Текст книги "Только для мужчин"

– Чего мне бояться? Сварить кофе можно и на жестяной крышечке со спиртом.

Он посматривает на меня все так же недоверчиво, словно хочет сказать: «Лжешь». Потом произносит неохотно:

– А, если речь о кофе, то можешь воспользоваться моей плиткой. Она там, дальше.

Я все надеюсь, что он уберется наконец, но он наблюдает за мной еще некоторое время, как будто проверяя, умею ли я пользоваться столь сложным приспособлением – электрической плиткой. Его телеса едва вмещаются в костюм неопределенного серо-лилового цвета – когда видишь на витрине вещи такой безобразной расцветки, невольно удивляешься, кто их станет носить, но, как ни странно, покупатели все же находятся. Верно, костюм куплен готовый: пиджак слишком тесен, его широко распахнутые борта совсем не сходятся на животе Борца, завернутом в клетчатую рубашку, словно младенец в пеленки. Для такой массивной фигуры живот не такой уж большой – какие бывают животы! – но самого Борца он, видно, раздражает – недаром он зверски стянул его военным ремнем.

Только после того, как я поставил кастрюльку и включил штепсель, незнакомец подтягивает обеими руками брюки, которые у него и без того коротки, и делает вид, что уходит. Однако, прежде чем уйти, награждает меня еще одним советом:

– Надо убрать с двери табличку вашего приятеля и прикрепить свою. Без конца звонят. А мы не вахтеры, чтобы открывать и давать объяснения.

– Я упустил из виду. Извините.

– Нечего извиняться, дам здесь нету. И укажите под своей фамилией: «Два звонка», чтобы не беспокоили меня, когда идут к вам.

Сделав последнее указание, Борец снова энергично подтягивает брюки и исчезает во мраке гостиной.

Я пью кофе и думаю с горестным смирением, что от быта никуда не денешься. Затем нахожу визитную карточку – в свое время Бистра заказывала их, чтобы посылать родным и знакомым по случаю Нового года с пожеланием мира и счастья. Насчет мира и счастья – это, конечно, было ее добавление, так же как идея поставить слово «журналист» под моей фамилией, потому что «Антон Павлов, журналист» звучит солидно, а просто «Антон Павлов» совсем не звучит.

Нахожу, стало быть, карточку, подпись на которой звучит солидно, добавляю снизу от руки «Два звонка» и снова спускаюсь вниз.

В стороне от двери прибиты гвоздиками четыре визитные карточки. Самая верхняя предельно лаконична: «Борис Несторов». Если судить по скупой информации, полученной от Жоржа, это, должно быть. Борец. Следующая по порядку принадлежит самому Жоржу. Я ее снимаю, ржавым гвоздиком прикрепляю свою. Читаю дальше: «Владимир Илиев, инженер» и «Радко Димов» – без пояснения.

Не успев войти обратно в квартиру, я слышу позади себя:

– Антон!

Нет нужды и оглядываться, чтобы узнать, что это – Янков, мой непосредственный начальник.

– Еле нашел тебя, хорошо, что ты оставил свой новый адрес. В сущности, я затем и ищу тебя, в связи с новым адресом.

– Да при чем тут адрес? – спрашиваю я, невольно подозревая, что и этот собирается предложить мне поменяться квартирами.

– Я тебе объясню. Здесь будем говорить?

– Что ж, заходи. Только у меня не совсем подходящая обстановка для приема гостей…

Я сопровождаю его наверх, к своим покоям, необходимыми предупреждающими возгласами, и мы без особых злоключений достигаем комнаты с видом на орех. Янков даже ореха не замечает. Это, пожалуй, единственное, чего он не замечает.

– Живешь ты не в люксе, но твоя квартира для меня настоящая находка. Хорошо, что ты оставил адрес.

Одет он с элегантной небрежностью. Я бы сказал, с голубой небрежностью, ибо смотрю на него сквозь стекло двери, ведущей на террасу. Куртка, штаны, рубашка – все голубое, притом интенсивного голубого цвета в отличие от его водянисто-голубых глаз.

