Текст книги "6-я батарея. 1914-1917 гг. Повесть о времени великого служения Родине"

4. Под Перемышлем¹⁷

Станция Броды.

– Вам сейчас подадут эшелон. Перегружайтесь, не теряя времени, поскорей. Времени дают очень мало, – заявляет мне командующий дивизионом.

Хорошо сказано. Да разве возможно вообще перегрузиться? Новый австрийский эшелон, во-первых, короче на несколько вагонов, во-вторых, узкоколейный, а в-третьих, вместо платформ и крытых вагонов – какие-то ящики без крышек. Как всадить в эти ящики лошадей и орудия?

– Господин подполковник, это невозможное дело: мы и в свой эшелон еле поместились. А для людей совершенно нет вагонов. Куда их девать?

– Куда хотите. Больше ничего не дадут, ни одного лишнего вагона. Я уже пробовал говорить с комендантом, тот только руками замахал. И все-таки батарея должна быть немедленно перегружена. Четвертая и пятая батареи уже перегружаются.

Пришлось взяться за дело. Перегрузились. Несчастные лошади задыхаются в тесноте, к ним же свалена и их амуниция, и людей набилось сколько взошло. Ни орудий, ни ящиков, ни повозок не видно, так они густо покрыты людьми. Эшелон уплотнен до отказа. Готово.

Мы на вражеской территории. В сущности говоря, ничего нового: те же пейзажи, и люди такие же, но тем не менее все озираются по сторонам, все думают увидеть что-либо особенное, новое.

Слава Богу, недолго пробыли в этих ужасных австрийских вагонах.

* * *

Станция Львов.

Наконец увидели необыкновенное: какая-то недалекая большая гора, покрытая зеленью. Но озираться по сторонам некогда: батарея разгружается.

6-я батарея идет через центр большого, красивого города и обращает на себя внимание любопытных. Заглядевшийся кузнец Расницов на толчке соскользнул с инструментальной повозки и упал под колеса. Тяжелая, груженная железом повозка раздробила ему ноги и оставила калекой на всю жизнь.

Навстречу батарее идет какой-то обоз, и мы в удивлении таращим глаза на наших обозных солдат, одетых в форму венгерских кавалеристов: красные галифе и зеленые расшитые доломаны. При этом на ногах грязные, казенного образца, стоптанные сапоги, и на голове – засаленная русская фуражка. Вид карикатурный. Видимо, где-то захватили австрийские цейхгаузы и нашли достойное применение австрийскому обмундированию.

Нам отвели австрийские казармы, большие, светлые, с большим двором. Внутри все стены расписаны фигурами солдат во всевозможнейших австрийских формах. Люди довольны – можно всласть отдохнуть на хороших койках. Офицерам отведены квартиры в одной из городских гостиниц.

Как только мы вышли на улицу, у каждого из нас, офицеров, появился как из-под земли выросший еврей-мальчишка для поручений. Эти мальчуганы не оставляли нас во все время нашего пребывания во Львове (около трех суток), терпеливо поджидая своих офицеров у порога гостиницы и получая за это вознаграждение 30–40 копеек в день. Благодаря им мы чувствовали себя здесь как дома, совершенно не боясь заблудиться в лабиринте улиц чужого большого города.

Что поразило нас – это обилие австрийских офицеров, даже при оружии. Они совершенно свободно расхаживали по улицам города, часто под руку с дамами. Мы же были как бы на положении гостей. По вечерам на одной из главных улиц при полном освещении блестящих магазинов густая толпа гуляющих сплошной стеной медленно двигалась по тротуарам взад и вперед. Здесь уже все перемешалось – местные жители и пришельцы, офицеры – и русские, и австрийцы. Как их много и тех, и других, и что они здесь делают в таком числе, по крайней мере русские?

* * *

– Ваше высокоблагородие, канонир Сидорин обругал площадной бранью своего взводного фейерверкера и отказался выполнить его приказание идти на уборку лошадей, – докладывает фельдфебель.

