», а «прибыла», – начальник госпиталя сжал тоненькие, словно шнурки, и почти бескровные губы.

– Так точно. Прибыла. Для прохождения этой, ну, санитарской медслужбы…

– Вот именно: «санитарской медслужбы», – поморщился худощавый, бестелесный какой-то капитан. Затем он долго протирал запыленные очки еще более запыленным носовым платочком, не зная, как вести себя с настырной девицей дальше. – И все же это нарушение закона, – Зотенко неуверенно попытался оправдать свое нежелание видеть Евдокимку в составе госпитального штата.

– Саму войну и все, что на ней сейчас происходит, вы, товарищ капитан, конечно же считаете «законными», – попыталась въедливо усовестить его медсестра Корнева. – Ну-ну…

– Ладно, кончаем эту бузу, – сдался эскулап-капитан. – Если командование полка действительно так решило, то… ему виднее, – осуждающе пожал он своими тощими плечиками-крылышками. Начальник даже не пытался скрыть, что недоволен решением полковника, но вынужден подчиниться.

– И даже не сомневайтесь. По мудрости своей, командование в самом деле зачислило Евдокию Гайдук в личный состав и поставило на довольствие, – победно, с явным намерением хоть в чем-то досадить, дожимала его Вера, наблюдая за тем, как мужчины-санитары снимают с кузова носилки с раненым зенитчиком.

Из небольшого особнячка, наспех приспособленного под операционную, донесся душераздирающий крик какого-то солдатика, судя по голосу, явно мальчишки. Однако встрепенуться он заставил только курсистку, остальные же, в том числе и мужчины-санитары, курившие на ступеньках приемного отделения в ожидании следующей партии раненых, отнеслись к этому всплеску боли без особых эмоций. Когда же вопль повторился, один из санитаров даже проворчал:

– Лучше бы матерился, так оно для души и боли отходчивее.

– Моли Господа, чтобы сам в его шкуре, да на этом же столе, не оказался, – упрекнул его «собеседник по махорке».

Что же касается эскулап-капитана, то он даже не взглянул в сторону операционной, зато стал еще мрачнее и, пусть и запоздало, но все же огрызнулся:

– По мудрости или по глупости назначили эту девчушку в санитарки – мы еще посмотрим, – ответил он медсестре. – И кто ей больше добра желает: я или ты со своим командованием – над этим тоже еще подумать надо.

– Во всяком случае, я уже видела, как эта эскулапка перевязывает. Толковая девчонка; главное, что крови да мяса людского не боится. Сама я, помню, поначалу раз пять сознание теряла. Словом, пусть служит.

– Так ведь восемнадцати ей нет! Наверняка и в штабе соврала.

– Да что вы все годы наши девичьи считаете, эскулап-капитан? Пока вы решитесь звать девушку замуж, она аккурат созреет, – вновь осадила его пышнотелая тридцатилетняя Корнева, давая понять, что с этой минуты Евдокимка окончательно переходит под ее попечительство.

– Ну при чем тут «замуж», Корнева?! – болезненно поморщился начальник лазарета. – Не видишь, что ли? Вокруг – сплошная буза… Как и вся эта мерзопакостная служба, которая тоже – буза.

– А при том, что и сама я когда-то пришла в госпиталь, после медсестринских курсов, птенчик-птенчиком. Однако же ничего, оперилась да остепенилась. В отличие от вас, товарищ капитан, поскольку вы все никак не остепенитесь.

– Прекратить бузу, Корнева!

– Так еще ж даже и не начинала, – язвительно, воинственно подбоченясь, огрызнулась медсестра. – Если уж я в эту самую «бузу» ударюсь, наш эвакогоспиталь, как он теперь именуется, придется расформировывать.

– Его следовало расформировать сразу же, как только ты была зачислена в штат.

Словно бы испугавшись собственной щедрости, с какой он наделил красотой крепкое тело этой рослой женщины, Всевышний тут же уравновесил свои старания скуластым, небрежно вытесанным, а главное, испещренным фурункулами лицом. Однако Евдокимке она как-то сразу понравилась. Причем настолько, что даже доверилась ей своим уличным прозвищем.