Прежде в редакции только я один ходил в джинсах, что вызывало недовольные гримасы у Янкова, – это расценивалось как недостаточно уважительное отношение к рабочему месту. Благодаря этим гримасам мой ковбойский шик приобретал какой-то смысл. Стоит ли как-то особенно одеваться, если это никого не шокирует? Теперь, когда джинсы стали банальностью, Янков сам их напялил. У него все начинается с вопроса: а что скажут люди? И самый лучший способ добиться того, чтобы они ничего не говорили, – ничем особенно не выделяться.

– Задумал я, Антон, написать серию коротких интервью на тему: «Как я встретил Девятое сентября»…

Мой шеф – настоящий чемпион по части оригинальных идей такого рода: обычно они его осеняют, когда он ворошит подшивки старых газет! «Ты не представляешь, сколько новых идей лежит в толще этих подшивок – они сами ждут, чтобы их кто-нибудь раскопал!…»

– Все бы неплохо, – продолжает он. – Только какие могут быть интервью, когда все живое в отпуске? Пока что я обнаружил только троих, но и те в основном мелкая сошка.

– Чем я-то могу помочь? Знаешь же, что меня на работе нет.

– Да не стану я нарушать твой отдых, не беспокойся. Но тут, в этом доме, у тебя есть двое соседей, которые мне во как нужны. Ты только поговори с ними.

– А почему сам не поговоришь?

– Ничего не получается. Послал им письма – ни ответа, ни привета. Самолично являюсь к ним, застаю дома одного, а он взял да прогнал меня.

– Такой верзила?

– Именно. Несторов.

– Так он и меня прогонит.

– С какой стати, ты же тут живешь. Вы как-никак соседи, у вас отношения другие.

– Никаких.

– Ты все-таки попробуй, а? Для меня это очень важно. Один из них – бывший партизан, другой – политзаключенный… Не бог весть что, но пригодятся.

Этот Янков пристанет как банный лист, так просто от него не отделаешься.

– Не в службу, а в дружбу, слышишь?

– Ладно, – бросил я в ответ. – Попробую. Ради дружбы.

Он мельком взглянул на меня – убедиться, что я не шучу. Потом его взгляд метнулся в сторону, словно ожегшись, и пробежал по стенам и потолку.

– Почему бы тебе не освежить стены? – спросил Янков.

– Сейчас я отдыхаю.

– Я думал, ты пишешь роман.

– Какой еще роман! Отдыхаю, только и всего.

Пишешь роман, говорит. В этом городе ничего не скроешь и нигде не скрыться. Даже если забьешься к чертям в такую вот нору, огороженную ореховыми деревьями и глухими обшарпанными стенами, все равно тебя обнаружит какой-нибудь нахал.

Роман, говорит, пишешь. Никакого романа. Напасть какая-то. И даже не это: напасть предполагает драматизм – что-то стряслось, тебя постигло несчастье и тому подобное. В моем случае никакого драматизма нет. Раз я сам удавился, какой может быть драматизм.

И что меня толкнуло взяться за этот роман! Жажда денег? О деньгах я не думал. А после того, как Бистра перестала сидеть у меня на шее, я о них и не вспоминаю. Может, хотел принести пользу? Такое мне и в голову не приходило. Скорее всего, мне хотелось за что-то ухватиться, чтобы удержаться на поверхности, чтобы показать себе и другим: даже если я попал в катастрофу, это не значит, что я погиб. Жертв нет.

И нет, и есть. Я не подозревал, что мне так дорога эта рукопись. Наверное, я все же хотел с ее помощью самоутвердиться, изображая гримасы. Кто-то заявляет: мыслю – следовательно, существую. А я хотел добавить: задыхаюсь – следовательно, живу. Ну и задыхайся, кто тебе мешает, только зачем об этом оповещать весь свет?

Опросите сто человек, чего они хотят от жизни, – вы не получите ста различных ответов. Ответы будут схожи, как пальцы вашей руки. Опросите миллион человек – вариантов окажется столько же. Успех, слава, деньги, любовь, удовольствия – много слов и всего лишь три-четыре понятия, к которым какой-нибудь умник обязательно добавит нечто альтруистическое: быть полезным людям и т. д. и т. п.

