Текст книги "Гибель адмирала Канариса"

17

– Не интересует, каким образом мне удалось установить ваше местонахождение, генерал?

В последнее время Мюллер обращался к Шелленбергу только так: «генерал», вместо принятого в СС «бригадефюрер». И шеф внешней разведки СД нередко задавался вопросом: с чего вдруг? Случайностей у «главного мельника» рейха, как правило, не происходило. Тем более что свое «генерал» он произносил с той долей плебейской иронии, которая выдавала в «гестаповском Мюллере» не уважение к чину и даже не зависть, а все то же, плебейское, пренебрежение ко всяким чинам, заслугам и регалиям.

– Следует полагать, что здание рейхзихерхайтсхаутамта[25]25
  То есть Главного управления имперской безопасности.


[Закрыть] наполнено духами погибших разведчиков и отставных генералов, группенфюрер.

– Отставных генералов? На что вы намекаете, генерал, и кого имеете в виду?

– Это я всего лишь о способности нашего здания порождать слухи и воссоздавать полезную информацию.

Отвечая, Шелленберг мельком взглянул на барона. Однако тот предпочел отойти к окну и теперь, вложив руки в карманы брюк, беззаботно рассматривал очерченный решетками окон мир, легкомысленно покачиваясь на носках своих вечно запыленных сапог. Как бы щегольски ни был одет гауптштурмфюрер Фёлькерсам, сапоги его всегда оставались такими же, как после марша его десантного батальона по склонам Большого Кавказского хребта. На которых барон действительно отличился настолько, что мог теперь позволить себе даже такую непростительную вольность, как неухоженная обувь.

– Ответ, достойный начальника отдела внешней разведки, – сухо признал шеф гестапо. – Ваш коллега, адмирал Канарис, придерживался такого же мнения.

– Полагаю, что это о чем-то свидетельствует.

– Только о том, что шеф абвера слишком уверовал в своих разведчиков. Настолько, что больше полагался на духов тех из них, что погибли, нежели на живых и все еще действующих агентов. Если бы мы с вами вовремя заметили это, возможно, не допустили бы того, чтобы адмирал и сам превратился в одного из агентов.

– Превращение адмирала Канариса – в агента? – рассмеялся Шелленберг. – Это уже начинает забавлять. И куда, в какую страну вы предполагаете забросить его?

– В агента, генерал, в агента. Но только уже вражеской разведки, – объяснил шеф гестапо непонятливому и слишком уж расшалившемуся Шелленбергу. В трубке был слышно, как злорадно он при этом хохотнул.

– Какой именно? – улыбнулся бригадефюрер, давая понять, что воспринимает это обвинение как очередной ведомственный анекдот.

– Полагаю, что английской. Впрочем, французский след тоже отвергать не стоит, хотя французам сейчас не до него, а ему – не до французов.

– Я помню, что в свое время адмирал пытался наладить связь с английской резидентурой в Ватикане, однако делал он это, по его убеждению, во благо рейха, пытаясь отвлечь англичан от враждебных по отношению к нам мыслей. Считал, что это позволит сосредоточить весь потенциал рейха для борьбы с коммунистами. И, насколько я помню, адмирал сумел убедить фюрера…

– Неверная информация. Убедить в чем-либо фюрера адмиралу так и не удалось, – прервал его Мюллер. – Вы безнадежно отстали от хода событий, Шелленберг. Даже не представляете себе, насколько безнадежно. Впрочем, если окажется, что Канарис на самом деле не английский шпион, а американский или же обеих разведок сразу, в придачу с разведкой Японии, – нас с вами это уже не оправдывает.

– Почему «нас с вами»? – ловил его на слове Шелленберг. – Мы-то с вами какое отношение ко всему этому имеем?

– И нас с вами – тоже, генерал, тоже.

– Разве что в смысле круговой поруки, – скептически проворчал бригадефюрер. – Чего в СС, насколько я знаю, до сих пор не практиковалось.

– До сих пор – да, не практиковалось…

– Тогда кто заинтересован в создании прецедента? И вообще, следует ли воспринимать обвинение Канариса в шпионаже всерьез?

«Мельник» рейха недовольно покряхтел, что напоминало всхрапывание остановленной на полном скаку лошади. Он не ожидал, что Шелленберг захочет схлестнуться с ним.

