Текст книги "Только для мужчин"

Может, и не потрясающие, но все же перемены. Вечно темная гостиная освещена большой лампой, спускающейся с потолка, и четырьмя настенными. В их свете неожиданно заблестели стены, облицованные хорошо сохранившимися дубовыми панелями, – и это, безусловно, благодаря стараниям Лизы, хорошенько их начистившей. Паркет тоже надраен – в воздухе еще держится острый запах мастики. Кожаные громоздкие кресла и еще более громоздкий диван тоже, вероятно, чем-то промыты, и хотя они старые-престарые, тем не менее выглядят вполне прилично. Так что при известном мужестве на этих пружинных сооружениях теперь можно посидеть. В довершение ко всему у противоположной стены, водруженный на какую-то ободранную тумбочку, красуется мой телевизор.

– Моя помощь нужна? – спрашиваю я, хотя вижу, что дело идет к концу

– С какой стати еще и вам пачкаться? – великодушно возражает инженер.

– Вы, верно, устали с дороги, – вторит ему Лиза. – Я там ужин вам приготовила.

Поблагодарив, поднимаюсь наверх. Хорошо, что у меня теперь нет телевизора, думаю я, но в целом затея Лизы, конечно, добром не кончится Мы с Илиевым вряд ли будем сидеть на диване в братских объятиях, а уж старики, которые едва терпят друг друга, определенно схлестнутся на первых же посиделках, если только вообще соблаговолят выйти. Или будут молчать, воды в рот набрав, и этим портить настроение окружающим.

Да, Лизу ждет разочарование.

Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, если учесть, что они с Илиевым – молодые, так сказать, – явно идут на сближение. Недаром же они выступают в роли парня и девицы с той глупой открытки. Не скрою, меня их игры очень обнадеживают. Если в скором будущем девица перекочует к инженеру, я испытаю облегчение – значительно большее, чем после исчезновения из моей комнаты телевизора.

Однако, кроме облегчения, я испытываю и легкое, совсем легкое чувство досады. Дело не в том, что я, точно скряга, трясусь над ненужными вещами, но по какому праву Илиев посягает на мою квартирантку? Возьми он ее к себе в самом начале, не было бы никаких проблем. А то извольте радоваться: она прогнала уборщицу, инженер умыкает ее – выходит, теперь я должен впрягаться в домашнюю работу.

Вкусный салат из помидоров с луком и маслинами, остывшие, к сожалению, сосиски, кусок рокфора (где только она его раздобыла?) и гроздь винограда усиливают во мне чувство горечи Я наслаждаюсь ужином, с грустью сознавая, что это, может быть, в предпоследний раз. И пускай тогда Петко возносит хвалу наступившей перемене.

Когда Лиза наконец появилась, я покончил с ужином и отчасти с грустными мыслями.

– Вы на меня не сердитесь за телевизор? – спрашивает она.

– У вас обворожительная улыбка, – тихо говорю я. – Впервые видел, как вы улыбаетесь.

– Вы не давали мне повода улыбаться, – отвечает она, слегка покраснев.

Взрослая ведь женщина – и краснеет.

– Если будете ждать повода, рискуете до конца дней своих ходить с лицом монашки.

– Нет, правда, вы не сердитесь за телевизор? – повторяет она в смущении.

– Не стану сердиться, если вы мне улыбнетесь. Лиза улыбается. У нее действительно лучезарная

улыбка.

– Это нечестно, – продолжаю я, – улыбаться только Илиеву. Когда я смотрел там на вас обоих, я чуть вас не приревновал.

– Ну и ревнуйте!

– Да не стоит, наверное. Этот Илиев – малый хоть куда.

– Кто вас просит выступать в роли свата? – бросает моя квартирантка уже другим тоном.

– Что вы, что вы, я не хочу обрекать себя на одиночество!

– Л мне кажется, одиночество вам очень даже подходит.

– Не будем сгущать краски: «очень даже» – слишком сильно сказано. Просто я знаю по опыту: чуть только избавишься от одиночества – тут же и разругаешься с тем, кто тебя от него избавил.

– Мы с вами пока еще не ругались.

– Пока еще, – говорю я. – Но у нас все впереди.

Торжественное открытие гостиной происходит на следующий вечер. И, что самое удивительное, – все в сборе.