– Теперь понимаешь, почему весь госпиталь капитана «бузой» называет? – еле слышно, почти сквозь стиснутые зубы поинтересовалась Вера. – А порой еще и «мерзопакостной»?

– Чего уж тут непонятного?

– Ниспослали же мне вас господь и командиры! – поморщился тем временем капитан, наверняка услышав их перешептывание, и поспешил в канцелярию госпиталя. – Не служба, а сплошная мерзопакостная буза!

Сняв с машины последнего раненого, девушки вместе с санитарами отправились на ней к железнодорожной станции. В тот день немцы бомбили «железку» с особым остервенением, не обращая внимания на то, что с разных сторон ее прикрывали два зенитных орудия и две пулеметные спарки.

Там все еще горел какой-то вагон, который пытались тушить две пожарные машины и несколько десятков солдат. Руины вокзала дымились. Однако раненых осталось только трое – красноармеец и двое путейцев, уже кое-как кем-то перевязанных; остальных успели увезти на армейских машинах.

С помощью санитаров и подоспевших патрульных девушки погрузили страдальцев на устланный сеном и застеленный брезентом кузов и были убеждены, что спасут их, но на обратном пути снова попали под бомбежку. Буквально в двухстах метрах от госпиталя штурмовик устроил на них настоящую охоту. Санитары успели спрыгнуть первыми и кто знает, как сложилась бы судьба Евдокимки… но, воспользовавшись очередным разворотом самолета, Вере удалось схватить сжавшуюся в калачик курсистку и буквально выбросить ее на дорогу.

Едва девушки успели забежать в ближайший двор и упасть за невысокой каменной оградой, как бомба взорвалась почти рядом с грузовиком, буквально в трех шагах от борта, где до этого пряталась курсистка. Вслед за этим раздался еще один взрыв, очевидно, уже бензобака машины…

Когда налет окончился, эскулапки вышли из своего укрытия, однако, приблизившись на несколько метров к тому месту, где стояла машина, испуганно уткнулись лицами в плечи друг друга. Это была единственная возможность не видеть того ужасного месива из дерева, металла и человеческой плоти, которое им открывалось. Немного придя в себя, они бросились бежать от этого страшного места. За углом ближайшего переулка курсистку беспощадно стошнило.

Впрочем, прежде чем свернуть за угол, Евдокимка оглянулась и заметила, что к месту взрыва осторожно приближаются усатые санитары. Она им искренне посочувствовала.

– Вот это правильно. Это хорошо, что вырвало, – похлопала ее по плечу Вера, окончательно приводя в чувство.

– Да что ж тут хорошего? – та стыдливо вытирала губы отрезком бинта.

– В самом начале войны точно в такой же ситуации одна фронтовая фельдшерица сказала мне: «Не тушуйся, эскулапка: для медсестры первая рвота, как для новобранца – первый артобстрел».

– Тоже мне философ-самоучка, – поморщилась Евдокимка.

– Не скажи. Она оказалась права. Буквально через два часа после этого разговора наша Акулина Никитична погибла от осколка какого-то залетного дальнобойного снаряда. Только и оставила мне на память о себе приданое в виде словечка «эскулапка», которым щеголяла еще со времен Гражданской войны.

– Неужели в Гражданскую она уже служила эскулапкой?! – удивилась курсистка.

– Служила. Сначала санитаркой, затем медсестрой. Одно время, за неимением «пролетарски преданного» доктора, даже командовала госпиталем…

Степная Воительница понимала, что Вера занимает ее разговорами, чтобы отвлечь от жутких впечатлений. Но именно эта уловка помогла им обоим войти на территорию госпиталя сдержанными и почти спокойными – настоящими фронтовичками.

28

В течение двух часов Гурька дежурил у перекрестка, где городская улица пересекалась с пролегающим через Степногорск шоссе. Возвращавшийся с фронта Гайдук неминуемо должен был появился на нем, каким бы способом ни добирался до райсовета, неподалеку от которого, в тупиковом закоулке, за высокой оградой скрывался еще и двухэтажный особняк НКВД. На съезде с шоссе чернела свежая воронка с растерзанной лошадиной тушей на склоне: любой машине придется ее медленно, осторожно объезжать. Так что Гурька знал: здесь он обязательно сумеет перехватить майора!