Явление очень нехорошее, в особенности на походе. Надо раз и навсегда прекратить этого рода явления решительными мерами, конечно, не прибегая к помощи полевого суда. Долго ломаю себе голову над этим вопросом и наконец прихожу к разрешению.

Вся батарея в сборе.

– Вот что, ребята, у нас в батарее произошел прискорбный случай, вы, наверное, уже об этом слышали?

– Так точно, – раздаются голоса.

– Так вот что: я должен предать Сидорина военно-полевому суду, а вы знаете, чем это может кончиться в военное время.

– Так точно, расстрелом.

– Жаль человека. Значит, надо придумать что-либо другое, чтобы больше таких дел в батарее не было, решить у себя, не вынося сора из избы. Что вы на это скажете?

– Выпороть надо, – загудела батарея.

– Ладно, пусть же сама батарея и приводит в исполнение свой приговор.

* * *

6-я батарея направляется в Карпаты. Дорога от Львова идет гладкой, безлесной равниной, по которой изредка разбросаны утопающие в зелени небольшие деревушки или помещичьи усадьбы.

Мы идем по свежим следам недавних боев, картины которых ясно рисуются по первому брошенному взгляду по сторонам нашей широкой дороги-шоссе. Вот окопы, нарытые нашей пехотой, частью развороченные удачными попаданиями снарядов противника, идущие с перерывами неправильными ломаными линиями, скорее даже ямками. Позиции нашей полевой артиллерии, на которых до сих пор еще валяются груды пустых медных гильз. Всюду разбросаны предметы нашего пехотного снаряжения: лопатки, вещевые мешки, патронташи пустые и полные и изредка даже винтовки.

Австрийские окопы, повернутые в обратную сторону. Позиции их артиллерии, и опять всюду – разбросанное снаряжение и кучи пустых снарядных гильз.

А вот окопы уже перепутались наши с австрийскими: наша пехота успела продвинуться вперед, гоня перед собой перепуганного противника.

Чем дальше мы отходим от Львова, тем больше и ярче встают перед нами картины этих боев. В окопах начинают попадаться не убранные еще трупы, сначала одиночные, редкие, а затем все чаще и больше: наши, австрийцы в тех позах, в которых застала их смерть, с дико глядящими открытыми глазами, часто с оскаленными как будто в дикой злобе зубами, с выражением боли и страдания на лицах. В одном месте, рядом с защитного цвета рубахами наших убитых пехотных солдат – серое платье убитой сестры милосердия. Она лежит, уткнувшись лицом в землю. Каким образом попала она в боевую линию для того, чтобы пожертвовать своею жизнью во имя великой Любви, которой горела ее большая душа?

Сильный, дурманящий запах заставлял нас спешить все вперед, выйти наконец из этого царства смерти. Спускающиеся на землю сумерки и вечерняя прохлада несколько облегчают наше положение. Мы подходим к месту ночлега.

* * *

Дивизион выстроен в резервную колонну.

– Слезай!

Деревня делится на три равные части, и каждая батарея занимает свою. Рядом усадьба. Нас, офицеров, привлекает приветливый вид помещичьего дома, перед которым разбит цветник, густо покрытый еще видимыми в вечернем сумраке цветами. Мы входим в ворота. Сильный трупный запах заставляет нас остановиться: весь цветник завален трупами убитых австрийцев. Как безумные, мы выскакиваем из цветника и спешим в деревню, где находим себе пристанище в одной из изб, которую для нас освобождают наши солдаты.

Мы очень устали после дневного перехода и пережитых за день впечатлений. С восторгом мы полощем свои лица и руки прохладной водой, принесенной из речки. Расставляются походные койки, накрывается стол. Самовар приветливо уже гудит в сенях… Мы пьем и едим, наслаждаемся часами нашего отдыха после перехода, который казался нам бесконечным. Рано утром умываться бежим прямо к речке и, пораженные, останавливаемся: вся речка завалена трупами. И эту воду вчера мы с таким наслаждением пили, мыли ею свои лица и руки!..

* * *

Поход продолжается. Но сегодня мы идем уже лесом, что сильно облегчает движение. Кроме того, мы отошли несколько в сторону, и трупов уже больше нет: мы потеряли след боя.

