Текст книги "Путь воина"

14

Шел четвертый день изнурительной походной муштры. Поднимаясь на возвышенность, на которой еще чернели остатки сгоревшей когда-то давно казачьей сторожевой вышки, Хмельницкий часами наблюдал, как его крестьянское войско, под командованием опытных казаков, спешно возведенных им в звания полковников, сотников и хорунжих, постепенно превращалось из неуправляемой, бунтующей вооруженной массы – в более или менее дисциплинированное войско.

По степи еще гуляли холодные зимние ветры. Под февральской стужей покрывались ледяной проседью едва приметные ручейки, образовавшиеся здесь, на диких равнинах, после недавней случайной оттепели. А низкие серые небеса набухали фиолетово-синими нарывами предвьюжных туч, медленно накрывая собой небольшие холмы, восстающие на границе между Диким полем и Приднепровской возвышенностью.

Не привыкшие к трудным военным учениям, крестьяне измученно роптали, тем не менее вновь и вновь шли на штурм этих холмов словно на бастионы Кодака. Но, прежде чем бросаться на очередной штурм, пехотинцы рытьем окопов оскверняли не потревоженную плугом землю, зарываясь в нее с таким остервенением, словно, возненавидев весь мир, погружались в собственные могилы. Валы, возникавшие между их окопами, бурыми косогорами и серым поднебесьем, вполне могли сойти за могильные насыпи.

– Кажется, они уже выбились из сил, – попытался прервать эту воинскую экзекуцию полковник Клиша, представая перед Хмельницким. – Надо бы дать им передышку и вернуть в лагерь на Бучском, иначе часть обморозится, часть разбежится.

– Они пришли сюда сражаться. Пусть познают, что такое военный поход, хотя бы на таких отроческих забавах.

Клиша понимающе помолчал и отсюда, с высоты холма, вновь осмотрел муравьиную возню крестьянских сотен. Одни из них все еще штурмовали небольшую гору, тащась туда со штурмовыми лестницами и пытаясь преодолевать по ним словно по кладкам ими же вырытые крепостные рвы; другие учились сводить в лагерь крестьянские повозки, стягивая их колеса цепями и поднимая вверх оглобли; третьи в сотый раз меняли позиции двух старых, отрытых из песка – из казачьих тайников – турецких орудий, припрятанных еще, как говорят, со времен кошевого атамана Микошинского.

Сам Клиша подобной выучки не знавал даже на Сечи. О ней вспоминали разве что сечевые старцы, да и те – из воспоминаний таких же старцев. Говорят, таким образом когда-то готовил свои войска только Криштоф Косинский [9]9
  Криштоф Косинский – гетман Запорожского казачества (1591–1593 гг.). Руководитель (в эти же годы) крупного антипольского восстания. Согласно данным польского хрониста Иоахима Бельского был подло убит слугами черкасского старосты Александра Вишневецкого во время переговоров с польским командованием в Черкассах летом 1593 года.


[Закрыть], до конца дней своих не признававший казачьей вольности и пытавшийся из такой вот «вооруженной отары», создать войско, которое по дисциплине своей не уступало бы римским легионам.

– Мне известно, что на Косинского ты, полковник, молишься, как на икону Николая Чудотворца, – едва заметно ухмыльнулся Хмельницкий.

Тридцатилетний полковник молча кивнул. Истощенный какой-то хворью, он и сам немало страдал от учений, однако признаться в этом Хмельницкому стеснялся.

– Кажется, ты даже из рода этого рыцаря?

– Хотя не все верят этому.

– На Сечи родословные не в чести. Здесь в чести та слава, которая добыта каждым из нас.

– Но лучше добывать ее, зная, что точно так же честно добывали эту славу твои предки, знатные казачьи атаманы.

– Мне, полковник, нужна не слава твоих предков, а твой воинский опыт. Поэтому казаков своих не жалей. Наша жалость к ним проявится там, под стенами Кодака и мощных княжеских замков. Когда вместо глупой смерти тысяч повстанцев, по-солдатски погибнут всего лишь сотни. Да и те, изумляя врагов своим искусством.