Поняв, что речь идет об обвинении в шпионаже самого Канариса – о подозрениях, возникавших вокруг адмирала, словно грозовые тучи, барон уже был наслышан, – Фёлькерсам предпочел тотчас же оставить кабинет. Причем сделал это почти на цыпочках, словно побаивался, что до Мюллера может долететь стук его армейских подков.

– О том, что обвинение это следует воспринимать всерьез, вы узнали еще из уст покойного Гейдриха. Вам известно о расследовании по делу, касающемуся «Черной капеллы»[26]26
  «Черная капелла» – кодовое название операции, связанной с антигитлеровским движением адмирала Канариса и его сообщников. По имени одной из капелл в Риме. Название это оправдывалось тем, что первую, «предательскую» в восприятии фюрера, попытку повести переговоры с англичанами о примирении Канарис предпринял как раз с использованием своей римской и ватиканской резидентуры еще в 1939 г. Именно тогда шеф РСХА Райнхард Гейдрих и завел на него «дело» под кодовым названием «Черная капелла».


[Закрыть].

– Я помню об этом нашем разговоре с начальником главного управления имперской безопасности, – как можно официальнее подтвердил Шелленберг. – Но совершенно непонятно, почему вдруг мы возвращаемся к нему почти четыре года спустя.

– Только что вы говорили о витающих в этом здании духах. Так вот, можете считать, что на сей раз ожил дух убиенного шефа СД Рейнхарда Гейдриха.

– Говорят, это не первый случай, когда в штаб-квартире СД возрождается тень Гейдриха. Но всегда некстати.

– Не богохульствуйте, генерал.

– В мыслях не было.

– И немедленно зайдите ко мне. Лучше будет, если мы обсудим ваше задание с глазу на глаз.

Когда Шелленберг положил трубку, гауптштурмфюрер Фёлькерсам попытался было войти в кабинет, но, опасаясь столкнуться с решительно направлявшимся к двери бригадефюрером, предусмотрительно отступил. И совершенно не удивился, когда тот прошел мимо него так, словно не заметил.

«Мюллер совсем озверел! Как старший по чину, он, конечно, может потребовать, чтобы я явился к нему в кабинет. Но задание?! – оскорбленно терзался Шелленберг духом сомнений. – С какой это стати Мюллер пытается давать мне задания? И вообще, с каких пор шеф гестапо решил, что ему позволено давать задание руководителю внешней разведки СД?!»

18

Адмирал проводил взглядом потянувшееся на север, в сторону Померании, звено бомбардировщиков, и мысленно перекрестился. Ничего, что каждый такой полет «коршунов люфтваффе» отдалял его от часа, когда безумие, именуемое войной, наконец-то завершится. Все-таки это были свои.

Впрочем, кто теперь у него «свои»? Похоже, что ныне он чужой для всех – бывших коллег и сегодняшних врагов; для тех, кто отмечал его чинами и регалиями в рейхе, и тех, кто, пребывая по ту сторону Ла-Манша, расценивал его восхождение всего лишь как продвижение своего платного агента…

Канарис ждал и одновременно боялся дня капитуляции, поскольку не знал, что ждет его за этой чертой запоздалого благоразумия. А еще он боялся, что фюрер и Кальтенбруннер не позволят ему дожить до капитуляции. Они не отдадут его в руки англичан или американцев, не говоря уже о русских. Конечно же, не отдадут! И не потому, что слишком уж ненавидят его, нет. На месте любого из них он тоже не позволил бы экс-шефу абвера, вместе со всеми его агентурными связями и имперскими секретами, оказаться во власти какой-либо иностранной разведки. Лучшее, что он мог сейчас предпринять, это скрыться в какой-нибудь из нейтральных стран или, в крайнем случае, затаиться где-нибудь в Альпах, в одной из глухих деревушек, под чужими документами, в глубоком подполье. Канарис прекрасно понимал, что бежать следует немедленно; тем не менее не бежал и даже не предпринимал ничего такого, что способствовало бы его бегству в будущем. Уже сейчас он вел себя как человек, давно смирившийся со своей обреченностью. Причем это было смирение человека, уставшего бороться за свою жизнь, потерявшего к ней всякий интерес.

