Текст книги "Гибель адмирала Канариса"

– Вы слишком молоды[30]30
  К тому времени Шелленбергу шел всего лишь 34-й год. Известно, что приход к власти Гитлера он встретил двадцатидвухлетним юношей.


[Закрыть] и простодушны, Шелленберг, чтобы лгать старому доброму дядюшке Мюллеру.

Несколько секунд бригадефюрер колебался между вулканическим извержением гнева человека, которому официально плюнули в лицо, и наивным стремлением убедить обер-гестаповца рейха в своем искреннем неведении, покорив его при этом своим спокойствием и кротостью. Однако эти его колебания Мюллер пережидал, уже стоя у окна, спиной к нему, мерно покачиваясь на носках своих новеньких, до блеска надраенных сапог.

– Мой ответ вам уже известен, господин группенфюрер, – избрал Шелленберг нечто усредненное между гневом и кротостью, хотя и понимал, что за оскорбительное подозрение, за «плевок в лицо», извиняться перед ним не станут. – Мне никогда не приходилось слышать от адмирала ни о каких его дневниках, ни о каких записках.

– Печальна и неубедительна ваша исповедь, Шелленберг. Создается впечатление, что как шеф разведки СД вы ничего не почерпнули и даже ничего не пытались почерпнуть из бесед с Канарисом.

– Как и он – из бесед со мной, – иронично парировал Шелленберг. – Или такое объяснение вами тоже не воспринимается?

– С трудом.

– К тому же, – не стал придираться к этому замечанию Шелленберг, – мне трудно представить себе, чтобы шеф абвера хранил у себя некие дневниковые записи, которые касались бы его преступных связей с иностранными разведками или с заговорщиками, покушавшимися на фюрера.

– Мне тоже казалось, что руководитель внешней разведки СД Шелленберг не должен увлекаться дневниками, – проговорил Мюллер, все еще стоя к нему спиной и медлительно переваливаясь с пятки на носок. – Но ведь втихомолку вы все же кропаете, все же не брезгуете пачкать свои пальчики в мемуарных чернилах. Ведь не брезгуете же!

– Не веду ничего, кроме сугубо деловых, служебных записей, которые затем уничтожаю.

– Дай-то Бог, – «гестаповский мельник» явил ему свой победно ухмыляющийся лик. – Но пока что в этом здании мне известен только один человек, которого тошнит от самого вида чернильницы. Не думаю, что вам нужно называть его имя.

– В этом нет необходимости, – попытался изобразить некое подобие улыбки Шелленберг, моля Господа о том, чтобы «гестаповский мельник» не устроил ему форменный допрос по поводу существования его собственных дневников. Правда, там Мюллер не нашел бы ничего такого, что способно было бы скомпрометировать шефа разведки СД в глазах фюрера. Уже хотя бы потому, что он, Шелленберг, ни в какие сети заговорщиков никогда не попадался. И все же это было крайне опасно.

Ведь если бы шеф гестапо действительно добрался до его записей, то, к своему удовольствию, обнаружил бы одну из них, сделанную уже после того, как, в день покушения заговорщиков, будучи насмерть перепуганным, Канарис направил фюреру преисполненное раболепия письмо, в котором благодарил Бога за то, что тот сохранил вождю нации жизнь. А еще – желал Гитлеру долгих лет, а главное, заверял в своей неподкупной верности. И это адмирал Канарис благодарил Бога за сохраненную фюреру жизнь! Бред какой-то! Действительно, бред, но… основанный на суровых реалиях жизни.

Так вот, если дневник Шелленберга в самом деле оказался бы в руках Мюллера, тот нашел бы там немало строк, посвященных Канарису. Проникновенных, душевных строк. Потому что, узнав о восторженном письме адмирала, бригадефюрер по-детски возрадовался за своего коллегу, за то, что тот остался в лагере фюрера, а не переметнулся к путчистам. Но, как он начинал понимать теперь, возрадовался слишком поспешно и легкомысленно.

