Текст книги "6-я батарея. 1914-1917 гг. Повесть о времени великого служения Родине"

* * *

Я слежу за стрельбой тяжелых гаубиц противника, поставленных в одном из междуфортовых укреплений. Я вижу хорошо то место, где они стоят, и точно определил уже их число: четыре.

Крупные кольца дыма, как из паровозной трубы, взлетают прямо вверх после каждого их выстрела, и, крутясь и вибрируя, они поднимаются на значительную высоту, где постепенно в воздухе тают. Я знаю, что эти гаубицы вне обстрела 6-й батареи, и потому я даже не пробую по ним стрелять.

Сзади в кустах – какой-то шорох. Мы все поворачиваем головы и видим в нескольких шагах от себя двух диких коз. Грациозные животные рассматривают нас с большим любопытством, которое даже пересиливает их страх. Мы сидим тихо, не шевелясь, боясь испугать милых посетительниц, но они, видимо, уже нагляделись и сразу, в один момент, скрылись в кустах.

Опять шорох, опять я поворачиваю голову, и передо мной вместо коз – мой доброволец Блинов.

– Ваше высокоблагородие, разрешите мне пойти с пехотой на разведку. Очень уж интересно.

– Ступай.

Блинов благодарит и уходит.

Побывав впервые на разведке с пехотными разведчиками, Блинов так увлекся этим опасным спортом, что уже никак не мог удержаться от него и, получив от меня полное разрешение, старался не пропустить ни одной разведки. В конце концов Блинов явился ко мне с просьбой о переводе его в один из пехотных полков. Вскоре он стал одним из лучших разведчиков 1-го полка, стал полным георгиевским кавалером и через полгода был убит в одной из своих рискованных разведок.

* * *

С некоторого времени наши пехотные окопы, расположенные у подножия высоты 486, систематически подвергаются обстрелу легкой батареи противника. Обстрел редкий, но постоянный, и пехота наша все время несет потери убитыми и ранеными. По быстроте, с которой после выстрела появляется разрыв, можно заключить, что стреляющая батарея расположена очень близко, где-то за впереди растущим лесом, но определить точно ее позицию невозможно: она ниоткуда не видна, и напрасно я и мои разведчики излазили все близ находящиеся высоты – мы не нашли никакого даже малейшего признака, по которому можно было бы хотя приблизительно определить ее положение.

Так прошло несколько дней, пока я не получил сильно смутившую меня записку от генерала Гандурина – помощника нашего начальника дивизии, впоследствии первого коменданта крепости Перемышль, фактически ведущего все операции на нашем секторе. Записка была такого содержания: «Стыдно батарее смотреть, как вот уже несколько дней подряд австрийцы безнаказанно избивают нашу пехоту».

Вопрос был поставлен ребром. Оставалось только одно: идти напролом, то есть искать австрийскую батарею на ее собственной позиции. По моей просьбе командир 4-го полка дал в мое распоряжение трех опытных разведчиков, с которыми в сопровождении прапорщика Н. А. Тиличеева и наблюдателя Чухломина я и отправился на поиски австрийской батареи.

Мы благополучно прошли открытую поляну и углубились в лес, оказавшийся, на наше счастье, сильно поросшим кустарником, скрывающим нас от случайного взгляда. Мы шли, осторожно ступая, стараясь не производить своими шагами никакого шума, что все-таки плохо нам удавалось: предательские сухие ветки то и дело попадали нам под ноги и своими треском нарушали тишину.

Мы знали со слов разведчиков, что примерно на середине леса у австрийцев стоит сторожевое охранение, состоящее из цепи сторожевых постов, за которой где-то расположен их полевой караул. Точного же места расположения караула разведчики не знали, так как за цепь постов не проникали никогда.

– Ваше высокоблагородие, теперь надо идти очень осторожно, – услышал я у себя над ухом шепот старшего разведчика, – австрийцы близко.

Мы удвоили осторожность и, как волки, след в след, пробираясь кустами, прошли еще несколько десятков шагов. Идущий впереди разведчик остановился и, обернувшись назад, осторожно протянул руку вперед и вправо.