Отставной шеф абвера в очередной раз взглянул на часы. Франк-Субмарина явно задерживался. Неспешно прохаживаясь по «каюте», словно предающийся мечтательным экскурсам в историю профессор – перед притихшей студенческой аудиторией, он неохотно и в то же время неотвратимо возвращался к тому дню, когда, после встречи с лейтенантом О’Коннелом, вынужден был отправиться в отель «Кордова».

* * *

Мата Хари встретила его, лежа в низкой полуовальной кровати. Руки разбросаны, полуоголенные ноги похотливо раздвинуты, подол платья «а ля кастильская цыганка» заброшен почти на живот, и складки его сливались с изгибами небрежно сброшенного аквамаринового сари, в котором она предавалась своим «храмовым ритуальным танцам». Причем нередко зрителем ее становился один-единственный человек – Маленький Грек Канарис.

– Как же долго вы добираетесь, моряк! – проговорила она, не поднимая головы и заставляя Канариса усомниться, за того ли, кого ждала, она принимает его.

– Опять вы не в форме, – проворчал капитан-лейтенант.

– Наоборот, только теперь я по-настоящему в форме.

Миниатюрный столик с графином вина стоял по ту сторону кровати, и Мата Хари дотягивалась до него, не меняя позы, захватывая бокал грациозным движением танцовщицы.

Почувствовав, что женщина и так уже слишком пьяна, Канарис решительно обошел ее лежбище и бесцеремонно изъял бокал из цепких пальцев.

– Прекратите накачиваться, Маргарет, – сурово пожурил он своего агента. И «колониалка» вдруг восприняла его бестактность с сугубо восточной покорностью, что случалось с ней крайне редко.

– А что мне еще остается делать? Вы вот уже третий день прожигаете жизнь в Мадриде, но только теперь соизволили навестить всеми покинутую и забытую.

– Всему свое время. И потом, я ведь прибыл сюда не для фиесты.

– Выражайтесь поточнее: вы прибыли в Испанию только ради меня, – приподняв ножку, она поиграла кончиками оголенных пальцев.

Канарис взял графин и принюхался к содержимому в нем. Все тот же разведенный водой кисловатый херес. Как испанцы могут литрами поглощать эту гадость?

– Почему вы оставили Париж, Маргарет?

– Он порядком надоел мне, – томно выдохнула «колониалка» и, приподняв грудь и сложившись в мостик, попыталась заглянуть в лицо германцу. Она заранее знала, что на него подобные игры впечатления, как правило, не производят, и все же предпочитала оставаться верной своим привычкам.

– Это не ответ. В Париже у вас был прекрасный салон, отличная клиентура и чудные отзывы в прессе. Там было достаточно болтливых генералов, государственных чиновников и дипломатов…

– Вы бы еще вспомнили о начальнике берлинской полиции бароне фон Ягове[27]27
  Любовная связь с начальником берлинской полиции фон Яговым, породившая в начале Первой мировой войны немало сплетен в берлинских и парижских кругах, во время суда над Матой Хари стала одним из доказательств того, что она уже давно завербована германской разведкой. Тем более что суду стал известен ее гонорар (получение которого Мата Хари во время судебного допроса не только не отрицала, но и хвастливо оправдывала своими сексуальными достоинствами) – 30 тысяч марок; по тем временам сумма более чем солидная.


[Закрыть].

– А кто убедил вас в том, что мы когда-либо забывали о щедротах обер-полицмейстера Берлина? – с явной угрозой в голосе поинтересовался Канарис. – Но разговор сейчас не о нем. Мы помогли вам снять отличный салон, укорениться в Париже, наладить связи с высшим светом, с бомондом Франции. Вы же все это попытались перечеркнуть одним взмахом своей избалованной ручки.

– Изощренной – так будет точнее.

– Поэтому я и требую, чтобы вы вернулись к себе в салон на бульваре Сен-Мишель.

– Там действительно все выглядело слишком успешным, – признала Маргарет. – Подозрительно, я бы даже сказала непозволительно успешным. Именно поэтому мне осточертела эта столица лягушатников.

– Эмоции меня не интересуют. Вы оставили свой салон без моего разрешения.

– В Испании болтливых генералов и дипломатов будет не меньше, – забросила ногу на ногу Маргарет и принялась ритмично покачивать ею, словно факир своей укротительской дудкой.

– Вы правы, их и здесь будет предостаточно, да только болтовня их Германию не интересует. Я даю вам неделю для того, чтобы ублажить своим присутствием местную публику, после чего вы опять вернетесь в Париж.