– Понял, гетман.

Хмельницкий внимательно взглянул на полковника. Клиша был первым, кто назвал его гетманом, титула которого он еще не удостоен и неизвестно, удостоится ли когда-нибудь. Однако сейчас лицо Клиши оставалось непроницаемым.

«Этот поддержит меня, – понял Хмельницкий. – Как бы ни сложилась ситуация на казачьем совете».

– Говорят, ты знаешь татарский?

– Два года пробыл в плену. Под Кафой. Но и до этого мог допросить попавшегося мне в руки татарина. Есть кто-то важный?

– Важным будешь ты, полковник. Вновь отправишься в Крым, только в этот раз – главе моего посольства [10]10
  Исторический факт: полковник Яцко Клиша во главе небольшого посольства прибыл вначале в Перекоп, а затем, вместе с мурзой Тугай-беем, отправился в Бахчисарай, чтобы окончательно договориться о военном союзе казаков в борьбе против Речи Посполитой.


[Закрыть].

– Кто меня там примет? – растерянно усмехнулся Клиша. – Кто там, в Бахчисарае, станет слушать меня, полковник?

– Вначале тебя выслушают в Перекопе. Сам Тугай-бей, которому я напишу письмо. В этом же письме буду просить, чтобы он отправился с тобой в Бахчисарай и помог убедить Ислам-Гирея заключить с нами военный союз.

– С нами? С кем это? – оглянулся вокруг себя Клиша.

– Какой же ты дипломат, если спрашиваешь «с кем»? – полушутя-полувсерьез упрекнул его Хмельницкий. – С нами – с народной армией Украины, в которой казачество слилось с отрядами ополченцев. Огромной, сильной армией, насчитывающей уже около ста тысяч сабель, – обвел он рукой поле учений, на котором было чуть более трех тысяч воинов.

Клиша уже по-новому осмотрел их воинство и задумчиво поскреб подбородок.

– Ста пока нет. Но ведь будет же когда-нибудь, правда, гетман? За нами пойдут. Должны пойти. Много полков и отрядов создано в глубинах Украины, которые уже действуют и которые ждут нас.

– Вот об этом и скажешь в Бахчисарае, помня, что пот, который костяк нашего войска проливает в эти дни на ратных полях, вернется нам спасенной кровью братьев наших.

– Должен вернуться. Когда в дорогу, гетман?

– Завтра.

– Но… надо бы…

– Поспишь в седле. Ночь посидишь с двумя пленными татарами, вспомнишь язык, свыкнешься с ордынцами, чтобы не тушевался перед ними.

– А кто его знает? – азартно встрепенулся полковник. – Вдруг нас уже более ста тысяч? Как думаешь, поверят, если тысяч на десять привру?

– Главное – не проговорись, что нас тут и четырех тысяч не набирается, величайший из врунов Дикого поля, – иронично предупредил Хмельницкий. – Вояк еще кое-как по селам наскребу, – вздохнул он. – Но где взять дипломатов, способных говорить не только с ордынцами, но и с Европой?

15

Бал у герцогини д'Анжу кардинал Мазарини использовал для того, чтобы в непринужденной обстановке встретиться с нужными ему людьми – министрами, промышленниками, владельцами крупных поместий в окрестностях Парижа.

Он не так уж часто посещал подобные аристократические собрания, но по его приказу виконт де Жермен составлял не только список балов и заседаний салонов, которые предполагались в Париже в течение текущего месяца, но и через доверенных лиц тщательно знакомился со списками приглашенных. Так что Мазарини знал, куда он шел и на кого следует тратить время. Пользуясь возможностью, он не раз умышленно подставлял себя под «случайный разговор» с тем человеком, которого уже давно собирался пригласить к себе в рабочий кабинет. Но там была бы иная атмосфера, а, следовательно, складывался бы совершенно другой разговор.