В расчетах своих «первый анархист Гуляйполя» не ошибся. Водитель старого ведомственного грузовичка, доставившего в город каких-то важных беженцев из-за Ингула, охотно подчинился требованию майора НКВД оставаться в его распоряжении, поскольку никакого желания возвращаться к линии фронта у него не имелось. По пути сюда он и так дважды попадал под артобстрел.

Заметив Гурьку, первого знакомого ему человека, майор тут же высунулся из кабины:

– Уж не в должности ли регулировщика вы тут определились Гурий Гурьевич?

– Только для того, чтобы дождаться вас, – спокойным, жестким, а главное, вполне осознанным голосом ответил этот рослый, видный мужчина, в ком трудно было признать сейчас местечкового юродивого, облаченного в истрепанный мундир «белогвардейского» покроя, только без погон и портупеи.

– Именно меня? Опять фантазируем, Гурий Гурьевич? – легкомысленно ухмыльнулся энкавэдист. Он оставался единственным в городке, кто обращался к юродивому по имени-отчеству; все остальные давно забыли их, как и саму фамилию этого потомственного дворянина – Смолевский.

– Вас, господин Гайдук, – одернул свой замызганный китель Гурька. – И, представьте себе, без каких-либо фантазий, – как «городскому юродивому», ему многое прощалось, в том числе и слова, с какими он единственный мог обратиться к кому угодно, от секретаря райкома до уличной торговки семечками. Впрочем, сегодня Смолевский произнес слово «господин» с особой строгостью.

Заметив, что Гурька, выразительно повел выпяченным подбородком в сторону, явно вызывая его из кабины, майор понял: это неспроста, и, приказав водителю ожидать, вышел. Он все еще оставался в форме лесничего, глядя на которую не каждый мог догадаться, кто перед ним на самом деле.

– Ни в горисполком, ни в НКВД вам сейчас нельзя, господин майор, – юродивый увлек Гайдука под крону яблони. – Вас даже арестовывать не станут, а просто так, по-тихому, уберут. Скорее всего – выстрелом в спину, чтобы не возиться и не подставлять самих себя.

– Ты что несешь, Гурька? – особист не сумел скрыть под улыбкой свою растерянность. – Совсем свихнулся от бомбежки?

– Я случайно подслушал разговор городского головы и старшего лейтенанта Вегерова, начальника местного управления НКВД.

– Мне прекрасно известно, кто такой Вегеров. Но по какой такой странности это известно тебе, Гурька?

– Я давно свыкся со своим уличным прозвищем, поэтому не старайтесь оскорбить меня, господин майор.

– Товарищ… майор, – жестко спрессовал Гайдук слово «товарищ». – Однако не в этом дело. Уж не хочешь ли ты сказать, наш юродивый, что тебе известны фамилии и должности всех руководителей города и района?

– Сотрудников местного управления НКВД – тоже, – ничуть не стушевался Гурий Смолевский. – Но мы не о том говорим, а времени очень мало.

– Что именно ты слышал? Кто и почему намеревается убрать меня?

– Я, конечно, могу обращаться к вам «товарищ». Хотя офицер СС, звонивший господину бургомистру Кречетову, а затем беседовавший с энкавэдистом Вегеровым, называл вас именно так – «господином майором».

– Как понимать это ваше «беседовал»? – неожиданно перешел Гайдук на «вы».

– Во время очередного прорыва фронта, германские связисты сумели вклиниться в нашу телефонную линию. Насколько я понял из разговора, один из офицеров СС набрался наглости позвонить городскому голове и предложить ему пост бургомистра Степногорска, который немцы возьмут через двое суток.

– Это фон Штубер, – пробормотал про себя Гайдук.

– Вы сказали «фон Штубер»? Возможно. Фамилии этого эсэсовца я расслышать не мог.

– Что еще? – сурово подстегнул Гурьку майор.

– Заодно фон Штубер потребовал к телефону вас, убеждая Кречетова, что вы согласились служить рейху. Можно не сомневаться, что это всего лишь форма мести. Но для городского головы и Вегерова его извещение – повод для расправы с вами.