– Это слишком маленький срок, – капризно произнесла Маргарет, поудобнее усаживаясь в постели. – Мадридцы и прочие испашки вам этого не простят.

– Не позже чем через неделю вы вновь объявитесь в Париже, – голос Канариса становился все более угрожающим, – объясняя свое отсутствие снисходительностью по отношению к мадридскому импресарио и условиями контракта.

С минуту Мата задумчиво молчала, затем, глубоко и безнадежно вздохнув, произнесла:

– Это уже невозможно, мой капитан-лейтенант.

– В принципе не приемлю подобных ответов.

– Чего вы добиваетесь, Канарис? Вы ведь прекрасно понимаете, что просто так во въезде в Англию мне бы не отказали. За мной началась слежка. Из Парижа, из Франции я вырвалась только чудом. И теперь, когда я, наконец, вновь оказалась в этой богоизбранной стране матадоров и прочих бычатников, вы предательски пытаетесь загнать меня в Париж, прямо на расставленные флажки загонщиков! Жестоко и опрометчиво.

– Мне известно, что за вами была организована слежка. Но, как видите, меня она не встревожила.

– Даже так, вам все было известно?! Позвольте не поверить. Но если это действительно так, тогда чего вы от меня требуете?

– За вами следили не французы, а представители другой разведки, у французов вы все еще вне подозрения.

– У меня более достоверные сведения. Причем полученные от очень надежного человека. Французы уже заподозрили во мне агента германской разведки.

– Как заподозрили бы любого другого агента, который потребовал бы от них миллион франков за свою вербовку, – резко объяснил ей Канарис. – Уже за то, что вы скрыли эту свою «парижскую шалость», вас следовало казнить. Впрочем, казнить, как вы понимаете, никогда не поздно.

– Тогда чего вы тянете, мой Маленький Грек? – Мата томно улеглась на подставленную под бедра подушку. – Приступайте прямо сейчас, – и медленно, похотливо раздвинула стройные, но, как сейчас показалось капитан-лейтенанту, слишком худые ноги. В портовых тавернах такие ноги обычно не котировались.

– Вы не расслышали, Маргарет, я сказал: «Никогда не поздно». Поэтому ровно через неделю вы сядете на судно и отправитесь в Марсель, а оттуда – в Париж. Сейчас вы нужны нам в этом городе, а не в благословенной Богом стране матадоров.

Маргарет поднялась, нервно прошлась по номеру, послала к черту официанта, сунувшегося к ней с вопросом: «Не занести ли сеньоре обед в номер?» – и, схватив графинчик с вином, отчаянно приложилась к нему. При повторной попытке Канарис вырвал посудину из ее рук, но при этом заметил, что какие-либо признаки опьянения с лица женщины неожиданно исчезли. Зато теперь она была явно встревожена.

– Не посылайте меня туда, в этот ваш чертов Париж, господин Канарис, – тихим, упавшим голосом попросила она. – Меня сразу же схватят. Допросы, пытки, казнь… Я этого не выдержу. Не выдержу, не выдержу! – нервно, раздраженно, с нотками отчаяния в голосе, твердила Маргарет, мечась по номеру от стены к стене, словно загнанная в клетку волчица.

– Вы прекрасно знали, на какой риск идете, когда давали согласие сотрудничать с двумя разведками сразу, – холодно процедил Канарис.

– Никакого толка от моей работы в Париже уже не будет. Но если меня разоблачат, мне придется предстать перед французским правосудием в образе германской шпионки. Неужели вы не понимаете, как ужасно это будет выглядеть и для меня, и для вас?

– Тем не менее вы вернетесь туда и продолжите выполнение задания.

– Но зачем, зачем вам это нужно?! Пошлите кого-либо другого, любого из своих агентов! А меня перебросьте в Швейцарию, Норвегию, в Индию или Латинскую Америку. Куда угодно, в любой конец света. А еще лучше – просто оставьте в покое.

– Ни в одном из названных вами регионов никакого интереса для нас представлять вы уже не будете, – цинично гнал ее на охотничью засаду Вильгельм.

Отчаянно покачав головой, Маргарет вновь заметалась по комнате. Она понимала, что немец предал ее, однако понятия не имела, зачем ему это понадобилось и почему он так упорствует в своем стремлении погубить ту, которая подарила ему столько прекрасных мгновений любви.