Наше шоссе пересекает полотно железной дороги. Невдалеке виднеется полустанок. Мы пользуемся временем привала и направляемся к стоящему у полустанка поезду. На одной из платформ стоит гроб, у которого, низко опустив голову на грудь, сидит дама в траурном платье. Мы спешим пройти мимо, не желая своим видом живых и здоровых бередить тяжелую душевную рану несчастной женщины.

* * *

Еще переход: батарея вступает в горы. Шоссе, до сих пор довольно исправное, постепенно переходит в ужасное месиво из земли и мелкого камня, в котором утопают колеса наших орудий.

Лошади напрягают все свои силы, на помощь им в лямки впрягаются люди. Дорога в гору и в гору. Новый, невиданный нами горный пейзаж, несмотря на трудность пути, производит довольно сильное впечатление. В особенности он поражает наших солдат, жителей великой равнины, никогда не видевших гор. Это предгорья Карпат. Склоны вспаханы. В некоторых местах на крутых склонах землю копают лопатами.

– Помирать бы с голоду стал, не копал бы так, – замечает идущий рядом с моей лошадью солдат. – Экий труд-то какой, прости господи!

Лошади неожиданно шарахаются в сторону: в придорожной канаве лежит труп замученной лошади, и чем дальше в горы, тем чаще в канавах валяются эти трупы несчастных животных. Вся дорога усеяна ими.

– Ваше высокоблагородие, – подскакивает ко мне фельдфебель, – в 12-м ящике коренная кобыла Чистая ногу сломала. Оступилась, знать.

– Запрячь заводную лошадь, Чистую пристрелить.

И легла в придорожную канаву и наша Чистая – светло-серая, сильная, еще молодая лошадка.

Справа что-то загудело, как отдаленный гром. Это крепость Перемышль¹⁸ дает нам знать о своем существовании. Все поворачивают головы вправо, но из-за пересеченной местности ничего не видно.

Мы обходим Перемышль слева и направляемся в глубь Карпатских гор. Из штаба дивизии получен маршрут – дивизиону взять направление на деревню Бржуска.

Мы у подножия крутого подъема, на вершине которого находится указанная нам деревня. 6-я батарея в главе колонны и первая начинает лезть на гору

– Взять интервалы между упряжками!.. Шагом марш!..

Орудия с трудом карабкаются в гору. Прямо ехать нельзя: орудия тянет назад, надо брать гору зигзагами. Люди впрягаются вместе с лошадьми, не исключая и офицеров. Лошади храпят, выбиваются из сил, останавливаются.

– Припрячь передние выноса из резерва!¹⁹

Восьмерками тянем орудия и ящики. Полторы версты до Бржуски тянули всю ночь, и только под утро батарея собралась на самой вершине. 5-я батарея еще в пути, 4-я не двигалась – стоит у подножия подъема.

Дивизионный разведчик привез пакет.

Вскрываю.

– Вернуться обратно, к перекрестку дорог, для продолжения похода.

Штабом дивизии наш дивизион был направлен в деревню Бржуска только для ночлега, о чем своевременно, с вечера, нас уведомить никто не потрудился. Бешенство находит на меня: так вот как считается с нами наше начальство! Вот как оно о нас заботится! Люди мрачно молчат, смотрят исподлобья.

Голодная, измученная бессонной, изнурительной ночью батарея вернулась к указанному месту. Опять размолотое месиво под ногами, дорога опять в гору. Упряжки останавливаются, приходится к застрявшим припрягать выноса. Двойная работа несчастным лошадям.

Отошли уже верст 12 от сборного пункта у перекрестка. Остановка. Получаю приказание вернуться обратно: с 1-го ноября 1914 года дивизия входит в состав 11-й армии²⁰, осаждающей крепость Перемышль.

* * *

Гулко разносится отзвук разрыва тяжелого крепостного снаряда и перекатами перебрасывается по ущельям окаймляющих крепость гор. И опять полная тишина и полный покой.