Значит, к этому сводятся разновидности, человеческих радостей. Тогда решительно по всем пунктам мне – мат! Какое имеет значение, что меня больше всего прельщает в жизни, если я кругом в проигрыше? Разумеется, последует совет: начинай новую игру. Да только не всякая игра приносит удовлетворение. Стоит понять, что все в мире суета сует, по словам мудреца, как тобой овладевают самые гадостные чувства. Начинать новую игру? Начинайте. Но без меня.

Интересно, что, пока я строгал обычные литературные поделки, все было нормально: их принимали. Меня не осыпали похвалами, но платили. В интеллектуальном меню общества поделки необходимы, а мои хотя и были довольно серыми, но в пределах допустимого. Серое принимается публикой охотнее всего: может, оно не бог весть как интересно, зато не таит в себе никаких опасностей. Ибо тихая, безветренная погода всегда предпочтительней ветреной, которая неизвестно что сулит – солнце или бурю.

В общем, до некоторых пор все шло нормально, и мне в голову не приходило, что это «нормально» вечно продолжаться не может по той простой причине, что всему приходит конец. Так что к удару, который меня настиг, я не был подготовлен. И пока я пытался прийти в себя, меня ошеломил второй удар. После чего – для разнообразия – обрушился и третий.

Что ж, быть может, «удары» – слишком громкое слово. Возможно, это были лишь легкие щелчки. Если от них у меня немного закружилась голова, то, вероятно, это произошло из-за отсутствия иммунитета: слишком уж легко и, спокойно катилось все до сих пор. Если бы жизнь оглоушивала меня чаще и в более раннем возрасте, то, возможно, я не обратил бы внимания на случившееся (достаточно отупеть до необходимой стадии, и тогда уже перестаешь обращать внимание и на щелчки, и на удары).

Но я все ж не склонен драматизировать события, хотя бы потому, что, если я чем-то по-настоящему взбешен, я готов рвать на себе волосы. В этот раз клочья волос не летели. И вообще ничего особенного не случилось – разве что вот пришлось выйти из игры. Совсем как во время автомобильных гонок на шоссейных дорогах в субботний день. Как врежешься в придорожное дерево – уцелеть, может, и уцелеешь… но интерес к дальнейшему участию в гонках у тебя пропадает. Пусть-ка другие порезвятся. Их дело. Для тебя гонки кончились.

Так что я отключился. Это со мной случается не впервой. Только на этот раз отключился я напрочь и пошел на это без долгих размышлений и прикидок. Может, поэтому и принял самое верное решение.

– Я, пожалуй, засиделась? – говорит госпожа Скука.

– Не волнуйтесь, – отвечаю я. – Чувствуйте себя как дома.

Три удара, да… ничего удивительного, удары обычно следуют сериями, что не всегда является признаком успеха. Между первым и вторым, так же как между вторым и третьим, моя голова не могла выдать ни одной мало-мальски стоящей мысли – просто времени не было, поскольку я не очень быстро соображаю. И лишь после третьего я вдруг вспомнил старого своего друга Петко, который обычно после третьей рюмки водки любил порассуждать:

– Сколько книг написано различными мудрецами на тему «Как добиться успеха в жизни». Но почему же никто из этих мудрых мудрецов не напишет книгу на другую тему – «Что делать, если мы не добились успеха»? У такого чтива, верно, нашлось бы побольше читателей…

– Эту тему они оставили для тебя.

– Выходит, так, если никому больше это не по плечу А подобное сочинение и в самом деле может написать лишь такой человек, как я. Достаточно опытный неудачник – полная голова идей.

– Ну и напиши!

– Напишу. Дай только ухватиться за путеводную нить.

Однако вместо того, чтобы написать, он куда-то пропал. Интересная тема до сих пор остается неиспользованной: не иначе как оставлена мне в наследство.