– То есть Вегерову захотелось получить орден за раскрытие опасного вражеского лазутчика…

– Он и в самом деле готов превратить вас в давнего агента абвера. Невзирая на то, что вы сообщили о планируемом немцами десанте.

– О десанте вам тоже известно? – подробности раскрывающейся тайны «городского юродивого» интересовали майора сильнее, нежели истоки нависшей над ним самим смертельной опасности.

– Во всяком случае, – не стал отвлекаться на его риторический вопрос Гурька, – старший лейтенант немедленно арестовал бы вас, однако…

– Что же его сдерживает?

– Опасается, что за связь с офицером абвера ему тоже могут основательно потрепать нервы. Словом, появляться сейчас в каком-либо из начальственных кабинетов Степногорска вам не стоит.

29

В госпитале особых разрушений не наблюдалось. Одна из бомб упала чуть в сторонке от металлических ворот, слегка изувечив их. Другая разнесла дом, вплотную примыкавший в больничной ограде. Больницу, а вместе с ней и госпиталь, спасло то, что располагались они вдали от железной дороги и городского центра, а корпуса и армейские палатки были разбросаны по территории старого густого парка, не привлекая особого внимания вражеских пилотов.

– Где машина? – встревожился капитан Зотенко, который вместе с главным врачом, – полноватым, страдающим от бессонницы и гипертонии стариком хирургом из гражданских, уже занимался подготовкой к эвакуации. – Вы почему прибыли «безлошадными»? Где машина, где раненые?

Евдокимка не отвечала. Она наблюдала, как в траве, завалившись на бок, бился в предсмертных судорогах большой старый ворон с толстым, потрескавшимся клювом. Брюхо его было распорото, наверное, осколком, и теперь он призывно каркал, то ли прощаясь с жизнью, то ли моля о помощи.

– Радуйтесь, товарищ эскулап-капитан, что хоть мы с Евдокимкой да санитары уцелели, – устало ответила тем временем медсестра Вера, краем глаза наблюдая, как «новенькая» склоняется над издыхающей птицей. – Бомбой нас накрыло. Шофера, раненых и машину помянем перед отбоем.

– Когда я вижу тебя, Корнева, я всегда радуюсь, – сокрушенно покачал головой начальник госпиталя…

– Я это, ох, как чувствую.

– …причем радуюсь обычно до слез.

– Вот если бы меня не стало, вы, конечно, плакали бы до смеха. Но учтите, – ехидно улыбнулась Корнева, – что без взаимности в таких случаях не обходится.

Евдокимка понимала, что между этими людьми сложились какие-то особые отношения; но вот куда капитан и Вера больше склонялись в своих чувствах – к тайной любви или к откровенной неприязни, – этого она пока что не постигала. Ей не верилось, что медсестра по-настоящему влюблена в эскулап-капитана, но очевидно было, та просто мстила этому офицеру за то, что тот видел в ней только медсестру, не желая видеть женщину.

– Не о том думаешь, Корнева. Лучше думай о том, как нам теперь без еще одной машины обходиться. Опять выпрашивать надо. Неизвестно только, у кого.

Ворон открыл глаза и потянулся клювом к руке девушки, присевшей рядом. Евдокимка ничем помочь ему не могла, но и птица тоже понимала, что обречена. Она слегка ущипнула человеческую руку, потом просунула клюв в полусогнутую ладошку Евдокимки и затихла, теперь уже навсегда.

– А скольких раненых из-за этого потеряем, – невнятно как-то сокрушался главврач, едва совладав со своей вставной челюстью. – Да к тому же опять эта чертова эвакуация. В который раз бежим. Куда, спрашивается? – беспомощно вопрошал он, внимательно присматриваясь сквозь толстые стекла очков к тому, чем занято внимание молоденькой санитарки. – Мы бежим, а они бомбят; мы отступаем, а они…

– Ты, новенькая! Как тебя? – не желал выслушивать его риторические стенания эскулап-капитан.

– Евдокия Гайдук.

– Ты ворона, падальщика этого, в покое оставь.

– Птица все-таки, – оправдываясь, произнесла курсистка.