6-я батарея подходит к указанному ей батарейному участку.

Где же крепость?

Мирная галицийская деревушка, населенная мирными жителями, всецело поглощенными своими собственными заботами. Рядом свежевспаханное под посев поле.

Появление батареи несколько нарушает течение обычной жизни, и жители не очень сочувственно встречают ее. Да и понятно: чужие солдаты портят поля своими лопатами, устанавливая на них свои пушки. В избах-халупах распоряжаются, как хотят, а настоящие хозяева должны или совсем выселяться, или ютиться по углам и чуланам. Во дворах настроили какие-то навесы, под которыми расставили своих лошадей, да еще ожидают ласкового обхождения. Тяжело приходится мирному сельскому жителю в военное время.

Влево от позиции – небольшая возвышенность, откуда в трубу Цейса кое-как можно разобраться в неприятельских линиях, и даже виден один из фортов.

Летит первая пристрелочная шрапнель на предельном прицеле. Разорвалась… Направление взято.

– Гранатой!..

Еле дотянулась граната до передних линий противника, взрыла землю и подняла на воздух столб пыли.

Ну, отсюда не много настреляешь, и кому это пришло в голову наметить здесь линию батарейных позиций? А что спокойно здесь будет, так это уже верно.

Неделю простояла батарея на этой позиции.

Приехал Малинин, посланный еще с похода за бельем для батареи, привез из дома письма, посылки, массу белья, и главное, совершенно бесплатно.

– Геннадий Павлович приказали все выдать без денег, – сообщил он о своем бывшем патроне.

* * *

– Командиру шестой батареи завтра с утра сопутствовать начальнику штаба сектора в его рекогносцировке подступов к крепости.

Ну, вот и отлично: все-таки разнообразие и интересно.

С утра погружаемся в пихтовый лес, покрывающий целый ряд небольших высот, охватывающий, как поясом, наш южный сектор крепости; какие красивые места! Громадные пихты, опушенные снегом (в горах уже снег), то спуски, лощины, поросшие буковыми зарослями, небольшие полянки, разбросанные между лесом горные речки по дну оврагов, лощин.

Высота 486…[3]3
  486 метров над уровнем моря.


[Закрыть] Густой старый лес, и вдруг – широкая поляна с отлогим уклоном назад. Край высоты обрывист, порос бордюром из деревьев и кустарника, а там, внизу, у подножия ее, окопы нашей пехоты.

Пока Н. А. Тиличеев возится с угломером Михайловского-Турова, что-то на нем отсчитывает и делает доклад начальнику штаба, я подхожу к краю обрыва, и перед моими глазами как на ладони видна ближайшая к нам часть крепости: два форта, ряды между-фортовых укреплений, ближайшие линии укреплений полевого типа, окопы и целые поля проволочных заграждений.

– Господин полковник, посмотрите, какая идеальная артиллерийская позиция, и кроме того, мы будем над самой нашей пехотой – это сразу придаст ей бодрость. А там, где мы сейчас стоим, мы не в состоянии оказать нашей пехоте никакой поддержки, там мы совершенно бессильны и бесполезны.

– А как вы сюда влезете с вашими пушками?

– Если получим приказание, то влезем.

– Ну, смотрите.

Вечером получаю срочную телефонограмму: по приказанию начальника южного сектора 6-й батарее немедленно занять позицию на высоте 486.

* * *

Ранним утром 6-я батарея выступила на новую позицию и через час подошла к подножию ближайшей высоты.

Пологим откосом начинается подъем, и, растянувшись длинной вереницей, орудия и ящики довольно свободно лезут в гору, придерживаясь узенькой пешеходной тропинки, пропадающей где-то там, в густых зарослях опушки пихтового леса. Подъем становится круче, ездовые пригнулись в седлах, лошади спотыкаются, тяжесть орудий и ящиков тянет назад.

– Бери вправо!

Загнула углом батарея. По крутому откосу, обтягивая наискось подъем, как лентой, широкой черной полосой свежей колеи, поднимается батарея все выше и выше.

