Текст книги "Только для мужчин"

Письмо, присланное в редакцию, проливает свет на многое, но многое еще необходимо уточнить. А в общем дело сводится к следующему.

Управлению поручено строительство в округе крупного гидроузла. В сооружение гидроузла входит прокладка трубопровода, требующая металлических труб определенного диаметра. Однако труб до сих пор нет, хотя предприятие, взявшееся их поставлять, завод «Ударник», находится в соседнем округе.

В результате, рассказывает Стаменов, задерживается возведение плотины, застопорилось сооружение водозапорного трубопровода, затягиваются работы по сооружению каскада, плюс ко всему строителей незаслуженно лишили премии.

Все вроде ясно: несмотря на заключение договора, несмотря на десятки совещаний и горы протоколов, завод «Ударник» проваливает задание по строительству объекта государственного значения.

«Расстрелять!» – сказал бы Несси. Но прежде чем принимать столь крайние меры, надо бы поглубже вникнуть в историю вопроса. У тех, из «Ударника», тоже могут быть объективные трудности. А эти, из управления, могут оказаться не такими уж невинными жертвами, каких из себя изображают. Так что я вынужден выразить свои сомнения вслух.

– Затруднений сколько угодно! И оправданий можно привести массу, – разводит руками начальник управления. – Но если бы их оправдания чего-то стоили, им бы не стали строго указывать. Вот, обратите внимание!…

Стаменов нетерпеливо вырывает у седоволосого папку, показывает мне заключение арбитражной комиссии.

– А что вы сами предпринимали в течение всего этого времени?

– Во всяком случае, не сидели сложа руки, – отвечает Стаменов. – Вот поглядите.

На этот раз он вырывает папку у длинного, знакомит меня с целой коллекцией жалоб в вышестоящие инстанции.

– У нас-то совесть чиста! – патетически восклицает начальник управления, прижимая руку к сердцу. – Иначе мы не стали бы обращаться в органы печати.

– А почему вы не сделали этого раньше? – интересуюсь я. – Ведь столько времени потеряно – около года.

– Видите ли, мы надеялись, что положение как-то наладится. Кроме того, нам советовали не предавать это дело широкой огласке… Провал очень уж большого масштаба, вы меня понимаете – неудобно…

– Дело, конечно, нешуточное, – признаю я. – И я не смогу дать ход вашему письму, пока не буду располагать подробной документацией.

– Документацией? Извольте! – Конечно, он хорошо подготовился к встрече с печатью. – Костов, сходи возьми у Вани папку.

Чистая работа. Мне не надо исписывать записную книжку своими каракулями, я получаю из рук шефа управления папку с выписками из всех важнейших документов. Поскольку делать мне здесь больше нечего, я протягиваю ему руку.

Холодный ветер полностью очистил небо, в мокрых плитах мостовой отражается небесная синева. Вокруг новые светлые дома, громадные витрины, на каждом шагу кафе-эспрессо. Живут же провинциалы!

Я захожу в ресторан – изучить здешнюю кухню и убить время. Но в ресторане, если не пьешь, можно убить какой-нибудь час, не более, да и то за счет неторопливости официантов. Так что вскоре я перекочевываю в кафе, где мне удается убить еще час. Но до пяти остается еще два. Зря я не взял ключ от машины – мог бы подремать в ней немного.

Таким образом, памятуя пословицу «Дурная голова ногам покоя не дает», я иду побродить по торговому центру – и нос к носу сталкиваюсь с Лизой, нашей беглянкой. Она, конечно же, в обществе инженера. Но есть тут и кое-кто еще…

– Эй, карапуз!… Поглядим-ка, сумеешь ты прыгнуть до неба? – тихо говорю я, подкидывая малыша над головой.

– Я не карапуз, я – Петьо! – поправляет меня мальчик, обозревая мир с высоты.

Удовольствие так велико, что, едва приземлившись, он просит:

– Еще!

Я подбрасываю еще два-три раза, потом Лиза делает ему замечание:

– Ну, довольно! Разошелся.

Послушный малый. Я на его месте повторял бы это «еще» до тех пор, покуда у матери не лопнуло бы всякое терпение… Видимо, Лиза приходится ему матерью. Хотя, может, и здесь есть интернат для бесхозных детей.