– Его, воронья этого, знаешь, сколько вокруг госпиталей каркать будет? Потому что настало его, воронье время…

– И быстро иди на склад, – появилась на крыльце дородная, необъятная какая-то сестра-хозяйка. – Обмундируйся да пообедай. Ты у нас росленькая, телом Господь не обидел, так что одежку подобрать будет несложно.

Евдокимка разжала кулак и выпустила из него клюв птицы.

– Дома хоть знают, что ты служишь в госпитале? – спросил капитан, когда курсистка приблизилась к крыльцу.

– Нет пока что.

– И разрешения у родителей ты, понятно, не спрашивала. Вот так вот, взяла, и сама все решила: наврала, год себе приписала… А я хотел уберечь тебя от этого ада.

– Для кого? Для немцев, что ли, вы беречь ее собирались, эскулап-капитан? – вклинилась в их разговор медсестра Корнева, почти вплотную приближаясь к начальнику госпиталя.

– Почему сразу… для немцев?

– Да потому, что не завтра, так послезавтра, здесь уже будет располагаться фашистский госпиталь, по дворам станут шастать наглые «гансы» и прочие швабы. А они свидетельств о рождении не спрашивают, сгребают и насилуют.

– Кор-не-ва! – интеллигентно поморщился Зотенко. – Ну, зачем так сразу?

– Что «Корнева», что «Корнева»?! И вообще, что вы так смотрите на меня, эскулап-капитан? Словно не понимаете, что для этой украинской дивчины служба в госпитале – возможно, единственный способ вырваться из другого, более страшного ада – ада окружения и фашистской оккупации?

– Да нет же, я не только ради того, чтобы уехать из города… – попыталась было объяснить Евдокимка.

Но медсестра жестко пресекла эту ее попытку:

– Ты, эскулапка, иди себе, иди… Игнатьевна подберет для тебя все самое лучшее. Да и весь этот разговор – не для твоих непорочных ушек.

– Хорошо, хорошо, иду. Только вы из-за меня тут не ссорьтесь, – курсистка повертела головой, чтобы одновременно видеть реакцию и капитана, и медсестры.

– Можно подумать, что без тебя мы здесь не каждый день бодались! – неожиданно «успокоила» ее Вера.

30

Заметив неподалеку колодец, водитель, невысокий, чахоточного вида мужичок, взял ведро и, предупредив майора, что нужно подлить в радиатор, направился к «журавлю». Тем временем на испещренном выбоинами шоссе появилась очередная колонна беженцев: вслед за тремя грузовиками тащилось несколько доверху нагруженных подвод, рядом с ними устало брели старики, женщины и дети.

– И что же вы предлагаете, господин Смолевский? – особист с трудом вспомнил фамилию собеседника, быстро потеряв интерес к исходу беженцев.

Юродивый стоически выдержал на себе очередной пронизывающий взгляд майора и спокойно ответил:

– Как вы в будущем намерены нейтрализовать Вегерова и городского голову – это меня не интересует. Но коль уж вы спросили моего совета… На вашем месте я немедленно уходил бы дальше, на восток, – повел он подбородком в сторону хвоста удаляющейся колонны. – Полагаю, ваш чин и статус позволят вам пройти любые тыловые посты. Если, конечно, вы окончательно отказались от намерения остаться по эту сторону фронта.

– Лично у меня никогда подобного желания не возникало, – резко отреагировал Гайдук. – Но был приказ. Впрочем, вас, Гурька… – иронично осклабился майор, произнося кличку конюха, – это не касается.

– Стоит ли реагировать столь болезненно? Что такое война, как не время вселенского выбора?

– Не пытайтесь убедить меня в том, что вы еще и великий философ. Попробуйте ограничиться лаврами великого актера. В течение стольких лет играть роль городского сумасшедшего – это, знаете ли, случай в мире искусства уникальный. Как, впрочем, и в мире разведки. В принципе я должен тут же арестовать вас, господин Смолевский.

По ту сторону шоссе готовились к эвакуации какие-то учреждения. Там суетились и спорили между собой люди, занимавшиеся погрузкой всевозможных коробок и ящиков, матерился водитель машины, мотор которой никак не заводился, и, словно бы предчувствуя беду, испуганно ржали кони.