– Я не могу больше, Канарис! – уже откровенно взмолилась «колониалка». – У меня сдают нервы.

– У меня они тоже сдают, – почти прорычал германец.

– Отпустите меня с миром. Все, что могла сделать для вас, я, видит Бог, сделала, а теперь отпустите меня. Выведите из этой сатанинской игры!

Канарис прошелся по ней холодным, оценивающим взглядом. «Стареющая сорокалетняя матрона!» – последовал его приговор. Ни сочувствия, ни снисхождения эта женщина уже не вызывала. Германец помнил, какие безумные цены за свои услуги заламывала она при вербовке в разведку Германии и как своей алчностью повергала в шок французских вербовщиков.

Эта стерва, сказал он себе, никогда не стоила и четверти того, чего требовала от своих почитателей и резидентов. Как никогда не стоила и четверти тех сумм, которые заламывала за свои услуги в постели. Просто она позволяла себе то, чего не позволяли другие. Но он знал добрую сотню женщин, рядом с оголенным телом которых плоть этой безгрудой, худосочной голландки стоила бы столько же, сколько стоит «походная» подзаборная услуга списанной портовой потаскухи.

* * *

Чтобы как-то успокоиться, Канарис подошел к балкону и отдернул легкую голубоватую занавеску. С высоты третьего этажа он увидел черепичные крыши нескольких домов, теснящихся на склоне холма, за вершиной которого уже просматривалась подернутая легкой дымкой вершина горы, напоминающая растрескавшийся конус вулкана.

Ступив еще шаг, Канарис оказался на балконе и заглянул вниз. Там, вдоль забора, опоясывавшего соседнюю усадьбу, прохаживался человек в светлой, расшитой ярко-зелеными узорами и опоясанной алым кушаком куртке. Лицо его скрывалось под широкополой шляпой, однако Вильгельм мог поклясться, что это был тот самый тип, который условным знаком приветствовал лейтенанта О’Коннела в окне «Банка ди Рома».

– Однажды я уже объяснял вам, Маргарет Зелле, – проговорил Канарис, уловив за спиной едва слышимые шаги приближающейся танцовщицы, – что, дав согласие сотрудничать с германской разведкой, вы оказались за покерным столиком для самоубийц, уходить из-за которого не принято.

– Понимаю, что все не так просто, – Маргарет подалась к нему, протянула руки, чтобы обнять своего «немецкого морячка» за шею, однако Вильгельм спокойно, холодно развел их и направился к двери.

– Вам никогда не объясняли, что такое русская рулетка?

– Кто же не знает эту игру?

– Так вот, больших любителей русской рулетки, чем германские разведчики, вы не встретите.

– Попытаюсь принять ваше утверждение на веру. Тем не менее вы должны изменить свое решение, господин Канарис. Потому что только вы способны спасти меня от неминуемого разоблачения. Или, может быть, меня вы тоже умудрились проиграть в русскую рулетку?

– Соглашение с разведкой – это вам не контракт с импресарио, который можно разорвать, когда заблагорассудится.

– Я понимаю, что продаться разведке – то же самое, что продать душу сатане.

– Только выглядит все это еще необратимее.

– У меня такое впечатление, что вы попросту хотите перепродать меня еще и английской разведке.

– Французской я вас не перепродавал.

– В свою очередь, – не поверила ему Зелле, – сволочные англичане тотчас же предадут меня, выдав французам; точно так же, как в свое время они поступили со своей шпионкой Эдит Кавель[28]28
  Англичанка Эдит Кавель была руководительницей школы медсестер в Брюсселе. По заданию английского подполковника Гиббса возглавила подпольный центр, который занимался переправкой в войска союзников бельгийских добровольцев, а также раненых или отставших от своих частей и теперь скрывавшихся в оккупированной немцами Бельгии английских и французских солдат. Когда германская контрразведка арестовала Эдит, у англичан была реальная возможность выкупить ее, но они решили, что смерть этой, уже достаточно пожилой, англичанки с пропагандистской точки зрения куда выгоднее, нежели ее побег. По приговору суда она была расстреляна.


[Закрыть].

– Мы не станем обсуждать судьбу Эдит Кавель. К тому же для нас не является тайной, что свои встречи с потенциальными информаторами вы большей частью использовали всего лишь для сексуальных забав.