– Вот так встреча! – говорю я Лизе и Илиеву. – Но не буду портить вашу прогулку.

– Что вы, что вы, – бормочет Илиев.

– Мы в кафе-кондитерскую, присоединяйтесь, – предлагает Лиза.

Голос звучит суховато, но беглый ее взгляд вдруг показался мне молящим. В конце концов, почему бы не пойти с ними, вместо того чтобы мерзнуть на ветру, порывы которого становятся все более резкими.

В кафе-кондитерской я общаюсь главным образом с мальчишкой. Я говорю ему, что делаю детские автомобильчики. Он, конечно, спрашивает, правду ли я говорю, и в доказательство того, что это правда, я удаляюсь (пусть эта парочка закончит наконец свою беседу) и забегаю в соседний магазин, где незадолго до этого мой, так сказать, зоркий глаз журналиста приметил несколько игрушечных машин.

– А-а-а, ты их купил! – недоверчиво встречает меня малыш, однако это не мешает ему оценить игрушки по достоинству.

– Как это купил? Их только что прислали с завода.

– Как прислали?

– Самолетом, естественно.

Мальчонка, конечно, все понимает, однако игра в вопросы и ответы ему нравится, и мы некоторое время продолжаем развивать легенду о самолете, уточняя детали.

Оживление на нашем конце стола, увы, находится в резком контрасте с холодной атмосферой на другом. Лиза и Илиев почти не разговаривают, лишь изредка оттуда слышится: «Может, возьмем еще по кусочку торта?» – «Нет-нет, спасибо!»

– Нам, пожалуй, пора, – говорит наконец Илиев.

С этим решительным предложением спешат согласиться все, в том числе и Петьо, которому не терпится как можно скорее отнести домой свои сокровища.

– Что это вы там сидели такие надутые? Ни дать ни взять индюки… – говорю я Илиеву, когда наш «москвич» уже катит по направлению к Софии.

– Ну и выражаетесь вы, – кисло отвечает Владо. – А ведь вроде культурный человек.

– Простите, мне подумалось, что у вас, должно быть, что-то не ладится.

– Посмотрел бы я на вас, если б вам подсунули ребенка.

– Значит, это ее малыш, – заключаю я. И, поскольку Илиев молчит, продолжаю: – Старая проблема. Помнится, я еще в первом своем сценарии ее затронул.

– Сценарий – это одно, а жизнь – другое, – меланхолично произносит инженер.

– Мне казалось, подобные предрассудки давно вышли из моды, – говорю я как бы про себя. Илиев не отвечает. – Вы, надеюсь, не воображали, что окажетесь у нее первым мужчиной?

– Естественно, – неохотно отзывается он, включая дальний свет, так как мы уже выехали на шоссе.

– Ребенок – всего лишь следствие прежней связи. Не могла ведь эта женщина заранее знать, что встретится с вами, верно? А то непременно поберегла бы себя для вас.

Резко переключив дальний свет на ближний, разминувшись со встречной машиной, Илиев снова включает дальний и только после этого говорит:

– Послушайте, Павлов, не надо читать мне лекцию, я не обыватель какой-нибудь, и у меня нет предрассудков. Если на то пошло, я вам скажу: ребенок не изменит моего решения…

Слава богу!

– Но от этого сюрприз не перестает быть неприятным. И дело тут не в том, что я не люблю детей, но у меня работа такая – цифры, анализы, вычисления, – и мне необходим покой. А мальчишка будет озорничать, шуметь, приставать с вопросами. Вспомните, сколько он задал вам вопросов, пока мы там сидели?

– Не считал. Но когда-нибудь у вас появится и собственный ребенок.

– Своего я начну воспитывать с первого дня. Ребенка надо начинать воспитывать с первого дня. Со второго уже поздно…

– А все-таки это делает вам честь – что вы остаетесь верным своему слову, – пробую я несколько подбодрить его.

– Эта женщина сводит меня с ума, тут уж не до чести. Для меня вопрос решен… Только вот обещаний мы друг другу не давали.