Присутствие Илиева и мое совершенно естественно при наших дружеских связях с виновницей торжества. Но как ей удалось заманить сюда стариков, остается загадкой. Во всяком случае, оба притащились в гостиную, несмотря на то что по телевизору уже отзвучала песенка «Баю-бай, должны все дети ночью спать…» – Димов в торжественном темно-синем костюме в белую полоску. Великолепный этот костюм, однако, висит на нем как на вешалке – то ли когда-то был куплен «на вырост», то ли за долгие годы его владелец сильно усох. Что касается Несторова, то он не мог явиться ни в чем ином, кроме как в широкой зеленой рубахе с засученными рукавами – я полагаю, с засученными рукавами гораздо удобнее поддергивать кверху ремень, постоянно сползающий с толстого живота.

Итак, мы в полном составе, и Лиза любезно усаживает стариков в огромные кресла, чем-то похожие на массивные гробы – что ж, дескать, поделаешь, надо потихоньку привыкать к тому, чего не минуешь, – а мы, так сказать, молодые, устраиваемся не столь удобно, но тоже неплохо – на покачивающейся палубе корабля-дивана. Лиза, наша дама, посередине, а мы, кавалеры, по краям (хотя, если быть точным, инженер уселся не с краю, а совсем близко к нашей даме).

Словом, все начинается весьма и весьма добропорядочно и длится в том же духе, пока мы смотрим информационную программу. Может быть, так и дальше бы продолжалось, если бы показали какую-нибудь милую семейную хронику, которые смотрятся с таким наслаждением, что с первых же минут ты погружаешься в дремоту, но на беду вместо семейной хроники телезрителям предложена другая передача – что-то вроде «Человек и закон», о злоупотреблениях начальников продовольственных складов, причем начальники эти действуют не в одиночку, они связаны с экспедиторами, шоферами, работниками прилавка, так что имя им – легион. Конечно, заправляют «делами» две-три акулы коррупции, а все прочие – рыбешка, пробавляющаяся мелкими хищениями. И когда начинают эти хищения перечислять, я от нечего делать бросаю фразу:

– И на кой черт морочить людям голову такими мелочами!

– Мелочами? – рычит Борец.

– Это не мелочи, – вторит ему Рыцарь более кротким тоном.

Они неожиданно объединились против меня, и это меня успокаивает, хотя и ненадолго.

– Таких следует… – снова рычит Несторов.

– Расстреливать? – подсказываю я.

Он колеблется, потом отвечает:

– Отправлять в каменоломни.

– Куда-нибудь их отправят, – холодно замечает Димов. – Но что от этого изменится? На их место придут другие…

– И тех отправить куда следует! – упорствует Борец.

– К сожалению, все гораздо сложней, гораздо сложней.

Рыцарь оборачивается к Лизе, показывая, что он говорит ни в коем случае не Нестерову.

– Сложней! Сложней! – насмешливо повторяет Борец. – Умные люди тем и отличаются, что сложное умеют подвести к простому.

– Если мы начнем так рассуждать, то вернемся к теории Сталина, – снова оборачивается Димов к Лизе.

Несторов поднимает брошенную Рыцарем перчатку:

– И не ошибемся!

– Передача называется «Человек и закон», – встреваю в разговор я, поймав умоляющий взгляд Лизы.

– Человек обязан подчиняться закону, – сердито говорит Борец. – Что тут неясного?

– А вот он не подчиняется, – Димов снова глядит на Лизу. – Делает вид, что подчиняется, а сам крадет. Значит, нельзя рассчитывать только на принуждение.

– На что же рассчитывать, если мы вместо принуждения по головке гладим? – не унимается Несторов. – Таких надо

– Расстреливать, – подсказываю я.

– Да, зависело бы это от меня, я бы и расстрелял некоторых – срывается на сей раз Борец.

– Очень гуманно' – посматривает Димов в сторону дочери.

– Вот именно: гуманно! – подтверждает его оппонент. – Если поплатятся жизнью пятеро, это послужит уроком для остальных и спасет их от тюрьмы.

– На Западе только того и ждут, чтобы мы начали расстреливать, – бормочет Рыцарь в сторону Лизы.

– Ежели враг тебя ругает, ты на верном пути, – не сдается Несторов.