Мюллер был прав: он, Шелленберг, и в самом деле, втайне от всех вел дневник, кропал, старался увековечить для будущих поколений все то, чем жил он сам и чем жила верхушка рейха. И, понятное дело, там находилось немало места для шефа абвера, для их с Канарисом встреч, бесед, размышлений и зарубежных поездок. Не хотелось бы Шелленбергу, чтобы эти записи уже завтра оказались в руках Мюллера. Не потому, что в них и в самом деле содержалось что-либо такое, что представляло интерес для следователей гестапо или Народного суда. Наоборот, там даже содержалась определенная критика абвера и его руководителя. Просто Шелленбергу противно было бы сознавать, что Мюллер получил очевидное подтверждение своей правоты: оказывается, шеф разведки СД действительно «не побрезговал испачкать свои пальчики в мемуарных чернилах».

20

Вспомнив о своих записях, Шелленберг с детской наивностью в глазах взглянул на Мюллера. Это был взгляд нерадивого школьника, надеющегося на то, что ему удастся провести учителя.

– Что, Вальтер, оживили свою память и пришли к скорбному выводу – что вам тоже будет что вспомнить по поводу дневниковых записей: и адмирала Канариса, и своих собственных?

– Я не об этом думал, группенфюрер.

– Мой вам дружеский совет: не пачкайтесь чернилами, сотворяя свои походные дневники. Чернильные пятна, остающиеся на полях послевоенных мемуаров разведчиков, слишком трудно выводятся. А если их и удается выводить, то вместе с кровью. Да, зачастую – с кровью. Не знаю, как вы, а вот адмирал Канарис очень скоро убедится в этом на личном опыте.

Шелленберг выжидающе уставился на первого гестаповца рейха. Ему вдруг показалось, что данный ему совет, скорее всего, адресован Канарису. Шеф гестапо стремится таким образом использовать его в качестве курьера, который должен предупредить Канариса: «Пора жечь все, что может вас скомпрометировать!»

Но, во-первых, это могло быть лишь очередной провокацией «гестаповского мельника», которая позволила бы уличить его в преступных связях с «адмирал-предателем». Во-вторых, бригадефюреру даже трудно было себе представить, что после предыдущего ареста и всех тех потрясений, которые адмиралу пришлось пережить, уже стоя, по существу, под петлей палача, в его сейфах и тайниках все еще может оставаться нечто такое, что могло бы окончательно скомпрометировать его перед законом и фюрером.

Но самое важное, что по своему внутреннему убеждению Вальтер не желал быть хоть каким-то образом причастным к столь бездарно спланированному и окончательно провалившемуся заговору против Гитлера. К этому воистину бездарному заговору! Уж кто-кто, а он, лично он, перед фюрером и рейхом чист. Во всяком случае, перед рейхом. При всем его, Шелленберга, ироничном отношении лично к фюреру. Как, впрочем, и ко всем тем, кто готовил заговор против него.

– А теперь о том главном, ради чего я пригласил вас к себе, генерал, – внезапно вырвал его из потока раздумий Генрих Мюллер, считая, что Шелленберг получил хороший урок примерного поведения в здании гестапо. А главное, теперь уже достаточно подготовлен к тому, чтобы приняться за выполнение приказа Гитлера.

– Значит, все предыдущее было не главным?! – исподволь вырвалось у Вальтера.

– Могу же я время от времени позволять себе просто так поболтать с моим юным другом Шелленбергом?

– Естественно, – холодно отчеканил тот. – Всегда к вашим услугам.

– Так вот, приказ фюрера предельно прост. Вы должны немедленно отправиться к своему коллеге, бывшему шефу абвера, и объявить, что он арестован[31]31
  Исторический факт. Произвести арест адмирала Канариса действительно было поручено бригадефюреру СС Вальтеру Шелленбергу. Причем Мюллер приказал это в довольно грубой, требовательной форме, явно провоцируя Шелленберга на неповиновение.


[Закрыть]. – Бригадефюрер никак не отреагировал на приказ, и Мюллеру показалось, что он попросту не уловил его смысла. – Вы должны арестовать Канариса, – почти по слогам повторил шеф гестапо, который так и не понял, что на какое-то время Шелленберг буквально оцепенел от удивления. То, что он только что услышал, показалось ему совершенно невероятным.