– Вряд ли мой арест способен изменить отношение к вам местных органов и руководства, господин майор, – молвил Гурька, насмешливо наблюдая за этой суетой. – Подумаешь: разоблачить местного юродивого в минуты временного просветления его разума, которое и раньше случалось не так уж и редко! Я уж не говорю о том, что сама попытка арестовать меня будет связана с определенным риском, – просунул он руку под борт френча, где за брючным ремнем покоился наган.

Воцарилась неловкая пауза, в ходе чего майор сумел изменить и тон беседы, и свое настроение:

– Ладно, отставить горячку. В самом деле, не время… Вопрос по существу: почему вдруг вы решили помочь мне, господин Смолевский? Почему предупреждаете об опасности? Ведь, при любом раскладе, я для вас – идеологический недруг.

– Когда в тридцать седьмом в органах появился донос, где я разоблачался, как скрытый враг и симулянт, именно вы, господин «идеологический недруг», спасли меня от неминуемого расстрела, убедив своих коллег, что они имеют дело с душевнобольным.

– Причем душевнобольным, «получившем не только ранение, но и душевную травму в борьбе с классовым врагом», – уточнил Гайдук.

– Вот именно. Тогда я был немало удивлен вашим заступничеством, поскольку понимал: вы-то прекрасно знали, что я действительно симулирую. Для меня до сих пор остается загадкой, почему вы поступили таким образом.

– То есть своим сегодняшним поступком вы намеревались отблагодарить меня за спасенную вам жизнь?

– Естественно. В этом городе и в этом мире найдется не так уж много людей, которые когда-либо приходили мне на помощь. Однако вы ответили всего лишь вопросом на вопрос.

– Отгадка проста: вместе с вами изобличалась бы известная вам Анна Альбертовна Жерми.

– Наша Бонапартша? – вскинул брови Смолевский. – Этого я не знал. Для меня конечно же не было секретом, что госпожа де Жерми находится под особо пристальным вниманием чекистов. Но о том, что ее имя связывают с моим – видит бог, не ведал.

– Так вот, когда Бонапартша работала в Одессе и пребывала в краткосрочном замужестве, мне, бездомному, пришлось какое-то время квартировать у нее. И даже оказаться одним из героев ее романа, возможно, в какой-то степени виновным в разводе с супругом.

– Но не в его, последовавшем после этого, аресте, как уверяла меня Анна Альбертовна.

– Ему бы оставаться обычным учителем физики, коим являлся по своему диплому, а он подался в университетский кружок философии, памятуя о том, что в молодости отец его тоже выступал со статьями и лекциями по истории христианства.

Водитель уже возвращался с полным ведром, и, краем глаза наблюдая за ним, Гайдук нервно решал, как вести себя дальше.

– О ваших отношениях с госпожой де Жерми в органах, понятное дело, знали, – помог Гурька майору вернуться к сути их диалога.

– Вот и получается, что, спасая вас, я, по существу, спасал и Анну Жерми, и себя. Тем более что наши с вами задушевные разговоры в ГПУ тоже были известны.

– А представать в образе чекиста, проворонившего сразу двух хорошо известных ему «врагов народа», вам не хотелось, – уже в который раз продемонстрировал вполне здравый смысл вчерашний юродивый. – У нас есть два варианта. То ли мы сейчас же едем в здание НКВД и без лишнего шума укладываем всех, кто там находится… – чуть приподнял он кончик рукояти финки, покоящейся у него за голенищем.

– После чего затаимся и будем ждать прихода немцев?

– Нет, я – русский офицер, и к немцам в услужение не пойду. В этом плане мы с вами союзники. Уверен, что наступление вермахта спровоцирует восстание белогвардейских сил на Дону, Кубани и на Тереке, к ним я и присоединюсь. Не исключено, что вместе с вами.

– Значит, вы все же бывший офицер?

– Почему «бывший»? Просто офицер. Прапорщик контрразведки армии Деникина и подпоручик контрразведки при штабе Врангеля. Последний свой чин в армии «черного барона» я получил за сутки до его исхода из Крыма. Не скрою, был тронут. В той ситуации, в которой находилось тогда Белое движение в Крыму, таким образом вспомнить о подчиненных…

– Для вас так важно было, в каком чине оставаться в тылу красных, причем в мирное время?