Поединок продолжается Лиза раз или два подтолкнула локтем Илиева, он пытается как-то примирить противников, однако они не склонны обращать внимание на его слова, ясно давая понять, что с младенцами дела не имеют. Передачу уже давно никто не смотрит, и она служит лишь фоном разразившегося скандала. Лиза пытается что-то сказать своему папочке, но он и ее теперь не замечает, хотя взгляд его обращен именно на нее. Наконец, воспользовавшись краткой паузой, Лиза успевает сказать отцу:

– Может, сыграем в шахматы? Говорят, ты лихой шахматист.

Старик сверлит ее подозрительным взглядом, но лицо его тут же смягчается:

– Почему бы не сыграть… Чем болтать попусту…

– А вы не хотите сыграть со мной? – спрашивает Илиев Несторова.

Однако его слащавый тон пришелся Борцу не по вкусу.

– В другой раз, – сухо отвечает он.

И чтобы показать, что он тоже не намерен попусту болтать, Несторов поддергивает кверху ремень и уходит к себе.

Партия «отец – дочь» абсолютно неинтересна и, к счастью, коротка. Днмов великодушно удерживает Лизу от легкомысленных ходов, но все равно она быстро проигрывает. Приходится мне сесть на ее место. У Рыцаря обнаруживается опыт, приобретенный в квартальном клубе, но уже в самом начале он допускает ошибку, которая и определяет исход игры.

– Сегодня я что-то не в форме, – признается он.

– Наверное, Несторов выбил вас из колеи.

– Несторов тут ни при чем, – пренебрежительно отвечает Димов. – Дело не в конкретном человеке, а в характере мышления: догматизм, допотопная философия. Слыхали вы его, этого допотопного философа: я бы их перестрелял, я бы их в каменоломни. Нет, надо идти спать, не то снова распсихуюсь.

Раз такое дело, мне не остается ничего другого, кроме как уйти к себе чтобы предоставить возможность молодым закончить в уединении скромный домашний праздник.

Несколькими минутами позже за мной поднимается и Лиза.

– Плохое настроение, – бормочу я, видя унылое выражение ее лица.

– Мне кажется, вы его основательно подпортили, – бросает она. – Это вы задали тон…

– Возможно, – небрежно отвечаю я. – Но они и без меня бы поцапались.

– Да, но вам-то от этого ни холодно, ни жарко.

Я молчу. Если она задумала перенести ссору на верхний этаж, едва ли ей это удастся.

– И все равно, – произносит она вдруг с надеждой в голосе, – я соберу всех завтра. Я уверена, они постепенно привыкнут…

– Привыкнут ссориться.

Завтра? Почему бы нет? Но только без меня. Если речь идет о светской жизни, о человеческом общении – я предпочитаю Бебу. Пусть даже мне придется испытывать досаду, но это будет досада не такая уж горькая, и не так уж долго она продлится – столько, сколько длится драматический спектакль.

Пьеса современная, американская, из тех, что наглядно должны убедить тебя, что между двумя человеческими существами вообще никогда не бывает истинного контакта. Действие заменяют внутренние конфликты, а так как они должны все же находить какое-то внешнее выражение, то со сцены в зрительный зал то и дело несутся душераздирающие вопли. Будто в жизни мало истерии, так нам еще в театре ее преподносят.

Кое-как досидев до конца, мы выходим на улицу, и тут Беба вдруг предлагает:

– Хочешь, съездим на дачу к Слави? Его жена сегодня дважды мне звонила, они будут дома одни, послушаем музыку, подышим свежим воздухом – и домой, не знаю, как ты, но меня уже тошнит от городских квартир, пропитанных табачным дымом.

Я мог бы возразить, что ее квартира вовсе не пропитана табачным дымом, да и к чему тащиться в эту пору в такую даль – развлекать Слави с его женой. Однако современные пьесы, как правило, кокотки, еще совсем рано, так что хочешь не хочешь, а Беба все равно куда-нибудь меня потащит, и будет ли это ресторан или какая-то там дача значения не имеет.

– Где твоя машина? – спрашиваю.

– Тут, за углом.