– Жестоко и несправедливо, – каким-то уставшим голосом прокомментировала Маргарет Зелле.

– Шпионаж – уже сам по себе приговор, – вежливо улыбнулся Канарис, прощально приподнимая шляпу, – потому что это навсегда. Независимо от того, какой именно приговор ожидает вас в конце вашей богоугодной службы.

– Сам по себе шпионаж никогда не бывает приговором, если только ему не сопутствует измена, – сверкнула своими миндалевыми глазками Мата Хари.

– Справедливо: если только не сопутствует измена, – мгновенно отреагировал Канарис, уже приоткрывая дверь. – Но в данном случае она уже сопутствует. Так что вам будет над чем поразмыслить, Маргарет Гертруда Зелле.

19

Мюллер нервно прохаживался по кабинету. Даже после того как бригадефюрер доложил о своем прибытии, он продолжал вперевалочку измерять просторный, но хаотично заставленный креслами и стульями кабинет. При этом он слишком неуклюже лавировал между мебелью, то и дело натыкаясь на одно из массивных, старинной работы кресел и раздраженно отталкивая его.

– Надеюсь, вам известно, где проживает адмирал Канарис? – наконец поинтересовался он, почти отшвырнув в сторону приставного столика надоевшее кресло.

– Попробовал бы я заявить, что неизвестно, господин группенфюрер!

– Не посмели бы, генерал, не посмели бы. Слишком уж часто вам доставляло удовольствие поглаживать его любимую таксу, восхищаться породистостью его лошади и с благоговением выслушивать его мудрствования по поводу животных, причем с язвительными намеками на нашу с вами человеческую сущность. Попробуйте утверждать, что я хоть в чем-то оказался неточным.

Шелленберга эти познания шефа гестапо не удивили. В свое время, поддавшись источаемому Мюллером крестьянскому обаянию, он сам поведал о визитах к Канарису и о прогулках с ним, а еще о том, как однажды адмирал сказал ему: «Всегда помните о доброте животных, Шелленберг. Возьмем, например, мою собаку – таксу. Она ведет себя скромно и никогда не нагрубит мне, а главное, никогда меня не предаст, чего я не могу сказать о людях».

Вспомнив сейчас эту фразу адмирала, Шелленберг невольно вздрогнул: «А ведь сказано это было тебе! Шеф абвера словно бы предчувствовал, что в роли жандарма, явившегося к нему с арестом, выступить придется именно тебе! И если вспомнить, что по самому образу своего мышления Канарис всегда оставался мистиком, точнее – религиозным мистиком, то, черт возьми!.. Получается, что уже тогда, пару лет назад, он сумел разглядеть на тебе каинову печать!»

– Да-да, Шелленберг, мне прекрасно известно, как дружны вы были с Канарисом, как часто вместе отправлялись в зарубежные вояжи и как адмирал пленил вас своими воспоминаниями о побеге из плена в Чили, о его латиноамериканском броске через Анды, наводненную бандами грабителей Аргентину и контролируемый англичанами Тихий океан.

– Побег Канариса из плена, – не удержался Шелленберг, – и в самом деле достоин того, чтобы лечь в основу если не романа, то, по крайней мере, мемуаров или путевых заметок.

– То есть в деле о «Черной капелле» мы должны будем указать, что ваши частные визиты к адмиралу были связаны с написанием романа о его юношеских похождениях? За вдохновением, так сказать, приходили?

– Характер наших отношений не выходил за рамки великосветской вежливости.

– Еще бы! Прекрасно сказано: «великосветской вежливости». Только вряд ли вам удалось бы убедить в этом кого-либо из моих подчиненных, предающихся душещипательным беседам в подвалах гестапо, – сочувственно покачал головой Мюллер. Он не угрожал, он и в самом деле был убежден, что на его «подвальных извергов», как совершенно справедливо назвал их недавно один из арестованных абверовцев, генерал Остер, объяснения Шелленберга никакого впечатления не произведут.

– При этом в беседах с Канарисом мы почти не касались проблем, связанных с делами наших служб, – завершил свою мысль Шелленберг, стараясь произносить слова так, чтобы они не звучали как оправдание.

Мюллер же выслушивал их, почти вплотную приблизившись к бригадефюреру. Только теперь он по-настоящему оживился, в глазах появился азартный огонек то ли игрока, то ли гестаповца, навостряющего уши при любой неосторожно сказанной фразе.