Появление графини де Ляфер на балу у герцогини не планировалось. Что, однако, не помешало владелице солидного замка в Шварценгрюндене «снизойти» в разгар бала, без мужа или сопровождающего, в роскошном белом платье, которому позавидовала бы любая королева мира.

– Из всех добропорядочных аристократов, осчастлививших своим присутствием нашу герцогиню, мне, признаться, нужны только вы, мсье кардинал, – предстала она перед Мазарини в то время, когда слуги начали уже по третьему кругу разносить бокалы с вином.

– Не знаю, будет ли прок от нашей беседы, – мило улыбнулся Мазарини, – но что весь парижский свет заметит, как первый министр блистал в обществе супруги помощника одного из своих министров, не сомневаюсь.

– А какое множество милейших версий породит это событие, – почти застенчиво улыбалась графиня, наклоняясь к Мазарини так, словно собиралась пить на брудершафт. – Однако у меня к вам дело, – ограничилась Диана де Ляфер всего лишь игривым чоканьем бокалов. – Срочное и весьма важное. Не только для нас с вами, но и для Франции.

– Вы – известная в Париже интриганка, – шутливо заметил кардинал, – поэтому я не верю ни одному вашему обещанию, вообще ни одному слову.

– Пожалеете, ваше высокопреосвященство.

– Вы кого угодно завлечете в свои сети и обманете, – грубо отшучивался кардинал, отходя тем не менее к стоящему за колоннадами небольшому столику на двоих. – Не говоря уже о бедном первом министре, известном своей епархиальной доверчивостью.

Однако графиня не обращала внимания на его мрачноватую браваду. Она уже почувствовала, что кардинал действительно заинтригован, а значит, из пленительных объятий ее романтического полубреда уже не вырвется.

– Но только предупреждаю, мессир кардинал, – таращила она свои колдовские глазищи, – с этой минуты мы почти что заговорщики. Каждого, кто предаст, ждет черная метка. Как истинному сицилийцу, вам, господин Мазарини, надеюсь, известен этот символ пиратской мести?

– Признаться, все тонкости пиратских налетов и атрибутику убийств из-за угла я начал познавать не на пиратской Сицилии, а здесь, в Париже, в великосветских салонах. Но пусть вас это не смущает. Можете считать, что свою «черную метку» я уже получил. Валяйте, графиня, втаскивайте меня в еще один заговор против самого ненавистного мне, вам и всей Франции… кардинала Мазарини!

– Вы бесподобны, мессир. Как жаль, что я умудрилась родиться не на Сицилии.

Рассказывая кардиналу о таинственной Афронормандии, графиня поражалась собственному воображению. Она сообщала Мазарини такие подробности будущего путешествия, так разрисовывала божественность этого земного рая, что дон Морано, будь он жив, со слезами на глазах вынужден был бы признать, что лично он никогда этой земли не видел, а все, что знает о ней, узнал только сейчас, со слов истинной очевидицы.

Тем не менее выдавить слезу умиления у Мазарини ей не удалось. Легче было расчувствовать сотню закоренелых пиратов, нежели этого покорного слугу короля и святого престола.

– Свой корабль «Гяур», как я понял, вы уже снарядили и предлагаете мне место шкипера, – подстрелил он графиню на взлете ее фантазии.

– Только в том случае, когда, воспользовавшись своей нынешней должностью, вы поможете нам снарядить еще один корабль, спасая нас тем самым от соблазна добыть его известным пиратским способом. Кстати, это второе судно тоже может появиться как владение некоей судоходной французской компании, что избавит ваших министров от дипломатической щепетильности при определении владельца Афронормандии и целей самой экспедиции.

Вместо того чтобы сразу же ответить, Мазарини демонстративно отвлекся, приветствуя великосветские поклоны нескольких знатных граждан Парижа и нового посла Персии, затем, угомонившись, принялся столь же демонстративно осматривать декольте графини де Ляфер, словно собирался тут же, не уходя с бального зала, раздеть ее.