Раз машина тут, за углом, значит, Беба заранее все решила и говорить уже не о чем. Мы садимся в маленький красный «фиат», чистенький, безупречный, как все. что принадлежит Бебе, и едем по все еще оживленным улицам в полном молчании: Беба водит весьма посредственно, но с предельной сосредоточенностью, чтобы, не дай бог, не столкнуться с кем-нибудь и не повредить новенькую машину. И лишь на загородном шоссе, где движение немного спокойнее,Беба говорит:

– Дошли до меня слухи, что нас уже две.

– Как это две?

– Две в твоем гареме. Я – для светской жизни, а она – для домашнего пользования.

– Чего ты болтаешь? – непринужденно спрашиваю я.

– Я, конечно, польщена, что я – для светской все-таки жизни.

– Глупости, Беба. Никого, кроме тебя, нет.

– У меня информация.

– Грош ей цена. Объясни своим информаторам, что домработница и любовница – не всегда одно и то же.

– Не всегда. Только в тех случаях, когда женщина молода и в твоем вкусе.

– Отнюдь не в моем. Увидишь – убедишься.

– Может, и увижу. Если мы когда-нибудь окажемся все вместе…

– Смотри, врежешься сейчас в грузовик! – предупреждаю я.

– Не бойся, я не очень-то расстроена, – отвечает Беба. И после короткой паузы добавляет: – Только, пожалуйста, не награди меня чем-нибудь… Иначе я тебя убью.

– Решила позлить меня? Что ж, продолжай.

Она замолкает, ей отлично известно, что разозлить меня не так просто, а мне известно, что единственное, что ее беспокоит, – как бы я не «наградил» ее чем-нибудь. А так мы оба без особых претензий, именно это нас и объединяет вопреки всем этим пьесам о людской некоммуникабельности.

Вилла Слави, расположенная на самом краю дачного поселка, у подножия глухой темной горы, кажется мне моськой, которая злобно таращит светящиеся окна, облаивая безмолвную громаду. Лай, разумеется, исходит от магнитофона и от всего сборища.

Оказывается, жена Слави, позвонив Бебе и сказав ей: «Будем только мы с вами», повторила это еще нескольким друзьям, так что, кроме хозяев, мы застаем здесь Бистру с Жоржем и еще целый квинтет из двух кавалеров и трех дам, весь в изрядном подпитии.

– Только вас ждем! – приветствует нас Слави, который тоже выглядит очень веселым.

В гостиной вся эта банда знакомых и незнакомых людей встречает нас фамильярными возгласами:

– Наконец-то! С голоду из-за вас подыхаем.

Не теряя времени, мы все спешим в глубину комнаты, к холодным закускам, и принимаемся за утомительную процедуру – одними приборами перекладываем еду в свою тарелку, а другими – себе в рот.

– Говорят, в высшем обществе принято есть руками, – сообщает Жорж, кромсая ножку холодного цыпленка.

– Ради бога, хоть сегодня не причисляй себя к высшему обществу, – сердито замечает Бистра, шлепнув его по руке.

Этими двумя репликами исчерпывается застольная беседа, если не считать обычных в подобных случаях просьб: «Передай мне соль» или «Плесни-ка и мне немного».

– Послушай, Слави, что там стряслось с дачей твоего двоюродного брата? Ведь он начал строиться раньше тебя? – слышится голос из квинтета.

– Ничего не стряслось. Продал ее, не достроив, – отвечает хозяин с полным ртом.

– Влип?

– Влип, только в другом смысле… Рак – представляешь?

И чтобы новость как можно сильнее потрясла слушателей, Слави на миг замирает с полуоткрытым ртом, полным еды.

– Мать честная! Вот бедняга! – сочувственно восклицает тот, из квинтета, накладывая в тарелку салат.

– И знаешь, какой он номер отколол, этот чудак? – продолжает хозяин. – Другой бы свихнулся от страха, а он все продал и зажил в свое удовольствие. Но как! Тебе, Васка, такие кутежи и не снились. Веришь, он и сам не в курсе, когда они начинаются, а когда кончаются.

– Правильно живет человек! – заявляет Васка, держа вилку, как камертон. – Я его целиком одобряю!

– Эх, нам бы всем жить так, будто мы больны раком, – подхватывает кто-то лохматый, с мрачным лицом.

– С какой стати? – сердито спрашивает дама из квинтета – яркая, с огненно-рыжими кудрями. – Зачем жить, будто мы больны раком, если мы не больны?