– Продолжайте, генерал, продолжайте, – добродушно подбодрил «гестаповский мельник». – Прежде всего, хотелось бы уточнить, что стоит за словами «почти не касались». Вы что, вообще никогда не говорили об успехах абвера и СД, о провалах, о связях с англо-американцами, о политике фюрера и будущем рейха?

Все это шеф гестапо произнес таким тоном, что Шелленбергу вдруг показалось, что за ними последует приказ: «В глаза! Когда отвечаете, смотреть в глаза!»

– У нас было достаточно других тем…

– Не верю, чтобы два профессионала от разведки ограничивали свои беседы у камина воспоминаниями о юношеских проделках, собаках и лошадях.

– Только потому и ограничивали этими темами, что чувствовали себя профессионалами от разведки, – язвительно заметил Шелленберг. Однако у Мюллера был слишком большой опыт допросов, чтобы его можно было сбить с толку подобными выходками.

– Генерала Остера, по-вашему, тоже интересовали только кони и дворовые псы? Других тем у них с Канарисом не вырисовывалось?

– Не припоминаю, чтобы наши встречи происходили в обществе генерала Остера.

– Странно, а вот сам генерал Остер… то есть я хотел сказать, бывший генерал, а ныне заключенный одной из камер гестапо Остер, в своих тюремных мемуарах не раз восторгался задушевными беседами на вилле адмирала, в обществе коллег Канариса и Шелленберга.

– После пыток в подвалах гестапо человек способен нести любой бред и давать показания на любого человека, на которого вы ему укажете.

Вот такого выпада Мюллер не ожидал. Высказанная Шелленбергом мысль, конечно же, была до презрения банальной; поражало лишь то, что высказана она была именно им, Шелленбергом. Причем прямо ему в лицо, с явным вызовом.

Мюллер вновь, расшвыривая мебель и чертыхаясь, прошелся по своему кабинету; стоя у окна спиной к бригадефюреру, о чем-то долго ворчал, затем, окончательно успокоившись, повернулся лицом к Шелленбергу:

– Остер, несмотря на безнадежность своего положения, все еще кое-как держится, а вот вы, Шелленберг, не продержались бы на его месте и полдня. Больше чем на два допроса вас не хватило бы.

– Мне не раз приходилось слышать мнение о том, что вас, лично вас, господин Мюллер, в застенках тоже хватило бы ненадолго. Вы сломались бы во время первого же допроса. Правда, я всегда высказывал иное мнение.

– Я всего лишь хотел слышать ваше мнение об адмирале Канарисе, а вы, Вальтер, начали зарываться, – холодным, угрожающим тоном объяснил ему суть назревающего конфликта шеф гестапо.

– Всего лишь сдержанно защищаюсь, – прояснил свою тактику Шелленберг. Однако шеф гестапо никаких объяснений не принимал:

– …И коль уж вы начали зарываться, то позвольте напомнить, что агент Йозеф Мюллер, имевший неосторожность слыть моим однофамильцем, проходил по вашему ведомству. Его непосредственно вел ваш сотрудник Кнохен. И именно через этого Йозефа, – «гестаповский мюллер» не стал лишний раз упоминать его фамилии, – адмирал Канарис осуществлял связь с высшими иерархами и чиновниками Ватикана, которые, в свою очередь, имели прямой выход на английского королевского посланника в Ватикане сэра Осборна, чье сотрудничество с английской разведкой не требует никаких доказательств. Вы согласны со всем сказанным? Или же опять последуют какие-то возражения?

– Не со всем, но в основном – да. Нет смысла отрицать то, что уже общеизвестно, – помрачнел Шелленберг.

– Тогда, может быть, стоит напомнить вам о том майском, сорокового года, разговоре, который состоялся у меня и у вас с начальником РСХА Гейдрихом. Который прямо приказал вам расследовать дело агента Йозефа Мюллера и провести первый, пусть пока еще неформальный, допрос адмирала Канариса.

– Гейдрих действительно просил меня поговорить с адмиралом…

– Гейдрих не признавал и даже не ведал такого способа общения с подчиненными – «просить». Он приказал вам, Шелленберг, вплотную заняться этим делом, – жестко парировал шеф гестапо. – И я поддержал его в этом решении. Теперь вижу, что мы с Гейдрихом ошиблись в выборе. Вам нельзя было поручать расследование дела Канариса, Вальтер. Вы сделали все возможное, чтобы увести его из-под удара.