Он замолкает. У меня тоже пропадает охота разговаривать. Любовь всегда заставляет держаться подобающим образом, даже когда она сводится к сексуальному удобству. Даже когда она на редкость глупая. Как моя первая любовь.

Уже совсем темно. Вспаханные поля и покрытые инеем пастбища образуют сплошную мглистую черноту, рассекаемую надвое светлой лентой шоссе, по которому летит «москвич». Но под ногами у меня не валяется портфель с долларами. Вместо портфеля торчат ноги Илиева.

Первая любовь. Первое страдание. Ты только что окончил университет, она только что окончила гимназию. Ты увидел ее в начале лета у кого-то на дне рождения совершенно случайно – все роковые события происходят случайно, хотя за этой случайностью стоит закон вероятности. Мы собрались отпраздновать день рождения, торжество происходило вечером, шумное и дикое, как все подобные сборища, а она сидела в стороне от стола, заставленного бутылками, в стороне от танцующих, и ты даже удивился, что такая красивая девушка может сидеть в полном одиночестве и никто к ней не пристает. Ты разыскал хозяина дома, чтобы он представил тебя – хотелось, чтобы все было по-людски; красавица чуть заметно улыбнулась, вступила в разговор, и ты изо всех сил старался выжать из своего мозга что-нибудь интересное, да так и не выжал, и виной всему была твоя скованность – не потому, что ты был таким стеснительным, а оттого, что вид этого неземного существа подействовал на тебя как удар дубиной по голове.

У нее было тонкое, чуть удлиненное лицо, сине-зеленые глаза с длинными меланхолическими ресницами, и весь облик ее казался бы неземным, если бы не соблазнительные бедра, которые обрисовывались под легким летним платьем, и маленькая, тоже ужасно соблазнительная грудь.

Взгляд ее был мечтательным, загадочным, и веяло от нее горьким ароматом сирени. (Неземное существо душилось одеколоном «Сирень» с очень слабым запахом – однако достаточно сильным, чтобы до конца сохраниться в твоей памяти как благоухание первой любви.)

Женщина-картинка, точно сошедшая с обложки кинообозрения, одухотворенная и вместе с тем чувственная – я был настолько скован смущением, что в конце концов она сама начала разговор, на мое счастье, о кино, потому что, заговори она о музыке или о театре, ей бы сразу стало ясно, что я круглый дурак.

Да, красавица решила посвятить себя киноискусству, и тебе это показалось вполне естественным, как в случае с Лизой, с ее театральным институтом, – чему удивляться, если девушка, обладающая внешностью кинозвезды, готовится в киноактрисы.

Она смотрела немало фильмов, почти столько же, сколько и ты, так что база для духовного сближения была; после напрасных попыток потанцевать в битком набитой гостиной ты пошел ее провожать – так и началась эта мучительная связь, длившаяся целых два месяца.

Да, связь, если иметь в виду две прогулки в парке, несколько вечеров в кафе и два вечера, проведенных в летнем саду «Болгарии». Да, связь, если принять во внимание, что девушка единственный раз позволила обнять ее и единственный раз поцеловать – впрочем, она не стала до конца терпеть твой поцелуй, так как он не шел ни в какое сравнение с изысканными поцелуями на экране. Да, связь, но проявляющаяся главным образом во сне, когда она то убегала от тебя, а ты силился догнать ее, но ноги твои были связаны, то неожиданно отдавалась тебе, чтобы внезапно отпрянуть и раствориться в пространстве, а в твоем воображении снова и снова вставала дразнящая картина – ее соблазнительные бедра и розовые губы, слегка раскрытые в любовном экстазе – единственный знак того, что она все же тебя навестила.

Зато в разговорах не было недостатка, скорее – в монологах, чаще в моих. Конечно, на кинематографические темы. Она дала согласие сняться в фильме и не допускала мысли, чтобы кто-то возражал против этого. Да и ты не собирался возражать, однако с присущим тебе скептицизмом говорил себе о кое-каких трудностях, сопутствующих этому шагу. Тогда и начались ваши разногласия. Люди, непосредственно связанные с кино, заверили ее, что все будет в порядке, – правда, это были всего лишь администраторы и светотехник, но они были на «ты» со всеми известными режиссерами. Они обещали ей поговорить, где нужно и как нужно, а затем появился человек куда более солидный – директор фильма или что-то вроде этого – и увез ее к черноморскому побережью на пробные съемки – или что-то в этом роде. Таков был эпилог твоей горькой любви.