– Потому что если вдруг разразится Священная…

– Хватит! – кричит хозяйка. – Никаких разговоров о войне! Давайте говорить о чем-нибудь веселом.

– Абсолютно верно! – подает голос Васка. – Ешь, пей, веселись. Ходи во всем новом! – вдруг заканчивает он.

Основательно опустошив стол и опорожнив бутылки, гости переходят в противоположный угол гостиной – посидеть, отдохнуть, горячительного добавить. Следуя принципу, что после сытной еды сколько ни пей, все равно не захмелеешь, большинство присутствующих за короткое время принцип этот начисто опровергают. Комнату давно надо бы проветрить, но окна наглухо закрыты (ночной холод и соседи) и даже электрический камин включен, так что в гостиной стоит тяжелый запах духов, табака и спиртного, магнитофон разрывается от безудержных ритмов рока, и мне уже становится дурно, но уйти сразу после ужина неприлично, да и Бебу сейчас не вызволить – Жорж забаррикадировал ее в углу, решив, видно, под пьяную лавочку провернуть очередное дельце.

Устроившись в дальнем углу, я рассеянно изучаю обстановку гостиной и методом самовнушения пытаюсь изолироваться от духоты и нарастающего гомона. Обстановка не бог весть какая, но позволяет предположить, что хозяева – люди хваткие и что мебель и обои удалось им заполучить не без скромного содействия вездесущего Жоржа. Не знаю, где и кем работает Слави, только Несторов наверняка отправил бы его в каменоломни: надо обладать уникальными способностями, чтобы на одну зарплату обеспечить себе такую вот дачу, машину и, вероятно, квартиру в городе. Однако вопрос это деликатный, и я спешу выбросить его из головы, тем более что тут, как бы совершенно случайно, ко мне подходит Бистра.

– Что-то ты не даешь о себе знать. – Она садится рядом. – Вроде бы, когда разводились, у нас обошлось без поножовщины?

Я что-то мямлю – мол, действительно, бог миловал.

– Похоже, Беба совсем не оставляет тебе свободного времени? А если и выпадает часочек, ты его отдаешь еще кое-кому.

И эта туда же.

– С Бебой ведь мы не вчера подружились…

– Еще бы! – прерывает она меня. – Я уверена, вы с ней наставляли мне рога еще до развода, но я о другой тебе толкую. – Бистра глядит на меня с подчеркнутым любопытством, словно я экспонат на выставке домашней утвари. – Я-то, дурочка, считала, что ты лопух лопухом, а ты вон как разошелся!

– Смотри не перехвали.

– Да, ошибочка вышла, недооценила я тебя.

– Задумала как-нибудь на досуге проучить Жоржа? По-моему, ты слишком торопишься.

– Как только задумаю, я тебе сообщу, – отвечает Бистра, окидывая меня многозначительным взглядом. – Но тебя окружает такая толпа… Толпа меня отпугивает, Тони.

С ума посходили эти женщины. Толпа…

К счастью, Бистру водворяют на прежнее место, в прежнюю компанию под тем предлогом, что она должна принять участие в какой-то игре.

Едва успев избавиться от жены, я попадаю в объятия ее любовника. Жорж, очевидно, закончил деловой разговор с Бебой и приступает ко мне с тем же вопросом:

– Я слышал, ты завел новую крошку?

– Если ты имеешь в виду Бебу…

– При чем тут она? Беба – особь статья. Ты понимаешь, кого я имею в виду. – Мне лень отвечать, и он продолжает: – Отличная идея, хотя и не слишком новая иметь что-то домашнее, не закрепляя его за собой подписью в райсовете. Но ведь женщина любит, чтоб о ней заботились, требует внимания – не мне тебе объяснять… А я как раз сегодня получил небольшую партию товара, вот и вспомнил про тебя.

Он слишком пьян, чтобы вспомнить о чем бы то ни было, однако я спрашиваю из приличия:

– Что за товар?

– Пройдем туда, – шепчет мне на ухо Жорж. – Тут неудобно.

И, затащив меня в спальню, вытаскивает завязанный узелком носовой платок и высыпает на кровать какие-то побрякушки.