– По-моему, все, чем я могла соблазнить вас сегодня, ваше высокопреосвященство, уже было пущено мною в ход, – сердито окрысилась на это блудоглазие старого ловеласа Диана. – В ближайшие годы рассчитывать вам больше не на что.

– Так, значит, речь идет о годах… – задумчиво склонил голову на собственное плечо Мазарини. – Тогда стоит вернуться к пленительной идее, связанной с покорением вашей Афронормандии.

«По крайней мере у него хватает мужества… и ума не связывать свои, пусть даже весьма сомнительные, услуги, с моими, не менее сомнительными…» – с признательностью отметила графиня. Не для того она мчалась сюда со Шварценгрюндена и тратилась на новое платье, чтобы все было сведено к банальному соблазнению невинной кокетки.

– Ну, годы, это, может быть, сказано слишком. Но если вы заявите, что помочь мне в этой экспедиции невозможно, считайте, что в ближайшие месяцы эта крепость, – невинно провела она руками по своей груди и талии, – останется для вас неприступной.

– Я только что вспомнил о другой… крепости, о Дюнкерке, – искусно, а главное, вовремя, сменил тему опытный дипломат. – Говорят, князь Гяур проявил там чудеса храбрости.

– Но это уже не слухи, господин первый министр, – возмутилась графиня. – Был бы он французом, его следовало бы объявить национальным героем.

– Мало того, этот гусар-драгун неожиданно проявил какие-то исключительные флотоводческие способности, перетопив чуть ли не эскадру испанских военных кораблей. А затем, оказавшись в плену, сумел не только убежать, но и прихватить свою плавучую тюрьму.

– Этот корабль дарован ему главнокомандующим вместе с чином генерала.

– Почему не адмирала? – неожиданно встрепенулся Мазарини. И графиня поняла, что вопрос возник не по прихоти игривого настроения кардинала. За ним что-то стоит.

– В самом деле, почему? – поддержала его в том же духе. – Если уж генерал прославился на все побережье, от коготков Нидерланд до кончика носа Испании?

– Он, конечно, может оставаться и генералом, возглавляющим экспедицию… Но лучше, если бы… Словом, первое, что следовало бы сделать князю Гяуру, так это вернуться во Францию, чтобы возглавить вашу экспедицию. Думаю, что когда об этом его станет просить первый министр, сердце генерала не содрогнется. Иное дело, когда от имени первого министра и королевы просить станете вы, графиня.

– Если уж таков мой жребий, – скромно опустила глаза де Ляфер.

– Вернувшись сюда, он, прежде всего, за свой счет переправит на родину, то есть к польским берегам, оставшихся наемников-казаков Сирко, содержать которых у нас уже нет возможности. Как, впрочем, и оплатить их путь назад. Казна задолжала им столько, что мне и принцу де Конде выгоднее объявить их врагами Франции и вступить в сражение с ними, чем в сражение с казной.

– И не стыдно вам, господин первый министр?! – прямо спросила графиня. Она чувствовала себя причастной к появлению здесь корпуса храбрецов-казаков, значит, вполне обоснованно считала себя причастной к тому казначейскому позору, с которым Франция представала, увы, не только перед степными рыцарями.

– Признаться, за всю мою службу никто не ставил вопрос столь по-детски наивно и столь убийственно, как это сделали вы, милая графиня.

– В этом ошибка французской общественности. Но вернемся к князю Гяуру, которому вы, слава Богу, ничего задолжать не успели. В противном случае он тотчас же поступил бы на службу к испанскому королю и пустил на дно весь французский флот, вместе с гарнизонами наших прибрежных крепостей.

– Первым жестом – вашим и князя Гяура – благородства станет отправка казаков к берегам Польши. За свой счет, на принадлежащем ему корабле. Что конечно же будет освещено в газетах и обсуждено в салонах.

– Их все еще много, этих казаков?