Больше ты ее не видел и даже не пытался найти, решив не делать этого прежде всего потому, что ты даже адреса ее не знал: она никогда не позволяла провожать себя дальше угла улицы, и ты понимал, что при всей ее элегантности живет она не во дворце. Ты, конечно, не терял надежды увидеть ее снова, но уже на экране, сидя в полутемном зале кинотеатра с предательскими слезами на глазах, но, хотя ты не пропустил ни одного болгарского фильма и терпеливо высиживал до конца даже самые скучные, тебе не удалось увидеть ее и в самой пустяковой роли, так что в конце концов ты вбил себе в голову, что она, вероятно, утонула в море во время этих проклятых пробных съемок.

Это горькое предположение добавляло еще больше горечи в твою любовь и тебя окутывала приятная меланхолия, ты чувствовал себя трагическим героем – но, естественно, твоя большая любовь была всего лишь рисовкой. Постигшая неудача задела твое самолюбие. В короткие мгновения перед сном тебя даже покусывала злоба – в общем, ты мало чем отличался от избалованного мальчишки, который яростно топает ногами, когда взрослые не хотят купить ему воздушный шар.

Может, она и утонула, но не исключено, что в конце концов всплыла – всплыла прямо перед тобой несколько лет спустя, теплым осенним вечером на Русском бульваре; ты увидел ее уже совсем расцветшей, сильно нарумяненной и основательно раздавшейся в груди и в бедрах. Ты хотел было пройти мимо – с ней была какая-то ее приятельница, – но она тебя окликнула: это как же понять, неужто мы незнакомы, и ты сказал: еще бы, как идут съемки, а она: давай без подначек, и в ходе короткого разговора на тротуаре стало ясно, что сегодня вечером она занята, а вот уж завтра определенно будет свободна. А на следующий вечер пришлось признать, что она все-таки гетера, и самомнения у нее заметно поубавилось, зато все стало намного проще, она с милой непосредственностью тебе сказала: ну-ка, я погляжу, научился ли ты наконец целоваться, и ты показал, на что способен, насколько мог, потому что после долгого, томительного ожидания человека не покидает скованность, однако она ко всему отнеслась с пониманием, и все сложилось далеко не так, как после твоего несчастного первого поцелуя.

Верно, сказал ты себе, проводив ее с квартиры отзывчивого друга, где разыгралось действие, это уже не та Бистра, какую ты знал когда-то, но разве ты все тот же прежний Тони? Потому что, в силу какой-то магнитной аномалии, как выразился бы Петко, твоя бывшая первая любовь оказалась просто-напросто твоей будущей первой и, будем надеяться, последней женой, той самой божественной Бистрой, от которой ты захотел быть подальше.

Утонула? Если бы. Поначалу, конечно, ты был более чем счастлив от сознания, что она не стала жертвой зловещей морской стихии. Первое время ты был на седьмом небе оттого, что можешь держать в своих объятиях это тело, эту сладостную озорницу, столько раз являвшуюся тебе во сне. Верно, прежде чем очутиться у тебя, она, словно эстафета, прошла через другие руки и была достаточно искушена, чтобы можно было воображать, будто ты первый или там пятый. Но что поделаешь, времена теперь другие, нынче женщина не может всю жизнь оставаться девственницей, как твоя тетушка.

Она впрямь в чем-то стала другой, и не только в любовных делах. Стоило, к примеру, заговорить о кино, как ее язык становился острым и она не упускала случая подменив: чтобы стать звездой, нужны не актерские, а кое-какие другие таланты; искусство больше не интересовало ее, зато страсть к артистической среде целиком в ней сохранилась, ее влекло на концерты и премьеры, впрочем, ей доставляла не меньшее удовольствие и другая форма человеческого общения – вокруг колоды карт.

Она утратила былую наивность, зато обрела жизненный опыт, теперь это была не глупая девушка – да и к чему тебе она, если ты получаешь взамен цветущую женщину, красивую, благоухающую «Шанелью».

– Ты больше не душишься тем одеколоном… Помнишь, «Сирень»?…

– Л почему я должна пользоваться таким пошлым одеколоном? Настоящие духи, дурачок, никогда не пахнут каким-то одним цветком. Их благоухание загадочно…

Утонула? Это ты утонул. И главным образом из-за собственной бесхарактерности. Ты тоже вроде этого олуха, сидящего рядом, – говорил себе: чем охотиться за случайными женщинами, лучше иметь в постели одну постоянную. Внушал себе, что в конечном счете все они одного поля ягода. А так как она основательно прибрала тебя к рукам, ты поступил согласно пословице «Не трать, кум, силы, опускайся на дно».

Такова она, твоя первая любовь. Ее, любовь, нельзя ведь получить по заказу, словно костюм. И если бы даже была такая возможность, вряд ли бы что-нибудь изменилось, если учесть твой дешевый вкус. По-настоящему ты никогда никого не любил. Ни мать свою, ни отца, ни Бистру, которую когда-то представлял своей большой несчастной любовью. Дело в том, что твоя «большая любовь» была всего лишь рисовкой.

С некоторых пор на тротуаре, по ту сторону улицы, маячит какой-то молодой человек с гривой светлых волос: он небрежно прохаживается взад-вперед, засунув руки в карманы черной куртки. Под курткой у него – черный пуловер с высоким воротником: в такую погоду в рубахе нараспашку выходить на улицу неохота.

Если не принимать во внимание пуловер, все остальное мне хорошо знакомо. Молодой человек го прохаживается вразвалку, то подпирает стену противоположного дома или торчит на бровке тротуара, уставясь взглядом на наш дом, словно кого-то ждет. Пусть ждет.

На следующий день, выглянув в окно, я снова обнаруживаю часового в черной форме. Однако на сей раз он не располагает таким запасом терпения и времени, не проходит и часа, как он вдруг исчезает. Исчезает – или стоит у входа в нашу квартиру. Снизу доносится двукратный зов звонка.

Открыв, я вижу знакомое лицо. Но это не Лазарь.

– Мы вроде бы встречались, – бормочу я.

– Верно. У Слави.

Это тот патлатый, с мрачным лицом, из квинтета, Мони. Он в куртке и узких брюках, в сапогах не то красного, не то коричневого цвета, спрятанных под штанинами, но не настолько, чтобы было трудно определить, что это именно сапоги, а не обычные ботинки.

– Чем могу быть полезен? – спрашиваю я.

– Это я хочу быть полезным, – уточняет косматый. – Надо бы кое-что выяснить… – Он смотрит на меня укоризненно и добавляет: – Мы тут будем говорить?

– В доме невозможно. У нас гости.

– Что же, можно и здесь. – Мони пожимает узкими плечами. – Я насчет Лизы.

Он пытливо смотрит на меня, ждет моей реакции, но реакции нет.

– Может, вы думали, что Лазарь хотел умыкнуть ее? Ерунда. Что касается бабенок, я могу вам поставлять их по две в день, и гораздо более пикантных, чем Лиза, если это вас интересует. Мы разыскиваем ее, чтобы потолковать по-человечески, только и всего. Пока мы настроены говорить по-человечески. Потому что сами понимаете: всякому терпению есть предел.

– У вас какие-то секреты?

– Какие секреты, Павлов? Чисто финансовое дело. С нее кое-что причитается, она обязана вернуть.

– Но ее нет дома.

– Куда ее понесло?

– Понятия не имею.

– Куда бы ни понесло, вернется, – говорит Мони. – Вы не обижайтесь, но другого такого олуха, как вы, ей не найти.

– Почему олуха? – спрашиваю я с видом настоящего олуха.

– Она не для вас, Павлов. Это же грязная баба. Прачка. Если вам нужны женщины…

– Значит, она вас ограбила?

– Скажем так: за нею небольшой должок…

Я невольно опускаю глаза на его сапоги, которые вдруг смутно напоминают мне о чем-то, затем смотрю на хмурую, наглую его физиономию.

– Ясно, – говорю я. – Только я тоже кое-что вам должен…

И при этом непринужденно бью его кулаком по носу.

– За тот раз, – поясняю я.

Косматый отлетел назад, но все же сумел удержаться на ногах. Зажав рукой окровавленный нос, он пристально смотрит мне в глаза.

– Тычок, – говорит, – я вам прощаю. Но из-за этой прачки вы еще наплачетесь. Такое вам и не снилось…

Лиза вернулась под вечер, но я увидел ее позднее, по возвращении из редакции, сидящей в гостиной в обществе трех кавалеров. Старики, видно, довольны, но довольство свое выражают главным образом тем, что смирно сидят в своих креслах, стараясь не затевать перебранок.

Труднее понять, насколько доволен Илиев. Во всяком случае, он уже переборол скверное свое настроение и ищет глазами взгляд Лизы – ищет, однако, безуспешно. Па его реплики Лиза отвечает вполне вежливо. Холодно, но вежливо.

– К вам опять приходили визитеры, – сообщаю я ей, когда мы поднимаемся наверх.

Рассказывая о приходе косматого, я стараюсь воздержаться от оценок.

– А откуда вы знаете, что это Мони? – спрашивает она.

– Я его вдруг вспомнил. Это он приходил тогда с Лазарем. Когда он убегал, я не видел его лица, но узнал по сапогам.

– Расквитались с ним?

– В каком-то смысле – да.

– Вам не следовало этого делать. Это опасный человек.

– Не думаю, что уж очень.

– Вы не знаете, что за его спиной стоят другие.

Лиза ничего не говорит о долге, на который намекал Мони, а я не пускаюсь в расспросы. Какой смысл заставлять ее лгать?

– Не знал, что у вас есть ребенок, – перехожу я на другую тему. – Славный парнишка.

– У меня нет ребенка, – отвечает Лиза.

– Илиев, однако, утверждает, что он ваш.

– А, он уже излил вам свое горе? – Я не говорю ни да, ни нет. – Это ребенок моей двоюродной сестры.

– Вам хотелось проверить, как к этому отнесется инженер?

– Пожалуй… Я даже шепнула Петьо, чтоб он меня звал мамой, но мальчишка вообще перестал ко мне обращаться, когда вы затеяли с ним игру.

– Хитро задумана операция.

– Какая операция? Я просто пошутила.

– Это не шутка. Это называется тест.

– Говорите по-болгарски.

– Недоверчива и строптива, – произношу я как бы про себя. – И чего это вы так важничаете?

– Я? Важничаю?

– Важничаете. Можно подумать, Илиев бог знает как виноват. Я на его месте тоже вряд ли бы обрадовался, если бы мне подкинули чужого ребенка.

– Вам было бы все равно. Вам всегда все равно…

– Да сейчас не обо мне речь! И, простите, ваш номер с ребенком – ужасная глупость!

– А почему бы мне его не проверить? – спрашивает Лиза, подбоченившись. – Неужто я не имею права проверить, прежде чем на что-то решусь?

– Но не таким же глупым способом!

– Я не знаю другого.

– Человек готов принять вас, не спрашивая, кто вы такая, со сколькими мужчинами спали и сколько правды в том, что вы рассказываете о себе, – послушайте, если вы и ему преподнесли ту же историю, что и мне, то учтите: она не очень убедительна. Он и не собирается вас проверять, хотя сомнений у него предостаточно. И после всего этого вы намерены его испытывать? Что вы себе воображаете? Вы неотразимы? Незаменимы?

Теперь уж и мне лавры Цицерона не дают покоя…

Лиза настороженно следит за мною взглядом, но не отвечает, и я вынужден продолжать:

– Неужели не видите, что всем нам одна цена, и если у кого-то есть плюсы, то, наверное, и минусы тоже есть, а сальдо в общем и целом одно и то же, так что нелепо устраивать проверки и задирать нос!

– А что это вы так разгорячились? – Лиза поднимает брови.

– Ничего подобного, я спокоен.

– Вы, конечно, с нетерпением ждали, чтобы я освободила чулан… Ну вот, а теперь чувствуете себя обманутым.