Все началось, наверное, с той истории. Обычная редакционная история, а уж глупая – дальше некуда. В тот день я был дежурным по номеру, из номера выпала какая-то статья, надо было заменить ее другой. Главного не было на месте, вот я и позвонил по телефону заместителю; тот спросил, какие материалы у нас есть в загоне, я ему перечислил, а он мне в ответ: пусти это или пусти то – словом, пусти, что больше подходит по размеру, а раз «это» не подходит, я и дал «то».

Вот в чем заключалась та история или, во всяком случае, первая ее часть. Оказалось, что я дал в номер материал, который неделю назад был задержан Главным для тщательной проверки – из-за подобных непроверенных сигналов о непорядках бывают горы неприятностей. Так что на другой день, как только я пришел в редакцию, меня вызвали к шефу.

Он был взбешен. Когда он мечется, фыркает, ничего опасного нет, но если стоит перед тобой в таком вот оцепенении – значит, взбешен.

– Эту корреспонденцию – «Безответственность» – ты пустил?

Я подтвердил.

– Значит, безответственность вдвойне, – мрачно кивает он. – С одной стороны – корреспондента, а с другой – твоя.

Я молчал. В подобных случаях всегда лучше промолчать.

– Этот материал я лично задержал, – сказал Главный, свирепо подчеркнув слово «лично».

– Этого мне не сказали. Материал был набран.

– Внизу, в типографии, лежит целый вагон набранных материалов! И наших, и иностранных – кулинарные рецепты, советы по опрыскиванию винограда… Ну что тебе стоило пустить какой-нибудь кулинарный рецепт. В кулинарных рецептах по крайней мере не бывает клеветы.

Я снова промолчал.

– Тебе неизвестно, что давать такой материал без моего разрешения ты не имеешь права?

– Вы были на пленуме…

– А ты что, новичок в редакции? Не знаешь, какие материалы пускать с легким сердцем, а какие требуют осторожного обращения? Почему ты ухватился именно за эту корреспонденцию?

Наступил подходящий момент объяснить, что я за нее «ухватился» по указанию заместителя Главного. Но зачем это было делать? Получится, что я кляузничаю, чтобы оправдаться. Пусть ему об этом скажет сам заместитель.

– В самом деле, почему именно эта корреспонденция тебе приглянулась? – повторил шеф, едва сдерживая ярость. И, поскольку я продолжал молчать, добавил: – Сказать почему? Ты действовал по принципу: шила в мешке не утаишь. Тебя ведь так и тянет к скандалам, к сенсациям… А у нас печать не сенсационная! И для тех, кто падок на сенсацию, в ней не место.

Наступила пауза. Ему надо было успокоиться. Врач, наверное, внушал ему: не курить, не нервничать. Курить он недавно бросил, а вот с нервами пока не справляется.

– Ты свободен.

Уволят меня или обойдется? – размышлял я. На всякий случай решил заглянуть к заместителю. Его не оказалось на месте. Может, он и в самом деле был болен, как утверждала секретарша, а может, сказался больным на то время, покуда шеф не придет в себя?

Уволят меня или все постепенно уляжется? – размышлял я, все больше надеясь на второе. Ведь на меня ложилась лишь часть вины, самая малая. Больше был повинен в случившемся этот зануда Янков, допустивший, чтобы гранки сомнительной статьи лежали среди материалов, готовых к печати. Но больше всех виноват был заместитель Главного – я действовал сообразно его указанию. Пусти «это», пусти «то»!… Я и пустил «то». В соответствии с указанием и безо всякого умысла произвести сенсацию (хотя, честно говоря, всегда предпочитаю сенсацию банальности).

Уволить меня не уволили, но в тот же день был издан приказ о моем понижении. Правда, развенчание прошло тихо – ни барабанной дроби не было, ни погоны срывать не стали. Мне пришлось тут же освободить отдельный кабинет, который я занимал как заведующий отделом культуры, и перебраться в отдел писем, где когда-то начиналась моя карьера. Только тут я уже не заведовал отделом: заведующим был Янков.

Без лишних слов я сменил рабочее место. Заместитель продолжал болеть. Этот трус так и будет молчать, думал я. Ну и пусть молчит. Я тоже не собираюсь говорить. Главный защищает этих двоих, а они оберегают его. С какой стати я должен ловить их за руку? Учинили мерзость – значит, так тому и быть. Одной иллюзией у меня стало меньше – одной из тех иллюзий, которые мне так упорно внушал отец. Без иллюзий куда как проще.

Так кончилась эта история. Если не считать небольшого продолжения, которое ничего не изменило.

Несколько дней спустя меня снова вызвали к Главному. Теперь он не был взбешен, на его круглом лице даже проступала тень неловкости. Говоря между нами, это выражение неловкости никак ему не подходило. Римский император не может испытывать неловкость. А наш Главный (с его полными бритыми щеками, с мешками под глазами и с двойным подбородком) несколько напоминал толстых римских императоров, которые нам знакомы по учебникам истории.

– Как же это ты не сказал мне, что пустил материал с разрешения Калева?…

Не «с разрешения», а «по указанию», поправил я его про себя. А вслух тихо сказал:

– Я думал, он сам вам скажет.

– Хм-м… Сказать-то он сказал, да вот только сегодня. Болел человек.

– Бывает, – так же тихо бросил я с ноткой участия.

– Ты же пришел объясняться! – заметил шеф, обозленный моим бормотанием. Я понимающе кивнул. – Это, естественно, уменьшает твою вину, – несколько неохотно признал Главный, однако тут же добавил: – Но не снимает ее. Калев не мог по заголовкам, в телефонном разговоре решить, какой материал можно пускать, а какой нельзя.

«Безответственность» – напомнил я ему, но только в уме. До чего безобидный заголовок!

– Между прочим, в этом замешан и Янков из отдела писем, – снова заговорил шеф.

Спасибо, что вспомнил, поощрил я его, опять же в уме.

– Но оказывается, что Янков тоже не виноват!

Оказывается, он распорядился ссыпать гранки, но паренек, его помощник, забыл об этом…

К чему мне эти подробности? Говорит, говорит, лишь бы не молчать. Несет чепуху, чтобы как-то оттянуть разговор по существу. Но никуда не денешься, допустил ошибку – придется исправлять.

– Мне кажется, нет надобности говорить о моем отношении к тебе. С твоим покойным отцом мы сдружились еще в тюрьме. Мне было не легко тебя наказывать. Но случившегося – по крайней мере сейчас – не изменить. На твое место уже принят новый человек. Так что временно тебе придется поработать в отделе писем. Я думаю, это тебе не повредит. Ближе к читателям – значит, ближе к земле. Как древний Антей.

– Вам лучше знать, – вставил я без восторга, но и без горечи.

– Знаю, знаю. Я все знаю. И то, что ты меня ругаешь в душе, тоже знаю. Но знал бы ты, как мне досталось в последние дни за этот ваш проклятый материал!…

Выходит, он оказался пострадавшим, а не я. По существу, я тоже не был пострадавшим. Я даже испытывал некоторую радость, точнее, злорадство, когда видел, каким он был жалким в своих попытках замазать этот случай. Замазать таким нехитрым способом, несправедливость – наглостью, и все в порядке. Друг моего отца. И мой, разумеется.

Я упивался злорадством, не отдавая себе отчета в том, что причина всего этого кроется во мне. Не потому, что я выпустил материал, а потому, что, когда следовало говорить, я молчал.

Позднее, несколько отрезвев, я хоть и неохотно, но признал, что справедливая, нет ли, но полученная оплеуха была не из легких… Оставим в стороне пост, который, хотя ты вроде бы и не особенно дорожишь им, всегда дает тебе определенную уверенность. Оставим в стороне и то соображение, что, будучи заведующим отделом культуры, ты пользовался известным авторитетом в учреждениях, где можно было размещать собственную литературную продукцию. Но ведь существовала еще Бистра. Бистра, которая обязательно закатит скандал… Она не стала устраивать скандала. Она даже соблаговолила сказать:

– Можно только удивляться, зачем ты вообще гробишь время в этой редакции. Деньги, которые тебе там платят, ты бы мог в три дня выступать на машинке, если бы у тебя хватало терпения.

– Человек работает не только ради денег…

Эту рискованную реплику моя жена тут же истолковала по-своему:

– Верно! Как же нам теперь быть?… Значит, теперь никаких больше приглашений на премьеры, кинопросмотры, выставки?…

В голосе ее улавливалось уныние, но только поначалу – просто ей надо было распеться. Уже через минуту в ее арии зазвучали нотки глубокого трагизма:

– И все это обрушилось на мою голову! Я должна из-за всего этого страдать!

Было бы неучтиво подсказывать ей сейчас, что эти слова произносить гораздо более уместно мне, чем ей.

– Ты и без того никуда меня не водишь, – продолжала Бистра. – Сижу в четырех стенах, точно монахиня. А теперь вдобавок поставлен крест на всех этих жалких приглашениях…

Голос ее постепенно обретал силу. Подошло время испаряться. Надо сказать, что Бистра мало чем отличается от моего шефа: взбеленится – надо просто выждать какое-то время, терпеливо выждать. Лучше, если выжидать где-нибудь подальше от нее.

Однако Бистра вовремя догадалась, что я навострил лыжи.

– И ты собираешься оставить меня в таком состоянии? Именно сейчас?…

– Ну хорошо, куда ты хотела бы пойти? В клуб? К Бебе?

Бистра выбрала свой обычный маршрут, который повторялся по меньшей мере раз в неделю. Мы побывали в клубе, затем в ночном ресторане отеля «София», а когда поздно ночью возвратились домой, с нами притащились еще три парочки плюс неизбежный Жорж, который по обыкновению был без дамы (дам он принимал через день у себя дома, а вечерами предпочитал одиночество, потому что только оно, по его словам, дает человеку полную свободу действий).

Большинство из этой компании находились в изрядном подпитии, а трезвые получили возможность наверстать упущенное у нас дома. Я вовсе не собирался напиваться – этот вид безволия мне противен, – но, когда случайно заметил, что Жорж под столом гладит бедро моей жены, а она так на него смотрит, словно отдается ему, я тоже стал наливаться. Оба они были пьяны сверх всякой меры и совсем не отдавали себе отчета, что я их могу видеть. Наверное, вместо того чтоб наливаться, гораздо более естественно было бы дать Бистре пару пощечин, а Жоржа спустить с лестницы, однако я сдержался. Точно так же, как сдержался, когда случилась эта жалкая история в редакции. Может быть, с практической точки зрения и глупо сдерживаться в подобных ситуациях, но если принять во внимание иную точку зрения, то действовать еще более глупо. Ведь ничего не изменишь! Тебе будет казаться, что ты навел порядок, однако это ничего не изменит, ибо люди остаются такими же, какими они и были. Если ты сейчас помешал им напакостить, значит, ты всего-навсего отложил это на завтра. У Бистры наступит нервный кризис, затем она разыграет сцену раскаяния, пустит слезу и, обронив что-нибудь вроде «я сама себя не помнила» или «я не соображала, что делаю!», помирится с тобою в постели. А двумя днями позже состоится новая встреча в постели, но уже не с тобой, а с бедным Жоржем, которого ревнивый муж так грубо спустил с лестницы…

Вот почему я воздержался от каких-либо действий, точнее, мое действие сводилось к тому, что я сидел и напивался. А месяц спустя я где-то столкнулся со знакомым – из тех, что всегда готовы вас проинформировать. Ты часом не развелся, спрашивает. Да пока нет, но дело идет к тому, что придется развестись, говорю в ответ, подозревая, что он мне скажет. Я и сам так думал, продолжает мой доброжелатель, второй раз вижу, как она выходит из дома Жоржа, я ведь там живу по соседству.

У меня и мысли не было о разводе. Я не прикидывался наивным простачком, напротив, старался дать Бистре понять, что меня не так просто одурачить и что мне на нее наплевать. Допускаю, что последнее она давно уже уразумела – может быть, именно отсюда шла наклонная плоскость, которая вела к Жоржу, поскольку Бистра всегда и во всем была себе на уме.