Орудия и ящики накренились, врезаются колесами в мягкую, насыщенную влагой почву, режут дерн. Лошади потемнели от пота, густой пар валит от их взлохмаченных спин²¹ и боков, с удил падает хлопьями густая белая пена. Люди работают у колес, помогая животным в трудных местах двигать увязающие в почве орудия и ящики.

Вот и опушка леса. Густыми, низкорослыми зарослями пихты преграждает она батарее дальнейший подъем.

Батарея остановилась.

Зазвенели в лесу топоры: падают мелкие пихты и сейчас же оттаскиваются в стороны, очищая широкую просеку, покрытую свежими мелкими пеньками деревьев. Минуя редкие крупные деревья, просека прошла через угол леса к ровной, открытой поляне, и батарея уже зазвенела металлом по свежим, только что срубленным пенькам. В лесу уклон небольшой, орудия и ящики идут свободно, но только сильно страдают ноги и копыта лошадей, и у многих выступила уже кровь.

Подъем взят. Лес пройден. Батарея подходит к деревне Грушево, раскинувшейся на ровной, высокой, открытой поляне. Здесь отдых и несколько запоздалый обед и для людей, и для животных.

– Заморились, ребята?

Люди смеются:

– Ничего… Теперя по нашему следу небось дорогу проложат.

– Чего прокладывать? Она и так уже проложена: умяли пеньки-то колеса, и по откосам здорово взрыта земля, накатать ее только – и дорога готова.

Еще одна деревушка, раскинутая по берегам горной речки, и батарея останавливается опять перед новым подъемом. Этот подъем не так уже труден, и к вечеру снятые с передков орудия уже стоят на местах.

* * *

Занесено белым снегом дно глубокого лесного оврага. Откосы его поросли мелкой зарослью, над которой высятся старые пихты большого темного леса. Ярко пылают костры, трещат сухие хвойные ветки, рассыпая вокруг мелкие искры. Тени старых пихт ложатся на освещенное огнем пространство. Вокруг темная ночь.

Кипят на трех кольях подвешенные чайники, люди сбились к огню, греют озябшие члены. Слышится мерный шорох жующих сено лошадей, привязанных тут же в овраге.

Время идет… Костры догорают… Люди, съежившись, дремлют у потухающих углей… В ночном мраке полная тишина, нарушаемая лишь тем же мерным жеванием лошадей.

* * *

Люди роют землянки в скатах оврага. В самом овраге кроют навесы для лошадей. У края обрыва маленький ровик в кустах, над которым высятся три дерева: кедр, пихта и лиственница. Это мой наблюдательный пункт.

Какой дивный вид!

Чуть влево – поляна, поднимающаяся скатом от наших пехотных окопов к темному лесу, хранящему пока от нас свои тайны. Что там в лесу?

Белое облако разрыва шрапнели 6-й батареи покрывает опушку.

Записать установки, цель номер первый!

Вторая шрапнель просвистела прямо над головой в направлении одного из фортов, лежащего прямо на скалах. Разрыва не вижу.

Я люблю, когда мои снаряды пролетают над самой моей головой. Мне кажется, что они поют в это время свою особую тихую песню. Мне тогда становится весело, и я чувствую, как во мне растет уверенность в несокрушимости и силе моей батареи.

– Огонь!

Снова шрапнель режет воздух в том же направлении: разрыва все нет.

– Ваше высокоблагородие, да вон где разрыв.

Опускаю бинокль и гляжу в полном недоумении: разрыв совсем близко. Белое облачко висит в воздухе чуть ли не у самой нашей высоты, а я его искал у форта.

Так вот что значит стрельба в горах: горные складки местности безумно скрадывают расстояние, и воздух слишком прозрачен. Все кажется очень близко, а на самом деле невероятно далеко.

* * *

Тяжело гремят орудия крепости, рассылая снаряды по всевозможным направлениям, но без всякой системы. У австрийцев почти нет определенных пунктов, которые систематически обстреливались бы ими. Их снаряды падают в большинстве случаев наудачу, куда попало: в овраги, в лес, залетают в глубокий тыл и большей частью пропадают безрезультатно. Это странно, тем более потому, что им отлично известно положение наших боевых линий, и каждая точка обложения крепости может быть поражаема ими в любой момент дня и даже без всякого наблюдения.

Получается такое впечатление, что, стреляя из своих крупных орудий, они только от скуки забавляются. Стрельба их редкая: пролетит снаряд, завоет в воздухе волком и лопнет в лесу, раскатясь глухим эхом в окрестных лощинах и оврагах, и опять на неопределенное время замолчит крепость, как будто заснет.

Наши орудия тоже молчат. На нашем секторе нет других орудий, кроме наших трехдюймовых пушек, по своим свойствам не могущих нанести никаких разрушений или сильных повреждений укрепленным линиям противника. Лишь изредка удается подкараулить идущих с винтовками на работу австрийцев, поймать их своей шрапнелью где-нибудь на лесной прогалине или просеке и в один момент заставить их разбежаться.

Изредка протрещат где-нибудь винтовочные выстрелы по близко подошедшим разведчикам, свиснет редкая пуля – и опять все погружается в полную тишину.

Ночь оживленнее дня: высоко взлетая, сотнями рвутся ракеты австрийцев, освещая белым матовым светом их линии. Темными пятнами в этом бледном освещении выступают леса, покрывающие склоны высот, не занятых ни той, ни другой стороной. В эти леса по ночам направляются наши пехотные части для постоянных усиленных разведок позиций противника и с целью добычи пленных, что ставится им непременным условием. Лесами подходит наша пехота к окопам противника и в коротких схватках выбивает и гонит его дальше, под защиту фортов крепости.

* * *

В штабе дивизии встречаю командующего 2-й батареей капитана Н. Н. Волкова.

– Что ты здесь делаешь, Волков?

– Приехал объясниться с начальником дивизии. Он приказал мне разбить Красичинский замок, могущий при нашем наступлении стать опорным пунктом противника.

– Что же ты ему ответил?

– Ответил, что я этого не могу сделать.

– Какой же результат?

– Обещал отрешить меня от командования батареей, если я этого приказания не выполню.

– Дальше?

– Я почтительно доложил, что он может это проделать сейчас, так как я и пробовать не буду стрелять по замку.

Конечно, Н. Н. Волков отрешен от командования батареей не был. Красичинский замок, родовое владение князей Сапег, расположенный невдалеке от Перемышля, насчитывал, наверное, несколько сотен лет. Замок-крепость, сложенный из крупного камня, мог бы быть разрушен, конечно, только снарядами крупных калибров. Наши же трехдюймовые гранаты могли оставить на его стенах лишь незначительные метки.

Понимал ли это наш начальник дивизии или не понимал? Я думаю, что он, как офицер Генерального штаба, не мог бы быть столь невежественным в артиллерийском деле, но вследствие особой нелюбви к нам, артиллеристам, и в силу черствой натуры он искал только случая к чему-нибудь придраться.

Через некоторое время, когда я представил своих двух солдат за совершенный ими подвиг к награждению Георгиевскими крестами, начальник дивизии с едкой иронией обратился ко мне со следующей фразой:

– Скажите, пожалуйста, капитан, скоро ли последний из нижних чинов вашей батареи получит Георгиевский крест, а то мне ваши представления к наградам уже надоели.

– Это зависит от вас, ваше превосходительство, насколько вы не будете препятствовать этим моим представлениям, – ответил я.

* * *

За разведку подступов к крепости Перемышль в присутствии начальника штаба сектора вольноопределяющийся Н.А. Тиличеев произведен в прапорщики.

Событие в жизни [батареи] очень крупное: она обогатилась прекрасным, храбрым офицером.

Сам Николай Александрович никак не ожидал производства в такой короткий срок своей службы и был даже сконфужен этим событием, так как, по его искреннему убеждению, он совершенно не заслужил еще такой крупной награды.

Представление к его производству было сделано самим начальником штаба, обратившим свое особое внимание на выдающиеся способности моего вольноопределяющегося.

До его производства в офицеры солдаты батареи, всегда особенно почтительно относившиеся к нему, называли его по имени и отчеству: «Николай Александрович». После производства они стали его называть не иначе как «его благородие Николай Александрович», совершенно игнорируя фамилию.

Прапорщик Н. А. Тиличеев получил свое первое офицерское жалованье и принес все деньги мне:

– Командир, что мне с ними делать?

Я был очень удивлен этим вопросом:

– Как что? То, что обыкновенно делают с деньгами: расходовать их на свои нужды, конечно.

– Да мне они не нужны. Копить бессмысленно, мать моя материально обеспечена, а все, что мне нужно, я и так получаю в батарее.

– Все равно, на что-нибудь они вам пригодятся. Спрячьте.

Николай Александрович сгреб свои деньги обратно, запихал их в карман и вышел. Часа через полтора он пришел ко мне довольный, сияющий.

– Знаете, командир, я нашел применение деньгам.

– Ну?

– Я их роздал солдатам.

Действительно, Николай Александрович от меня отправился в батарею и роздал все свои деньги в зависимости от зажиточности и семейного положения солдат. Так продолжал он поступать и впоследствии.

* * *

Я получил телефонограмму: согласно приказанию начальника дивизии в вверенную вам батарею назначен на службу прапорщик 2-го артиллерийского парка Н. Н. Кувалдин «на исправление».

Я был крайне озадачен: странный взгляд у начальника дивизии на 6-ю батарею – при чем здесь «исправление»?

Пришлось немедленно навести справки, в чем провинился прапорщик Кувалдин, к которому понадобилось применить такие крутые меры. Выяснилось, что в каком-то местечке нижними чинами парка был разграблен винный погреб и как будто бы в этом предприятии принимал участие и этот прапорщик. Если это верно, то придется так или иначе отделаться от него.

В этот же день к вечеру прапорщик Кувалдин явился в батарею. Принял я его не с очень хорошим чувством, но так как он не проявил пока никаких признаков распущенности, я решил выждать некоторое время и постараться к нему приглядеться.

Среднего роста, сухой, молодой и хорошо воспитанный, он производил очень благоприятное впечатление, и с течением времени, без всякого нажима или «исправления» с моей стороны, я должен был признать, что передо мной находится человек, редкий по душевным и нравственным качествам. А когда мне с ним пришлось побывать в боях, я увидел, что он еще, кроме того, и блестящий во всех отношениях строевой офицер. К разграблению винного погреба Н. Н. Кувалдин, конечно, никакого отношения не имел, и почему его припутали к этому делу, мне узнать так и не удалось.

* * *

– Разрешите доложить, ваше высокоблагородие, сегодня ночью наши ездовые притащили десять мешков овса для лошадей, а для вас – мягкое кресло. – Фельдфебель улыбается, рассчитывая на эффект своего доклада.

– Это еще откуда?

– А из того хуторка, что за нашими окопами.

Небольшая усадебка, расположенная на середине между нашими пехотными окопами и укрепленными линиями австрийцев, не занята ни нами, ни ими. Хозяева давно уже сбежали оттуда, бросив на произвол судьбы все свое имущество, которое до сих пор сохранилось в полной неприкосновенности из-за положения усадебки, подход к которой совершенно открыт.

Странно то, что усадьба не была сожжена отступающими австрийцами перед обложением крепости, как сожгли они целый ряд ближайших к крепости селений, несмотря на то что жители этих селений оставались на местах, не желая покидать своих насиженных гнезд. В настоящее время все они, лишенные крова, ютятся со своими женами и детьми в жалких шалашах из пихтовых веток и обугленных остатков дерева, согреваясь кострами, которые они разводят внутри шалашей.

Чем живут, чем питаются эти несчастные, обиженные судьбой и людьми крестьяне – явление совершенно непонятное. Они покорно и терпеливо переносят все свалившиеся на них невзгоды и даже не жалуются.

– Кто сжег ваши селения?

– Да наши же мадьяры. Как уходили в крепость, так и сожгли.