Сердце усиленно забилось, захотелось остановить дыхание, а оно, как нарочно, только усилило свой темп: саженях в двадцати впереди по направлению руки разведчика стоял с винтовкой австриец. Голова сама невольно повернулась в другую сторону, глаза ищут второго часового. Ну, конечно, вон он стоит, прикрытый высоким кустом, через ветки которого просвечивается его серо-голубая шинель. Часовые не подозревают нашего близкого присутствия и не обращают никакого внимания на то, что делается впереди их, занятые больше рассматриванием своих собственных сапог, чем наблюдением за лесом, или, может быть, они слишком погрузились в свои думы.

Передний разведчик лег на землю, все остальные последовали его примеру Передний медленно пополз на животе, осторожно перекладывая свою винтовку Он взял направление посредине между обоими часовыми, временами останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Мы, все остальные, как автоматы, до мельчайших подробностей подражали всем движениям переднего старшего разведчика. Время как будто остановилось, казалось, что мы ползем бесконечно. Цепь передовых постов осталась сзади. Теперь только не налететь на полевой караул. Передний разведчик встал на ноги, мы поднялись тоже.

Батарея, на которую мы охотимся, стреляет, звук выстрела совсем близко. Неужели она стоит где-нибудь в лесу, на поляне? Не может быть – здесь в лесу могут стрелять только гаубицы, а батарея, безусловно, пушечная. Мы продвигаемся дальше уже на ногах, но по-прежнему соблюдая крайнюю осторожность. Н. А. Тиличеев выбирает большое дерево и поднимается на него. Вот он уже в самой верхушке. Он знаками дает знать, что ничего не видно, и опускается обратно.

Лес начинает редеть… Батарея стреляет… Мы опять ложимся на землю и ползем. Мы подползаем к опушке: перед нами саженях в пятидесяти открываются пехотные окопы противника. За ними стоит батарея. Ее не видно – она укрыта, но легкий дымок после выстрелов указывает ее позицию.

Я раскладываю карту окрестностей Перемышля и наношу на нее все видимое нам боевое расположение неприятеля. Долго вожусь, чтобы отметить батарею как можно точнее, и мы пускаемся в обратный путь.

Так же медленно и осторожно идем, затем ложимся, опять сердце усиленно бьется, когда мы ползем через австрийскую сторожевую цепь, и наконец мы поднимаемся на ноги. Теперь нам не страшно – задача выполнена. Мы идем, придерживаясь опушки, и не гуськом, а кучкой, и даже разговариваем.

Мы ясно видим, как к нашим окопам полем пробираются два австрийца. В руках у них винтовки. Оба они сильно согнулись, втянув головы в плечи. Зачем они это делают? Непонятно.

В окопах их заметили, и часовой выстрелил. Австрийцы поворачиваются и вполоборота бегут к лесу, как раз в нашу сторону.

Старший разведчик опускается на колено… Выстрел… Передний австриец, как подстреленный заяц, через голову падает на землю.

Два выстрела сразу… Задний валится боком, как брошенный куль.

Разведчики щелкают затворами винтовок. Стреляные гильзы выскакивают и падают на землю.

Грязные, измокшие, мы вернулись домой.

– Шестая батарея, к бою!

Гранаты со свистом рассекают воздух и падают за лесом. Мы не видим где, и только отзвуки их разрывов докатываются до нас.

Австрийская батарея перестала стрелять и с этого времени совершенно оставила в покое нашу пехоту.

Нанес ли огонь 6-й батареи ей какие-нибудь повреждения? Я сомневаюсь в этом, так как стрельба по карте по такой мелкой цели крайне неверна. Вернее всего, что наш огонь их только сильно напугал. Уж очень пугливы эти австрийцы.

* * *

Тревожно гудит над самым ухом гудок полевого телефона. Я его слышу, но спросонья сразу ничего не могу сообразить. Вчера я поздно лег, и вот, чуть начало светать, меня уже будят.

– Ваше высокоблагородие, австрийцы наступают!.. Скорей! Ваше высокоблагородие, скорей!..

Как встрепанный, я соскакиваю со своей походной кровати. Мне некогда уже одеваться, и я бегу на пункт, схватив в охапку свою одежду. Я бегу мимо батареи – все люди уже на местах. Мелкой, жесткой дробью работают винтовки и пулеметы. Австрийская шрапнель рвется у нас в окопах, их тяжелые бомбы роют землю и засыпают ею и горячими осколками нашу пехоту. Вся поляна, от леса и почти до самых наших окопов, усеяна лежащими цепями австрийцев. Вылазка!..

Наша пехота волнуется:

– Шестая батарея огонь, скорее огонь!

Мне кажется, что я ничего не успею сделать – австрийцы подошли уже слишком близко: еще один-два прыжка, и они будут в наших окопах. Странно, что они лежат как мертвые и как будто не собираются подняться.

Я прижался грудью к выемке в бруствере и с тревогой наблюдаю в бинокль так внезапно развернувшуюся перед глазами картину.

– Правое, огонь!

Шрапнель, перелетев через цепи австрийцев, рвется в опушке леса. Ружейные пули свищут в воздухе по всем направлениям, перелетают через мой окоп, сбивают ветки кустов и режут хвою деревьев.

Я уменьшаю прицел.

– Правое, огонь!

Разрыв относит в сторону градусов на тридцать.

Что такое?.. На батарее грубая ошибка в такой момент? Не может этого быть: орудие уже село крепко в землю и направления не изменит.

Я срываюсь с своего места, и в этот момент ружейная пуля чертит линию по земле как раз посередине выемки бруствера, где за момент перед этим была моя грудь, влетает мимо моего бока в окоп и расщепляет приклад у лежащего карабина.

Второе предупреждение?

– Огонь!

Шрапнель покрывает задние ряды лежащих австрийцев в прежнем, верном направлении. Все же остальные их лежащие цепи находятся в мертвом пространстве, в безопасности от огня 6-й батареи.

– Господин капитан, пули свищут по батарее сзади, что делать?

– Следить за тылом. В случае атаки – повернуть орудия кругом и бить на картечь.

Правый взвод перемещен назад, за лес, и благодаря находчивости в этот трудный момент старшего офицера штабс-капитана А. Р. Яковлева мертвое пространство срезано наполовину. Шрапнель 6-й батареи бьет уже по поляне, по недвижимо лежащим цепям противника. Шесть орудий уничтожают его резервы в опушке леса. Облаком дыма от разрывов снарядов заволокло, как пеленой, картину боя.

Острый момент впереди прошел, теперь опасность сзади.

2-я полубатарея скрывается за лесом, и вскоре мы уже слышим раскаты ее беглого огня. Там А. Р. Яковлев смешал белый дым разрывов 6-й батареи с розовым из пленных австрийских орудий – возродившейся после 150-летнего перерыва артиллерии Уральского казачьего войска.

Над правым взводом, стоящим сзади леса, лопнула австрийская шрапнель. Пули взрыли землю за взводом. Вторая, третья шрапнель… Взвод разбежался, бросив на позиции свои два орудия. Испуганный, растерянный командир взвода, поручик К., не знает, что ему делать.

– Собрать людей к орудиям во что бы то ни стало!

Бегу на взвод. Люди собраны, сконфужены, смотрят исподлобья.

– Поставлю взвод на то место, где пули бьют, во главе с командиром взвода!

Угрозы не пришлось привести в исполнение: обстрел взвода прекратился.

Вечереет. Орудийный гул смолкает. Понемногу затихает и ружейная перестрелка. Тихая ночь пришла на смену бурному дню, и тишина постепенно проникает в уставшую грудь.

Мы целый день ничего не ели и молча и сосредоточенно утоляем внезапно проявившийся голод. О событиях дня никто не говорит, все как бы даже избегают говорить о только что минувшем бое. Хочется отдыха… Лечь, уснуть. Но спать нельзя – опасность еще не миновала, и чтобы разогнать сон, мы вспоминаем дом, уют мирной жизни, и все в конце концов приходим к одному и тому же выводу: как мы были глупы, совершенно не ценя в свое время нашу прошедшую спокойную мирную жизнь.

На окончательную ликвидацию австрийской вылазки, чтобы загнать их на их прежние позиции, понадобилось еще несколько дней. Это была отчаянная попытка гарнизона крепости соединиться с армией, действующей в Карпатах. Началась она 26 ноября и закончилась 3 декабря 1914 года²².

* * *

– Знаете что, капитан? – говорит мне командир 4-го полка. – Однако вы навалили несчастных австрийцев своею шрапнелью во время последней вылазки. Я никак не ожидал такого страшного поражения: вся опушка леса, да и самый лес полны трупами. Кучами лежат мертвые. Теперь уже австрийцы их убрали – похоронили там же в лесу. Вы бы пошли посмотреть.

Меня интересует вопрос, насколько пострадал самый лес от обстрела 6-й батареи. Что же касается убитых в бою австрийцев, то любоваться делами своих рук в этом случае у меня совершенно нет никакой охоты. Но убитые уже зарыты в землю, как говорит командир полка, и поэтому я решаюсь пройти на это злосчастное место, и, взяв с собой Н. А. Тиличеева и трех разведчиков, я отправился.

Мы прошли поляну и углубились в лес. Он не очень пострадал. Надо думать, это потому, что 6-я батарея стреляла исключительно шрапнелью. Очень много наломано веток, есть несколько снесенных снарядами деревьев, в стволе одной крупной пихты застрял шрапнельный стакан.

Мы прошли дальше в глубь леса и наткнулись на свежие могилы убитых австрийцев. Их немного, этих могил: десять-двенадцать штук, и в каждой похоронены тоже десять-двенадцать человек. В головах могил стоят деревянные кресты с прибитыми к ним дощечками, на которых написаны имена и фамилии похороненных в них австрийских солдат. На одной дощечке после десяти имен сделана приписка: «и один москаль». Как сюда попал этот русский мертвец? По всей вероятности, это снятый австрийцами перед атакой зазевавшийся наш часовой. На крестах висят кепи убитых, но не по счету зарытых трупов.

Что же командир 4-го полка говорил про «страшное поражение»?

Мы повернули обратно и вышли к густому кустарнику которым начинается лес. Сильный трупный запах заставил нас остановиться. Мы стали вглядываться в кусты, и ужас начал сковывать наши члены: кустарник был буквально завален неубранными, уже разлагающимися трупами. Мы бросились в сторону и чуть ли не бегом вернулись обратно в батарею.

* * *

Разрывными пулями стреляют австрийцы. Ужасны ранения.

– Вы не можете себе представить, какие мучения переносят люди, раненные этими разрывными пулями, – говорит мне один из пехотных офицеров. – Немудрено, что в таких боях наши солдаты звереют и не берут пленных, а прикалывают каждого, кто попадается им в руки, с оружием он или без оружия.

Начальник сектора отправил одного из пленных австрийских солдат назад в крепость к генералу Кусманеку с письмом, в котором предупреждает его, что если у нас хоть один человек будет ранен разрывной пулей, то все взятые в боях в плен австрийцы будут расстреливаться. Угроза подействовала: стрельба разрывными пулями со стороны австрийцев прекратилась совершенно.

* * *

После неудачной попытки австрийцев прорвать блокаду сразу появились на наших линиях перебежчики, сначала редкие, одиночные, а затем это явление приобрело массовый характер. Перебегали главным образом русины, но попадались между перебежчиками солдаты и других национальностей: сербы, поляки, румыны. Не было только мадьяр и австрийских немцев, по крайней мере я о таковых не слышал. Среди перебежчиков, к чести австрийской армии, не было офицеров, хотя утверждать я этого не могу.

Обыкновенно перебежчики приходили с вечера, всю ночь. Наша пехотные солдаты, очень добродушно относившиеся к перебежчикам, с вечера обыкновенно говорили:

– Ну, сейчас поползут. Он, ваше высокоблагородие, как только влезет к нам в окоп, первым делом руку всем тянет – здоровкается, а затем ждет, что ему хлеба дадут. Видно, хлеба-то у них не очень густо в крепости. Насчет чего другого съестного – так этого много, а хлеба нет. Дают им галеты ихние, и то понемногу, да что толку с ихних галет? Супротив нашего ржаного сухаря – никуды.

Бегут большей частью солдаты пехотных полков, изредка разве попадется артиллерист, а о кавалеристах-перебежчиках я не слыхал. Впрочем, в гарнизоне крепости, насколько мне было известно, застрявшие там кавалеристы – все мадьяры.

О мадьярах перебежчики всегда говорили с явным недоброжелательством²³, даже со злобой. Мадьяр лучше кормили, лучше одевали и лучше с ними обращались. Кроме того, мадьярские части в гарнизоне крепости исполняли еще как бы обязанности жандармерии.

О своих офицерах перебежчики всегда говорили тоже с недоброжелательством. Видимо, между офицерами и солдатами не было ни спайки, ни связи. Это обстоятельство будет тоже понятно, если принять во внимание, что в австрийских частях, набранных из людей одной определенной национальности, офицеры очень часто были другой национальности. Таким образом, кроме чисто официальных отношений между офицерами и солдатами, других и не могло быть – как между людьми, совершенно чуждыми друг другу по обычаям, вкусам, привычкам, наклонностям и даже вере. Что касается мадьяр, то это действительно были прекрасные, упорные воинские части, с которыми справиться было нелегко. Мадьяры, находясь даже в безвыходном положении, предпочитали умереть, а не сдаваться в плен. В этих частях офицеры были свои же мадьяры, что еще усиливало их боевые качества.

Однажды я шел лесной дорожкой на свой наблюдательный пункт без всякого оружия, имея лишь через плечо, в футляре, бинокль. Внезапно из лесной чащи, как из-под земли, передо мной выросли пять австрийских солдат с винтовками в руках. От неожиданности я сразу оторопел. Я был уверен, что нахожусь перед австрийскими разведчиками, проникшими одним им известными переходами в наш тыл, что было вполне правдоподобно. Я остановился и, конечно, растерялся. По всей вероятности, мое состояние и мой испуганный вид сразу стали им понятны, потому что один из них поспешил сейчас же рассеять происшедшее недоразумение:

– Извините, господин офицер, мы пришли сдаваться в плен.

– Как же вы прошли незамеченными через наши пехотные линии?

– Да тут есть много разных переходов. Вы их не знаете, а мы знаем.

Вот тут и делай что хочешь. Надо быть крайне осторожным в горах и не полагаться исключительно на впереди сидящую пехоту.

* * *

Вдвоем с наблюдателем, в наблюдательном ровике, мы рассматриваем австрийские позиции.

– Ваше высокоблагородие, кто это там кустами как будто хоронится?

– Где?

– Да вон, у самой нашей батареи… Стоит и смотрит… Во, опять пошел… Сюда идет… Ваше высокоблагородие, сидите смирно. И все кустами… Чего бы ему надо было?.. Коль простой человек, скажем, крестьянин, чего ему все кустами? Шел бы прямо.

Рассуждения моего наблюдателя Курилова основательны. Я тоже вижу пробирающуюся густым кустарником какую-то темную фигуру. Конечно, это не солдат – тому прятаться нечего.

Темная фигура все ближе подвигается к нам и наконец совершенно неожиданно для себя натыкается вплотную на наш окоп, спрятанный в кустах. Сильный испуг сейчас же отразился на его лице. Из нас еще никто не сказал ему ни слова, а он уже упал мне в ноги.

– Ты кто такой?

– Хлоп²⁴, паночку, хлоп. Я шел на свое поле поискать картошек, може, где ще застались.

– Где же твое поле?

– Да вон там, – и крестьянин неопределенно показывает рукой куда-то вниз, под обрыв.

– Почему же ты не шел дорогой, а прятался все время кустами? И как ты попадешь отсюда на свое поле? Прыгать будешь с обрыва? Так?

Крестьянин начал сейчас же усиленно божиться и креститься, порываясь все время целовать мои руки. При этом он бормотал так много и так быстро, что разобрать, что он говорит на своем русинском наречии, мы никак не могли.

Я вызвал конвой, написал донесение и отправил его к начальнику боевого участка – командиру 3-го полка²⁵. Возвратившиеся конвоиры доложили мне, что у командира 3-го полка разыгралась та же сцена, что и здесь, на пункте. Командир полка полковник Сухачевский поверил ему, пожалел и отпустил его.

* * *

Прошло два дня. Орудия первой полубатареи стояли на старой позиции, на поляне впереди леса. Вторая полубатарея осталась после боя на месте, через овраг, у деревни Грушево. Позиция впереди леса еще ни разу неприятелем не обстреливалась, даже не было на ней ни одного случайного разрыва австрийского снаряда.

Сидя в своей лесной избушке, я чем-то был занят, люди отдыхали в своих землянках. Страшный взрыв потряс воздух. Земля вздрогнула, как при землетрясении. Я выскочил наружу и остолбенел: в воздухе происходило что-то непонятное: черный столб стоял над позицией батареи, молнии пересекали его в разных направлениях и сверху сыпался какой-то дождь из земли, камня и дерева. Все это сопровождалось воем, свистом и шипением. На позиции 6-й батареи рвались 12-дюймовые неприятельские бомбы.

Всем моим организмом сразу овладело какое-то гнетущее состояние, какая-то придавленность. Какая-то обида сжала сердце, и я вдруг почувствовал себя бесконечно маленьким, слабым и ничтожным перед величием развернувшейся перед моими глазами стихии.

В офицерскую избушку несли раненых. Их было три человека: двое тяжело раненных и один – легко. Канониру Сидорину полупудовым осколком разрезало вдоль, до кости, всю ногу. Как казачий лампас шла рана. Он дрожал и жаловался, что ему холодно. Я укутал его своим полушубком, и он временно успокоился. Старшему фейерверкеру Куварину разорвало руки от локтя до плеча. Канонир, доброволец Соколов, отказался быть отправленным в госпиталь. У него на ляжке осколком вырвало кусок мускула, и после перевязки он остался в батарее.

В овраге, на коновязи, оказалась убитой лошадь.

Сила взрывов была так велика, что на людях, сидевших в землянках, полопались полушубки: как будто острым ножом порезали их на такие длинные полосы. Орудия не пострадали совершенно, что объясняется тем, что при взрывах снарядов очень крупных калибров почти все осколки сразу выносятся вверх, и уже на большой высоте они разлетаются в стороны. Очень опасно, конечно, только очень близкое попадание снарядов.

Всадник спустился на дно одной из воронок. Он вытянул вверх руку, и только тогда концы его пальцев оказались на уровне поляны.

В тот же день к вечеру я перевел 1-ю полубатарею на новую позицию, за лес, где стоял первый взвод во время вылазки, и хорошо сделал, так как начиная с этого дня старая позиция батареи ежедневно стала подвергаться артиллерийскому обстрелу из крепости снарядами всевозможных калибров, хотя 12-дюймовых бомб уже не было.

На следующий день после этого события, тоже совершенно неожиданно, я подвергся обстрелу на своем наблюдательном пункте. Несколько часов подряд я со своим наблюдателем и телефонистом не мог выйти из окопа. Австрийские гранаты изрыли землю кругом окопа, но в самый окоп не попала ни одна, и только осколки свистели и выли на разные голоса, перелетая над окопом, над нашими пригнувшимися головами.

Вечером я перевел свой наблюдательный пункт на новое место, несколько выше по тому же обрыву, на место, тоже укрытое кустами.

– Вот что наделал нам шпион проклятый, ваше высокоблагородие, и как это командир 3-го полка не понял, что он шпион, этот русин? Отпустил подлеца, а ведь ясно все было, без всяких сумлений, – никак после этого случая не мог успокоиться наблюдатель Курилов.

* * *

Австрийский шпионаж под Перемышлем был развит очень сильно: подозрительные личности шныряли всюду. Очень часто они задерживались нашими частями, но в большинстве случаев, не имея достаточно улик против задержанных, их выпускали на свободу.

В 6-й батарее произошел еще один случай, окончившийся тоже освобождением задержанного.

На позиции 2-й полубатареи у деревни Грушево какой-то рваный субъект подошел к сторожу у орудий и пробовал вступить с ним в разговор, осведомляясь о номере батареи, кто командует, сколько в батарее офицеров и где офицеры живут. Он был задержан и отправлен опять к начальнику боевого участка, откуда после короткого допроса был за отсутствием достаточных улик освобожден.

В штабе дивизии, расположенном в одной из прилегающих усадеб, была обнаружена почтово-голубиная станция, причем хозяин усадьбы, сумевший даже войти в доверие к чинам штаба и к самому начальнику дивизии, был уличен в шпионаже в пользу австрийцев и расстрелян. Выдал его наш солдат 1-го полка, немец-колонист, вошедший с ним в связь и заманивший его в ловушку, где он и был накрыт с поличным.

* * *

Позиция на высоте 486 потеряла свое значение. Надо было думать о другой, более соответствующей наступившему боевому периоду.

Наша пехота, оставаясь у подножия высоты 486 на месте, как на оси, загибала левым плечом, тесня австрийцев, постепенно прижимая их к самой крепости и таким образом уменьшая радиус обложения на нашем секторе.

Надо было помочь нашей пехоте в выполнении ее задачи и перенести позицию батареи влево, тем более что на перегибе высоты 486 и соседней с нею стала 5-я батарея. Необходимо было также соединить обе полубатареи, и поэтому с разрешения генерала Гандурина я перевел 1-ю полубатарею ко 2-й, впереди деревни Грушево, несмотря на то что и эта позиция после отражения последней вылазки не только потеряла свое значение, но оказалась даже в тылу.

Генерал Гандурин, поставив в тот же день батарею, сказал:

– Ну и отлично, пусть шестая батарея немного отдохнет, не спешит с переездом вперед.

Приехал командующий дивизионом подполковник Попов.

– Какая это позиция? Это резерв.

– Да, конечно, резерв.

– Так что же вы поставили сюда батарею?

– Только для отдыха, по приказанию генерала Гандурина.

Командующий дивизионом остался недоволен и сейчас же уехал.

Люди разместились по избам, устроили курную баню и в первый раз за все время военных операций основательно вымылись, и как раз вовремя: на людях начали появляться насекомые.

* * *

Старший офицер А. Р. Яковлев заболел, и служба в строю стала для него слишком тяжелой. Как раз освободилась вакансия командира 2-го парка, и по моему ходатайству он был назначен на эту должность.

Почти одновременно с ним ушел из батареи, тоже в парк, другой офицер, прапорщик Никольский, пожилой человек, офицер, малопригодный для службы в строю. Прапорщик Соколовский для уравнения офицеров был переведен в 4-ю батарею.

* * *

– Ваше высокоблагородие, разрешите доложить: у нас в батарее беда случилась, – заявил мне во время утреннего доклада фельдфебель.

– Что случилось?

– Чинар заболел.

– Ну?

– Валится все… Никак на ногах не стоит. И с чего бы это случилось, ума не приложу? Вечером совсем здоровая лошадь была. Веселый такой, всю дачку овса съел, хоть бы что.

– Когда же он заболел?

– Да вот перед утром. Дневальный Младенцев сказывал, что ночью ничего не приметил. За доктором я уже послал.

Я иду к конюшням, построенным в старом лесу Толстые стволы пихт, снизу оголенные топором от ветвей, служат столбами, подпорками для навесов, покрытых пихтовой хвоей. Плетни из этих же пихтовых веток защищают конюшни от ветра и снега.

Доклад фельдфебеля о болезни Чинара смутил меня сильно: Чинар – самая ценная лошадь во всей батарее. Громадный, грузный, как слон, тяжеловоз темно-чалой масти Чинар наполненную [с] верхом металлическим грузом телефонную двуколку возил один по всякой дороге, как перышко. Потерять такую лошадь мне очень не хотелось.

На конюшне я столкнулся с нашим ветеринарным врачом.

– Паралич зада. Пристрелить, чтобы не мучился даром.

– Погодите, доктор. Хорошо вам говорить «пристрелить».

– Ну, а чего же вам еще ждать? Маленький, что ли, вы? Сами посмотрите, если не верите. Тут двух мнений быть не может.

Конечно, доктор прав: тут ошибки быть не может, сам вижу, но все же, цепляясь за соломинку, посылаю за ветеринарными врачами в другие части. Увы – общий приговор тот же.

– Чинара пристрелить, – отдаю приказание фельдфебелю.

– Слушаю.

Целый день мне не дает покоя потеря Чинара: уж больно хороша была лошадь. Такую лошадь и не оценишь деньгами. Я нарочно избегаю встречи с фельдфебелем, но к вечеру все же не мог от него отвертеться. Смотрю: физиономия фельдфебеля сияет, словно луна.

– Ты чего так обрадовался? Чинара пристрелили?

– Никак нет.

– Это еще почему?

– Так что здоров.

– Кто?

– Да Чинар, ваше высокоблагородие… Как вы все разошлися, так я немедля в обоз послал за Болотовым. Болотов вылечил.

– Как он его лечил?

– Не могу знать. Он не любит, когда смотрят, как он лечит. А так что, разрешите доложить, знахарь важный. У нас во всем нашем Костромском уезде он самый главный был завсегда знахарь. Большой он человек. Когда куда приедет, бывало, по делу, то всяк перед ним шапку ломает, потому очень уж нужный человек Болотов.

Я сейчас же отправился на конюшню. Чинар стоял совершенно здоровый на своем месте и спокойно и весело ел свою вечернюю дачку овса. Больше он никогда не болел.

* * *

К Рождеству 1914 года батарея опять переменила позицию. Я выдвинул ее несколько вперед и влево в кусты.

В ночь под Новый год была получена телефонограмма, извещающая, что ожидается частичная вылазка австрийцев с целью внезапного захвата наших батарей. Событие, конечно, маловероятное, но благодаря этому извещению вместо встречи Нового года мы всю ночь провели у орудий, злые, усталые, поминая все время недобрым словом того, кто развел эту суматоху.

Новая позиция оказалась неудовлетворительной. Через несколько суток пришлось ее бросить, несмотря на тот труд, который был положен на ее оборудование.

В туманный, хмурый день батарея стала на пятую свою позицию, в низине, у леса.

Холодно. Ветер пронизывает насквозь, шинели отсырели. Люди греются у костров, разложенных в наскоро построенных из пихтовых веток шалашах. Это временные жилища батареи взамен землянок, которые еще надо рыть. Орудия пока брошены на позиции как попало. Лошади понуро стоят на коновязи в лесу.

Влево, на небольшой высоте – старая полуразвалившаяся пехотная землянка, которую я приспосабливаю для своего собственного жилища. Над землянкой, на самой вершине высоты, временный наблюдательный пункт, на котором одиноко торчит мокрая, с потускневшими стеклами, труба Цейса.

Гудит полевой телефон: начальник дивизии спрашивает, могу ли я принять у себя в батарее корреспондента одной из крупных столичных газет?

– Конечно, пожалуйста.

Я принимаю корреспондента в землянке. Он приехал верхом, вооруженный, как у нас говорили, «до зубов». Солдаты смеются:

– Ишь, приехал, воитель какой. Ни дать ни взять – сам Георгий Победоносец.

– Ужасная погода, не правда ли?

– Да. Вы очень неудачно приехали: во-первых, сегодня ничего не видно, а во-вторых, мы только что переменили позиции, и вы по моей батарее даже не составите себе понятия об артиллерийских позициях под Перемышлем.

– Но все-таки мне ужасно хочется посмотреть австрийские позиции и их защитников.

– Боюсь, что я не смогу сегодня удовлетворить ваше вполне понятное желание. Кроме того, в такую погоду все австрийцы сидят смирно в своих землянках.

– Ну а все-таки, вы мне покажете свой наблюдательный пункт?

– С большим удовольствием.

Как ни старался мой гость увидеть хотя бы очертания австрийских линий, так ему это и не удалось.

– Одно молоко, так сказать, – заявил он в конце концов, отрываясь от трубы Цейса.