– Как минимум шесть поколений в моем роду были офицерами. Нужны еще какие-то объяснения?

– Достаточно. Даже предположить не мог, что в наши дни человек, известный в образе юродивого, способен хранить в своей биографии столько тайн.

– Случается, господин майор, случается. Поскольку уходить за море я отказался, то вместе с группой других офицеров разведки и контрразведки был оставлен для подрывной работы в тылу красных. По существу, законсервирован на территории Совдепии до лучших времен, выполняя приказ: укорениться, выжить, ждать дальнейших приказаний. О повышении до чина штабс-капитана узнал уже после завершения Гражданской войны – от связного, прибывшего из Одессы и получившего сообщение из-за рубежа.

– Долгое время там существовал канал, хорошо налаженный с помощью моряков дальнего плавания, – понимающе кивнул Гайдук. – Однако новых приказаний относительно вашей деятельности, господин штабс-капитан, так и не последовало.

– Заключительная часть приказа гласила: «До поступления нового приказа, действовать, сообразуясь с обстановкой». Её-то связник и подтвердил.

– С какой стати столько подробностей?

– Чем меньше останется тайн, тем больше мы станем доверять друг другу. Разве не так?

– Рассчитываете, что я присоединюсь к отрядам белогвардейских повстанцев?

– Вскоре вы откроете для себя, что мы, русские, наконец-то перестали делить свой народ на «белых» и «красных». И что у нас одна цель – свободная демократическая Россия. Помянете мое слово: рано или поздно над Спасской башней Кремля снова взовьется трехцветное национальное знамя России – именно то, под которым шли в бой полки Белой гвардии. А на гербе новой России появится двуглавый имперский орел.

– Стоит ли загадывать… – произнес майор, уже направляясь к машине. – Тем более – сейчас, когда у порога германская орда?

– Сам понимаю, что не время дискутировать. Что же касается нашего ухода из города… Как я понимаю, на истребление Вегерова и его подчиненных вы не решились?

– Из принципиальных соображений.

– Даже учитывая, что из этих же соображений старший лейтенант хоть сейчас готов отправить вас на тот свет, – не спросил, а бесстрастно констатировал штабс-капитан. – В таком случае, садитесь в машину и заезжайте за Серафимой Гайдук.

– Почему именно за… Серафимой?

– Какой ответ вы надеетесь услышать от меня, господин майор?

– Понятно, – вздохнул Гайдук, уясняя для себя, что даже, казалось бы, совершенно тайные отношения между ним и женой двоюродного брата Николая для штабс-капитана Гурьки тайной не являются.

– Кстати, мужа ее призвали, – не стал вдаваться в излишние объяснения и сам «юродивый». – В звании старшего лейтенанта он теперь возглавляет ветеринарную службу при штабе кавалерийской дивизии и находится далеко от Степногорска. Так что позаботиться о ней больше некому, а оставлять ее в тылу – нельзя.

– План принимается.

– Я тем временем подготовлю к уходу нашу дражайшую Бонапартшу. Мой походный чемоданчик уже у нее. Уверен, что вы подъедете к ее дому. Под ваше «слово офицера».

– Считайте, что оно сказано.

– Поскольку ночью здесь уже будет вражеский десант, до темноты мы должны оказаться в районе Ингульца. Только тогда сумеем вырваться из смыкающегося кольца окружения. Наша основная задача – как можно скорее переправиться на левый берег Днепра, где сейчас готовится очередной рубеж обороны. Дальше – исходя из обстановки. Скорее всего, мы с госпожой де Жерми направимся в сторону Дона.

– То есть опять на Дон… – понимающе кивнул Гайдук, имея в виду, что именно туда уходили тысячи бывших царских офицеров, готовясь к формированию Белой гвардии. Он произнес это, уже стоя на подножке грузовика.

– Надеюсь, мой «белый» военный билет и справка из психбольницы, полученная не без вашей помощи, все еще не утратили своей силы, – вполголоса молвил Гурий. – Даже в военное время.

– Однако оставляю за собой право задать вам еще несколько вопросов, господин Смолевский. Уже сугубо из любопытства.

– Во имя укрепления доверия, – деликатно уточнил штабс-капитан.