Какой смысл был в такой жестокости, в уничтожении этих селений? Видимо, это было сделано в силу чисто канцелярского приказания начальства, которое не потрудилось лично убедиться на месте, нужна или не нужна подобная жертва.

– Вот, ваше высокоблагородие, – говорят мне мои солдаты, – вы все жалеете крестьян здешних погоревших. А что их жалеть: разве это люди? Ленивы они, что ли, или дурные какие, а только поглядишь – поле лопатами копают, трудятся так, что аж страшно смотреть на них, а вот хотя бы землянки построить себе, как мы строим, – так ни за что. Как свиньи какие, живут в шалашах, в грязи валяются. Живого места на теле-то ихнем не найдешь: вши, извините, заели, не моются никогда. Голодные: одну картошку лопают всю свою жизнь. Прости, господи, никак не понять, что за люди такие?

Риск и затруднения, связанные с возможностью попасть в уцелевшую усадебку, с примесью доли любопытства, видимо, не давали покоя моим скучающим солдатам, и они совершенно для меня неожиданно предприняли туда ночную экскурсию, которая на этот раз сошла благополучно. Тем не менее в дальнейшем подобные предприятия, не оправдываемые никакой необходимостью, были мною строжайше запрещены.

* * *

Дежурный наблюдатель доложил мне, что на одной из высот, покрытой густым кустарником, он заметил какое-то странное сооружение, нечто вроде построенного из пихтовых веток шалаша, в котором, по его наблюдениям, скрываются два орудия, время от времени обстреливающие наше расположение.

Наблюдения его оказались вполне точными, дистанция, на глаз, небольшая, и поэтому я решил попробовать уничтожить эти орудия.

Несколько выпущенных в этом направлении гранат опять показали мне, насколько обманчивы на глаз расстояния в горах: мои гранаты далеко не долетали до цели, но зато ясно показали австрийцам, что они вне досягаемости наших орудий. Убедившись в своей безопасности, австрийские артиллеристы перестали совершенно с нами стесняться. Из шалаша вынесли стол и два стула, появились открыто люди. Справляясь по карте, разложенной на столе, они обстреливали нас из своих двух орудий как хотели, но, к нашему благополучию и по своему обыкновению, не очень настойчиво, разбрасывая снаряды в разные стороны. Нам же оставалось только с грустью смотреть на них, посылая по их адресу бессильные угрозы, и сожалеть о том, что у нас здесь, на целом секторе обложения, нет ни одного тяжелого орудия.

* * *

С наблюдательного пункта видно, что австрийцы каждый день в большом числе передвигаются куда-то влево. Деревья и кусты мешают наблюдению, и потому я решил поискать дополнительный наблюдательный пункт, откуда вернее можно было бы следить за этими их передвижениями и легче было бы наблюдать за результатами своих выстрелов, разгоняя эти группы противника.

Вскоре вопрос был решен в положительном смысле – вырыт ровик и установлена маленькая труба Цейса, наблюдение в которую, конечно, не могло быть вполне безопасно из-за ее небольших размеров, но хорошо укрытый пункт искупал недостатки трубы. Следя отсюда за австрийцами, [я выяснил,] что они свои ежедневные переходы совершали на земляные работы по усилению своих передних линий и с момента установки бокового пункта 6-я батарея начала в этом деле им сильно мешать, заставляя их удвоить осторожность и быть все время начеку.

Однажды, зайдя на боковой пункт вместе с А. Р. Яковлевым, я приложил глаза к трубе, некоторое время рассматривая интересовавшие меня укрепления австрийцев. Стояла полная тишина, и не было слышно ни одного выстрела. Окончив осмотр, едва я успел отвести чуть свою голову от трубы, как откуда-то взявшаяся ружейная пуля, прочертив по земле бруствера линию, прошла как раз посредине между окулярами трубы и мимо моего уха вскочила в окоп. Я был на волосок от смерти, но тогда я не обратил внимания на это происшествие, полюбовавшись лишь правильной линией, прочерченной пулей, и только некоторое время спустя я принужден был вспомнить об этом случае.