– Чистое золото, Тони. Пятьсот восемьдесят третья проба. Полная гарантия. Камни тоже настоящие.

– Да к чему мне это барахло?

– Как к чему? – Жорж таращит глаза, словно не встречал еще такого кретина. – Это ведь не просто изделия, это – помещение капитала!

– Подари Бистре.

– Привет! А платить кто будет?

Когда мы возвращаемся в гостиную, игра уже в полном разгаре. Вернее, не игра, а конкурс красоты. И не всей красоты, а только верхней ее части. Три девицы из квинтета уже обнажились до пояса, хозяйка дома ерзает на стуле в нерешительности, а Беба и Бистра наотрез отказываются занять место в ряду претенденток.

– Ну, давай, стаскивай свою блузку! Подумаешь, чудо! – поощряет жену Слави, уже пьяный в дым.

Во внезапном порыве самопожертвования хозяйка хватается обеими руками за края своей маслиново-зеленой блузки и в один миг вылущивается из нее, словно косточка, а тем временем Жорж пытается раззадорить Бебу:

– Давай-ка, Бебочка, распаковывайся, ты их туг всех затмишь!

– Сиди себе смирно и помалкивай, – одергивает его Бистра.

– Вы для кого себя бережете? Уж не Священной ли дожидаетесь? – включается в уговоры Косматый.

– Нет, уж покажите товар лицом! – напирает и Васка.

– Я это делаю только для одного мужчины! – вызывающе заявляет Беба.

– Вот н прекрасно – ступайте в спальню, а мы будем заходить поодиночке, – уступает Васка.

– Поодиночке? – слышатся возгласы трех граций. – Это не по правилам!

– Да уймитесь вы! – говорит Беба властным тоном, к которому прибегает редко, но всегда кстати. – Если хотите, чтоб я ушла, так и скажите.

– Нет, ни в коем случае! – Хозяин, примостившийся на спинке кресла, отчаянно взмахивает руками и чуть не падает со своего насеста. – Васка! Никто не должен уходить. Сядь, Васка. И ты, Мони, садись тоже!

В конце концов все усаживаются, продолжаются возлияния под истошный вой магнитофона, мужчины уже забыли, зачем они заставили дам раздеться, а дамы сидят в ряд одна подле другой, обнаженные до пояса, будто приготовились к дойке, и нагота их кажется убогой. Беба и впрямь могла бы одним махом сбросить с ринга всех трех.

В столь накаленной обстановке совсем не так просто встать и уйти, надо дождаться удобного момента и исчезнуть, как говорится, по-английски.

Так что я жду удобного момента, прислушиваясь вполуха к спору между Жоржем и Слави о том, будет ли и дальше повышаться цена на золото или начнет падать, тогда как Васка холодно ощупывает глазами трех граций, а Мони накручивает свой рефрен относительно Священной.

В гостиной до того жарко и душно, что одуреть можно, у меня разболелась голова, и я еле дышу, тупо разглядывая грудь рыжеволосой, болезненно белую грудь, усыпанную ржавыми точечками – оказывается, она и в самом деле рыжая, – и так же тупо думаю, что ничего нет хорошего в худобе.

Наконец Беба подобралась к двери и заговорщически кивает мне оттуда. Я с небрежным видом поднимаюсь, и скоро мы уже во власти мрака и холода, а над нами круто нависает гора, темная и безучастная к тому, что вилла продолжает у ее подножия издавать магнитофонные истерические взвизги.

– До чего же все мерзко, – признается Беба, когда машина трогается.

– Ты находишь? – спрашиваю я. – Да, кстати, Жорж не предлагал тебе драгоценности?

– Плевать мне на его драгоценности. Я контрабандной муры не покупаю. Подонок. – Затем она вносит поправку: – Подонки!

– Что ты хочешь, люди живут как раковые больные.

– Воображают из себя… – презрительно бросает Беба. – Такие же проходимцы, как Жорж.

Она замолкает, готовясь к предстоящему повороту, и, миновав его, в сердцах добавляет:

– Раковый больной! Знал бы ты, что этот тип замышляет…

Что замышляет Жорж, меня не интересует, и в маленьком «фиате» наступает молчание. Мягкое бормотание мотора звучит в ночной тишине до странности отчетливо, снопы света от фар метут на поворотах дорогу, но вот мы выкатываемся на широкое шоссе, и перед нами мерцают уже поредевшие созвездия столичной галактики.