Дело в том, что еще задолго до этого я мало-помалу перестал плясать под дудку жены, потому что у этой дудки был один-единственный мотив: «Дай денег». Она не просто тратила – она неистово транжирила деньги на туалеты и прочую дребедень, и первое время я действительно шел у нее на поводу, так как легко зарабатывал – писал радиопьески, рассказики, книжки для детей. Однако постепенно эта игра в «дай денежек» стала меня угнетать, и чем больше созревала у меня в голове идея романа, тем все более мизерной казалась мне моя весьма доходная ремесленническая продукция и тем слабее я жал на педали, покуда не превратился из дойной коровы в яловую. Это произошло не сразу, но произошло, сколько ни протестовала, сколько ни злилась Бистра.

– И на кой он тебе, этот роман? – спрашивала она вслух о том, о чем я не раз спрашивал себя в уме. – Какого черта берешься не за свое дело? Ты работяга, а не писатель. А что в этом плохого – быть работягой, деньгу зарабатывать?

Разумеется, она, как всегда, была права. И если бы я рискнул заметить ей: «Ничего плохого, но какой смысл во всем этом», – уж тут бы она не стерпела: «Ты во всем ищешь смысл. Ты стакан воды не выпьешь, шага не сделаешь, если не видишь в этом смысла».

Однако я молчал, молчала и она. Последнее время наше с нею молчание становилось все более частым и продолжительным. А после того памятного утра оно стало основой наших отношений.

В то утро я, кажется, еще спал. Счастливец, спишь как убитый, бывало, говорила жена. Но убитый вдруг проснулся, притом совсем не вовремя. Едва открыв глаза, я увидел у окна Бистру. Она вынула из моего пиджака бумажник и копалась в нем. Во время этого занятия она повернула голову и встретилась со мною взглядом. Мне захотелось сощуриться от стыда за нее, но получилось бы совсем глупо. Так что я неподвижным взглядом продолжал глядеть в окно, словно ничего не видел или то, что я видел, меня совершенно не касается.

Есть женщины, которые бесцеремонно шарят по карманам своих мужей, но Бистра никогда этим не занималась. Наши отношения сложились так, и существовала негласная договоренность, что никто из нас не будет копаться в вещах другого. А тут она просто-напросто стала красть.

Конечно, это был пустяк. Пустяк, которого оказалось достаточно, чтобы переполнилась чаша терпения и чтобы отключиться. При слишком ярком свете человек невольно щурит глаза – щурит глаза и отворачивается: пропади ты пропадом, с меня хватит. Позже, когда ко всему добавился еще и Жорж, это уже не имело существенного значения. Просто одной иллюзией стало меньше, а без иллюзий легче жить на свете.

Возможно, так быстро до развода бы не дошло, если бы я не ускорил развитие событий. Первое время я привычно делал вид, будто ничего не замечаю, решительно ничего, даже присутствия самого Жоржа, хотя он не был настолько незаметным, особенно если иметь в виду размах, с каким он опустошал мои запасы напитков.

– Ты вроде бы сердишься? – спросил он однажды с присущей ему наглостью.

– Как думаешь, может, на то есть причина?

– При желании ее нетрудно найти.

– А! Ты имеешь в виду это… – заметил я с безразличным видом. И повертел головой: – Нет, ошибаешься.

Он молча ждал, вероятно, будучи не вполне уверенным, что я имею в виду. Надо было внести ясность.

– Я, конечно, человек упрямый, и невозможно было бы дожить до моих лет и не поскандалить из-за чего-нибудь. Но должен тебе признаться, я никогда не устраивал скандалов из-за женщины.

– Никогда-никогда?…

Если в характере Жоржа что-то меня раздражало, так это его желание (совсем как у меня!) казаться наивным. Я молчал, и ему пришлось продолжать:

– А ведь когда-то из-за женщины люди шли на дуэль, Тони!

– Этикет, ничего не поделаешь. – Я пожал плечами. – Народные обычаи. Хороводные пляски, рученица – так было когда-то. А теперь унизительно поднимать шум из-за женщины.

– Даже если это твоя жена?

– Жена – несколько иное дело. Это вроде того, что кто-то воспользовался твоей зубной щеткой… Но ведь не станешь поднимать бучу из-за какой-то щетки.