– Подобных попыток я не предпринимал, – неуверенно ответил бригадефюрер. Шелленбергу было крайне неприятно то, что Мюллер начал углубляться в события трехлетней давности, о которых сам он давно хотел забыть.

– Предпринимали, Вальтер, предпринимали. Причем это еще не самый странный и страшный для вас вывод, к которому неминуемо можно прийти, глядя на то, как вы нападаете на старого добряка Мюллера. И, что самое странное, нападаете по совершенно пустячному поводу, – неожиданно мягко, с покровительской отцовской улыбкой на устах, произнес шеф гестапо, – когда добряк Мюллер всего лишь поинтересовался вашим мнением об адмирале Канарисе. Несерьезно это, Вальтер.

– Как вы уже поняли, свое мнение о Канарисе я высказал, – слегка стушевался шеф разведки СД, удивляясь еще и тому, что в кои веки Мюллер вспомнил его имя и теперь не устает повторять его.

– А меня сейчас не интересует ваше мнение, – помахал у него перед лицом своим коротким, загрубевшим крестьянским пальцем обер-гестаповец рейха. – Меня, Шелленберг, интересуют те самые мемуары, или дневники адмирала Канариса, о которых вы, похоже, проговорились.

И вот тут Вальтер впервые за время сегодняшнего общения с «гестаповским мельником» по-настоящему струсил. Бригадефюрер знал, какие головы, и при каких чинах-должностях, ложатся сейчас, в связи с покушением на Гитлера, на плаху гестаповской тюрьмы Плетцензее, а посему не чувствовал себя защищенным от гестапо даже под крылом всесильного шефа Главного управления имперской безопасности Кальтенбруннера. Весьма ненадежным, кстати, крылом.

– Наверное, вы неправильно меня поняли, господин группенфюрер, – едва сдерживая дрожь в голосе, проговорил Шелленберг. – Мне ничего не известно о каких-то там дневниках, или мемуарах адмирала Канариса.

– О дневниках, именно о дневниках, – с непосредственностью простолюдина подергивал себя двумя пальцами за кончики ноздрей шеф гестапо, – которые сейчас очень заинтересовали бы всех, включая фюрера.

* * *

Только теперь Шелленберг вспомнил, что еще во время ареста одного из ближайших соратников Канариса, абверовского генерала Остера, вдруг всплыл вопрос о неких секретных дневниковых записях, к которым якобы пристрастился шеф военной разведки и контрразведки рейха.

Информацию о ходе следствия по делу Остера гестапо хранило очень тщательно, поэтому даже в стены разведки СД не проникли сведения о том, кто первым упомянул об этих дневниках Канариса[29]29
  Такие дневники действительно существовали; гестапо охотилось на них и, в конце концов, обнаружило в одном из тайников абвера. Именно эти записи Канариса послужили основным обличительным материалом при вынесении Народным судом смертного приговора адмиралу. Но об этом чуть позже…


[Закрыть]. И вообще упоминал ли кто-либо. Возможно, сведения о них следователю гестапо действительно удалось вырвать из уст самого генерала Остера, а возможно, они всплыли из иного источника или же появились в виде предположения. Но Шелленбергу было прекрасно известно, как, не имея пока что «доступа к душе и телу» самого главы военной разведки, гестаповцы пытали подчиненного ему генерала в надежде заполучить хоть какие-то сведения об адмиральских мемуарных упражнениях.

– Сам-то я, как вы знаете, вообще не любитель чтения, – наваливался тем временем на него обер-гестаповец, словно айсберг – на утлую лодчонку рыбака, демонстрируя явное нежелание воспринимать его благородное неведение, – а уж тем более – чтения чьих-либо дневниковых стенаний. Но ведь кому, как не вам, – оскалил он желтизну своих полуразрушенных зубов, – шефу разведки СД, знать, какой благодатный материал ждет нас на скромных страничках адмиральских откровений.

– Мне действительно ничего не известно о дневниках адмирала, – как можно жестче произнес Шелленберг, полагая, что именно в его жесткости Мюллер постарается узреть искренность. И был оскорбительно поражен, когда в ответ услышал: