Текст книги "Дворец и лачуга"

Глава седьмая
Паук и муха

В комнате, куда вошел Юдка, кроме нескольких крепко сбитых шкафов, маленького столика и нескольких стульев, ничего не было, и – что еще удивительней – никого не было. Несмотря на это, еврей поклонился стене напротив двери и остановился в ожидании.

– Ну, что там слышно? – спросил вдруг прежний голос. Он донесся из маленького оконца в стене, в котором тут же появилось пожелтевшее лицо и синие очки.

– Я принес деньги за керосин, – ответил Юдка.

– Все?

– Все. Триста пятнадцать рублей.

– С трехсот рублей – шесть рублей, с пятнадцати рублей – тридцать копеек, это тебе, – бормотал голос. – Значит, мне следует триста восемь рублей семьдесят копеек. Дальше?

– Лавочница с Сольца уже умерла, – шепнул еврей.

– Царствие небесное!.. Надо на ее место посадить эту Веронику с Врублей улицы.

– После той осталось двое детей…

– Я сказал, что надо посадить Веронику… Торговля стоять не может… Дальше?

– Дело с волами покончено.

– Заработали мы что-нибудь?

– Немного: шестьдесят три рубля.

– С пятидесяти рублей – рубль, с тринадцати рублей – двадцать шесть копеек… это тебе. Мне следует шестьдесят один рубль, семьдесят четыре копейки. Дальше?

– Еще процентов принес девять рублей пятнадцать копеек.

– Должно быть пятнадцать рублей.

– Не отдают.

– Будешь сам платить… Да! А с этой кладовщицей кончено?

– Был судебный пристав, но, видно, получил хабар и ничего не сделал.

– У кого он занимает? – продолжал допрашивать голос в оконце.

– У Абрамки, у Миллерихи…

– Скажи им, что если судебный пристав не покончит с кладовщицей, то они мне заплатят убытки. Понимаешь?

– Как не понять? – отвечал еврей, почесывая затылок.

– Ах да! Сходишь в полицию с этими золотыми часами, которые заложил вчера старик. Это краденые часы… Нужно дать знать.

– Зачем давать знать? – закричал в ужасе Юдка. – Только потеряете пятьдесят рублей… Лучше я перекуплю у вас и дам вам сорок, все равно вы еще заработаете…

– Сходишь в полицию…

– Как это можно такое дело из рук выпускать? – пробормотал еврей.

– Кто не может устоять перед соблазном, падет и будет отвержен богом. Сходи в полицию.

В это мгновение в дверь постучали.

– Выйди, Юдка, к Мацеёвой и подожди там. Кто-то идет…

Спустя минуту место Юдки в дверях заняла какая-то бедно одетая женщина с узлом в руках.

– Слава Иисусу Христу…

– Во веки веков, аминь! – ответил человек в оконце, набожно склонив голову. – Что вам угодно?

– Пришла просить у вашей милости три рубля, – ответила, кланяясь, женщина.

– А что это за узелок?

– Салоп, ваша милость. Заплатили мы за него, вот два года будет, одиннадцать рублей и полкварты водки…

– Покажите!

Женщина приблизилась. Человек в синих очках тотчас исчез из оконца вместе с салопом.

– Гм! Гм! Недурное дельце, нечего сказать… Мех съеден молью, верх изношен… Вы что ж думаете, у меня склад старья?

Женщина молчала.

– Дам вам два рубля, а через месяц вернете два рубля шестьдесят копеек, а не то продам салоп. Это лохмотья, дольше их держать нельзя… Согласны?

– Да ведь как не согласиться, ничего не поделаешь.

– Ваше имя, фамилия и номер дома.

Женщина продиктовала свой адрес и вскоре покинула комнату, унося два рубля.

– Юдка! – крикнул человек из оконца.

Дверь скрипнула, но вместо Юдки на пороге появился элегантно одетый юноша.

– Ах, это вы, сударь! Предчувствовала моя душа, предугадывала ваше посещение…

– А приготовила ваша душа мои двести рублей? – с улыбкой спросил денди.

– А вы, сударь, расписочку принесли? – тем же тоном ответил владелец синих очков.

Юноша смутился.

– Видите ли… Принести-то я принес, но без… подписи отца, которого я… вот честное слово, с утра не могу…

Оконце опустело, и мгновение спустя юноша услышал:

– «Сколь набожно чтится память благословенного Прандоты, столь же с незапамятных времен были в большом почете у верующих и изображения его. Мы читали…»

– Вы издеваетесь надо мной! – закричал возмущенный щеголь.

– Нет, сударь! Я лишь читаю житие благословенного Прандоты.

– Но мне немедленно нужны деньги!

– А мне подпись вашего отца… «Мы читали в вышеприведенном описании посещения епископа Задзика, что архидиакон Кретковский…»

– Где же я вам возьму ее? – раздраженно спросил юноша.

– Где?.. Откуда я знаю! Может, у вас в кармане есть другой вексель с подписью уважаемого папы. Откуда мне знать?

Юноша раз-другой прошелся по комнате.

– Там лежит перо, – говорил голос из-за стены. – Я ничего не вижу, ничего не слышу!.. «Что архидиакон Кретковский пожертвовал новый образ благословенного Прандоты, однако оного в указанном месте, над алтарем святых апостолов Петра и Павла, уже нет…»

Между тем франт подошел к столу и, быстро подписав вексель, сказал сдавленным голосом:

– Вот! Я сам его подписал… Полагаю, это достаточная гарантия?

Набожный старец приблизился к оконцу и взял бумагу.

– Прекрасно, прекрасно! Пятьсот рублей серебром к первому января… Прекрасно! Мелкими угодно получить, сударь, или…

– Все равно какими – лишь бы поскорей!..

– Лишь бы поскорей! Ах, эта молодежь, как она нетерпелива! Пожалуйста!.. Сто я двести… Не забудьте… К новому году!

– Всего хорошего, ростовщик! – буркнул щеголь, схватив две сторублевые бумажки.

– До свиданья, червонный валет! – спокойно ответил желтый человечек, пряча вексель.

Между тем юношу сменил Юдка.

– Да, что это я хотел тебе сказать? – начал ростовщик. – Ага! Так вот тебе, Юдка, эти часы и сегодня же иди в полицию.

– Не раздумали, хозяин? – ответил еврей, взвешивая на руке действительно превосходные часы. – Так и быть, я уж дам за них все пятьдесят.

– Довольно!.. Считай деньги. Мне следует триста семьдесят девять рублей без трех копеек.

Начались расчеты, закончив которые, ростовщик сказал:

– Можешь идти. Завтра будь здесь к восьми часам утра, я не смогу быть несколько дней. Да, вот еще что: предупреди там, чтобы не смели ничего покупать у Гоффа, пусть хоть за полцены отдает.

– А если купят?

– А если купят, так я посчитаюсь с тобой и с Давидкой. Спокойной ночи.

В эту минуту из первой комнаты донеслись отголоски разговора.

– Кто это там? – крикнул капиталист.

Дверь приоткрылась, и вошла женщина в черном.

– Иди, Юдка! Уважаемая пани Голембёвская, мое почтение, сударыня!

Констанция упала на стул.

– Как я устала! – шепнула она.

– Да, тяжко бремя жизни, но мы должны безропотно нести его, – ответил ростовщик. – Вам, вероятно, нужны деньги?

– Если бы можно… за мою швейную машину…

– Я не занимаюсь портновским ремеслом, дорогая моя пани Голембёвская!

– Она мне обошлась в восемьдесят рублей, сейчас я отдам ее за двадцать… У нас уже совсем ничего нет!..

– Землю я куплю, – ответил ростовщик, – то есть, собственно, доплачу за нее, но швейную машину…

– Пан Лаврентий, вы же знаете, что отец и слышать об этом не хочет.

– А чем я виноват? – спросил палач, высовываясь в оконце.

– О, если бы вы знали, как мы бедны, сударь! Вот уже третий день, как мы едим один хлеб да сырые огурцы.

– Когда я был в вашем возрасте, сударыня, я и сам ел не лучше.

– Отцу все хуже, он совсем теряет рассудок…

– И в этом я неповинен.

– Элюня моя на глазах тает…

– Продайте землю, найдутся деньги и на врача.

Констанция вскочила с места.

– У вас нет сердца.

– Зато деньги на покупку земли у меня найдутся.

Глаза женщины заискрились.

– Сударь! Вот что я вам скажу! Я знаю, что людей вам бояться нечего, но помните, что бог справедлив, и он покарает вас!

И она пошла к дверям.

– Вас он уже покарал! – крикнул вслед уходящей ростовщик и отступил в глубь своей таинственной комнаты.

Прошло полчаса, прежде чем он успокоился и, выглянув снова, позвал служанку. Когда она вошла, он спросил:

– Мацей вернулся?

– Вернулся, сударь, – ответила старуха.

– Меня несколько дней не будет дома. Юдка меня заменит! Помните о дверях.

– Слушаю, сударь.

– А теперь спокойной ночи!

Старушка приблизилась к оконцу.

– Что тебе, Мацеёва?

– Сударь!.. Правда, что наш панич вернулся?

– Вернулся, вернулся! – ответил ростовщик с оттенком довольства в голосе. – И велел повысить вам жалование…

– Покорнейше благодарим, сударь, – говорила Мацеёва, целуя руку ростовщика, – но…

– Что еще?

– Нельзя ли: мне увидеть панича? Ведь уже лет восемь…

– Не теперь. У женщин слишком длинные языки.

– Ничего не скажу, сударь, золотой мой, чтоб мне сквозь землю провалиться… только бы мне его увидеть! Он такой добрый, гостинцы нам присылал, передавал поклоны, пусть же мои глаза его еще хоть раз увидят перед смертью…

Минуту царило молчание, потом ростовщик изменившимся голосом сказал:

– Иди, старуха!

И он приоткрыл замаскированную в стене дверь в свое таинственное убежище. Это была огромная мрачная комната, заставленная множеством шкафов, сундуков и ящиков.

Старуха боязливо озиралась кругом.

– Взгляни сюда! – сказал ростовщик, показывая на стену против окон.

Здесь висел превосходный портрет юноши лет двадцати трех-четырех, с голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами. Лицо, казалось, жило и улыбалось.

– Смотри, старуха, это он! Сам себя написал! Что, узнала бы ты его?

– Как живой! – ответила женщина, молитвенно складывая руки.

– Правда, изменился, а?.. Когда ты его впервые увидела, он был более жалок, чем пес, у которого есть своя конура, а сейчас… сейчас он большой барин, у него сотни тысяч, у него будет дворец… Ему нечего было есть, а сейчас около него кормятся люди… Да какие! Правда, старуха, изменился мой мальчик?.. А?

Глаза ростовщика, когда он говорил это, горели, руки дрожали, вся фигура выражала упоение. То не было излияние чувства, то был взрыв страсти.

Вдруг всю комнату словно потоками крови залило. В крови купался недобрый хозяин этого дома и его страшные шкафы, в той самой крови, которая залила и дивно прекрасное лицо юноши.

– Господи Иисусе! – вскричала старуха.

Ростовщик затрясся.

– Чего ты орешь?! – прикрикнул он.

– Я не виновата, сударь! Это солнце так заходит! – ответила перепуганная женщина.

– Глупое солнце, да и ты глупая, суеверная баба! – пробормотал ростовщик и вытолкнул ее вон.

Вскоре на все опустился ночной мрак.

Глава восьмая,
из которой явствует, что и у счастливых людей есть свои огорчения

Случилось так, что уже на следующий день после вторничной сессии Вольский нанес Пёлуновичу торжественный визит, во время которого намекнул, что если «уважаемый хозяин» и его внучка не имеют ничего против, то в таком случае он готов немедленно приступить к обещанным портретам.

– И как это вы, милейший мой пан Густав, помнили о такой малости? – удивлялся старый гимнаст.

– Я люблю держать слово, – объяснил Вольский.

– Но так вдруг! Вы только что вернулись из-за границы, еще не осмотрелись в городе…

– Ах, о чем толковать! – ответил Густав. – Я привык к работе, и если говорить правду, то признаюсь, что почту себя счастливым…

Пёлунович прервал его рукопожатием, Вандзя – поклоном, и гармония была восстановлена. В тот же день, как по мановению волшебной палочки, в гостиной пана Клеменса появились краски, мольберты и полотна; в пятницу с полудня начались и сеансы, продолжавшиеся до заката, а иной раз и после заката солнца и прерываемые совместными обедами, полдниками, прогулками и ужинами.

В первый день, вернее в первые несколько часов первого дня, дедушка вел себя степенно, как и полагается человеку, который в течение целою вечера был председателем научно-филантропического общества. Но после обеда старичок сдал. Сперва он вспомнил, что плачевное состояние его здоровья требует движения – и тут же сделал несколько сальто. Затем он решился принять одну дозу душа, затем влез в шлафрок и шапочку с кисточкой и, наконец, уже перед самым чаем (не снимая, кстати сказать, шлафрока) показал, как в его времена танцевали оберек; Вольского он стал называть «милый Гуцек», а «милого Гуцека» вместе с Вандзей «дорогими детками».

Словом, уже в пятницу эта троица познакомилась и полюбила друг друга, ибо оказалось, что как Вольскому, так и Пёлуновичу приходилось в жизни очень туго, что как у Густава, так и у Вандзи золотые сердца, и что все трое охотники повеселиться.

Так было до восьми часов утра понедельника, когда страшно озабоченный дед, как бомба, ворвался в комнату одевающейся Вандзи.

– Вот горе! – закричал он. – Начисто забыл!.. А ведь это надо было сделать уже года два назад…

– Что случилось, дедушка? – спросила встревоженная Вандзя.

– Как что? Ты разве не знаешь, недобрая девочка, что скоро тебе будет пятнадцать лет и ты станешь взрослой барышней?..

– Ага! Вот хорошо-то!

– Совсем не хорошо, потому что я забыл найти тебе компаньонку.

– Но зачем, дедушка? Ведь мне дают уроки учителя?

– Что учителя?! Девушка должна воспитываться под присмотром женщины, а не то что, как волк какой, среди одних мужчин!

С этими словами пан Клеменс выбежал из Вандзиной комнаты, выбранил в зале подскакивающего Азорку, опрокинул кресло и приказал Янеку подать себе все номера «Листка», какие только были в доме. Когда этот приказ был выполнен, он заперся в своей комнате и до полудня читал, а потом уехал в город, откуда вернулся только вечером.

Так как во вторник пан Пёлунович снова с самого утра читал объявления, а в полдень снова уехал, то Густав и Вандзя уже второй день были предоставлены самим себе.

Как же они проводят время? Посмотрим.

– Панна Ванда! – говорил Густав. – Я уже третий раз прошу вас сесть в кресло и сидеть смирно.

– А я уже третий раз вам отвечаю, что и не думаю трогаться с окна. Мне тут хорошо, и баста – как говорит дедушка.

– Превосходно!.. Так вот теперь от имени дедушки рекомендую вам непременно сесть в кресло, иначе я никогда не кончу портрет.

– Я не слышу, что вы говорите, канарейка мешает.

– Хорошо же вы слушаетесь дедушки, нечего сказать!

– Дедушки я слушаюсь, а вас не стану.

– Но, панна Ванда, в настоящее время я его замещаю!

– Но, пан Густав, я вас не стану слушаться, будь вы и в самом деле моим дедушкой.

Отчаявшийся Густав стал укладывать в портфель свои бумаги.

– Это что должно означать? – спросила, оглядываясь через плечо, девочка.

– Я ухожу!.. Раз вы не хотите позировать…

– Вправду?

– Разумеется!

– А я все же думаю, что вы не уйдете.

– Уверяю вас, что уйду, – ответил Густав, всячески изображая решимость.

– Уверяю вас, что вы останетесь, – ответила Вандзя тем же тоном.

– Интересно – почему?

– Потому что я…

– Потому что вы так хотите?..

– Потому что я сяду в кресло.

– Ну раз так, другое дело!.. – сказал Густав, подавая девушке руку и церемонно ведя ее к креслу. – А теперь, – прибавил он, – от имени дедушки попрошу сидеть несколько минут смирно.

– Куда же мне смотреть?

– Все равно куда, ну хоть на канарейку, например.

– Это тоже дедушка велел?

– Нет, это я вас прошу.

– Хорошо! А теперь я вас попрошу, чтобы сюда впустили Азора.

Наступила минутная тишина; тем временем жирный Азорка вбежал в комнату и устроился на коленях у своей хозяйки, а Вольский принялся за наброски.

– Знаете что? – начала Вандзя.

– Слушаю!

– Нет, я ничего не скажу…

– Почему же это?

– Боюсь, что вы станете надо мной смеяться.

– Не стану.

– Тогда… знаете что? Я бы хотела быть птичкой! Правда, как это забавно?..

– Правда! И что же, вы хотели бы быть этой канарейкой, на которую сейчас смотрите?

– Это кенарь. О нет! Ведь он, бедняжка, не может летать.

– Ну, так выпустите его, пусть летает!

– Как бы не так! Он уж раз сам вылетел, и с ним произошел очень печальный случай.

– Что такое? Воробьи его напугали?

– Хуже! Вы только вообразите, он вылетел во двор, но тут же устал… Азорка! Будь умницей! Нельзя кусать этого господина!..

– Ну, что же дальше?

– Устал и уселся на забор, на котором стоял наш петух… Вы знаете нашего петуха?

– Не имею чести.

– Ну вот, и он, противный, клюнул его в головку так, что с ним даже обморок был…

– Кенарь клюнул петуха?

– Куда ему! Петух кенаря, да так, что с тех пор, – только вы над ним не смейтесь, – с тех пор он стал лысый!..

– Петух-то?

– Нет, кенарь… Сейчас я покажу вам!..

Сказав это, она кинулась к окну, на котором висела клетка с крикливой птицей.

– Панна Ванда! Ради всего святого, не вставайте же! – закричал Густав. – Весь этюд, превосходный этюд испорчен!..

– Ха-ха-ха! – засмеялась девочка. – Да это отлично! Теперь вам придется делать новый!

– При таких условиях я никакого не сделаю… Только осрамлюсь… не посмею показаться на глаза вашему деду… Ну что это такое – десяти минут не посидеть спокойно!..

Говоря это, он снова стал складывать бумаги.

Вандзя вернулась на свое место и, снова взяв на колени Азора, сказала:

– Я вам дам совет. Если вы хотите, чтоб я сидела смирно, расскажите мне какую-нибудь хорошенькую историю!

– Превосходная мысль! – ответил Густав, снова раскладывая свои бумаги. – Я должен вам рассказывать всякие истории и одновременно рисовать? Ну что ж, попробую!..

– Простите, я прерву вас. Мы поедем сегодня в Лазенки?

– Поедем. Лошади заказаны на пять часов.

– Теперь слушаю.

– Очень хорошо, а я начинаю. Так вот, жила-была такая панна Непоседская, и ее дедушка поручил написать с нее портрет…

– Одному художнику, фамилия которого была Приставальский. Эту историю я уже знаю!

– Тогда я уж, право, не знаю, что рассказывать!

– Расскажите мне о каком-нибудь мальчике, мне больше нравятся такие истории.

– Я вам расскажу об одном нехорошем мальчике, который держал палец во рту…

– Фи! Я не стану слушать! Я люблю грустные истории…

– О мальчике?

– Да! И чтобы была еще и маленькая девочка.

– Нет, такой истории я не знаю! – отвечал Вольский, рисуя.

– Ну, пусть не будет девочки, пусть будет мальчик и… и… не знаю, что еще.

– Например, канарейка или собачка?

– Собачка, собачка! – закричала Вандзя, поудобнее усаживаясь в кресле и поглаживая ожиревшего Азора, который спал как убитый.

Продолжая рисовать, Вольский начал:

– Жил-был один мальчик…

– Это был большой мальчик?

– Это был мальчуган… в вашем возрасте.

– В моем возрасте? – возразила возмущенная девочка. – Но ведь дедушка сказал, что мне уже скоро пойдет шестнадцатый год…

– Но пока что вам исполнилось четырнадцать. Так вот, жил-был один мальчик, и у него была собачка…

– Такая, как наш Азорка?

– Такая… то есть нет, совсем не такая. Та собачка была грязная, кудлатая, и хвост у нее был поджат…

– Почему поджат?

– Потому что она всегда была голодна. И она и ее хозяин…

– Разве ее хозяин был жестянщиком?

– Нет, с чего это вам пришло в голову?

– Потому что только маленькие жестянщики говорят, что они всегда голодны.

– Ага!.. Так вот этот мальчик ходил по свету и искал…

– Чего, сударь?

– Искал свою мать, потому что, когда он еще был ребенком, его похитили цыгане и увели в лес…

– Скажите, сударь, это правдивая история?

– Самая правдивая! Мне рассказывал ее сам этот мальчик.

– Боже мой!

– Так странствуя, – продолжал Густав, – он пришел однажды в один город, который, однако, ему вскоре пришлось покинуть.

– Почему, сударь?

– Потому что камни ранили ему ноги и, что еще хуже, скверные мальчишки привязали к хвосту его собачки пузырь с горохом, что очень напугало и собачку и мальчика…

– Ах, противные!..

За это время Вольский сделал несколько набросков, на каждом из которых лицо Вандзи выражало другое чувство.

– Потом мальчик пошел в деревню и, увидев первую же избу, зашел туда. «Стук! Стук!» – «Кто там?.. Чего тебе надо, дитя?» – «Я ищу мою мать». – «А как ее зовут?» – «А я не знаю». – «Ну, тогда иди себе дальше, дитя; здесь она не живет».

И так он шел все дальше, от избы к избе, от деревни к деревне, и всюду стучался напрасно. Как вдруг в один прекрасный день встретился с седым как лунь старичком. «Чего ты ищешь, дитя мое?» – спросил его старичок. – «Я ищу мать». – «А был ты в деревне?» – «Был, и не в одной». – «А в городе?» – «И в городе тоже, но ее нигде нет». – «Ну, – ответил старичок, – раз так, то, наверно, ее уже нет на земле». – «Так где же она?» – «Верно, на небе». Мальчик опечалился и сказал: «Не знаете ли, дедушка, как туда пройти?» Дед осмотрелся кругом. «Господь знает, – отвечал он. – Там солнце всходит, а здесь заходит; сюда, верно, будет ближе всего. Иди прямо, дитя». – «Прямо? Это значит в лес, а потом придется на дерево?» – «Да уж, верно, так», – подтвердил старичок. «А пустят меня туда, дедушка?» – «Отчего не пустить! Господь бог добрее людей». – «А мою собачку?» – «Кто его знает, спросишь, может и пустят».

Вот и пошел мальчик в лес, идет между высокими деревьями, глянул вверх и уж хотел было лезть на сосну, как вдруг вспомнил о собачке. «Что же ты тут, бедняжка, будешь одна делать?» – подумал он. А с другой стороны, ему жаль было матери, и вот он шел все дальше и высматривал такое дерево, на которое они могли бы без большого труда вскарабкаться вдвоем с собачкой.

В этих поисках прошел целый день, и утомленный мальчик подумал об отдыхе. Лег он под одним деревом у дороги, прочел молитву, которую закончил словами: «Сделай, господи, чтобы с неба кто-нибудь подал нам руку, потому что если я влезу на дерево вместе с собачкой, то как бы мы оба не упали…» – и уснул.

На другой день на рассвете мимо проезжала прекрасная карета, а в ней какая-то важная дама с маленькой барышней. Так как утро было погожее, то маленькая барышня высунула голову из кареты и увидела наших странников. «Смотри, мама, – воскликнула она, – под этим деревом спит какой-то бедный мальчик с собачкой у ног!..» Увидев это, важная дама вынула из кошелька несколько монет, завернула их в бумагу и бросила на спящих, «Это для мальчика», – сказала она. «А это для его собачки», – прибавила барышня, бросая пирожное. И они уехали.

Прошло утро, прошел полдень, прошел вечер, и снова наступила ночь, но мальчик не тронул брошенных ему денег, а собачка не тронула пирожного, оба были уже мертвы… добрый бог протянул им руку!..

Воцарилась тишина, во время которой Густав поглядывал то на свою модель, то на рисунки.

– Какая печальная история! – сказала Вандзя. – Кто вам, сударь…

Она задумалась и вдруг залилась смехом.

– Ах, боже, боже! Какой же вы, сударь, недобрый, так огорчать меня понапрасну…

– А что случилось?

– Будто вы не знаете? Так этот мальчик рассказывал вам свою историю после своей смерти?.. Ха-ха-ха!

– Обедать! Обедать! – выкрикивал вернувшийся из города Пёлунович. – Вандзюня, поди присмотри, чтобы там поторопились, и сейчас же разлей суп.

Вандзя побежала навстречу деду, который тотчас весь в поту вошел в зал.

– Здравствуй, Гуцек! Ну, что вы тут поделывали? Как дела с работой? – спрашивал старик, целуя в обе щеки сияющего от радости художника.

– Замечательный сеанс! – ответил Густав. – Вообразите, за несколько десятков минут мне удалось сделать шесть этюдов, каждый из которых схватывает другое выражение лица!.. Вот они…

– Ей-богу, вылитая Вандзя! – говорил старик, рассматривая рисунки.

– Неоценимое лицо, на котором каждое движение чувства – как в зеркале. Взгляните, сударь, например, на эту головку.

– Вандзя!.. Вандзя!.. – ответил дедушка.

– Но каким чувством, по-вашему, она проникнута?

– Мне кажется, вы рисовали ее в сидячем положении.

– Ах, что положение! Здесь прекрасно отражено любопытство… Ну, а тут?

– Разумеется, тоже любопытство!

– Что вы! Это жалость и грусть… Я наверняка создам шедевр!

– Если бы вы знали, какая жара! – прервал пан Клеменс, кладя рисунки и отирая пот со лба.

– Божественная красота, несравненное лицо! Пять лет учения не дали мне столько, сколько один этот сеанс… Где вы были, сударь?

– Э! – буркнул дедушка, усаживаясь в кресло. – Где я был! Искал компаньонку для Вандзи.

– Зачем?

– Он еще спрашивает! Не забывайте, что она уже… уже подрастающая барышня.

– Бутон, который вот-вот расцветет! – вставил Густав с увлечением.

– Да, вот-вот, а компаньонки у меня все нет как нет.

– Да на что это нужно?

– А вот и нужно! Девочка должна приобрести манеры.

– То есть, другими словами, окарикатурить это обаяние наивности…

– Ах, что там наивность! Нужна – и баста!..

– Сударь! Если дружба…

– Приличная женщина известного возраста…

– Если совет чистейшей, бескорыстнейшей дружбы…

– Приличная, честная, образованная…

– Которая своим педантством испортит прекраснейшее создание божье!..

– Обед на столе, – доложил Янек.

– Обед на столе! – воскликнул Пёлунович. – Обед, а после обеда душ и компаньонка!..

– После обеда, сударь, прогулка в Лазенки… Ведь мы так уговорились? – напоминал Густав.

Обед прошел очень весело. Вконец обессилевший дедушка ел за троих и острил за десятерых. Вольский пикировался с Вандзей.

За черным кофе сотрапезники услышали на улице грохот колес, который умолк под самыми окнами.

– Лошади! – сказал Густав.

Пёлунович подбежал к окну.

– Фью! Какие лошади, какие ливреи, какой шарабан! Да ты настоящий вельможа, дорогой Гуцек! Этот пустячок тебе, должно быть, обошелся рублей в тысячу!

– Это подарок моего дядюшки, – ответил Вольский.

– Золотой человек твой дядюшка! Познакомь же нас, дорогой мой!..

Между тем Вандзя оделась, и все вышли на улицу.

Осмотрев со всех сторон выезд, пан Клеменс усадил в шарабан внучку и сам сел рядом. Вольский поместился на козлах и взял в руки вожжи.

– Поезжайте сперва медленно, сударь, – сказала Вандзя, – мне надо покрепче приколоть шляпку.

Они двинулись шагом.

Как раз в этот момент Гофф направлялся из своего домишка к особняку. Он увидел едущих, узнал их и прибавил шагу, чтобы перерезать им дорогу.

Лошади двинулись быстрей, и Гофф побежал. Он даже сорвал с головы шапку и подавал какие-то знаки…

Увы, его никто не заметил. Вандзя была занята своей шляпкой, пан Клеменс внучкой, Густав лошадьми, а его кучер тем, чтобы достойно выглядеть на козлах.

Кони тронулись рысью, и не успел Гофф достигнуть перекрестка, как коляска обогнала его.

– Дорогие мои господа! Господа!.. закричал в отчаянии старик, размахивая шапкой.

Никто его не слышал.

– Спасите! – простонал он. – Спасите моих детей… – Потом, выбившись из сил, он упал на колени и протянул руки к небу.

Но и небо молчало.

Почти в это самое мгновение пан Клеменс заметил Густаву, что им придется вернуться пораньше, так как сегодня должно состояться заседание, на котором он и пан Антоний сделают сообщение об изобретении Гоффа.