– Простите, группенфюрер?.. – почти заикающимся голосом произнес он.

– Что вам непонятно, бригадефюрер Шелленберг? Я обязан повторить приказ?

– Скорее, разъяснить его.

– Это начальник РСХА Гейдрих в свое время просил вас, как вы утверждаете, «всего лишь поговорить с Канарисом». Я же приказываю арестовать его. Без каких-либо утомительных выяснений и расспросов о здоровье. Короче, вообще без лишних разговоров, просто взять и арестовать.

– Во-первых, на каком основании мы должны арестовывать Канариса?

Мюллер саркастически ухмыльнулся. Он вспомнил свой недавний разговор с Кальтенбруннером, на распоряжение которого об аресте Канариса отреагировал почти так же, как только что Шелленберг отреагировал на его собственное распоряжение.

– На основании приказа.

– Вашего личного приказа?

Мюллер хотел сказать, что речь идет о приказе фюрера, однако в последнее мгновение вдруг взревел:

– Да, моего! Этого вам недостаточно?!

– Я имел в виду юридические основания.

– Приказ об аресте и есть то юридическое основание, которое позволяет вам взять адмирала под стражу.

– Речь идет о вашем письменном приказе? Мне хотелось бы получить его, прежде чем я отправлюсь.

Мюллер замешкался и растерянно пожевал нижнюю губу. Ему и в голову не приходило задумываться над тем, что Шелленбергу может понадобиться его письменный приказ.

– Никаких письменных приказов не последует, – наконец отрезал он. – Сами рассудите: к чему все эти канцелярские излишества?

– А если адмирал потребует, чтобы я предъявил какое-то основание, некий ордер на арест?

– Объявите ему, что действуете по личному приказу Кальтенбруннера. Что вы простреливаете меня взглядом? Считаете, что адмиралу этот аргумент покажется недостаточным и он потребует санкции прокурора? – По тому, с какой хищной яростью рассмеялся Мюллер, шеф германской службы внешней разведки понял, что тот настроен крайне агрессивно.

– Так все же, по приказу Кальтенбруннера или по вашему личному приказу? – не мог скрыть своей уязвленной язвительности Шелленберг.

– Считаете, что по моему личному приказу вы бы к адмиралу не отправились? – вмиг посуровело лицо Мюллера, а в глазах его взблеснули огоньки мстительности. – Вы действительно так считаете, бригадефюрер?!

– Речь идет об аресте человека, все еще занимающего довольно высокое положение в рейхе и хорошо известного далеко за его пределами, – вынужден был сменить тон обер-разведчик СД. – И для меня важно было…

– Для вас, – резко перебил его «гестаповский мельник», – сейчас важно только одно: подчиниться приказу. Арестуйте его и отвезите в Фюрстенберг.

– Разве в Фюрстенберге когда-либо была тюрьма или создан какой-либо лагерь?

– До сих пор не было, – наконец-то отвел от него Мюллер свой пронизывающий взгляд и прошелся взад-вперед по кабинету. – Но мы организовали там тюрьму, Шелленберг.

– Понимаю, – обронил бригадефюрер, убеждая самого себя, что уйти от выполнения этого приказа группенфюрера СС не удастся.

– Это хорошо, что вы понимаете, Шелленберг.

– К кому я должен буду обратиться в Фюрстенберге?

– Начальник тамошней школы пограничной охраны генерал СС Трюмлер будет предупрежден. Некоторое число арестованных уже содержится под его опекой, поэтому скучать Канарису не придется.

– Но это уже будет заботой генерала Трюмлера.

– Не обольщайтесь, бригадефюрер. Через своих людей вы должны будете контролировать пребывание адмирала в Фюрстенберге до тех пор, пока те, кто занимается его делом, не выяснят все детали этого рейхс-скандала. Именно рейхс-скандала, Шелленберг.

Внешне бригадефюрер никак не отреагировал на повышение его тона, и в кабинете воцарилось молчание, которое начало раздражать Генриха Мюллера буквально с первых же секунд. Когда, по его мнению, оно слишком затянулось, шеф гестапо буквально взорвался.

– Что вы молчите? Вам все еще не ясен приказ? Или же вам не ясно, что это не дружеская просьба добряка Мюллера, а именно приказ?

И тут вдруг взвинтились нервы у Шелленберга, который понял, что в центре этого рейхс-скандала вместе с Канарисом окажется теперь и он сам.

– Просто я все еще жду объяснений.

Мюллер поперхнулся от его наглости, начал было говорить, но голос настолько осип, что ему пришлось повторить первые слова:

– Каких таких объяснений, генерал?

– Почему вдруг эту грязную работенку решили взвалить на меня?[32]32
  Именно в таком духе и тоне состоялся в действительности разговор между Г. Мюллером и В. Шелленбергом, что и засвидетельствовано мемуарами Шелленберга.


[Закрыть] У вас, господин группенфюрер, что, нет под рукой офицеров, предназначение которых – осуществлять подобные аресты?

– Ну, не так уж часто мы арестовываем адмиралов, да к тому же руководителей абвера. Так что вы в роли жандарма – это оказание чести, если хотите – дань былым заслугам Канариса и его чину, которого он пока еще не лишен.

– Но вы должны понимать, что ваше поручение крайне неприятно для меня, и если будете настаивать на его выполнении, я вынужден буду доложить об этом рейхсфюреру СС Гиммлеру.

– Я бы не советовал впутывать в эту историю еще и рейхсфюрера СС, – ничуть не смутился Мюллер. – При всей вашей склонности к подобным авантюрам.

Об авантюрах Мюллер сказал вроде бы шутя, однако Шелленбергу было не до шуток. Мало того, что ему неприятно осуществлять арест адмирала, так он еще и не мог понять, кто же в действительности отдал приказ об этом аресте. Ведь не мог же Мюллер сам решиться на такой шаг!

– Мне казалось, что, кроме фюрера, такой приказ мог отдать только Гиммлер… – как можно деликатнее начал подступаться к разгадке этой тайны будущий тюремщик адмирала.

– Вы ведь прекрасно осведомлены о том, что расследовать заговор 20 июля фюрер поручил обергруппенфюреру Кальтенбруннеру, а не Гиммлеру. Зачем же сваливать на рейхсфюрера то, что мы обязаны сделать без него? Вот я сейчас пытаюсь свалить на вас эту грязную работу, и вас это обижает, не правда ли? Так пощадим же нервы и самолюбие Гиммлера!

«Он слишком уверен в поддержке Кальтенбруннера, – понял Шелленберг. – «главному Мюллеру» рейха кажется, что вдвоем, плечо в плечо, они несокрушимы, даже перед угрозой со стороны Гиммлера. Который, конечно же, не станет впутываться в “абверовскую историю”, предоставив мне самому выяснять отношения с этими монстрами».

– Итак, – вернул его Мюллер к суровой реальности, – вам надлежит немедленно отправиться в дом к адмиралу Канарису, арестовать его и доставить в Фюрстенберг. В принципе, я могу повторить приказ еще раз, но если вы откажетесь выполнять его, придется расценить это как неповиновение.

Для того чтобы в словах «гестаповского мюллера» прозвучала угроза, ему не обязательно было повышать тон и демонстрировать решительность. Всякий имевший дело с шефом гестапо знал: чем мягче и рассудительнее он становился, тем бóльшая опасность нависала над каждым, кто оказывался избранным в качестве жертвы.

«Дело не в неповиновении, – понял Шелленберг. – Все значительно сложнее. Откажись я сейчас арестовывать Канариса – и Мюллер, и Кальтенбруннер сегодня же заведут на меня уголовное дело “О предателе рейха бригадефюрере Вальтере Шелленберге”. В результате меня постигнет та же участь, что и некоторых подчиненных Канариса, которых арестовали задолго до ареста их шефа. Похоже, что для полноты общего впечатления в списке врагов рейха не хватает сейчас только меня».

– Мне очень жаль, господин группенфюрер, что в этой ситуации вы пытаетесь низвести меня до роли рядового исполнителя. Хотя я понимаю, – тотчас же попытался спасти свою гордость Шелленберг, – что речь идет об адмирале, руководителе разведки…

– С этого и следовало начинать ваши размышления. Речь идет об адмирале, а также о вашем коллеге по разведке и даже, в определенном смысле, приятеле.