– Не так уж… Часть погибла. Часть, насколько я знаю, успела пасть под взглядами пылких французских девиц и вдов и намерена навсегда остаться во Франции, что лишь приветствуется нами. Какую-то часть мы, возможно, отправим попутными кораблями. Но офицеры и казаки, не покоренные француженками, остаются на вашем попечительстве.

– Какая «щедрость» с вашей стороны!

– Не язвите, графиня.

– Тогда обратимся к условиям приобщения Гяура к французской экспедиции в Африку.

– Вернувшись после переброски казаков в Польшу к причалам Кале, вице-адмирал Гяур узнает, что ему придаются еще два военных корабля, и с этим отрядом ему надлежит очищать побережье Франции от обломков испанского флота, истребляя в первую очередь «прибрежных корсаров», наловчившихся высаживать свои десанты в самых неудобных для нас местах. Если при этом вице-адмирал умудрится захватить два-три корабля испанцев… То кто станет возражать против того, чтобы они тоже были присоединены к его отряду?

– А после завершения всех баталий…

– Вот именно, графиня, кто сможет помешать князю после завершения всех баталий взять своего «Гяура» и те корабли, которые он захватит в абордажном бою, и отправиться к берегам Африки, чтобы проинспектировать наши заморские колонии, а заодно попугать местных пиратов?

– Думаю, что никто…

– Вот видите, графиня, вы все же сомневаетесь. А я могу заявить вам со всей решительностью: ни одно благородное дело, совершенное во имя Франции и короля, не остается незамеченным нашей благословенной родиной. Кажется, мы уже обо всем договорились, графиня?

– Хочется надеяться.

– Если у вас возникнут вопросы, можете появиться у меня завтра, к концу дня… и мы все обсудим.

Они встретились взглядами и отлично поняли друг друга.

– Только сделаем это не завтра, ваше высокопреосвященство. После сегодняшней нашей беседы мой предвечерний визит будет сразу же замечен и «не так» истолкован. А нам ведь нельзя портить отношения с Ее Величеством королевой Анной Австрийской, не правда ли? – мило улыбнулась Диана, давая понять, что кое-какие тайны французского двора не такие уж тайны даже для нее, шварценгрюнденской провинциалки.

– Вы, как всегда, непоколебимо мудры, – едва заметно побагровел Мазарини.

16

Полк провел последний «штурм» холма, который воспринимался новобранцами как сильно укрепленный вражеский лагерь и, разведя костры, готовился к еще одной походной ночи.

Хмельницкий понимал, что три дня таких учений вряд ли способны превратить сборище необученного люда в дисциплинированный казачий полк, но все же тешил себя, что хоть чему-то эти люди обучились. И даже приказал отобрать сотню наиболее способных воинов, которых можно будет назначить хорунжими и сотниками тех повстанческих полков, которые еще только предстоит сформировать.

В отличие от остальных новобранцев эта сотня теперь не отдыхала, а под командованием казаков реестра обучалась пешему строю, ходила в наступление прусской колонной и турецким янычарским полумесяцем; отбивала атаки, стоя в небольшом каре, напоминавшем римскую фалангу.

Глядя на то, как будущие офицеры постепенно превращаются в европейское воинство, повстанцы начинали верить, что с таким гетманом они действительно смогут не только отбиваться от поляков, но и побеждать их. Само умение сражаться в строю, в конной лаве, в укрепленном лагере казалось им тем высоким воинским искусством, овладев которым, они превращались в непобедимое войско.

– Там карета, атаман! – неожиданно появился у шатра гетмана полковник Ганжа.

– Ну, карета? – с трудом вырвался из потока своих размышлений Хмельницкий. Он стоял между шатром и небольшим костром, наблюдая, как на равнине, у подножия холма, под восходящим месяцем, разворачивается военное представление сотни будущих казачьих офицеров.

– Мы перехватили ее.

– Ну, перехватили. Карету сопровождают двадцать реестровых казаков, с которыми вы не в состоянии справиться?