– Чулан мне ни к чему!

– И тот свободный стул в «Болгарии» был вам ни к чему, однако же вы мне устроили сцену, – напоминает она.

– Хорошо. Примите мой чулан в качестве свадебного подарка. Можете принимать там гостей.

– Спасибо, – сухо произносит Лиза. – И все-таки зря вы горячитесь. Но я подумаю. Может, я и вправду дала маху?

Она медленно, словно в раздумье, направляется к своим покоям, однако, прежде чем скрыться в легендарном чулане, замечает:

– Но в одном вы не правы.

– В чем же?

– Нельзя говорить, что всем одна цена, Тони. Даже родившимся под одним знаком цена разная, если вы хоть что-то смыслите в астрологии.

На следующий день, собираясь в редакцию, я снова слышу два звонка. Но это не Мони и не Лазарь – они звонят не так. Лизы нет дома. Спускаясь вниз, я думаю о том, что это оживление возле моей двери начинает мне надоедать.

У входа стоит незнакомый гражданин в нарядном темно-сером летнем пальто и в темно-серой шляпе. Узкие бакенбарды, тронутые сединой; ему явно за пятьдесят, но держится он подтянуто. Особые приметы: на редкость низкий рост. Впрочем, какое это имеет значение – Наполеон тоже не был великаном.

– Я бы хотел видеть товарища Димову.

– А почему вы не звоните к товарищу Димову? – спрашиваю я, указывая на ряд табличек, приколотых к двери. – Тут написано: Радко Димов, три звонка.

– Я не читал, что там написано, – говорит посетитель слегка раздосадовано. – Я получил записку от Димовой, там черным по белому сказано: два звонка.

– Виноват, извините. А Димовой нет. Что-нибудь ей передать?…

– Спасибо, нет. Мне надо видеть ее лично.

– Весьма сожалею, это невозможно. Она умерла.

– Что вы несете? – вдруг громко вскрикивает воспитанный незнакомец.

– Я хотел сказать, она умерла для общежития. Уехала.

– Но минуту назад вы спрашивали, не передать ли ей что-нибудь!

– Опечатка. Я имел в виду возможность связаться по почте.

– Что ж, предоставьте и мне эту возможность!

– Это исключено.

– Вы что, издеваетесь? – взрывается карлик. – Я пришел по делу, принес человеку деньги, а вы меня разыгрываете!

– От денег мы ни в коем случае не отказываемся.

– Держите карман! – злобно кричит незнакомец и убегает.

Когда вечером я рассказываю об этом Лизе, она горестно вздыхает (ага, и вздыхать она умеет):

– Час от часу не легче!…

– Я действовал по вашей инструкции.

– Но это же Миланов приходил!

– Ну и что?

– Это же его рукописи я перепечатываю. И машинка тоже его.

– Жаль. Выходит, в вахтеры я не гожусь.

– Извините, ради бога, – заговорила она другим тоном. – Я, конечно, надоела вам хуже горькой редьки, но эта перепечатка – единственная возможность заработать.

Я молчу.

– Я сама виновата, – продолжает Лиза. – Миланов тут ни при чем. Я оставила у его соседей готовую рукопись и ваш адрес, чтобы он прислал деньги по почте или передал с кем-нибудь.

– Как видите, в почте он не нуждается и в вашей перепечатке – тоже.

– Почему же это? – спрашивает явно задетая Лиза. – Я печатаю хорошо. Почти без ошибок. Миланов терпеть не может, когда в тексте ошибки, потому-то именно мне и доверил рукопись.

– Не прикидывайтесь слишком наивной, – говорю я. – При вашем росте…

– А вы что вообразили? Да бог с вами! Я с ним познакомилась совершенно случайно и спросила у него, нет ли у него или у его коллег чего-нибудь для перепечатки – я очень тогда нуждалась, а он сказал, найдется, и дал телефон, я ему позвонила уже после того, как устроилась у вас, вот и все. И ничего тут такого нет…

– И при следующей встрече он только отдал вам рукопись, и машинку…

– Ну конечно. А вы что имеете в виду?