– О том, что меня причисляют к приятелям Канариса, узнаю впервые. Но промолчу по этому поводу, понимая, что в создавшейся ситуации мои возражения могут быть истолкованы как отречение труса.

– Видите, как важно беречь свою репутацию, бригадефюрер, – назидательно молвил шеф гестапо. – К тому же, в конечном итоге, все мы – рядовые исполнители. Так стоит ли огорчаться по этому поводу?

На сей раз ожидать реакции бригадефюрера Мюллер не стал, а разрешил ему покинуть кабинет, причем сделал это со спокойствием человека, честно исполнившего свой долг.

21

Вернувшись в кабинет Фёлькерсама, бригадефюрер обнаружил, что барона там нет. Впрочем, его присутствие и не понадобилось, поскольку интересующая Шелленберга папка лежала на столе. Но, прежде чем вновь обратиться к знакомству с бумагами, Вальтер еще какое-то время настороженно смотрел на трубку телефонного аппарата, словно ждал, что она опять оживет, послышится голос шефа гестапо и выяснится, что все ранее сказанное следует воспринимать как шутку.

– Позволите войти? – появился в дверях фон Фёлькерсам, и Шелленберг заподозрил, что за все то время, которое он провел у Мюллера, барон так ни разу и не заглянул сюда. Словно бы опасался, что следующим звонком шеф гестапо и его тоже потребует к себе.

Гауптштурмфюрер даже предположить не мог, каким странным образом его возвращение способно осенить Шелленберга.

«Хорошо, я поеду к Канарису, – сказал себе шеф разведки СД, – но только с Фёлькерсамом в ипостаси конвоира! Присутствие при этом гауптштурмфюрера хоть в какой-то степени облагородит мою жандармскую миссию. Ибо не генеральское это дело – арестовывать адмиралов!»

– Благодарю, что вы проявили достаточное чувство такта, гауптштурмфюрер, когда оставили кабинет, чтобы дать мне возможность пообщаться с шефом гестапо, – сухо молвил Шелленберг, стараясь найти в нем союзника и как бы заранее извиняясь за всю ту историю, в которую собирался втравить барона.

– Я так понимаю, что разговор с Мюллером выдался не из приятных?

Барона не интересовала суть беседы двух генералов СС, он всего лишь стремился дипломатично посочувствовать Шелленбергу и был крайне удивлен, когда узнал, что, оказывается, и к нему эта беседа тоже имеет самое прямое отношение.

– Я бы даже уточнил, что он оказался из очень неприятных. И не только для меня, но и для вас. – А выждав, пока лицо барона достаточно посереет, поскольку бледнеть оно уже, очевидно, было не способно, пояснил: – Нам вместе придется отправиться к адмиралу Канарису. Как говорят в таких случаях дипломаты, с весьма деликатной миссией.

– В абвер?

– Адмирал Канарис абвером уже не руководит, – напомнил ему Шелленберг. – Так что отправимся мы с вами к адмиралу домой.

– Прямо сейчас? – недоуменно взглянул гауптштурмфюрер на лежащие на его столе бумаги, словно собирался сослаться на спешные дела. Хотя прекрасно понимал, что никакие ссылки в его положении воздействия не возымели бы.

– Немедленно.

Фёлькерсам старательно помассировал ладонью подбородок.

– Неужели дело дойдет даже до ареста? – недоверчиво покачал он головой.

– В гости, насколько мне помнится, адмирал нас не приглашал.

– Что же в таком случае? Неужели действительно арест?

– Вы ведь прекрасно знаете, что к этому все и шло.

– В свое время я служил под командованием адмирала Канариса, – угрюмо напомнил Фёлькерсам. – И до сих пор не считаю эти дни самыми мрачными в своей жизни.

И Шелленберг понял, что сейчас барон чувствует себя таким же оскорбленным, как еще недавно чувствовал себя он сам. В этом не было бы ничего страшного, если бы сам он, Шелленберг, не оказался в глазах гауптштурмфюрера в роли… Мюллера.