Я возвращаюсь домой лишь следующим вечером, довольно поздно. К моему удивлению, из чулана доносится равномерный стрекот пишущей машинки. Постучав, я просовываю голову в дверь, давая знать, что блудный хозяин вернулся.

Чулан похож на канцелярию. Лиза откуда-то притащила и поставила рядом два ящика, образовалось некое подобие стола для машинки и рукописей. Сама она сидит на пружинном матраце в довольно неудобной, но трудолюбивой позе, и вид у нее старательный.

– Рад, что вы нашли работу, – говорю я.

– Да. Представьте себе! Вам что-нибудь приготовить на ужин?

– Ужинал. – Я, конечно, лгу. – И вообще, раз вы теперь заняты делом, оставьте домашние хлопоты.

– Но они мне совсем не в тягость, – лжет она в свою очередь.

– Ладно, мы об этом еще поговорим. Не хочу вам мешать.

– Я, кажется, устала. Отвыкла, – бормочет Лиза. – Охотно бы выкурила сигарету.

– А как там посиделки? – спрашиваю я, когда мы закуриваем у меня в комнате.

– Вы не поверите – продолжаются. Старики рычат друг на друга, но сидят. Нынче вечером Несторов даже сыграл разок с товарищем Илиевым.

Товарищ Илиев… Какая официальность.

– А что вы переписываете? – любопытствую я. Окинув меня взглядом, который недвусмысленно

говорит: к чему спрашивать, если тебя это все равно не интересует? – она отвечает:

– Какая-то научная работа. Едва ли это вам интересно.

– А вам?

– Мне что, мое дело – перепечатать… – уклончиво говорит Лиза. – Может, вам надо что-нибудь перепечатать?

– Надо было, но это все позади.

– Большая была книга?

– Да. Если иметь в виду объем.

– Что ж, тогда подождем следующей.

– Вряд ли она будет, следующая. На складе пусто.

– А что за книга?

– Да вроде как роман.

Лиза молчит, задержав на мне взгляд, и наконец произносит с некоторым смущением:

– Извините, Тони, но, мне кажется, вы не можете написать роман.

– Мне в издательстве сказали то же самое, – смиренно киваю я.

– Потому что роман – это о людях, верно? А вы не любите людей.

– Мизантроп, – подсказываю я.

– И дело даже не в том, что вы их не любите – они вас не особенно интересуют.

– Вы сами себе противоречите, – возражаю я.

– Почему?

– Да потому, что если бы я не проявлял интереса к людям, разве я сел бы писать о них роман?

– Хитрите?

– Нисколько. Когда писал, они, вероятно, хоть чуточку меня занимали.

– Ну разве что «чуточку». Только не мало ли «чуточки» для целой книги. Эта «чуточка» и сейчас в вас есть. Иначе вы не выслушивали бы терпеливо мои излияния, не стали бы сталкивать наших стариков.

Подумав, Лиза продолжает:

– Я верю, что Толстой плакал, когда писал о своей Анне…

– Несомненно. По воспоминаниям современников, слезы заливали его бороду, точно водопад.

– Опять насмехаетесь? По-вашему, это хорошо – без конца насмешничать?

– А по-вашему, главная задача автора – вызвать у читателя слезы? Их вызвать совсем не трудно. Люди плачут от лука, от зубной боли, от пощечины… Неужто, по-вашему, так уж трудно вызвать у них слезы при помощи печатного слова?

– Вам, наверное, легко. Потому что причину слез вы видите только в луке или в зубной боли…

И пока я решаю, что ей на это ответить, Лиза встает.

– Я вам не помешаю, если еще немного поработаю?

– Конечно, нет. Человеку особенно сладко спится, когда рядом кто-то вкалывает изо всех сил.

Что правда, то правда. Под мягкий стрекот машинки я засыпаю, словно младенец, и просыпаюсь лишь в девять утра.

Лизы нет, но чай, оставленный на столе в маленьком чайнике, еще теплый. Едва я приступил к завтраку, как снизу слышатся два звонка.