– А как же ты поступишь?

– Выброшу ее.

Жорж озадаченно молчал, и мне самому захотелось пояснить.

– Я ее уже выбросил, Жорж. Она полностью в твоем распоряжении. Тебя это не радует? – спросил я.

– Чему тут радоваться, если щетка уже не твоя.

Да, она уже не моя, если вообще когда-нибудь была моей, теперь она принадлежит Жоржу, он достиг своей цели. Хотя, если сказать откровенно, его целью была не щетка, а квартира.

Какой цинизм – сравнивать женщину с зубной щеткой, думал я. Но думал так гораздо позднее. А в то время мне хотелось сравнить ее не с зубной, а с половой щеткой. Может, даже с половой тряпкой.

Она и в самом деле напоминала когда-то захватанную тряпицу, но мне много позднее подумалось: а что я сделал, чтобы она не была такой? Если ничего не сумел сделать, то зачем же было расписываться с нею. А затем, что в ту пору я, как обычно, сказал себе: «А какой смысл бежать?» Она так прилипла ко мне, что единственным спасением было бы в самую темную ночь, под самым невинным предлогом (вроде у меня кончились сигареты) в одном пиджаке выскользнуть из дому, сесть в первый попавшийся поезд и укатить куда-нибудь на периферию… Да, но какой смысл?

Не валяй дурака, говорю я себе. Можешь валяться в постели, если ты до такой степени обленился, только не воображай себя мучеником. Все твои конфликты не стоят выеденного яйца, все твои драмы – сплошное кривлянье. Если ты лишился места, то только потому, что тебе не терпелось узнать, способен ли твой большой начальник совершить маленькую гадость. Если у тебя увели Бистру, то только потому, что ты ею нисколько не дорожил. Если той роман не пошел в печать, то только потому, что ты не сел засучив рукава и не доработал его. Ты вполне мог выгрести из него всякий мусор, тебя не надо учить, как это делается, теперь твои знакомые поздравляли бы тебя при встрече – какой же ты молодец, целый роман накатал, – ты бы гулял с Бистрой под руку, водил бы ее на премьеры по приглашениям, которые тебе полагались как заведующему отделом. И если все же тут есть какая-то драма, то состоит она в том, что все эти мелочи есть не что иное, как псевдодрама. Тебе ни пост твой не нужен, ни жена, ни твой роман, все тебе безразлично, все безвкусно, от всего ты нос воротишь, и поташнивает тебя не потому, что ты Сократ, отведавший отравы, а потому, что ты и сейчас, в который уже раз, налакался этого противного хлёбова, которым ты довольствуешься каждодневно. Верно, человека может поташнивать и от бурды, только бурда – совсем не то, что отрава Сократа.

Я спускаюсь в Темное царство и стучусь в ближайшую дверь, ту, что слева от лестницы. Изнутри доносится приглушенное рычание, которое при наличии воображения можно было бы истолковать как «войди».

Комната просторная, несколько больше моей, но не приветливей ее. Напротив двери два окна, глядящие во двор. Хозяин сидит между окнами на жестком кухонном стуле и, оторвав глаза от газеты, встречает меня то ли вопросительным, то ли недоверчивым взглядом.

Вопросительным или недоверчивым, установить не так просто, потому что, глядя на тебя, он щурит глаза, как при ярком свете.

– Я отниму у вас всего две минуты…

Он небрежно кивает на стул, такой же неудобный кухонный стул, стоящий у самой двери, чтобы в случае необходимости посетителя было легче выпроводить или чтобы помешать ему углубиться в комнату и ненароком проникнуть в домашние тайны хозяина. Не знаю, как насчет тайн, но обстановка у него совсем убогая. В правом углу стандартный платяной шкаф, рядом с ним такой же стандартный стол, используемый одновременно и как буфет, и как библиотека: он завален посудой, книгами и всем чем угодно. В другой части комнаты – массивная двуспальная кровать, прикрытая солдатскими одеялами. И это все, если не считать портрета в старомодной раме под бронзу, висящего над кроватью. На большой фотографии тридцатых годов изображен Сталин – волосы и усы у него еще темные.