– Лично мне, барон, служить под началом Канариса не довелось. Но отправиться к нему домой и выполнить приказ обергруппенфюрера Кальтенбруннера, – шефа гестапо Шелленберг упоминать не пожелал, давая понять, что тот – всего лишь передаточное звено, информировавшее о воле их общего шефа, – нам придется вместе. Спишите это на один из парадоксов войны. – Барон хотел что-то возразить, однако Шелленберг резко прервал его: – Это в наших интересах, гауптштурмфюрер. В общих интересах!

Барон взглянул на Шелленберга каким-то отрешенным, стекленеющим взглядом, по которому тот понял, что его собеседник даже и не пытается прояснить для себя, о каких таких интересах идет речь.

– Ладно, – вдруг неожиданно для самого себя произнес бригадефюрер, – перенесем поездку к адмиралу на завтра.

– Действительно, давайте перенесем, – оживился Фёлькерсам. – Подарим адмиралу еще один день свободы.

– Я не собираюсь дарить этому изменнику ни часа свободы. Просто мы перенесем время ареста.

– Именно так я и воспринял ваше решение.

– Кроме всего прочего, мне бы еще хотелось посоветоваться с Кальтенбруннером, а возможно, и с самим Гиммлером.

– Предвижу, что затягивание нашего визита вызовет у Мюллера раздражение, однако ничего изменить в вашем решении он уже не сможет. Зато мы позволим старику еще один день провести у себя на вилле, в родных стенах, – произнес Фёлькерсам, отдавая себе отчет в том, что говорить такое по поводу Канариса после гневного обвинения его Шелленбергом в измене – прямой вызов.

Но в эти минуты Фёлькерсаму уже было все равно: решение Шелленберга привлечь его к аресту адмирала взбудоражило душу. Не хватало только, чтобы он, потомок благородного прусского рода Фёлькерсамов, завершал войну в роли подручного «гестаповского мюллера», лично арестовывавшего Канариса!

«Как бы со временем ни оценивали роль Канариса в истории Третьего рейха, – сказал он себе, словно зачитал приговор самой Истории, – от клейма “тюремщика адмирала” ни тебе, ни потомкам твоим уже не отмыться! И кто знает, каким боком приплетет тебя народная молва к самому факту провала и казни адмирала, не окажешься ли ты потом козлом отпущения? Поэтому молись, чтобы произошло чудо, вместе с Канарисом – молись!»

И благо, что бригадефюрер предпочел не обращать внимания на его излишнюю, такую не свойственную барону, нервозность, на его антимюллеровский настрой.

– Да и нам с вами тоже следует приготовиться к этой поездке, – явно подстраховываясь, подбросил он Шелленбергу еще одно оправдание.

– В конечном итоге вы правы, – задумчиво ответил тот, прерывая какие-то собственные терзания, – все равно получается, что то единственное, что я мог сделать для адмирала как для человека, которого когда-то уважал, я сделал: подарил ему еще один день свободы, а возможно, и жизни. Ни он, ни кто-либо иной не вправе требовать от меня большего.

Все еще пребывая в состоянии едва сдерживаемого раздражения, Фёлькерсам взял в руки первую попавшуюся папку, подержал ее на весу и швырнул на кипу остальных бумаг.

«Все, что угодно, только не арест Канариса! – было начерчено на его лице гримасами страдальца. – В любой фронтовой ад, на гибель, только не этот позор!»

Расшифровав его страдания, Шелленберг злорадно улыбнулся: «Не одному же мне терзаться муками совести и сомнений, барон!» А вслух спросил:

– Или, может быть, вы решили, что и в этом случае я не прав?

– Независимо от моего мнения по этому поводу… Мне так и не понятно, почему арест Канариса Мюллер поручил именно вам.

– Можете предполагать любую причину, кроме какого-то особого уважения Мюллера ко мне, грешному.

– Вот и я считаю, что для выполнения этого задания «гестаповский мельник» мог бы послать кого-либо из своих подручных.

– В том-то и дело, – с безысходностью в голосе произнес Шелленберг, – что этими подручными он теперь считает нас с вами, гауптштурмфюрер.