– В моем дозоре было только пятеро. Но те, у кареты, не сражаются. Наоборот, просят свести с вами.

– Это казаки?

– Княгиня.

– Какая еще княгиня? – насторожился Хмельницкий. – Родовое имя у этой княгини есть?

«Неужели Стефания Бартлинская? – загорелась в душе полковника искра надежды. – Но откуда? Как она могла оказаться здесь? Нет, такое невозможно!».

– Имя есть. Она даже назвала его. Но только что-то я не запомнил. Не старая еще княгиня… Они все… панночки как панночки.

– Шел бы ты к черту, полковник, со своими «панночками». Какой от тебя толк, если ты уже не способен даже имен запомнить? – полушутя проворчал Хмельницкий и, кликнув сотника Савура, неохотно взобрался в седло.

Карета и ее охрана оставались по ту сторону речушки. Но вовсе не потому, что не могли преодолеть ее, а потому что владелица кареты опасалась показываться в лагере повстанцев. Она просила полковника Ганжу никому, кроме Хмельницкого, не сообщать о ее прибытии, и даже имя забыть.

– Поспешите, полковник, поспешите! – услышал Хмельницкий негромкий бархатный смешок, такой знакомый ему. – Не то вновь исчезну, как вечернее привидение.

– Вы ли это, княгиня?!

– Конечно же я. – Вся в белом одеянии, она ступила на подножку кареты, однако сойти на еще не просохшую от вчерашнего дождя землю не решилась. – Сколько бы раз я ни появлялась пред вами, каждый раз вы почему-то сомневаетесь в моем существовании.

– Нужно очень долго не расставаться, чтобы наконец поверить, что вы в самом деле не причудились мне, – согласился Хмельницкий. – Но, что поделаешь, появление в этой степи такой девы…

Только поцеловав ее руку, ощутив пьянящий запах тонких духов, незаметно проведя ее пальцами по своему лбу – он повторял жест, которым Стефания любила успокаивать его во время удивительного странствия по степям Крыма и Приднепровья, – Хмельницкий с трудом поверил, что все это происходит на самом деле. Что перед ним действительно женщина в белом словно невеста – в подвенечном платье… И что ее неподражаемый, неземной, бархатный голос, способный очаровать кого угодно, – не иллюзия…

– Сте-фа-ния… – покачал он головой, пытаясь развеять охватившее его наваждение.

– Бог-дан, – прошептала она, сильно налегая на первый слог. Все поляки произносили его имя именно так, «Бог-дан», и все же в устах Стефании Бартлинской оно звучало по-особому – нежнее, загадочнее…

– Как вы оказались здесь, ваше сиятельство? Как вообще могли оказаться в этих краях, Стефания?

– Непостижимо долгий рассказ. Настолько долгий, что, стоя на подножке кареты, под холодным днепровским ветром, изложить его невозможно.

Произнесла она все это томным салонным голосом, который естественнее было бы слышать в утренних спальнях лучших дворцов Варшавы или Праги. Однако содержавшийся в ее словах намек был вполне в духе Королевы отверженных.

– У меня там – шатер и костер. Походный замок для степной княжны.

– Еще не забыли… о своей «степной княжне»?

– Это невозможно… Ни вспомнить, ни забыть.

Наградой ему стал бисерный смех – очаровательный, как сама обрамленная двумя ямочками и слегка вздернутым носиком улыбка Стефании.

– В ответ на ваш «шатер и костер» я могу предложить карету. Преимущество в том, что она способна двигаться. Куда угодно, лишь бы подальше от лагеря. И, по-моему, в ней не так уж холодно, поскольку это та утепленная карета, в которой мы путешествовали по татарским улусам.

Карета Стефании действительно обладала удивительной способностью – катиться как бы сама по себе. Непонятно, по каким дорогам, и непонятно, куда.

Обнявшись, они блаженствовали на ее заднем сиденье. И чем немилосерднее швыряло карету, тем немилосерднее швыряло в объятия друг друга и ее пассажиров.