– Вы прекрасно понимаете что. А также то, что имеет в виду он, – добавляю я, глядя на Лизу без особой симпатии.

Она стоит у входа в чулан, прислонившись спиной к стене. Грудь нахально распирает вязаный пуловер, дородные бедра – юбку. Черный пуловер и черную юбку. Должно быть, куплены в провинции. Они несколько смягчают грубую чувственность ее фигуры и придают ей некоторую строгость. Лицо у нее тоже строгое и какое-то недружелюбное, если вообще можно что-то прочесть на этом белом безучастном лице. Даже две зеленые черешни серег кажутся сейчас строгими.

И чего я пристал к этой женщине, говорю я себе, глядя на нее без особой симпатии. Она такая, какая есть, и ты не в силах ничего изменить, да в этом и нужды никакой нет. Пускай себе идет своей дорогой. Ты в свое время даже Бистру не попытался изменить, потому что это казалось тебе слишком утомительным – бороться с пороками другого человека, – потому что в глубине души Бистра была тебе совершенно безразлична. Тогда отчего же ты пристаешь к этой женщине, совершенно тебе чужой, к женщине, которая не была и никогда не будет твоей женой?

– Неужто вам непонятно, что, если Миланову понадобится машинистка, он ее запросто найдет, а вот к вам он липнет совсем по другим соображениям? С замухрышками такое случается – с ума сходят по рослым бабам. Я понимаю, вам нелегко сводить концы с концами, но ведь не таким же способом зарабатывать деньги.

Лиза смотрит на меня широко распахнутыми глазами, потом медленно произносит:

– Как вам не стыдно!

– Почему?

– Как вам не стыдно! – повторяет она. – Да если бы я захотела таким способом зарабатывать деньги, разве стала бы я ночи напролет сидеть за машинкой – до боли в суставах, до онемения в спине? И зачем бы я оставляла рукопись у соседей, вместо того чтоб самой явиться к Миланову и тут же получить наличными? Как вам не стыдно, Тони!

– Погодите, – говорю я. – Вы, надеюсь, все-таки не настолько наивны, чтобы не знать, чего он от вас ждет?

– Ну и что? Пускай себе ждет! Пока что он молчит, а скажет – получит ответ. Стоит разок отшить его как надо, и он уймется!

– Ну ладно, – отступаю я. – Дело ваше. Вы не ребенок.

А Лиза уже как ни в чем не бывало предлагает:

– Как думаете, не спуститься нам вниз? Неудобно оставлять стариков одних.

Старики не одни, с ними сидит Владо, однако лишь появление Лизы вызывает у них оживление.

Лиза садится возле инженера, а я подсаживаюсь к ней с другого боку. Будем надеяться, что разлад между ними будет непродолжительным, хотя ликовать пока еще рано. Старики, потонув в своих креслах, кротко слушают льющуюся с экрана информацию. Лишь изредка Несси что-то ворчит – тихо, почти про себя. Но вот в телепередаче заходит речь о каком-то человеке, пойманном при попытке пересечь границу. Он сидит перед камерой на безжизненном фоне белой стены, у него грубое унылое лицо, волосы коротко острижены.

– В свое время с предателями не церемонились, – неприязненно замечает Несторов.

– А он не предатель, – говорит Димов, конечно, обращаясь к Лизе. – Предатель – тот, кто предал свои идеи. А это так, проходимец какой-то, обыкновенный нарушитель границы.

– Нет, уж эти тонкости сведут нас в могилу! – насмешливо роняет Несси. – Когда-то у нас были две категории – патриоты и предатели. А теперь сам черт не разберет.

Его действительно трудно обвинить в излишней тонкости. Едва ли когда-нибудь в его речи фигурировали такие выражения, как «мне кажется», «я полагаю», «я сомневаюсь». Что ему может казаться? Он либо знает, либо не знает. Ему не знакомы колебания, он не нуждается в гипотезах. Вероятно, он видит окружающий мир двухцветным. Оттенки таят в себе обман, приводят к заблуждениям.

– Доброе старое время, – произносит со злой иронией Димов, опять же в сторону дочери. – Кого интересует, честный ты человек пли нет? Марш в тюрягу – и вся недолга.