У входа молодой человек нагловатого вида в черной кожаной куртке и вельветовых брюках, с сигаретой в зубах. Он явно знает цену своей внешности – у него пышные светлые волосы, красивые голубые глаза, которым позавидовала бы любая девушка. Только вот рост у парня средний – гораздо ниже его гонора.

– Мне нужна Лиза.

Голос тоже низкий, это скорее хрип, чем голос – может быть, из-за дымящейся сигареты.

– Лизы нет.

– Когда будет?

– Не могу сказать.

Я закрываю дверь у него перед носом. Не знаю почему, но существует категория внешне приятных людей, к которым я с первого же взгляда испытываю антипатию. Возможно, причина опять-таки в моей мизантропии, но я пока не задумывался над данной проблемой.

– Тут вас спрашивали, – сообщаю я Лизе, когда она час спустя возвращается с покупками.

– Кто?

В ее голосе удивление, во взгляде – беспокойство. Я вкратце рассказываю о молодом человеке.

– Это Лазарь, – говорит она, рассуждая как бы сама с собой. – Странно, как он меня нашел?…

– Это вас удивляет или пугает?

– И то и другое, – признается Лиза. – Пожалуйста, если он снова придет, скажите, что я здесь не живу.

– Я-то скажу. Но, вы думаете, он поверит?

– Скажите, что я больше здесь не живу, – повторяет она.

– Парень, в общем, приятный, – говорю я как бы между прочим. – Правда, несколько нагловатый.

Она вскидывает брови:

– Несколько?

Тема, похоже, ей не по душе: не сказав больше ни слова, Лиза уходит вниз, на кухню.

После скромного обеда, приготовленного, как всегда, на скорую руку, Лиза садится в чулане за пишущую машинку, а я позволяю себе прилечь с утренней газетой, но вскоре снова слышу доносящиеся снизу два звонка.

И снова в двери светловолосый парень в черном:

– Мне нужна Лиза.

Его голос все такой же низкий и хриплый, хотя во рту больше не торчит сигарета.

– Лиза тут не живет, – отвечаю я, помня ее просьбу.

– С каких пор?

– Со вчерашнего вечера.

– Давеча вы мне этого не сказали.

– Так уж вышло, – небрежно отвечаю я и собираюсь захлопнуть дверь.

Однако мне это не удается. В последний момент молодой человек ставит ногу в черном ботинке на высоком каблуке между дверью и косяком.

– Уберите, – спокойно говорю я.

– У меня еще есть вопросы, – хрипит он, тоже, впрочем, спокойно.

– Уберите, – повторяю я.

И, поскольку парень делает вид, что не слышит, я чуть приоткрываю дверь и что есть силы бью ногой по его ботинку. Парень отшатывается – рефлекс, ничего не поделаешь, – и я тут же захлопываю дверь, успев, однако, увидеть его искаженное от боли лицо.

Но едва я дохожу до лестницы, у входа снова звонят: два очень длинных, вызывающе настойчивых звонка. Неохотно вернувшись, я отпираю дверь и одним махом широко распахиваю ее.

Напрасно. У входа ни души. Но это только кажется в первый момент, а во второй я получаю сбоку резкий удар в лицо. Схватившись за нос, я пытаюсь удержать хлынувшую кровь – рефлекс, ничего не поделаешь. Моя первая мысль – догнать этого красавца и проучить как следует, но он стоит на противоположном тротуаре и спокойно наблюдает за мной, усмехаясь, а убегает от меня совсем другой – я даже разглядеть его толком не успеваю, потому что он скрывается в проходном дворе.

Я поднимаюсь наверх. Из чулана выходит встревоженная Лиза.

– Он вас избил…

– Это не он.

– Кто же?

По пути в ванную я рассказываю, как все произошло, а она идет за мной по пятам, повторяя:

– Мне ужасно стыдно, просто ужасно! Все из-за меня, все из-за меня…

– Не беспокойтесь, – бормочу я, умывшись и осторожно промокая лицо полотенцем. – Такое со мной бывало. Хотя и давненько.

И ухожу в редакцию.

Возвращаясь вечером домой, я застаю в ярко освещенной гостиной всех квартирных жильцов, престарелые гладиаторы восседают в креслах, а Лиза с Илиевым – на диване.

Вот так. Я сношу из-за нее побои, а она знай себе флиртует. И это я – мизантроп?…