– Сте-фа-ния…

– Бог-дан…

Где-то там, позади, за холмами, остались походные костры повстанческого полка, грозные команды запорожских старшин и звон неумелых сабель. Где-то там упорно готовились сражаться и погибать, проклинали тех, от кого бежали в степь, и надеялись на тех, кто поведет их завтра в бой.

– Сте-фа-ния…

– Бог-дан…

Никто и никогда не произносил так его имени. Никто и никогда. Это слово срывалось с губ женщины, словно утренний бутон доселе невиданного цветка. Иногда Хмельницкому казалось, что рядом с этой женщиной он теряет всю свою волю, свою надменную сдержанность и, кто знает, возможно, жестокость…

Прикасаясь к ее волосам, он пытался сравнить их с паутиной бабьего лета и оставался недоволен убогостью своего сравнения и самой фантазии. Целуя в слегка припухшие, по-детски капризные губы, он пытался увидеть в них красоту лепестков, хотя и самого его коробило от несовершенства и банальности такого восприятия.

Эта встреча вновь возвращала его в студенческие годы. В молодость. В страдания у подъездов львовских и краковских аристократок. В мечты о замке, построенном где-нибудь между Хелмом и Краковом, в котором будет положено начало графского или княжеского рода Хмельницких. Почему именно между Хелмом и Краковом – этого он объяснить не мог.

– Сте-фа-ния…

– Бог-дан…

Кони медленно взбираются на какую-то возвышенность. Не слышно голосов охраны. Не слышно щелканья кнута и хриплого голоса кучера. Все вокруг замерло. Карета движется сама по себе. Возможно, лошадей из нее давно выпрягли, но она продолжает двигаться, повинуясь лунному сиянию, по дорожке в степь, в развеивающиеся между прошлым и будущим мечты, в вечность…

– Я ждала тебя в Чигирине, очень-очень ждала, Бог-дан.

– Но я никак не мог оказаться там, княгиня. Не то время.

– Понимаю.

– Теперь я – командующий восставшей армии. Меня попросту схватили бы и казнили. Словом, я действительно не мог оказаться там.

– Понимаю, что не мог. Потому и ждала. Ведь, если ты где-либо и мог появиться, то только в Чигирине. Забираться дальше, в Черкассы, в Белую Церковь… мне было страшно. Уж там-то ты не покажешься никогда.

– Покажусь, но чуть позже, – произнес Хмельницкий, имея в виду совершенно не тот визит, о котором мечтала сейчас Бартлинская. – Я ведь не знал, что вы все еще в Украине, княгиня. Вы мне виделись в одном из чешских замков, где-то неподалеку от Праги.

– Это «неподалеку» называется Градец-Карлове, то есть городок короля Карла. Мне не хотелось бы, чтобы вы забывали об этом, мужественный воитель Украины.

– Градец-Карлове… – прошептал Хмельницкий с такой воодушевленностью, словно произносил первые слова церковного гимна. – Значит, все-таки Градец-Карлове…

– Запомнили, воитель? Это вселяет в меня надежду, что когда-нибудь вы предстанете перед скромным замком княгини Бартлинской, отряхнете со своих сапог пыль странствий и скажете: «Господи, что я искал все это время, если здесь меня ждал этот прекрасный замок?!»

– Вы говорили, что он скромный, – некстати напомнил Хмельницкий.

– Потому и прекрасный, – не так-то просто было смутить княгиню Бартлинскую. – Это чуть севернее Праги, в сторону польского Вроцлава. Оставить вам одного из своих лучников, чтобы у вас был надежный проводник?

– Лучше останьтесь вы, Сте-фа-ния.

– Тогда вы постоянно будете чувствовать себя стрелой, вставленной в туго натянутый лук, обращенный в сторону Градца-Карлове. Вас это не пугает?

– Еще как пугает!

– Вы бесподобны, Бог-дан…

– А вы… вы просто божественны, Сте-фа-ния…